Текст книги "Ночь не наступит"
Автор книги: Владимир Понизовский
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)
Столыпин же, хотя и испытывал к Николаю снисходительное презрение, нисколько не распространял это на самодержавие вообще, – просто волей провидения ныне на троне оказался недалекий монарх. С неприязнью оглядывал он сейчас малиновую рубаху атаманца, превращавшую государя в этакого «веселого малого» и в то же время побуждавшую к неприятному сравнению. Однажды Петр Аркадьевич присутствовал при казни, и палач был облачен в такое же вот одеяние. Казни необходимы для поддержания порядка, особенно в такой стране, как Россия, но не им же, столбовым дворянам, самим облачаться в рубахи палача! Однако бог с ним! Пусть восседает на троне хоть в кумаче, лишь бы не мешал. Николай Второй – августейший государь-самодержец всея Руси, но правит и направляет Русь по предназначенному господом и историей руслу он, Петр Аркадьевич Столыпин!..
Эти мысли обуревали премьер-министра, не отражаясь, однако же, на чертах его надменно-холеного лица, разве что меняя выражение глаз. Николай досадливо ерзал в кресле со скрипучим подлокотником, не в силах проникнуть в душевное состояние Столыпина – как легко это было с Ликовым! – и с возрастающим раздражением долбил одно и то же:
– Извольте предпринять все усилия, но изловить злоумышленников, захвативших казну!
– Кто богу не грешен, государю не виноват? – попытался шуткой размягчить обстановку Петр Аркадьевич. – Непременно будут изловлены, ваше величество.
По царь не поддался на шутку:
– Виноваты – и еще как виноваты! Четверть миллиона!
И с неожиданной злорадной усмешкой изрек:
– Ежели не найдены будут, велю эти четверть миллиона вычесть из росписи расходов министерства, а также сделать и иные долженствующие выводы. Вот так!
На этом аудиенция была закончена. Государь даже не соизволил ознакомить министра внутренних дел и шефа жандармов с проектами новых мундиров для чинов корпуса и эскадронов, не говоря уже о том, что не пригласил гофмейстера к обеду и на смотр юнкеров.
«Душу вытрясу из Трусевича, а банковские билеты верну и преступников повешу!» – гневно думал Столыпин по пути из Петергофа в столицу. Придирки царя и его мелкие уколы не затронули Петра Аркадьевича: привык уже. И двести пятьдесят тысяч были ничтожной толикой в бюджете министерства, к тому же как премьер он сам распределял средства. Но злая насмешка Николая глубоко уязвила его самолюбие.
Поздним вечером, после ужина, перед отходом ко сну, Николай снова пришел в кабинет. Походка его была несколько тяжела, временами его даже заносило в сторону, но он старался ступать твердо, с осторожностью, словно бы боялся расплескать то радостно-удовлетворенное настроение, которое почувствовал еще в ранний предутренний час. День удался на славу! Особенно потешили молодцы-юнкера Николаевского училища, превосходно продемонстрировавшие лихие эскадронные и сотенные учения в конном строю и галопом. Ах, как славно дымилась под копытами пыль, как полыхали шашки наголо, как раскраснелись в азарте юные лица!..
После учений он в сопровождении свиты объехал фронт училища, сказал юнкерам спасибо, а затем командиров и их воспитанников пригласил в шатер «Под гербом», раскинутый на площадке. И еще раз, обходя столы, изволил благодарить молодцов за полученное удовольствие.
Теперь Николай отпер ящик стола и достал заветную, в шагреневой коже, тетрадку, читать записи в которой доверял только одному человеку – возлюбленной Алис, – свой дневник. Подобно метеорологическим записям, он вел дневник с исключительной аккуратностью. Никакие события в государстве и даже в семье не могли помешать ему в этом. Даже в день помолвки, свадьбы и в день смерти отца он доставал из стола очередную шагреневую тетрадку. Их накопилось уже более двух десятков. Впрочем, он не баловал страницы выражением эмоций – просто лаконично отчитывался сам перед собою в событиях, случившихся за день, лишь редко прибегая к обобщениям. Будучи престолонаследником, он записывал: «Хлыщил по набережной», или: «Смотрел от скуки через забор на Невский», или: «Пили дружно, пили хорошо». В день, когда исполнилось ему двадцать два года, он отметил: «Закончил свое образование. Сегодня окончательно и навсегда прекратил свои занятия...»
Подводя итог сегодняшнему дню, государь всея Руси неторопливо вывел:
ГЛАВА 10«День простоял отличный. Утром много занимался. Имел доклады. Обедали Алис, д. Сергей, Николаша, Петюша, Ликов и Котя Оболенский (деж.). В 21/2 принял смотр Николаевского кавал. училища. Обошел столы всех эскадронов и принял закуску. Вечером наслаждались с Алис погодой. Отовсюду трогательные проявления единодушного подъема духа».
Известие, что приговор приведен в исполнение, Красин получил вечером того же дня, когда вернулись Камо и Антон. Товарищ приехал в Куоккалу последним поездом. Он сказал, что четвертому осужденному – Ольге – царь заменил смертную казнь на двадцать лет каторги. Товарищ же передал, что Ольга переведена в Ярославль, в пересыльную тюрьму, откуда в ближайшие дни ее отправят по этапу.
– Где казнили Синицу и товарищей, так и неизвестно, – добавил он.
– Опоздали мы, – лицо Феликса почернело. – Все из-за того, что связь с крепостью оборвана. Да и считали, что у нас в запасе еще несколько дней... А их казнили через сутки после приговора...
Он вытянул по столу кулаки, огромные, как кувалды.
– Где? Обязательно надо узнать!
Красина только что перестал трепать приступ малярии. Он сидел, сцепив руки и чувствуя вялость в пальцах, измученный лихорадкой, высокой температурой, головной болью, от которой, казалось, лопается череп. Рот обжигал хинин. Феликс с тревогой ловил сухой блеск его пожелтевших глаз.
– Слава богу, хоть Ольга... Причины «царской милости» понятны: боится взбудоражить общество расправой над женщиной. Рассчитал, подлец: двадцать лет сибирской каторги пострашней любой казни. Но уж тут-то мы!..
Он не договорил, стукнул кулаком по доске.
Леонид Борисович с усилием разжал потрескавшиеся губы.
– Медлить нельзя. Сделай все, чтобы освободить Ольгу поскорей. От них всего можно ожидать: «при попытке к бегству» и прочие жандармские штучки.
– Направлю в Ярославль группу, которая была подготовлена для нападения на кронштадтский конвой.
– Пошли и Антона.
– Я хотел взять Семена.
– Нет. Ему нужно хорошенько отдохнуть, ты же видишь – он нездоров. Ильич приглашает его к себе – они сейчас в Сейвисто, в том поселке у маяка Стирсудден, знаешь?
Конечно же, Феликс знал: этот поселок был одним из перевалочных пунктов на пути нелегальной литературы и оружия из-за кордона в Россию.
– Иван Иваныч и Катя живут на даче у Дяденьки. Главная примета дачи – цветы. Объясни Семену маршрут.
Он замолчал. Почувствовал, как спадает жар, подступает к горлу дурнота и тело покрывается потом.
Феликс отвел взгляд от измученного лица товарища:
– Вот обрадуется Семен!
Он помолчал:
– Ну что ж, придется тогда посылать этого твоего, зеленого... А ты уверен: справится?
– Партии нужны новые силы. И прежде всего молодежь. Мы должны направлять ее, испытывать и закалять. – Леонид Борисович провел пальцами по глазам, словно бы пытаясь снять с них напряжение и боль. – Антон хочет работать.
– Уж больно круто. Учим, плавать, бросая в глубину.
– В его годы я уже и в ссылке побывал, и в Таганке, в одиночке отсидел. А ты сам в какие преклонные лета начинал?
– В двадцать два.
– Вот видишь. А как начинал? Тоже не с бережка в теплую водичку. И из первой же тюрьмы в бега, не так ли?
– Это была потеха! – невольно улыбнулся Феликс. – Шуму на всю империю. Ты прав: в Лукьяновке было мое крещение. Да, человек обретает имя при боевом крещении. – Он гулко прихлопнул ладонью по столу. – Уговорил, беру твоего студента.
Задумался, как бы воссоздавая в уме картину предстоящих действий.
– В самом Ярославле тоже есть несколько моих боевиков. Есть зацепка и в тюрьме... Но кое-кого из стражей придется купить. Сколько сможешь выделить? – он кивнул на пустую шляпную коробку, все еще валявшуюся в углу веранды. – Ты теперь миллионер!
– Обсудим с товарищами, как распределить средства. Ты сам знаешь: дорога каждая копейка. Вспомни, как агитировал: на типографии, на транспорты с литературой, на оружие. Но прежде всего, конечно, на спасение товарищей. Сколько потребуется тебе?
Феликс назвал цифру. Леонид Борисович встал, ушел в комнату. Вернулся, положил на стол билеты.
– Не нравится мне, что сто тысяч – пятисотенными. Очень не нравится, – он провел языком по запекшимся губам, скривился от горечи. Спросил: – Какой у тебя план освобождения Ольги? Давай обсудим. А завтра, пожалуй, сам пораньше отправлюсь к Ивану Иванычу.
Красин зажмурился, посидел молча, не открывая глаз. Феликс подождал, пока он справится с болью и откроет глаза, и пододвинул чистый лист:
– Ярославль ты знаешь. Тюрьма находится в Коровниках. Предположим, здесь...
Следующим утром, когда Антон прямо с моря, еще с каплями на бровях, пришел на дачу Степанова, его уже ждало новое задание.
– Вверяю тебя Феликсу, – сказал Леонид Борисович.
Антон видел, что Красин за эти сутки еще больше осунулся, даже как-то постарел. «Болен. Или беда какая стряслась?» Но сдержался, не спросил.
Инженер уже был одет по-дорожному.
– Ну, до встречи! – и как в тот, первый, раз напутствовал: – Доброго ветра! Возвращайся с победой.
Уже уходя, он напомнил Феликсу:
– Не забудь саквояж, он в маленькой комнате, в шифоньере.
Антон и Феликс остались на веранде вдвоем.
– Для начала расскажи о себе, – предложил его новый попечитель. – Хотя Никитич уже кое-что мне поведал.
«Значит, партийная кличка Леонида Борисовича – «Никитич», – подумал Антон. – И Феликс, наверное, тоже кличка этого усача».
Он начал рассказывать, сам удивляясь тому, что целых двадцать лет жизни, так, казалось, заполненных исканиями, переживаниями, событиями, уложились в несколько фраз.
Феликс слушал молча, спокойно глядя из-под спутанных бровей.
– Почти чистый лист, – сказал он, когда студент замолчал. – Будем заполнять биографию. Прежде всего о деле. Тебе предстоит принять участие в освобождении из тюрьмы нашего товарища, старого партийца. Он осужден на двадцать лет каторги. Боевик.
Глаза юноши загорелись.
– Нет, брать штурмом тюрьму или взрывать стену вряд ли придется, – охладил его Феликс. – Постараемся иначе на этот раз.
Он написал на бумажке адрес:
– Хорошенько запомни.
Шевеля губами, Антон повторил про себя текст.
– Вызубрил? – Феликс чиркнул спичкой и поджег листок, растер пепел. – Послезавтра явишься по этому адресу, спросишь Германа Федоровича. Запомнил? Передашь от меня привет. У Германа Федоровича узнаешь, куда ехать и что делать. Делать будешь все, что поручат. Но последнее задание – о нем никто, кроме меня и тебя, знать не должен: передашь освобожденному товарищу, чтобы он добирался сюда, на эту дачу. Понял? Будем ждать его в пятницу. Повтори!
Потом Феликс ушел и вернулся с небольшим саквояжем из коричневой шотландки, обшитым кожей:
– Вот, возьмешь с собой. Здесь вещи товарища. Теперь несколько общих советов. Видел представление «Подвиги сыщика тайной полиции Шерлока Холмса»? Так вот – в жизни все совсем иначе. Сам веди себя совершенно естественно и не жди от филеров таинственных физиономий и надвинутых на глаза шляп, черных очков. Даже профессионал не всегда определит, следят за ним или не следят. А ты еще зеленый стручок. Если будешь опасаться слежки, не вздумай метаться, оглядываться, убегать проходными дворами, прятаться в подворотнях. Учти: опытные филеры знают в своем городе все проходные дворы и укромные места. Даже в таком, как Питер. А уж если ты очень заинтересовал охранку, за тобой будут следить и двое и трое. К примеру, ты идешь по одной улице, она совершенно пуста, и ты думаешь: «Никого!» А эти субчики сопровождают тебя по параллельной и видят, когда ты переходишь перекрестки, вот так-то! И еще одно запомни. Филер никогда не смотрит в лицо, как в пословице: друг глядит в глаза, враг – в ноги. А знаешь почему? Глаза запоминаются легче всего и взгляд выдает.
– Что же делать, если следят? – спросил Антон.
– Неожиданно и несколько раз менять транспорт. У убегающего одна дорога, а у преследующих – тысяча, – Феликс усмехнулся. – Впрочем, эту науку познаешь только на практике. Все же один непременный совет: если арестуют, ничего на допросе не сочиняй. Помимо твоего желания, как бы ты ни врал, хоть крупица будет истинной, и из этих крупиц жандармы составят полную картину, они мастера. Поэтому первое правило – никаких показаний. Молчи, и все!
Антон непроизвольно стиснул зубы. «Смогу!» – подумал он.
– Ну вот, на первый раз и все. Окунись в море, попрощайся со своей девушкой – красивая, видел вчера, – он улыбнулся. – И с богом! Само собой, никому ни слова.
«Кому я могу сказать? Не Ленке же...» – Антон с горечью вспомнил вчерашний разговор.
Двое суток спустя, в третьем часу ночи, Антон сидел в открытом фаэтоне на глухой улочке ярославской слободы Коровники в нескольких кварталах от тюрьмы. В ногах у него лежал саквояж. На козлах с заправским видом восседал ванька – бородач в армяке и шароварах навыпуск, на самом-то деле один из членов боевой группы.
Студент предполагал, что на этот-то раз его роль будет если и не главной, то, по крайней мере, активной: придется на кого-то нападать, с кем-то драться. Но командир боевой группы, распределяя участников операции, отвел ему едва ли не самую скромную роль: сидеть и ждать, когда подъедет извозчик и в фаэтон пересядет товарищ, которого другие боевики должны освободить. Антон должен отвезти товарища на конспиративную квартиру. Как и Феликс, командир группы написал адрес на клочке и тут же бумажку сжег.
И вот теперь юноша зяб в углу фаэтона, боролся с дремотой и вяло думал: как разрешить эту дилемму: Лена и его нынешнее положение? Без Лены он не мыслил своего будущего. И в то же время никакие силы не заставят его отказаться от избранного им дела, и которое так осторожно вводят его Леонид Борисович, Феликс и их товарищи. Остается одно – внушить ей, что этот путь борьбы – единственно достойный путь. Но и тот многозначительный разговор на дюнах, и удивленно-сердитый взгляд, когда он сказал Лене, что ему нужно вдруг уехать, и ее напутствие: «Все очень странно... Прошу, не делай глупостей!» – разве не говорят они, что Лена о чем-то догадывается и решительно отвергает это «что-то»?.. Что же делать?
Он горестно вздохнул и поежился. Куртка не очень-то грела, а летняя ночь была неожиданно холодна. С Волги на прибрежные улочки тек туман, тихие палисадники и крыши домов будто плавали в нем. Лошадь, запряженная в фаэтон, понуро уткнулась в торбу и дремала, изредка всхрапывая и начиная жевать. Кучер сидел молча, тоже, наверное, клевал носом. Редко лаяли собаки. Где-то прокукарекал петух и закудахтали переполошенные куры. Потом снова все стихло. Через несколько минут с реки донесся протяжный тревожный гудок – низкий, басовитый. Ему ответил визгливо-тонкий, жалобный. Антон подумал: наверно, в тумане пароход чуть было не наскочил на баржу.
И снова мысли вернулись к Лене. Какая она красивая, какая ласковая. А в голосе ее, в тот последний раз, неожиданно прозвучала властная, повелительная нота – он и не подозревал, что Лена может говорить таким тоном. Но она поймет. Не может не понять... А как бы хорошо сейчас оказаться на ее даче. И знать, что где-то там, внизу, в своей комнатке спит она... А утром, чуть только упадет первый луч, она уже из сада позовет: «Соня! Побежали купаться!..»
Где-то далеко послышался шум, крики, бабахнул выстрел, залился долгой натужной трелью полицейский свисток, ему ответил другой. Кучер соскочил с облучка, отстегнул торбу, вставил в рот лошади мундштук узды и, снова забравшись на сиденье, подтянул поводья, распрямился, стал вглядываться в темноту.
Дремоту с Антона как рукой сняло. Он тоже подался вперед, вцепился пальцами в борта фаэтона. Эх, так и не дали ему револьвера! Другим дали, а ему нет! А мало ли что может произойти! Если погоня? Правда, он ни разу в жизни не стрелял...
Из тумана неожиданно и бесшумно выкатила пролетка, удары копыт и звук колес заглушала пыль. Пролетка поравнялась с фаэтоном. С нее спрыгнула фигурка и быстро взобралась под навес. Первое, что разглядел Антон: бледное пятно лица с огромными, как блюдца, глазами. «Женщина! – оторопело подумал он. – Не напутали ли чего?»
Но пролетка уже понеслась дальше по улице, а кучер фаэтона тряхнул вожжами и понудил:
– Н-но, но!
И они неторопливо поехали навстречу свисткам и крикам. Потом свернули с этой узкой улочки на одну из центральных, заставленных торговыми домами и блекло освещаемую газовыми фонарями.
– Вот! – все еще испытывая замешательство, протянул Антон женщине клетчатый саквояж. – Здесь вещи, переодевайтесь. – И добавил: – Я отвернусь.
Он услышал прерывистое, хриплое дыхание, шелест и хруст одежд.
– Застегните, не слушаются пальцы, – попросила женщина.
Антон обернулся. Тоже не гнущимися от волнения пальцами стал застегивать платье на ее спине. Женщина прошептала:
– Благодарю.
Она надвинула на лоб шляпку. Теперь ее лицо наполовину закрывала вуалетка.
– Позвольте! – кругло «окая», сказал, перегибаясь с облучка, кучер. – Избавимся от одежки за ненадобностью.
Антон протянул ее тюремное рубище и пустой саквояж. Кучер скомкал платье, сунул в саквояж и, широко размахнувшись, забросил его через ограду в чей-то двор.
– Вот паспорт, – достал он из-за пазухи пакет. – Теперь чистенькие, как из баньки! – он весело, с облегчением засмеялся. – А если фараоны остановят, изображайте влюбленную парочку, – сказал он юноше. – Приходилось, дружок? – и снова подергал вожжи. – Н-но, но, ш-шевелись, серая! С горки на горку – даст барин на водку!
Полицейский пересвист остался позади. Все стихло. Они были уже в другом конце города.
– Пронесло! – выкатил новый заряд кругляшей веселый кучер. – Велено до этого угла. Отсюда начинается Никольская.
– Спасибо, товарищ, дальше я знаю, – сказал Антон и спрыгнул первым, чтобы помочь женщине сойти с фаэтона. Ее рука была влажная и ледяная.
– Счастливо! – махнул рукой извозчик и покатил дальше.
– На квартире отдохнете. Там вам помогут выбраться из города, – и невольно понизил голос. – А Феликс просил передать: вам нужно ехать в Куоккалу, на дачу Степанова. Знаете?
– Знаю, – ответила женщина. Голос ее был хриплый.
– Вас ждут там в пятницу.
– А сегодня какой день?
– Вторник.
Антон с мужской горделивостью почувствовал себя покровителем этого измученного, бледного существа. «Кто она, что она? Сейчас провожу ее до квартиры и, может быть, никогда больше не увидимся, а если и встретимся, даже не узнаем друг друга, я-то уж точно не узнаю – даже не разглядел... А впрочем, что мне в ней? Задание Феликса выполнено, и все. Отсюда прямо на вокзал, к первому петербургскому...»
Они брели по Никольской. Антон вглядывался в таблички номеров, белевших на столбах калиток. И вдруг с ужасом подумал: он забыл номер дома! Перепутал: то ли тринадцать, то ли семнадцать или двадцать три... Фу ты, черт, как будто перетряхнуло в голове... От волнения, что ли? Вроде бы он не волновался... Антон заставил себя представить бумажку, на которой командир группы написал адрес. Но цифра не давалась, ускользала. «Что же делать?»
Он поглядел на спутницу. Женщина доверчиво опиралась на его руку. Она была невысокая, едва до его плеча. Темная шляпка с вуалеткой закрывала лицо. И такую на каторгу! «Старый партиец», надо же!.. Но что же делать? А, попытаю на счастье!
Они уже подходили к дому № 13.
– Здесь, – сказал Антон и гулко забарабанил по доске калитки.
Во дворе яростно зашлась собака. Потом в доме громыхнула щеколда и послышались заплетающиеся шаги и сердитое бормотанье:
– Каво ще там бесы носют?
– От Терентия Петровича, с поздравлением!..
– Какова, к бесу, Терентия? – взревело за калиткой.
– От Терентия Петровича, с поздрав...
– У-у, пропойный! Вот обломаю о спину батог, будешь бужать, будоражник! Щас Жулика спущу!
Пес снова залаял, загрохотал цепью. По дворам отозвались разбуженные собаки. Антон отскочил от калитки:
– Не разглядел номера, нам надо семнадцать, – стараясь не выдать своего смущения, объяснил он. – Тут, через дом.
Семнадцатый был огорожен высокой каменной стеной, за которой не проглядывалась даже крыша дома, – с коваными воротами, с фонарем над дверью калитки. В двери был прорезан глазок. У ручки торчало бронзовое кольцо звонка в виде лаврового венка.
«Не то... – растерянно подумал юноша. – Явно не то...» Но все же потянул за кольцо. За оградой долго было тихо. Потом с той стороны двери щелкнула заслонка глазка:
– Чего изволите-с в такую рань?
– Я – от Терентия Петровича...
– Никому открывать не велено-с, товарищ прокурора с семейством в отъезде на водах пребывают-с... – Антон отскочил от калитки.
– Опять не то? – в голосе женщины был гнев. – Так вы весь город на ноги поднимете.
– Кажется... Кажется, номер двадцать три...
– Нет, благодарю покорно, – с презрением посмотрела она на юношу. – Здесь товарищ прокурора, а там небось – шеф жандармского управления.
Она в изнеможении прислонилась к побеленному известкой стволу тополя:
– Надо же, послали такого болвана...
– Что же делать? – виновато и в полной растерянности спросил Антон. – Я, сударыня, в первый раз...
– Оно и видно, – женщина провела ладонью по лицу сверху вниз. – Эх, вы!..
– Может, к командиру группы? – неуверенно предложил он.
– Командир разрешал приходить? А если провалим? Нет, голубчик, у нас так не делают, – она помолчала. И решила: – Пошли к Волге, там проворкуем до утра, – ее слова звучали издевкой. – Знаете хоть, в какой стороне Волга?
– Вон в той.
– Нет, милый, в противоположной. Туда, в сторону централа, нам идти!
Она зашагала впереди, а он понуро поплелся за нею. «Вот шляпа! Вот пентюх!.. Хоть на глаза Леониду Борисовичу и Феликсу не показывайся!..»
Они поплелись по городу. От бессонной ночи, от нервного напряжения последних суток Антон и сам-то устал до предела, ноги у него подкашивались. А как должна была чувствовать себя эта женщина?.. Она шла молча, но вся ее фигура, острые плечи, резкие движения, вскинутая голова выражали раздражение и презрение к нему. Со стороны они выглядели, наверное, как загулявшие, а потом рассорившиеся молодые супруги. На улицах чувствовалось какое-то беспокойство, проскакивали верховые жандармы. Антон и его спутница шли не таясь, и на них никто не обращал внимания. Без помех они вышли к Волге, по берегу удалились версты на две от лабазов и причалов. И женщина наконец обессиленно опустилась на траву.
– Поспите, – виновато предложил студент.
Он скинул куртку, постелил ее на землю:
– Положите мне голову на плечо и поспите.
– Пожалуй, – равнодушно согласилась она, комочком свернулась на его куртке, положила голову на его колени, подсунула под щеку ладонь. И в ту же секунду заснула, задышала мерно и с хрипом.
Антон сидел, боясь пошевелиться, чувствуя, как она худа и легка. Шляпку она отбросила, и теперь он мог разглядеть ее лицо. В неясном свете уходящей ночи оно казалось серо-голубым, истонченным. На нем темными пятнами расплывались чаши глаз и неестественно черно вырисовывались губы. Сейчас, безмятежно спящая на его коленях, она казалась беспомощной, беззащитной и маленькой – и он снова подумал с удивлением и завистью: «Старый партиец»?.. А разве не такой же была Вера Засулич? И Софья Перовская, и Геся Гельфман – девушки-легенды, своими подвигами бесстрашия и мужества уязвившие самолюбие всего российского «сильного пола»? И она – неизвестно за какие подвиги против строя осужденная на двадцать лет каторги. Только подумать: на двадцать лет, до глубокой старости! А он... Антон почувствовал неодолимый стыд. Что делать после случившегося? Бежать бы куда глаза глядят – только бы не слышать ее презрительного голоса...
Женщина вздрогнула, жалобно застонала во сне, потерлась щекой о его колено и снова задышала спокойно и глубоко.
«Нет! – решил он. – Раз такая ерунда случилась, я сам повезу ее в Куоккалу, на дачу Степанова!»
Если бы в эту минуту на них неожиданно напал целый полк жандармов, он бы разметал их всех, грыз бы зубами, дрался как лев!..
С реки потянуло предутренним ветром. Под самым обрывом берега проплыла за пыхтящим буксиром баржа. Антон снова почувствовал, что озяб – сырой ветер пронизывал его до костей. «И пусть! Простужусь, воспаление легких – пусть! – он даже рад был этому физическому мучению. – Температура сорок, а я все равно везу ее и доставлю в целости и сохранности! А потом падаю без сознания и брежу... Пусть!» Он склонился над женщиной. Острое плечо ее было холодным и жестким.
– Господа, господа! Нехорошо-с!
Он вскинул голову. Уже было светло, и над ним стоял, возвышаясь огромной конусообразной статуей, старик городовой с седыми усами.
– Меру знать надобно-с, мо́лодежь! – добродушно-укоризненно продолжал полицейский. – В постельку-с, а то маменьки обеспокоятся. А тутеча и мазурики шастают, ограбить могут-с, и убивств случаи имеют место.
– Благодарю за совет, – сказал Антон, потягиваясь, чувствуя, как затекло все тело.
Женщина проснулась, открыла глаза, увидела начищенные бутылки-сапоги и затрепетала, невольно прильнула к Антону.
– Нехорошо-с! – снова неодобрительно покачал головой полицейский. И неожиданно потребовал: – А документики извольте-ка-с!
«Броситься на него! Повалить! Задушить!» – пронеслось в мозгу юноши.
Женщина достала паспорт, протянула:
– Пожалуйста.
И неторопливо спросила у Антона:
– А у тебя с собой?
– На комоде оставил, – буркнул он.
Городовой старательно и деловито перелистал паспорт, подумал, протянул и снова с укором проговорил:
– Нехорошо-с, мо́лодежь!
И неторопливо зашагал вдоль берега, заглядывая в кусты и под перевернутые лодки.
Женщина сцепила кисти рук, потянулась, так что хрустнули суставы, сладко зевнула и сказала;
– Благодать! Выспалась! Откуда он свалился? – она кивнула на удаляющуюся фигуру полицейского.
– Совершает обход, не бежать же было, – Антон не признался, что сам заснул и прозевал опасность.
– Ну, спаситель, давай и познакомимся, – в голосе женщины была насмешка, но без злости.
Она протянула руку:
– Ольга.
«Ольга... Ольга...» – ему почудилось, что это имя связано для него с чем-то очень важным. Но с чем – он не смог вспомнить.
– Владимиров, – пожал он ладонь женщины.
– Что будем делать дальше? – спросила она.
– Поедем в Питер, а оттуда к месту назначения. Я вас повезу.
– Прекрасно. А как поедем?
– Сейчас на вокзал, и как раз к петербургскому.
– Отлично. Тем более, что на вокзале у каждого шпика уже, конечно, моя фотография анфас и в профиль.
– А что же?.. Не пешком же до Питера?
– Зачем? Матушка вывезет, – женщина повела рукой в сторону Волги. – Пристроимся на барже какой-нибудь до Рыбинска, а там поглядим.
– Опоздаем к пятнице в Куоккалу.
– Нет, должны успеть. Только вот одежда наша не очень-то подходит – приметная... Деньги у вас есть?
– Конечно.
– Тогда сходите, Владимиров, на толкучку, купите мне сарафан какой-нибудь поскромнее, а себе шаровары, чапан, сапоги, только не новые. И дорожную сумку попроще. Будем мы с вами ремесленного сословия, брат и сестра – согласны? Или молодожены? – она усмехнулась.
«Вы же куда старше», – подумал он, но не стал возражать: роль мужа показалась ему забавной.
– Не смущайтесь, что я старуха, – она снова усмехнулась. – Вы бедняк, женились на приданом, обычное дело. Только как вас, муженек, по имени-отчеству величать?
– Зовите, Владимиром Евгеньевичем, – ответил он.
– Ну а меня, по пачпорту, Пелагеей Ивановной. Давайте, батюшка-свет Владимир Евгеньевич, шибче обертайтесь – я вас здесь обожду.
Это было странное, чудное путешествие. Вроде бы он и не он, а кто-то другой, и вроде бы он смотрит на себя и на свою нежданно-негаданную спутницу со стороны. В широком сарафане, высоко перехваченном под грудью, в юбке с шушунами Ольга и впрямь превратилась в молодайку. Глаза ее под низко повязанным на лоб повойником повеселели. И бабы, оказавшиеся на борту, обращались с ней по-свойски, вели бесконечные свои разговоры, проницательно определяли по изможденному ее лицу с землисто-голубоватой кожей женские болести, чистосердечно жалеючи, давали советы, как извести хворобу, и недобрыми взглядами в чем-то винили его, «мужа».
С кем только не свела их наезженная речная дорога! От Ярославля, когда сторговались они с хозяином хлебной баржи до Рыбинска, попутчиками оказались хмурые грязные личности в татуировках и с фиксами. Фиксы огоньками вспыхивали в их ртах, и говорили они на неведомом языке – о бабка́х, бутырях, скамейках, аршинах и мешках, даже обычным этим словам придавая какой-то скрытый смысл. Антон прислушивался. Один из татуированных подозрительно спросил: «Ходишь по музыке?» Студент пожал плечами. И тогда вся компания так на него посмотрела, что он поспешил перебраться подальше, на корму. То ехала артель воров. Попадались и пропойцы неопределенного сословия. Но в подавляющей массе плыл на баржах и обшарпанных вонючих пароходах народ – те, которых на улицах Санкт-Петербурга, повстречав, считаешь за случайных пришлых и которые на самом-то деле и олицетворяли собою всю великую матушку-Россию. И песни у них были свои, и говор свой, и достоинство, и заботы. А общее – невероятная, уму непостижимая нищета. Юноша глядел во все глаза и слушал.
Большинство крестьян гнал вверх по Волге призрак голода. В среднем течении и в низовьях невиданная жара выжгла хлеб. И люд, наученный страшным недородом позапрошлого года, спешил раньше податься на север, чтобы где-то – у родственников ли, у кулаков, на промыслах – зацепиться, перезимовать, выжить. Ехали семьями, с заморенными чумазыми малышами, с ветхим скарбом. Женщины и в дорожных условиях, на воде, дурели от забот и хлопот, поддерживая быт, готовя похлебки и тюри, кормя обвисшими грудями младенцев, стирая и латая лохмотья, а мужики томились от безделья, дымили махрой. Как контрастировал синий разлив реки, по глади которой плыли отражения снежных облаков, пышное зеленое обрамление, свежесть ветра, щедрость солнца, с этими серыми лохмотьями, истощенными лицами, плачем детей, руганью баб и мужиков!..
«Вот она, беда в самом своем образе», – подумал Антон, чувствуя, что его неубывающее горе, его боль и тоска об отце растворяются в этой великой боли и в этом горе. И неожиданно он вспомнил слова Леонида Борисовича, произнесенные еще тогда, при их первой встрече: «Наше дело, дело большевиков, движимо не местью и не ненавистью, а любовью – любовью к трудовому народу. Мы работаем не только во имя разрушения старого, а во имя создания нового». Тогда он не вдумался в смысл этих слов, даже не придал им значения, они даже выветрились из его головы. И только сейчас вспомнил и понял их. «Да, то дело, которым теперь я занят, для них делаю, чтобы лучше стало им жить! Да, не месть, а любовь!..» Пусть и неведомо этим бабам и мужикам, что работает он для них. Но чем же конкретно его работа тайно служит им? Да, он участвовал в освобождении Ольги. Так, значит, что-то важное делала и должна еще сделать для них она?
