Текст книги "Ночь не наступит"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Утром, в консульстве, он читает еще одно донесение от Жозефины:

«Папа уже здесь. Заказ на цветы переведен в Париж».

Это означает, что Валлах прибыл в Берлин и, самое главное, «цветы» – деньги уже в столице Франции.

Что делать теперь, после случившегося на Эльзассерштрассе? Слова, которые выкрикнул в вестибюле Семен, предназначались, конечно же, ему, Антону. Что они должны были означать? Кому сообщить об аресте – ведь он единственный свидетель катастрофы? Он должен как можно скорее уведомить товарищей. Но кого? Тех, кого он знал уже по Парижу? Вправе ли, известен ли им Камо? Сказать Виктору? Он привел Семена к Антону. Да, Виктору!.. А может, не следует? Мало что привел. Лидина он тоже встречал на вокзале, но ведь с тех пор у них ни слова не было о «подопечном», хотя, конечно же, Антону хотелось бы узнать, почему и зачем оберегал он в пути мужчину с мефистофельской трубкой. Кому же сказать – Виктору, Отцову?..

В эти дни Антон встретил в Париже дядю Мишу. Кого угодно, но только не бывшего своего «ученика» с Арсенальной ожидал он увидеть на французской земле. Путко знал, что дядя Миша – депутат Питерского Совета – был арестован и заточен в Петропавловку еще в декабре пятого года. Теперь, поскрипывая жесткой ладонью по седой щетине нечисто выбритой головы, дядя Миша, еще более угрюмый и нелегкий на разговор, скупо поведал свою историю: как в страшные морозы санным путем бежал из Нарымского края, как через всю Россию пешком шел к границе – считай, без малого год заняла дорога... Антон спросил: не слышал ли старик о товарищах с Металлического. Слышал. Многие – по острогам, по северным краям. Кое-кто остался на заводе. А Захара до смерти забили в «Крестах». И всю его семью выкорчевали. Внучка Варенька померла по дороге в якутскую ссылку... У Антона не было сил слушать. Дядя Захар!.. И та белоногая девчонка: «Вы к дедушке? Проходьте!..»

Сам дядя Миша очень тяжело переносил отрыв от родины. Он плохо понимал французский, не мог найти постоянной работы – то баржи разгружал, то ночами на центральном рынке корзины и туши таскал, получая за это жалкие гроши, и перебивался с хлеба на воду. Его большие, грубые, с обломанными ногтями руки тосковали по металлу, а маленькие, в сетке морщин, глаза не покидало выражение боли. Антон относился к дяде Мише с опасливым уважением, чувствуя несоизмеримость его тягот со своими. Поделиться с ним?..

К радости Антона, дядя Миша нашел его сам. Он тяжело забрался в мансарду. Был он хмур больше обычного, его усы понуро обвисли:

– Вот чего, малец... Надобно тебе в энту, как ее, в Женеву ехать.

– Ну, если надо... – Антон колебался: «Сказать ему или не говорить?» Тревога, которую он таил в себе, раздирала ему сердце.

– Ты чегой-т посерел весь? – спросил дядя Миша. И сам сказал: – О хлопчике нашем, о Камо, слыхал? Беда...

Он тяжело и глубоко вздохнул:

– Не повезло сынку.

Антон вспомнил: «Я везучий...» Эх, сглазил Семен свое счастье!..

– Что теперь? – спросил он.

– Что теперь, что теперь... Сам знаешь: каменные стены... Чего об этом? – дядя Миша поскреб ногтем по доске стола. – Оханья тут ни к чему. Камо так не бросим. А ты поезжай. Вот адрес. Спросишь в архиве заведующего, Минина. Башковитый такой, знавал еще по первой высылке... Запомнил? Чтобы не плутал, вот, товарищи велели передать, – он достал из кармана обтрепанную карту.

Ночь в пути. На рассвете засверкали, зеркальные ледяные вершины Бернского Оберленда, а еще через пару часов поезд втянулся под стеклянную крышу женевского вокзала.

Он шел и с интересом смотрел по сторонам. Вот она, Женева, город, связанный с историей России не меньше, чем Париж, но даже по первому впечатлению своим малолюдьем и степенностью столь непохожий на шумную столицу французов. Антон знал о своеобразном положении Женевы, определяющем ее характер: со стародавних времен эти улицы давали прибежище изгнанникам. Кого только не повидали эти дома, для кого только не служили кровом их черепичные крыши! Итальянские протестанты и французские гугеноты; аристократы, бежавшие от трибунала якобинцев, и коммунары, спасавшиеся от террора версальцев... Здесь жили Эразм Роттердамский и Жан-Жак Руссо, Тадеуш Костюшко и Рихард Вагнер. Но, пожалуй, особенной популярностью пользовалась Женева у русских эмигрантов. Здесь одно время издавали «Колокол» Герцен и Огарев; здесь нашли приют герои «Народной воли» и вожди анархизма Бакунин и Кропоткин. И те нелегальные брошюрки, которые еще в Технологическом институте тайком, из рук в руки передавали студенты, были напечатаны группой «Освобождение труда» и «Социал-демократическим издательством В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина» тоже здесь, в Женеве. Какие дела привели и его, Антона, в этот город?

За мостом, переброшенным через широкую и быструю Рону, он свернул направо. Теперь солнце светило ему в спину – и он шагал по своей длинной тени. Остановился. Проверил по карте, которую дал ему дядя Миша. Ага, сейчас будет рыночная площадь Плен де Пленпале.

Так и есть. Площадь уже шумела: торговые ряды, тачки, повозки, праздник осенних щедрот земли – овощей, фруктов, цветов. Антон пересек площадь и у отеля «Зодиак» свернул на тихую тенистую улочку.

Вот и бульвар де ла Клюз, дремлющий под сводами могучих каштанов. Антон отыскал дом с табличкой «57». Фасад его был увит плющом. В густой зелени уже полыхали багряные листья. Под каждым окном пестрели цветы. «Архив?.. – официальное сухое слово не вязалось с этой сонно-живописной картиной. – Не ошибся ли?..». Но увидел на двери вывеску «Bibliothèque russe» и облегченно вздохнул: здесь. Вступил в прохладное парадное. На первом этаже у двери тоже табличка, уже на родном языке: «Русская библиотека имени Г. А. Куклина».

Он постучал. Подождал и постучал громче. За дверью послышался легкий шум, звякнул запор, створка отворилась, и Антон увидел невысокую женщину. Ее фигура была перетянута в талии фартуком, а длинные черные волосы распущены по плечам.

– Мсье? – спросила она, вглядываясь в полумрак парадного, и в голосе ее прозвучали удивление и досада на столь ранний визит.

Антон замер. Рванулся к ней:

– Ольга!

– Ты?.. Вы? – воскликнула она радостно: – Какими судьбами?

– Вы сами меня приглашали, не забыли? – нашелся он.

– Приглашала? – она поправила волосы. – Однако же... – оборвала, просто и весело сказала: – Проходите. Мы только встали, будем завтракать.

– Я подожду... Зайду попозже.

– Позавтракайте с нами.

– Я уже!

– В такую рань все кафе еще закрыты, – сказала она, продолжая улыбаться. – Не стесняйтесь, входите. Я познакомлю вас с мужем. – И, обернувшись, позвала: – Валя, встречай гостя!

Из комнаты в прихожую быстро вышел мужчина лет тридцати. Он был темно-рус, у него была рыжеватая бородка и коротко стриженные усы. Металлическая дужка удерживала на переносье пенсне. «Вот он какой...» – разочарованно подумал Путко. Ему казалось, что мужем Ольги должен быть красавец, какой-нибудь Алеша Попович или Руслан. А перед ним стоял невысокий, узкоплечий, сутуловатый человек без пиджака и галстука, в подтяжках и близоруко-растерянно смотрел на него, не понимая, чему он обязан столь ранним визитом.

– Этот мальчик – мой спаситель, товарищ Владимиров, – представила Ольга.

– А-а! – обрадованно произнес мужчина и первым протянул ладонь: – Минин. – Он склонил голову к плечу. – Значит, вот вы какой. Проходите. Я предупрежден о вашем приезде. Ну-с, как там Нотр-Дам де Пари?

«Он-то знает, а она даже и не знала, что я в Париже и приеду. Не интересовалась», – с обидой подумал Антон.

Но при всем том он был обрадован и взволнован, и эта нежданно-негаданная встреча с Ольгой ослабила боль последних дней.

Они сидели на кухне; в центре стола возвышалась на подставке большая сковорода с яичницей-глазуньей и поджаренными ломтиками ветчины; Ольга заботливо подкладывала в его тарелку, и Антон чувствовал себя легко, с волнением следил за ее смуглыми руками, с трудом сдерживался, чтобы не глядеть ей в лицо, и все равно ежесекундно видел перед собой ее зеленые глаза. Как она похорошела, как помолодела, когда ушли тревоги и спало напряжение непрерывной опасности... Он прислушивался к звучанию ее голоса – и отдыхал, отдыхал, будто добрел наконец до родного дома и все странствия уже позади. Валентин ел молча и аккуратно, в такт движению челюстей поблескивали стеклышки пенсне – бабочка вот-вот готова была взлететь, но никак не могла оторваться от переносья. «Чего он молчит?..» А если бы не было ее мужа за столом? Разве осмелился бы он сказать ей это или даже просто открыто, глаза в глаза, посмотреть на нее?..

– Как вы думаете?

– О чем?

Она рассмеялась. Снисходительно сказала:

– Ну ладно, ешьте и ни о чем не думайте.

Будто и не почувствовав его смущения, начал рассказывать Валентин – он уже очистил свою тарелку и даже кусочком хлеба подобрал растекшийся желток.

– Наша библиотека называется «Русской имени Куклина», а на самом деле является собственностью ЦК РСДРП, и при ней же находится архив партии, – голос у Минина был такой же сухо-книжный, как и он сам. – Библиотеку завещал партии наш товарищ, большевик Георгий Куклин. Он умер от чахотки этой весной. Наша библиотека – весьма редкое и ценное собрание книг, включающее и все те, которые запрещены в России и отражают историю революционного освободительного движения как во всем мире, так и в нашем отечестве. Если вы намерены углубленно изучать эту проблему, можете располагать ее. услугами: мы обеспечиваем книгами товарищей и в других городах и странах.

«Не изучать ли проблему прислали меня сюда? – удивился Антон. – Может, Леонид Борисович распорядился... Ничего себе, нашли время!» Но в тайниках души он был бы рад такому обороту дела.

– Мы вдвоем с Валентином и заведуем «Библиотек рюсс», – сказала Ольга и положила руку на плечо мужу.

«Архивариус какой-то – и она!..» – ревниво подумал Антон.

Он вспомнил глухую улочку в Ярославле недалеко от централа, ползущий с Волги ночной туман, услышал шелест подъезжающих дрожек и увидел белое расплывчатое лицо у подножки кареты. И снова, как тогда, удивился: «Старый партийный товарищ – она?..»

– Спасибо, – отодвинул он тарелку. – Вы не знаете, зачем меня вызвали?

– Наша библиотека к тому же и место встреч товарищей. – Минин достал часы, щелкнул крышкой. – Через сорок минут подойдет Папаша – и узнаете.

– Феликс здесь? – это известие было второй радостной новостью за женевское утро. Вот кому он расскажет об аресте побратима!

Спустя час они сидели в безоконной комнатке-боковушке. До нее надо было пройти просторный читальный зал, тесно уставленный некрашеными белыми столами, две узкие комнаты, перегороженные стеллажами, которые проседали под тяжестью книг. Здесь, в чулане, хранился архив партии и стоял запах старой бумаги и клея.

Минин остался в читальном зале, а они тесно уселись за маленький, легкий стол втроем: Антон, Ольга и Феликс. Не отрывая взгляда от товарища, улавливая смену чувств на его осунувшемся лице, Путко подробно, как требовал когда-то Леонид Борисович, рассказал обо всем, чему стал свидетелем в доме на берлинской Эльзассерштрассе.

– Да, все так, – неожиданно суммировал, тряхнув черной копной, Феликс. – Там был еще один наш товарищ... Он проводил кареты до следственной тюрьмы. Теперь Семен переведен в Моабит, в самую неприступную берлинскую тюрьму – подобие наших петербургских «Крестов».

– Как же это могло случиться? – Антона все эти дни точила недоказательная, но тем более страшная мысль: перед глазами стояло простодушно улыбающееся лицо Олега Лашкова, и в ушах звучало слово: «Провокация!» – Почему немцы арестовали его? Кто-то выдал Камо?

– Осторожней, мальчик, – сделал резкое движение ладонью Феликс, как бы под корень отсекая самую эту мысль. – В газетах пишут, что немцы давно выслеживали опасного преступника. Конечно, всему, что пишут газеты, нельзя верить. Но мы не можем не верить товарищам.

– Он же сам крикнул!.. – Путко повторил свой рассказ о последней минуте.

– Наверно, ты что-то напутал – или тот немец неправильно перевел, – угрюмо ответил Феликс. – Второй товарищ не подтверждает этого. К тому же есть и другой смысл: «Арест Камо – провокация германской полиции», можно понять и так.

– Но разве не было предателей? Еще в пятом году «Пролетарий» даже печатал их фотографии.

Феликс тяжело кивнул:

– Были они – и есть. Российская охранка – «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», – так, кажется, у Тредиаковского? И провокация – излюбленный прием этого чудища. Но это еще не дает нам права подозревать товарищей.

Он снова подсек серпом-ладонью:

– Нет. Камо виделся всего с несколькими товарищами. Еще меньше наших знали о его задании и о том, что к было в его сундуке... И каждый сто раз проверен на партийной работе.

– Да, – поддержала Ольга, строго посмотрев в лицо Антона. – Недавно – не у нас, правда, у социалистов-революционеров – заподозрили одну женщину. Стали проверять. До нее дошел слух. Она покончила с собой. А перед смертью написала: «Будьте осторожнее с другими». – Ольга содрогнулась: – На свете нет ничего страшнее и подлее предательства!

Антон вспомнил, как отпрянула она в карете тогда на Фонтанке, и снова залился краской стыда: «Она тогда подумала, что я... И сейчас я только пришел и суюсь со своими подозрениями...» Но как больно за друга, который в эти часы там, в Берлине, в каменных стенах Моабита, ждет решения своей участи! – Что же делать? – воскликнул он. – Все возможное мы уже делаем – и сделаем, – скупо ответил Феликс. – И Семен не так прост. Трижды был приговорен к казни – и трижды бежал, два раза даже из Метехского замка. А это почище и «Крестов», и Моабита.

Он помолчал.

– Немцам не удастся узнать от Камо ничего. Он – камень. Он сам любит говорить: «Ветер от камня ничего не возьмет».

Он снова замолчал.

– Поэтому арест Семена не меняет наших планов. Наоборот, нам надо действовать более быстро и энергично. Это спутает и полицейские карты. – И повернулся к Ольге. – С билетами все в порядке?

– Конечно, – она кивнула на полки с папками и книгами.

– Так вот: в ближайшие недели нам нужно обменять деньги на местную валюту.

Антон не понимал, о чем идет речь.

– Часть тех денег, которые Камо захватил в Тифлисе, надо обменять на франки и марки, – объяснил ему Феликс. – Эти деньги нужны и для спасения самого Семена. Вопрос: как и когда обменять.

– Пойти в банк или меняльную контору. Я так сделал в Париже с деньгами, которые дала мне мать... – сказал Антон.

– Значительную часть мы так и обменяли. Но остались банковские билеты самого крупного достоинства: по пятьсот рублей, иными словами, – каждый билет – это больше фунта золота. Меняльные конторы их не принимают – только крупнейшие банки, корреспонденты российского министерства финансов.

– Что же вы предлагаете, Феликс? – спросила Ольга.

– Это я и хочу обсудить с вами. Во всяком случае, к участию в обмене я решил привлечь вас обоих.

Вместе они стали обдумывать различные варианты. Литвинов не сказал им, что он уже обсуждал этот же вопрос с несколькими другими большевиками, которых решил привлечь к операции, – с Викторам, дядей Мишей, Отцовым. Он старался выверить каждый шаг. В конечном счете он пришел к решению: поручить дело большой группе и молодых партийцев, и ветеранов. Конечно, в целях конспирации он не раскрывал каждой группе всех участников. А план еще не был ясен для него самого: когда, как и где осуществить обмен.

– Хорошо, – сказал он, выслушав их предложения. – О порядке обмена я сообщу позднее, может быть, возьмем за основу вашу идею, мудрецы.

Ольга ушла в читальный зал – посмотреть, нет ли кого чужого.

«А Минина Феликс не позвал», – подумал Антон, провожая ее взглядом, и с тайной надеждой спросил:

– А этот... муж Ольги – кто он?

– Товарищ Валентин? Ого! Когда я в наших делах еще под стол пешком ходил, Минин уже был удостоен «царской милости» – о нем дважды докладывали самому Николаю и по высочайшему его указу гнали на север. Товарищ Валентин в партии со дня ее основания.

«Вот тебе и архивариус», – думал упавший духом Антон, шагая вслед за Феликсом через комнаты книгохранилища. Стеллажи оставляли узкий проход. Книги теснились до самого потолка. На корешках золотом проступали надписи: «Колокол», «Полярная звезда», «Искра», «Заря», «Вперед», «Пролетарий»... Подшивки газет, фолианты в коже и брошюрки, папки с прокламациями и собрания сочинений выдающихся писателей и ученых. Феликс сказал, что он сегодня же должен вернуться в Париж. «Никитич спрашивал, как у тебя с учебой. Не бей баклуши. А когда понадобишься, мы тебя уведомим».

«Подумаешь, обменять деньги в банке – эка важность!» Предстоящее поручение казалось Антону нетрудным. Но он был рад, что приехал в Женеву и встретился с Ольгой. Пусть ничего, кроме щемящей тоски, и не сулила ему эта нежданная встреча.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ДЕПЕША С АВЕНЮ ГРЕНЕЛЬ

ГЛАВА 5

Ростовцев уведомил Гартинга, что он уже в Париже и им настоятельно необходимо повидаться. Аркадию Михайловичу претят частые встречи с агентом: чем реже прямые контакты, тем лучше для осведомителя, да и для самого заведующего ЗАГ. Но его очень обеспокоила задержка сотрудника в Берлине. Достаточно малейшей тени подозрения со стороны большевиков – и вся карьера способнейшего работника рассыплется прахом. Поэтому Аркадий Михайлович спешил на улицу Телье с тревогой.

– Все складывается как нельзя лучше, – встретил его сияющий Ростовцев. – Я сам было всполошился. Оказалось, Центр задержал меня в Берлине для того, чтобы я помог Никитичу и Лидину организовать спасение Камо.

– Никитич в Берлине? – не удержался от восклицания Гартинг.

– Был. Приезжал по заданию самого Ульянова и добился от комиссара полиции фон Гроппе свидания с арестованным.

– Ах, черт! – Аркадий Михайлович обеспокоен. – Почему же вы не сообщили?

– Не успел. Все как снег на голову.

– О чем шла речь при их встрече?

– Я не присутствовал. А любопытствовать – сами понимаете... Никитич, в отличие даже от Папаши, крайне осторожен. Предполагаю: о линии поведения Камо на следствии.

– Черт побери этих немцев! Допустить свидание!..

– На правительство очень сильно жмут немецкие социал-демократы. Они пользуются большим влиянием и в обществе, и в рейхстаге, и министры побаиваются их. Лидин как раз и прибыл для организации «общественного мнения».

– Какое, к черту, мнение, если найден сундук с бомбами?

– Бомбы сами по себе – всего лишь товар, как зонтики или панталоны. Имеет значение лишь то, для какой цели они предназначены.

– А где этот Никитич сейчас?

– Неизвестно. Сразу после свидания с Камо он покинул Берлин. Могу предположить: поехал для доклада о результатах к Ульянову в Финляндию.

– Ленин – в Финляндии?

– Местопребывание Ульянова держится в глубоком секрете. Однако все маршруты наиболее видных партийцев-большевиков проходят через великое княжество.

Очень важное предположение. Гартинг знает, как безуспешно пытается напасть на след вождя большевиков департамент полиции. Даже такое приблизительное наведение оценится очень высоко: агентам Трусевича не составит большого труда прочесать великое княжество – губернию за губернией.

– Что еще удалось вам узнать? Особенно о «цветах»?

– Оказывается, они вывезены из России уже давно, вскоре после экса, и мои предположения, что они хранились у Никитича и их должен был доставить сюда Валлах, были ошибочны, – признает свои промашки осведомитель. И искупает их новыми сведениями: – В самое ближайшее время товарищи предполагают приступить к размену пятисотрублевых билетов. Это абсолютно достоверно.

– Где?

– Наверное, в Швейцарии. Прямо из Берлина, проводив Никитича, Валлах выехал в Женеву. Однако это лишь предположение: Валлах способен на самые неожиданные решения.

– Да, он хитер, ох как хитер! – кивает Гартинг. – Держите меня постоянно в курсе событий. Я предвижу, что наступает решающий момент.

– Разумеется, – снисходительно кивает Ростовцев.

«Черт побери, кто на кого работает – он на меня или я на него?» – сердито думает Гартинг. Но с Ростовцевым ему легко: никаких мук совести. Сам Зубатов, теоретическими исследованиями которого пользуются все руководители агентурных служб, утверждал, что даже у лучшего осведомителя наступает критический момент, когда он осознает всю бездну своего морального падения и готов во искупление вины или открыться бывшим товарищам, или поднять руку на своего совратителя.. И нужно вовремя предугадать момент этого душевного кризиса. Немало жандармских офицеров погибло из-за того, что они не учитывали этого психологического момента. Аркадий Михайлович учитывает все. Умело использует для совращения примеры из истории, апеллируя к таким знаменитым осведомителям, как творцы «Женитьбы Фигаро» или «Робинзона Крузо». Разве отразилась на славе Бомарше или Дефо их полицейская служба? На многочисленных «Пьеров», «Сержей», «Гретхен» и «Вяткиных» эти примеры действуют. Если же, как подсказывала Аркадию Михайловичу интуиция, кризис приближался и разрыв был неотвратим, Гартинг отказывался от услуг осведомителя, в виде откупной выхлопотав для него пожизненную пенсию у департамента (кстати, несколько таких «пожизненных пенсий» на фиктивных агентов он исправно получает сам). Да, не проста обязанность заведующего ЗАГ. Но с Ростовцевым в отличие от всех других ему куда как легко. Аркадий Михайлович знает – этот не надломится. И без великой нужды не предаст его и не продаст – они очень нужны и очень подходят друг другу.

– Давайте постараемся в дальнейшем избегать прямых контактов, – напутствует на прощанье Гартинг. – Только в самых острых случаях. – И с ноткой благодарности заключает: – Как сегодня, например.

Они расстаются.

Со смутным волнением возвращается Аркадий Михайлович на улицу Гренель, сам еще не в состоянии разобраться в причине этого волнения, но предчувствуя ожидание чего-то непомерно важного. Такое состояние он испытывал месяц назад, когда отправлял в департамент первую депешу о Камо. И еще когда-то давным-давно, в юности... Может быть, наоборот, стоглазая его интуиция хочет подсказать неведомую опасность?

В кабинете, в молчаливых стенах, украшенных портретами, он обдумывает новые обстоятельства. Дело с Камо пока терпит: немцы – народ дотошный и неторопливый, следствие только начинается, и внести в ход разбирательства свои коррективы еще не поздно. На сегодня главное – «цветы», которые обещают превратиться в ягодки. Допустим, предположение Ростовцева, что большевики обменяют деньги в Швейцарии, – не блеф. В Женеве у ЗАГ шесть платных агентов. Можно подослать на подмогу еще нескольких филеров Бэна и блокировать конторы всех центральных швейцарских банков, хотя, черт побери, ни в одной другой европейской стране нет такого обилия золотых вывесок, как в этой маленькой горной республике. Ну а если обмен состоится не в Швейцарии и Валлах придумал свою поездку для отвода глаз? А если...

И тут Аркадий Михайлович застывает, как всадник, мчавшийся в галоп по широкой дороге, которая вдруг оборвалась пропастью. Постой! Сами по себе рубли в руках большевиков-эмигрантов – это ведь еще не улика, это как те же бомбы на складе льежского фабриканта: большевики могут сослаться на получение наследства, на пожертвования единомышленников, на что угодно! Как же он раньше не принял этого в расчет? Конечно, если бы их задержали там, в России... А здесь банкам наплевать, откуда у них русские билеты, лишь бы получить свой процент с финансовой операции... Все рушится, все! Все идет прахом! Обменяют – как пить дать обменяют, и пальцем их не посмей тронуть! И новые сундуки с бомбами, новые яхты, груженные пулеметами, типографскими станками и нелегальщиной, поплывут в Россию!.. Постой-ка!..

Аркадий Михайлович зажмурил глаза, как жмурят их в темноте, когда вдруг ударяет яркий свет. Но свет, до боли резкий, рвется сквозь веки. Так и мысль его, на какой-то момент погребенная во мрак как бы обломками рухнувшего здания, продирается, оживает, рвется к сверкающей точке. И вот оно, озарение! Если только... Если только!..

Он хватает лист в строчит по нему. И сам несет, чуть не бежит с депешей через комнату-отсек, оглушаемый трескотней «ундервудов», в окованную броней каморку шифровальщика.

А потом наблюдает, как телеграфист отстукивает на ленту:

«Необходимо номера пятисотенных кредиток, экспроприированных летом Тифлисе, сообщить срочно банкам Лондоне, Париже, Берлине, Вене. Большевики пытаются менять сто тысяч рублей».

Если только известны номера билетов, можно будет... Если только известны номера...

Трусевич сразу же оценивает взрывчатую силу телеграммы Гартинга. Он налагает резолюцию: «Особый отдел – исполнить немедленно».

Часом позднее, на очередном докладе у министра, Максимилиан Иванович сообщает Петру Аркадьевичу об идее Гартинга. Столыпин тоже угадывает ее смысл с полуслова. Он тут же связывается с министром финансов Коковцевым.

К концу дня Коковцев уведомляет:

«Похищенные кредитные билеты пятисотенного достоинства имеют серию «A.M.» и номера от № 62901 по 63000 и от № 63701 по 63800. По моему распоряжению государственный банк циркулярно оповестил своих заграничных корреспондентов о намерении злоумышленников приступить к размену похищенных в Тифлисе кредитных билетов. Примите уверение в совершенном почтении и истинной преданности».

Следующим утром Столыпин обращается к министру иностранных дел Извольскому с просьбой предупредить через российские посольства в европейских столицах правительства этих стран о возможности размена денег.

Вот он, час торжества, неотвратимо следующий за минутой озарения! Его, Аркадия Гартинга, волей подняты на ноги три министерства российского кабинета, чуть не вся Европа! Его, Аркадия Гартинга, сверкнувшая голубым клинком мысль – и сколько высших чиновников склонились над бумагами, сколько фельдъегерей понеслись сломя голову, сколько тайных пружин приведено в действие!.. Честолюбие рисует ему картины поразительнее хлестаковских, только у гоголевского персонажа то были фантазии, а он, Аркадий Гартинг, воплотил все это в реальность. Случай? О нет! И разве не высшая награда для самого себя – сознавать: да, я в своем призвании велик, и те эпизоды моей биографии, которые уже дважды стали первостепенными событиями истории, – не шалости судьбы, делающей великим и гуся, а милость всемогущего, избравшего его своим земным орудием! Богу богово, кесарю кесарево, но и он, Аркадий Гартинг, червь по происхождению и роду, добившийся всего в жизни своим умом, ныне потомственный дворянин. И теперь пора уже озаботиться и о титуле, и подыскать соответствующее родовое древо, чтобы даже и за его спиной не могли кривить свои гнусные рожи родичи Мадлен. Он, как говорят англичане, «self-made man – человек, сделавший самого себя», – и он может гордиться этим, пусть постаментом ему и служит навозная куча.

Уже после того, как замкнулась цепочка донесений и распоряжений, вызванная телеграммой Гартинга, на имя директора департамента поступила из Парижа еще одна депеша – от агента «Данде».

Осведомитель-двойник сообщал во всех подробностях о перипетиях берлинской поездки, о Литвинове, Никитиче и Лидине, о возможном местонахождении Ульянова-Ленина, а также о том, что в предполагающемся обмене пятисотрублевых билетов российского банка должна принять участие большая группа политэмигрантов. Письмо «Данде» лишний раз подтверждало, что Гартинг черпает свои сведения из того же колодца. Но в донесении двойника была одна деталь, заведомо неизвестная заведующему ЗАГ, – не очень-то значительная, но в какой-то степени предопределившая решение директора. Осведомитель сообщал, что студент Владимиров выезжал в Женеву, где в помещении «Русской библиотеки» встречался с известными департаменту Ольгой и Мининым, а также с приезжавшим туда Литвиновым. Можно предположить, что говорили они об аресте Камо и обмене денег.

Максимилиан Иванович пришел к выводу: если все разыграть как по нотам, то можно одним ударом захватить большевистскую эмигрантскую колонию не только в Париже, но и во всех других странах Европы. Перспектива столь заманчива, что полагаться лишь на заграничную агентуру и на усердие самого Гартинга он не собирался. И без того чересчур много лавров достается этому выскочке. Не исключено, что сей мещанин во дворянстве метит на кресло самого директора, да Максимилиан Иванович еще не в гробу! Однако связи Гартинга весьма весомы, посему действовать надобно осмотрительно. Но действовать необходимо: для пользы государственной. И общее руководство будет осуществлено департаментом и лично им, директором. Приняв решение, Трусевич снова вызвал Додакова.

Кратко рассказав ему о новых обстоятельствах по делу о тифлисских экспроприаторах, Максимилиан Иванович высказал пожелание провести расследование параллельно с ЗАГ. Он сделал паузу, как бы подчеркивая значение задания, которое на него возлагал. Виталий же Павлович, опрометчиво решив, что директор уже закончил и теперь ждет его предложений, подтянулся и выпалил:

– Разрешите, ваше превосходительство? Если вы соизволите оказать мне столь высокую честь, я бы сам выехал в Париж для приведения в исполнение вашего замысла.

«Вот те на! – несколько опешил директор. Додаков предвосхитил именно то, что он сам собирался торжественно предложить ему. – Не на поверхности ли мое решение? Или, напротив, этот молодец так проницателен? Почему он так жаждет ехать? Было бы лучше, если бы он не хотел, а я понудил... Тут что-то не так».

Он пожевал губами:

– Что ж... Об этом, быть может, следует подумать...

«Да, – мелькнула у Трусевича мысль, – бирюк Герасимов неспроста цеплялся за него...»

– За границей – это, знаете ли, не то, что в отечестве. Да-с. И в департаменте вы недавно. – Он снова пожевал губами: – Явитесь завтра утром.

«Чем-то я рассердил старика», – в растерянности думал Виталий Павлович, пробираясь по бесконечным лабиринтам и железным лестницам-трапам из директорских апартаментов в прокуренный смрадный коридор особого отдела. Мысль о нежданной возможности поехать в Париж уже захватила его. Он-то справится с любым заданием! Костьми ляжет! Тем более что не только желание отличиться манит его во французскую столицу. Эту надежду, пусть не до конца осознанно, он лелеял давно. «Перед Елисейскими полями она не устоит, уж я-то их натуру знаю! – думал он, входя в свою комнату, шкафами вдоль стен напоминавшую гардеробную. – Если старик клюнет, разом разрешится все!..»

К открытию присутствия Додаков был уже в приемной директора, где по углам за столами и телефонами сидели дежурившие с ночи жандармские офицеры и чиновники для поручений.