Текст книги "Ночь не наступит"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Ночь не наступит

Лишь час опасности —

проверка для мужчины.

Ф. Шиллер

ПРОЛОГ

5 мая 1907 года

Петербург, Моховая ул., д. 28 —

пять часов утра

Антон проснулся от душераздирающего крика и острого, вонзившегося в сердце удара. Сел на кровати, ошалело огляделся. И понял, что это кричал во сне он сам: снова увидел руки, беспомощно взметнувшиеся над толпой, а потом, когда толпа отхлынула, – тело, вдавленное в камень, в мостовую на площади у Техноложки.

«Не могу!.. – он стиснул зубы так, что заныло в скулах. – Не могу!..»

Подошел к окну.

Уже брезжило. По пыльному стеклу, оставляя прозрачный след, скользила последняя капля ночного дождя.

Он прижался лицом к стеклу. Холодило лоб. Паркет жег босые ступни.

Внизу дворник, поводя плечами как косарь, скреб метлой мостовую.

«Что же я?.. Ведь решил... Неужели трушу?..»

Авчала Тифлисской губернии —

семь часов

Семен перекатил из ладони в ладонь чугунный шар, похожий на кегельный, подбросил. Шар был тяжел, пригнул к полу руку.

– Сумасшедший! – вскрикнула девушка.

– Боишься, Джавоир? – Семен рассмеялся.

Глаза у него были светло-карие, круглые, бесшабашно-веселые. А голос – неожиданно сиплый, как у закоренелого курильщика.

– Зачем боишься, сестренка? Запала ведь нет.

– А детонация?

– Эх, учу тебя, учу – никакого толку! Здесь, – он постучал костяшками пальцев по оболочке, – не гремучая ртуть, а панкластит, он без запала спокойный – это не гремучка.

Но все же бережно опустил ядро и вкатил его в узкую щель меж камнями стены. В углублении матово поблескивали черные спинки таких же ядер.

– Сколько уже?

– Пятнадцать, – ответила девушка, влюбленно глядя на брата.

– На сегодня хватит.

Он камнем заложил отверстие хранилища, провел ладонью по темно-русым, распадающимся на две пряди волосам. Пальцы левой руки были неестественно выпрямлены.

В узкое незастекленное окно вливался свежий воздух. Он выветривал острый запах серной кислоты, наполнял комнату ароматом пшата. Дом был на краю селения. Из окна просматривалась дорога. Она спускалась в долину, к подвесному мосту, переброшенному через шумную речку. Ледяная вершина противоположной горы уже сверкала под утренним солнцем.

Семен глубоко вздохнул и потянулся, разминая отяжелевшие плечи.

– Больше не надо, Джавоир, хватит, – устало повторил он. – Пойдем спать.

Петербург, Васильевский остров, Двадцатая линия, дом Власовых —

восемь часов утра

Ольга вышла на крыльцо – и остановилась пораженная: вчера еще в палисаднике все было голо, только набухали почки на ветвях, а сейчас куст сирени окутала зеленая дымка, блестели листки на березе и спавшая с зимы осина – чудо! – ожила, задрожала под неуловимыми токами воздуха, роняя с изумрудно-огненных язычков хрустальные капли. «И сладкий трепет, как струя, по жилам пробежал природы...» – всплыло в уме давнее, радостное и грустное.

Скользнув взглядом по резным филенкам перил, женщина спустилась с крыльца. Одной рукой она поддерживала таз, краем упиравшийся в бедро. Поставила таз у березы и начала развешивать мокрые тряпицы на веревке, протянутой от столбика крыльца к осине. Встряхнула полотенце, вышитое пунцовыми петухами. «А у нас вишни уже белым-белые...».

Она вернулась в дом. Егор встретил ее восторженным взглядом. «Надо же! Глупый мальчишка...»

– Пора за работу, – строго сказала она.

Юноша открыл крышку сундука, вынул хлам. Вместо днища в сундуке была еще одна крышка, ведущая в подпол. Егор поднял и ее.

Ольга спустилась первой. В подполе было холодно и сыро. Лампа едва освещала черные стены.

– Будем расширять в ту сторону, – показала женщина.

В углу, за тюками, что-то зашуршало.

– Мыши! – испуганно воскликнула она. – Ужас как боюсь мышей!

– А я... – начал Егор и осекся. – И я тоже боюсь.

Его глаза все так же светились восторгом:

– Мне... Мне хочется называть вас Софьей. Только не дай вам бог ее судьбу.

– Сплюньте через левое плечо! – легко рассмеялась она. – А где сейчас ваша невеста, Егор?

– В Гельсингфорсе, у родичей, – упавшим голосом проговорил юноша.

– Я слышала – очень красивая девушка, – сказала Ольга.

Она по-крестьянски поплевала на ладони, взялась за черенок лопаты:

– Ну, начнем! Нам надо подготовить побольше места: завтра транспорт уже прибудет.

Москва, Бутырская следственная тюрьма, камера 163 —

десять часов

Скрипнула заслонка «глазка». Затем трижды визгливо провернулся в замочной скважине ключ.

– Нумер сто шешдесят третий, пожалте-с на прогулку, – прогудел надзиратель.

Леонид Борисович поднялся с привинченного к полу табурета, направился к двери, потом – по коридорам, переходам, лестницам...

Загон для прогулок был пуст. Леонида Борисовича и на воздух выводили одного. Не давали газет, не позволяли свиданий.

«Какое сегодня число? Четвертое?.. Нет, пятое. Бесспорно, пятое. Какая глупость, какая нелепица! Уже шесть дней, как там, в Копенгагене, идет борьба, а я здесь прохлаждаюсь...»

Над головой светился квадрат не по-майски холодного неба.

Почему арестовали? На единственном за все эти дни допросе жандармский полковник лишь многозначительно постукивал карандашиком и ворошил замусоленные страницы «дела», явно не имеющего касательства к Леониду Борисовичу, задавал пустые вопросы.

«Арестовали, чтобы помешать поездке в Копенгаген? Что-то разнюхали?.. Кто еще арестован?»

Отполированные тысячами подошв булыжники глухо вбирали в себя сердитые удары его туфель.

«Сегодня же – протест прокурору. Не поможет – голодовка. По крайней мере, объяснят причину ареста. А пока есть свободное время, надо использовать его рационально: привести в порядок дела».

Да, неторопливо и методично разобрать, рассортировать, спрятать в сейфы памяти. «Итак, начнем с Северо-Запада: с Аахи-Ярве, Выборга, Хаапалы...»

Петербург, Фонтанка, д. 16 —

час пополудни

Директор департамента полиции приоткрыл дверь:

– Разрешите, Петр Аркадьевич?

Столыпин ладонью показал Трусевичу на кресло у стола и прикрыл лежавшие перед ним машинописные страницы чистым листом. Движение это не укрылось от Максимилиана Ивановича. «Таит от меня, – с почтительной обидой подумал он. – Что?» И, еще не подойдя, не садясь, приступил к докладу:

– Срочное донесение из великого княжества: в селении Хаапала нашими чинами во взаимодействии с чинами Выборгского гофгерихта захвачена большая лаборатория взрывчатых веществ и метательных снарядов, принадлежащая РСДРП. Десять арестованы, двое скрылись. Розыск объявлен.

– Наш?

– Оставлен в числе арестованных. Для освещения.

– Правильно. Улики?

– Обнаружены оболочки снарядов, нитроглицерин, пироксилин, гремучий студень, двенадцать сортов динамита. Запрещенная литература.

– Вполне достаточно, – нетерпеливо прервал Столыпин. – Подготовьте на имя финляндского генерал-губернатора отношение о немедленной выдаче злоумышленников.

– Будет исполнено, ваше высокопревосходительство.

– О Лондоне что-нибудь новое поступило?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство. Ожидаю депеши из Парижа с часу на час. Доложу немедленно.

– Хорошо. Что еще?

– Полковник Герасимов энергично возражает против произведенного в Москве фон Коттеном ареста Инженера. Утверждает: преждевременно. И Гартинг ходатайствует, – директор достает из папки телеграфный бланк. – «Ввиду недавнего ареста в Москве Никитича, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать сделать распоряжение о непредъявлении этому лицу в виде обвинений фактов, выясненных при посредстве известного сотрудника, дабы не повредить и не провалить последнего».

– Стоит того «последний»?

– Речь идет о Ростовцеве. Это один из опытнейших осведомителей. Ныне он внедрен на съезд социал-демократической партии в Лондоне.

– Что ж, придется освободить Инженера, – неохотно соглашается министр, но добавляет: – Надеюсь, он от нас не уйдет?

– Можете не беспокоиться, ваше высокопревосходительство, обложен со всех сторон.

– Если у вас все, уважаемый Максимилиан Иванович, я вас больше не задерживаю.

Когда дверь за Трусевичем закрылась, Столыпин снова пододвинул страницу с машинописным текстом. Начал читать, каждое слово как бы выверяя на звук и на вкус:

«Мы – представители тех войсковых частей, которые стоят в Петербурге и на которых первых будет опираться правительство при столкновении с Государственною думою. Эти части двинет вперед правительство, чтобы раздавить рабочее восстание, если рабочие по вашему призыву подымутся на защиту рабочих представителей. Эти части должны перейти на сторону народа, чтобы здесь, в Петербурге, где стоят друг против друга Государственная дума и царский дворец, чтобы здесь победило народное дело. И когда столкнутся народные представители с царским правительством, на нас, представителях этих частей, будет лежать трудная задача – сказать всем солдатам, что нужно им делать. И мы сделаем это, хотя бы нам пришлось первыми пасть в этом деле и не увидеть его торжества...»

Недурно. Но достаточно ли он вжился в  и х  фразеологию?.. Сойдет. К тому же поздно, копия пошла к исполнителям.

Петр Аркадьевич откинулся в кресле, привычным движением покрутил, загибая в кольцо, ус. Любопытно: что подумает какой-нибудь умник, скажем, через столетие, когда с вершины грядущего будет оценивать этот документ и весь этот акт? Скажет: «Неслыханная провокация!» – или поймет: он, премьер-министр империи, должен был поступить именно так?.. Цель оправдывает средства. Да, провокация. Но во имя укрепления пошатнувшегося престола, во имя России!..

«И мы сделаем это...» – Столыпин скользнул взглядом по строке и жестко усмехнулся.

Лондон, Саутгейт-Род, церковь Братства —

пять часов пополудни

Шло одиннадцатое, вечернее заседание съезда.

Он только что вторично выступил с трибуны, а сейчас сидел на одной из задних скамей. Лицо его было осунувшееся и безмерно усталое: сказалось невероятное нервное напряжение последних месяцев, бессонные ночи уже здесь, в Лондоне, обсуждение проектов резолюций во фракции, подготовка предложений от имени большевистской делегации, заявлений, поправок... Но больше всего изматывали споры на самих заседаниях. Казалось бы, слепому видно: деятельность ЦК, в котором верховодили меньшевики, шла вразрез с классовыми интересами пролетариата, шла против воли громадного большинства партии. В ответственнейший момент истории ЦК стал инициатором раскола революционных рядов, пытался приспособить пролетарскую политику к политике либеральной буржуазии, а либералы, напуганные размахом народного движения, только и мечтали о прекращении революции! И вот теперь, на съезде, меньшевики хотят снять с обсуждения все общепринципиальные вопросы – не следует, видите ли, определять основ тактики, а надо плестись за ходом событий, решая от случая к случаю. Во имя «партийного мира» скроем наши разногласия. Нет уж, увольте! Пусть Георгий Валентинович, ваш идейный вождь, вещает с умиротворенностью патриарха: «Нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio»[1]1
  «Без гнева и пристрастия». Это латинское изречение было приведено Г. В. Плехановым в речи при открытии V съезда РСДРП (Ред.).


[Закрыть]. Будто речь идет о бумажках с резолюциями, а не о судьбах рабочего класса! Нет, недостойно рабочей партии скрывать разногласия, прятать их. Большевики пришли на съезд бороться за свою линию, бороться против обанкротившейся политики оппортунизма – и с гневом, и с пристрастием! Да, предстоит борьба по каждому теоретическому и практическому вопросу, ибо это борьба за роль партии в будущих боях!..

Он обвел взглядом беленые, аскетически строгие стены с прорезями стрельчатых окон, с черными балками перекрытий. Впереди, за кафедрой, холодно мерцал орга́н. Острые линии. Резкие углы. Как соответствует настроению тех, кто собрался под этими сводами. «Церковь Братства». Он потер ладонью лоб. Повернулся к соседу:

– Сидеть нам здесь долго, дорогой Алексей Максимович, в намеченные сроки не уложимся. А надо платить и церковному приходу за аренду, и за гостиницу, и, худо-бедно, – за хлеб насущный.

– Понимаю, – басисто, с характерными волжскими «о» отозвался мужчина. Выступающие скулы его рдели туберкулезным румянцем. – Есть на примете один художник знакомый, Мошелес. Известен. Богат. Поборник прогресса. Может, вместе и заглянем на огонек?

– Время дорого. Но придется.

– Есть на примете еще один толстосум, некий Джозеф Фелз. Однако капиталист чистой воды, владелец мыловаренных предприятий. Как? – он посмотрел выжидательно, весело прищурившись.

– Если так пойдет и дальше, придется бить челом и мыловару. У вас уже есть опыт, дорогой Алексей Максимович!..

Прямо над ними, на хорах, были отведены места для немногочисленных гостей съезда. Здесь в первом ряду, у барьера, сидел круглолицый человек в очках с толстыми стеклами. Он внимательно слушал оратора, выступавшего с кафедры, делал легкие неразборчивые пометки в записной книжке и в то же время старался не упустить разговора на скамье внизу. Но улавливал лишь его обрывки.

Тесно подпирая его плечом, нетерпеливо ерзал сосед – крупноносый, с пышными усами и буйной смоляной шевелюрой.

– Как тебе это нравится, Яков! – налегая, прогудел он. – Как отмежевываются они от отрядов боевиков, от боевых групп партии!

– Да, да... – неопределенно отозвался тот, отстраняясь: сосед мешал ему слушать и писать.

– Чтобы выслужиться перед либералами, они готовы оплевать даже героизм пролетариата, признать бессмысленными его жертвы. Не выйдет!

Усач стукнул тяжелым кулаком по перилам. Они глухо загудели.

– Да, Феликс, да, – согласился мужчина в очках с толстыми стеклами. – Кстати, ты не знаешь, кто этот оратор, кто его делегировал?

– Не знаю. Меньшевик, – презрительно бросил сосед.

Петербург, Невский проспект, д. 92 —

восемь часов вечера

– Господин пристав велели уведомить: нижние чины, курсистка и студент уже удалились, вашбродь! – зычно прошептал, подбегая, околоточный. .

Левой рукой он придерживал у бедра шашку с болтающимся черным темляком, а другую тянул к фуражке. Он мог бы и не козырять: Додаков был не в форме, а в партикулярном. Но околоточный-то знал, что перед ним высокий чин из столичного охранного отделения.

Додаков стоял вполоборота у витрины магазина «Парфюмерия Мюге». Мимо по тротуару текла по-субботнему нарядная, по-весеннему возбужденная толпа, катили коляски с откинутым верхом, резко всхлипывали клаксоны автомобилей. Предприимчивый Мюге прямо на стекле витрины рекламировал «Крем «Чары любви» из белых лилий для белизны и нежности кожи». В стекле меж буквами рекламы отражался противоположный, ничем не примечательный четырехэтажный дом № 92, по первому этажу которого располагалась банкирская контора «Волков и сыновья».

– Господин пристав, вашбродь, велели передать: обозначенные личности двадцать минут как удалились! – в растерянности повторил полицейский, приближая к лицу Додакова губастый рот с нестерпимым луковым духом.

Додаков не удержался, поморщился. «Пора?.. Это как при стрельбе по движущейся мишени: надо успеть прицелиться, но и не промедлить – иначе мишень скроется, и тогда – «баранка»...»

– Еще десять минут.

Околоточный несогласно пожал плечами, но козырнул и торопливо зашагал через проспект, под арку, ведущую во двор дома № 92.

Городовые затопали по лестнице. Задребезжал звонок – будто соскользнула с подноса посуда.

– Га-аспада, пра-а-шу не двигаться с мест! – пророкотал начищенный и выутюженный пристав. – Вот ордер на производство обыска!

Додаков вошел последним и неприметно стал в стороне, у окна. Вечернее солнце красным огнем било в стекло, и большое хрящеватое ухо его алело против света, как сигнальный фонарь. Ротмистр сжимал в руке, засунутой в карман, вчетверо сложенный листок плотной бумаги.

Собравшиеся в комнате отступили к стенам, угрюмо молчали. На столе и по полу рассыпались листки, конверты.

– Га-аспада, пра-а-шу ничего не трогать! – пристав обернулся к городовым. – При-и-ступить! Обыскать каждого!

– Не имеете права, – сказал мужчина в косоворотке, подпоясанной узким ремешком. – Мы – депутаты Государственной думы и пользуемся неприкосновенностью личности.

Додаков ощупывал в кармане листок и решал: бросить или не бросить в кучу тех, которые уже рассыпались по паркету? Уловил на себе настороженные взгляды. «Бросить или не бросить?..»

Париж, авеню Гренель, д. 79 —

девять часов вечера

Он прочел донесение, только что полученное из Лондона, и взял из стопки чистый лист бумаги с водяным знаком Меркурия. Начал писать:

«Ваше Превосходительство,

милостивый государь Максимилиан Иванович.

Имею честь доложить, что в Бюро съезда Российской социал-демократической рабочей партии в Лондоне избрано 5 человек:

1) От большевиков Ленин.

2) От меньшевиков Дан.

3) От поляков Тышко.

4) От бундовцев Виницкий-Медем и

5) от латышей Азис (кажется, Озоль – член Государственной думы).

Первое заседание, 13 мая[2]2
  30 апреля по старому стилю.


[Закрыть], ушло всецело на выборы бюро...

Второе заседание происходило 14 мая...

Третье заседание происходило 15 мая...

Из ораторов выступали: от большевиков Ленин... от меньшевиков Плеханов, Мартов, Мартынов, Троцкий...

...Ленин – самый блестящий оратор на съезде. Стоит он на крайне революционной точке зрения, говорит с необыкновенным жаром и захватывает даже своих противников. Он крайне резко разбил все доводы и оправдания меньшевиков и очень резко ответил Троцкому и центру за их метание от одной стороны к другой, за их шатания и нерешительность и предлагал всем присоединиться к резолюции большевиков...

Получены сведения, что Центральный Комитет находится без средств. Он хотел послать Максима Горького к кое-каким английским богачам достать взаймы 25 тысяч рублей, но Горький отказался иметь дело с меньшевистским Центральным Комитетом. Большевики также находятся без денег, но они должны получить из Петербурга от Никитича, и, кроме того, их поддерживает Горький.

Я выеду на день или два в Лондон для помощи агентуре.

Заведывающий заграничного агентурою...»

Он внимательно перечитал текст донесения и аккуратно вывел свою подпись: «Гартинг».

Петербург, Выборгская сторона, Арсенальная ул., дом Пахомовых —

десять часов вечера

– Вы к дедушке? – пропел голосок в сенях.

Пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, в горницу вошел парень. Его куртка с петлицами железнодорожника была в масляных пятнах и отсвечивала угольной пылью, въевшейся в сукно.

– Хювяя илтаа, дедуска Захара! – парень поставил на пол чемоданчик и протянул поднявшемуся навстречу старику обе руки.

– Добрый вечер, Эйвар, – с теплом в голосе ответил старик. – Все в порядке?

– Кюлля... Да, – юноша показал на чемоданчик. – Здесь двести стук «Пролетарий» номер сестнадцать. Остальные на багазной станции, вот квитанция. Больсой тюцок.

Парень был белобрысый, широколицый. И если бы не этот характерный финский акцент – ни за что бы не отличить его от русака.

– Молодец, получим, – старик аккуратно сложил квитанции и спрятал их за икону.

Не удержался, открыл чемоданчик, достал пачку, развернул, начал разглядывать тонкий, полупрозрачный газетный лист. Повторил:

– Молодец.

Эйвар помялся:

– Мой поезд назад в Гельсингфорс идет завтра утром... Разреси, дедуска Захара, на Васильевский пойти. Один девуска письмо просила передать. Там у нее пойка... зених, студент.

– Только будь осторожней, – неохотно ответил старик.

– Буду, буду! Някемийн!

– Счастливо, сынок! – пожал ему руку старик.

Петергоф, Нижний дворец —

одиннадцать часов вечера

Прежде чем отойти ко сну, Николай спустился в кабинет, вынул из ящика письменного стола книжицу дневника, обтянутую шагреневой кожей, с алыми муаровыми форзацами, перебрал в памяти события дня – такого буднично-серого – и записал:

«День стоял тихий. Завтракали д. Алексей, Сандро и Волконский (деж). Погулял. Принял доклады. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. К обеду приехала мама́. Вечер провели все вместе. Недолго погулял. Пришлось долго читать мама́ и Алис вслух. От этого ослаб головою...»

Николай подумал, что бы еще записать. Но ничего значительного так и не вспомнил – и поставил точку, она расплылась маленькой кляксой.

Всем, кто оказался связан с событиями того дня – 5 мая 1907 года, – предстояло спустя некоторое время принять участие в драматической истории, которой и посвящено повествование.

КНИГА ПЕРВАЯ.
БОЕВИКИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
КОНСПИРАТИВНЫЕ КВАРТИРЫ

ГЛАВА 1

На Гренадерском мосту Антон замедлил шаги. Остановился. Навалился грудью на холодный литой поручень.

Ветер звенел в натянутых тросах моста, как в вантах. Гудел и вибрировал настил под ногами. Вода в Большой Невке была высокая, быстрая, мутная.

Из-под моста с пронзительным клекотом взмыла чайка. Антон следил за ее полетом. Птица парила, распластав большие крылья. Вдруг, как ястреб, ринулась вниз, грудью в волну – и снова взвилась, жадно заглатывая серебристую рыбу. И полетела к Петропавловке, в сторону Васильевского острова.

«Что там, на Васильевском? – подумал Антон. – Как по-дурацки все вышло!.. Нет, просто струсил!..»

Он поперхнулся влажным воздухом. Отвалился от поручня. Устало побрел с моста.

Да, струсил. Теперь, на узких улочках Выборгской стороны, среди домов с уютными палисадниками, ощущение опасности сменило омерзительное чувство собственного ничтожества. Может, ребенок случайно задел ту филенку на крыльце – она и выпала. Остальное-то все в точности: форточка левого окна отворена, правого – прикрыта, на бельевой веревке – полотенце с петухами. Только вот эта дощечка...

Дядя Захар сказал: «Не забудь! Когда «гороховые» обкладывают, они загодя высматривают наши предупредительные знаки. И когда устраивают засаду, точно их восстанавливают. А про филенку они не могут знать. Если, упаси бог, наши провалятся, хоть один непременно ногой выдавит, когда будут выводить, – вроде нечаянно».

Значит, Антон поступил правильно. Одной дощечки под перилами недоставало, и с улицы пустота зияла как щербина во рту. Не замедлив шага, он прошел мимо калитки и затесался в толпу прихожан, тянувшуюся к церкви. Потом юркнул в переулок и бросился по задворкам, вспугивая сизарей на голубятнях, пока за мостами не остался Васильевский.

Он все объяснит. Дядя Захар даже похвалит за осторожность. «Голова – не карниз, не приставишь!» – любимая присказка старика. А он-то сам? Он-то понимает: струсил. Как увидел, так сердце покатилось... Те, на Двадцатой линии, без него, конечно, обойдутся, возьмут другого. А как теперь жить ему?.. Никто же его не тащил, он сам неделю назад пришел сюда, на Выборгскую, отыскал дядю Захара: «Не могу! Дайте дело! Есть же у вас боевая группа, я знаю!» – «Но тогда знай, что за кружок твой на дровяном, за листовки самое большее – высылка. А боевику, сынок, самое малое – этап и каторжные работы». – «Я решил». – «Ну что ж... – сказал старик. – Поглядим».

Прошло несколько дней. Студент из их же Техноложки нашел Антона после лекции и сказал, что его ждут вечером на Гребецкой.

Там, на конспиративной квартире, Антон снова встретился с дядей Захаром. «Ну что ж, – сказал старик, будто продолжил прерванный минуту назад разговор. – Попробуем, коли так. Запомни адрес: Васильевский, Двадцатая линия – это ближе к выгону Смоленского поля... – он описал дом. – Там будет товарищ Синица. Он предупрежденный. Пойдешь под его команду. Коль отсутствует – будет товарищ Ольга. Она тоже в курсе. Ждут тебя в воскресенье, в восемь».

Антон вышел рано. По дороге пытался представить Синицу, Ольгу. Какие они, боевики? Боевики – самые испытанные, самые смелые. И если попадаются они в лапы охранке – да, тут уже не ссылкой пахнет. «Готов я вот сейчас?.. Готов!»

Двадцатая линия – неширокая прямая улица, обсаженная чахлыми липами. Вот и дом. Он увидел отворенную форточку. Полотенце с красными петухами на веревке, натянутой от осины к столбику крыльца. И вдруг – черный просвет в ряду резных филенок! Если это случайность, что подумают товарищи-боевики? Может, он нужен как раз сегодня, сейчас, для какого-то важного дела? Но самое главное – почему он струсил? Эта проклятая дрожь в коленях!..

На Арсенальной, недалеко от дома дяди Захара, начинался и на целый квартал тянулся дровяной склад. За черным забором громоздились березовые поленницы, пахло сосной. Юноша хорошо знал этот склад. Сколько раз он пробирался туда через лазы в ограде; в закоулках, на бревнах его ждали члены кружка, рабочие с Металлического. Почему же тогда он не боялся? Значит, в глубине души понимал, что, если и схватят, ничего особенно страшного не грозит? А теперь, выходит, испугался за свою бесценную жизнь? А как же  т о, на мостовой у института? И Костя...

«Снова, без разрешения, иду сюда, – уже приближаясь к знакомой калитке, подумал студент. – Сколько промашек за одно утро... Вернуться на Васильевский? Нет, время явки прошло. Ох и натворил же я!..»

Он отодвинул щеколду. Направился по тропке к дому. Девчонка мыла в сенях пол. Антон увидел в сумраке белые ноги.

Девчонка распрямилась, оглянулась. Отвела ладонью волосы с раскрасневшегося лица.

– Вы к дедушке? – и пропела: – Деда-а!

Уже из дверей комнаты позвала:

– Заходьте!

Чтобы не натоптать на еще сыром янтарном полу, он на цыпочках прошел в горницу.

От стола поднялся дядя Захар. Лицо его было землистым, густо проступили оспины.

– Вернулся, – проговорил он.

– Понимаете: филенка... – виновато начал студент.

– Слава богу, хоть ты, – старик тяжело опустился на скамью. – Жандармы схватили наших на Васильевском. Четверых. Ночью. Такого же студента я послал раньше. И его тоже...

Антону почудилось, что пол, как настил моста, завибрировал под ногами. Он оглянулся. В распахнутую дверь было видно: босая девчонка мыла крыльцо.

– Все равно, дядя Захар, – он перевел дыхание. – Все равно я решения своего не переменил.

По Петербургу неслись слухи.

В салоне «Северной Пальмиры» – промышленно-коммерческого клуба – громко спорили:

– Право, страхи неосновательны, господа: правительство не решится нарушить законы, не поднимет руку на Думу!

– Вы не знаете Петра Аркадьевича: железный человек. Убирает с дороги всех, кто ему неугоден. А уж Дума!..

– Молод и прыток, Россия не знала таких молодых премьеров. Но сам государь торжественно изрек – воспроизвожу дословно: «Манифест, данный 17 октября, есть полное и убежденное выражение моей непреклонной и непреложной воли и акт, не подлежащий изменению».

– Ну и память у вас, батенька! Профессорская!

– Благодарю, я еще приват-доцент. Однако ж осмелюсь сказать: идти против исторического процесса так же нелепо, как воевать с ветряными мельницами. Демократизация жизни русского общества началась, и никакими искусственными мерами ее не остановить!

– Позвольте полюбопытствовать: не означают ли карательные экспедиции генерал-адъютанта Орлова в Прибалтику и генерал-адъютанта Ренненкампфа в Восточную Сибирь именно этой демократизации?

– Зачем брать крайности, господа? У моего тестя у самого имение под Пензой спалили!

– А Орлов в Лифляндии под сто деревень подпустил петуха!

– Не бунтовало бы мужичье – не пришлось бы и жечь!

– Мы отвлеклись от темы, господа. Меня интересует конкретный вопрос: распустят вторую Думу или не распустят?

– Туда ей и дорога. Дума – красный платок перед глазами разъяренного быка.

– По-вашему, русский народ – это разъяренный бык?

– Не ратуйте за весь народ, любезнейший. Благоговение перед самодержавной властью, сокрытое в тайниках русской души, неколебимо. А бунтуют инородцы и анархисты.

– Нет уж, извините! Я не инородец и не анархист! Но свобода, завоеванная нами семнадцатого октября...

– Виноват-с, запамятовал, что вы теперь октябрист!

– Ошибаетесь, я конституционный демократ!

– Успокойтесь, господа. Зачем так горячо? Стоит ли тратить нервы, право? Дух времени – распад и деморализация, пропади все пропадом. По мне, что парламент, что абсолютизм, что анархия а-ля князь Кропоткин.

– Действительно, какая разница, если в ресторане у Палкина сегодня стерлядка?

– Превосходная идея!

– И я не откажусь.

– Так не будем, терять времени, господа! Петровская отлично идет к стерлядке!

– Едем с дамами?

– Со своими пряниками в Тулу? Какой вы, право, приват-доцент!..

Петр Аркадьевич волновался. Он понял это, вдруг увидев, что бессмысленно передвигает с места на место лупу, ножницы, футляр от очков. Глупо... Нервы.

В голове его вертелась фраза. То разрастаясь на всю комнату, от стены до стены, то уменьшаясь до размеров булавочной головки. Петр Аркадьевич знал цену изреченному слову. Все материальное со временем превращается в прах. Свидетельства тому – руины Афин, развалины римского Форума. В истории остаются деяния великих людей. Но даже когда забываются и деяния, остаются произнесенные ими слова. Vae victis![3]3
  Горе побежденным! (латин.). Восклицание вождя галлов Бренна, обращенное к побежденным римлянам.


[Закрыть] Кто помнит того галла – каким он был, что сделал? А фраза вечна. Так и его слова останутся в истории, и через столетия их будут повторять неведомые ему потомки. Поэтому он готовится к каждому выступлению с трибуны, как к турниру на ристалище. И каждая произнесенная им фраза – его мысль, предназначенная для скрижалей. И эта тоже. Он произнесет ее после паузы. А потом, усилив голос, повторит в конце речи.

Он вышел из-за стола, остановился у зеркала, занимающего весь простенок. Безукоризненно черный галстук с бриллиантовой булавкой, жесткий воротник. Лицо выразительное, суровое: высокий, с огромной залысиной, лоб, коротко стриженная густая борода лопаткой и усы, закрученные кольцами. Прямые густые брови. Строже свести их. Еще строже... Он вскинет руку так... Нет, короче и энергичней. Вот так:

– Вам нужны великие потрясения – мне нужна великая Россия!

Он прислушался к своему голосу. Да, именно так.

Вернулся к столу. Достал из сейфа скрепленные сшивателем листы.

«1907 года, мая 31 дня. Судебный следователь по важнейшим делам Санкт-Петербургского окружного суда Зайцев, рассмотрев настоящее дело, нашел следующее:

5-го мая 1907 года Охранное отделение при Санкт-Петербургском градоначальнике получило сведения о том, что тайное преступное сообщество, именующее себя «военной организацией Российской социал-демократической рабочей партии», выработав текст наказа от чинов войск Петербургского гарнизона социал-демократической фракции Государственной думы, организует депутацию, составленную из нижних чинов войск, находящихся в Петербурге, которая должна вручить этот наказ социал-демократической фракции, имеющей свои заседания во фракционной квартире под № 4 дома № 92 по Невскому проспекту, занимаемой членом Государственной думы Иваном Петровым Озол.

Наружным наблюдением, учрежденным за квартирою Озола, было установлено, что 5-го мая в промежуток от 6 до 8 часов вечера в квартиру Озола вошли и через некоторое время из нее вышли: матрос гвардейского экипажа с известною девушкою, лицо, состоящее под наблюдением и известное полиции в качестве ответственного организатора военной организации, один нижний чин и пять человек переодетых солдат.

Ввиду сего и в целях задержания как депутации от нижних чинов, так и других членов тайного сообщества военной организации, находившихся в квартире Озола, полиция 2-го участка Литейной части в 8 часов 40 минут вечера 5 мая взошла в квартиру Озола и за отсутствием судебного следователя предъявила требование о производстве обыска и задержании лиц, участвовавших в незаконном собрании...»

Так. Лаконично. Убедительно. Петр Аркадьевич переворачивает страницу: