Текст книги "Ночь не наступит"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 11

Виталий Павлович испытывал чувство опустошения – словно бы он превратился в некую оболочку, трубу, через которую со свистом дует холодный ветер. Неужели все? Надежды – как перетертые жесткими пальцами высохшие листья? И этот гнусный старик насмехается над ним в своем кабинете на авеню Гренель!

В ту ночь все, о чем он догадывался, с чем соглашался или что отвергал, приобрело ясность, будто он самую душу Зиночки вдруг разглядел под увеличительным стеклом. Оказалось, что тот давний шантаж – угроза высылки в связи с арестом возлюбленного – как нельзя более соответствовал ее собственным, пусть в ту пору еще и не осознанным устремлениям. Служба в охранном отделении, как до того связь с анархистом-бомбистом, привлекла ее таинственностью и риском. Но стать секретной сотрудницей она согласилась и по холодному расчету – она решила сделать карьеру собственными руками, занять то место в жизни, на которое не могла претендовать по своим иным возможностям. А тут еще и Париж, и дипломатический мундир Гартинга... И голова ее пошла кругом. Что ж, она руководствовалась девизом «цель оправдывает средства». Разве она одна? А он сам? Чем он лучше Зиночки? Не он ли так же расчетливо осуществлял план, используя и служебное положение, и даже средства департамента? Не он ли искушал ее этим городом, своей сдержанностью, предупредительностью, ежечасно подсказывая ей единственный путь?.. «Париж стоит обедни...» Он, он методично и устремленно развращал ее, чуть было не взял силой, а потом оплел сверкающими паутинами, более прочными, чем стальные тросы... И он еще осмелился поднять на нее руку и выгнал на улицу, на дождь, в какой хозяин и собаку не выгоняет!.. Что сейчас с ней, где она? А вдруг с отчаяния отдала себя какому-нибудь развратнику или – на мост и в Сену?.. Он содрогнулся. Он готов был простить ей все, он готов был сам на коленях выпрашивать у нее прощение...

Сон не шел. Пробило и два, и три. На площади погасили фонари, и спальня, прежде исчерченная полосами света по стенам, погрузилась в темноту, будто все провалилось в преисподнюю.

И в этой черной тишине он уловил приближающиеся по коридору шаги, словно кто-то с трудом волочил сам себя. Шаги замолкли у двери напротив. Потом тягуче и жалобно проскрипело. Додаков вспомнил, что, уходя из номера Зиночки, он забыл запереть дверь. Неужто она вернулась?

Он вскочил с постели, накинул халат и, веря и не веря, бросился из комнаты, вбежал в дверь ее номера. С вечера свет был не выключен, и он увидел посреди комнаты жалкое существо. Неужто это была Зиночка? Волосы ее, всегда такие пышные и уложенные, облепляли неожиданно маленькую птичью головку и сосульками свисали на воротник накидки. Она так промокла, что с подола капало, а ноги – о ужас! – были в одних чулках с продранными пятками, и вокруг ног на полу набегало темное пятно. Святая Магдалина, да и только!

– Зинаида Андреевна, Зиночка, боже мой!

Она подняла на него лицо. Казалось, что черты растворились в огромных страдальческих глазах, обведенных черными ободьями кругов.

– Отдайте мне паспорт, и я уеду в Питер... Сегодня же утром, – устало и как о решенном проговорила она.

– Немедленно в горячую ванну! Я сейчас приготовлю! – засуетился Додаков.

– Нет. Я решила.

– Хорошо, хорошо, потом поговорим об этом. А сейчас вам надобно согреться.

Он вбежал в ванную, включил краны, потом бросился в свой номер, схватил бутылку с водкой.

– Раздевайтесь, я вас разотру.

– Нет.

– Не надо, Зинаида Андреевна, сейчас я как врач. И, будто действительно врач, он помог ей раздеться и стал жестко, энергично растирать ее ледяные ноги, всю ее, холодную и словно бы исхудавшую за эти несколько часов, с кожей, покрывшейся пупырышками. Она лежала на животе, вдавливаясь в пружины дивана под нажимом его ладоней, постанывая – и все еще напряженная. И вдруг размякла и разрыдалась, закусывая зубами подушку и не в силах сдерживать горькие всхлипы.

– Не надо, Зиночка, не надо! Не казните себя и меня тоже. Я во всем виноват, и я искуплю свою вину, – бормотал он, совершенно убитый ее истерикой. – Бедная! Где ты провела столько часов?

– Я была... на улице Капуцинов... У него... жена и дети... – всхлипывая, как обиженная девочка, начала выдавливать из себя она. – Он обманул... потом я была... у студента, у Путко... И он тоже меня выгнал... Хоть с моста в реку...

– У студента? – Додаков замедлил движения ладоней. – И он выгнал? Почему?

– Я сказала, что я сотрудница отделения.

– Сказали? – он продолжал методично и жестко массировать ее тело, уже становящееся горячим. – А еще что сказали?

– Что этот... Гартинг – никакой не дипломат... а бывший провокатор... студентом сотоварищей выдавал... а теперь в заграничном сыске... все сказала! – она всхлипнула, успокаиваясь.

Додаков почувствовал, как каменеют его руки.

– И обо мне сказали? – понудил он.

При всей своей подавленности Зиночка уловила в голосе Виталия Павловича что-то такое, что заставило ее насторожиться и удержать правду:

– Нет, не сказала...

– Но о Гартинге все?

– Да! – в ее восклицании звучало мстительное торжество.

– Ванна уже готова, – он накинул на нее халат. – Идите.

Подполковник проследил за ее бесформенной фигурой, за узкими щиколотками, мелькавшими из-под полы халата, и с удивлением подумал, что не испытывает к этой женщине никакого влечения. И одновременно ощутил смутную тяжесть еще до конца не осознанной опасности.

Шум струй в ванной смолк. Послышались легкие плескания. И опять Додаков равнодушно представил, как нежит себя Зиночка в горячей воде.

Она соврала. Она сказала студенту обо всем. Этим же утром об истинной роли Додакова узнают все единомышленники Путко. И задание рухнуло... Но это еще не главная беда. Самое страшное: они узнают о Гартинге – не только о его настоящем, но и о тщательно законспирированном прошлом. О тайне, которая была доверена Додакову директором департамента. Виталии Павлович был не прочь отомстить подлецу чужими руками. Но если на Фонтанке станет известно, от кого они узнали, это крах. Конец карьере, в шею из корпуса, из департамента, а то еще суд и каторга. Ибо нет более тяжкого должностного преступления, чем разглашение агентурной тайны!..

Действовать! Действовать – и немедленно, не заботясь о последствиях, которые в любом случае несоизмеримы с реальной опасностью!..

Додаков приоткрыл дверь в ванную. На него пахнуло сырой духотой. Он увидел раскрасневшееся лицо Зиночки, по подбородок погруженное в пену. Женщина блаженно улыбалась.

– Отдыхайте. Поговорим утром, – деловито сказал он. – Спокойной ночи.

И вышел из номера, предусмотрительно заперев дверь снаружи.

У себя в комнате он быстро скинул халат, облачился в костюм. Достал из чемодана пистолет, привычным движением вынул обойму, проверил, заряжена ли, и так же привычно, ладонью, вставил ее в рукоять, послал патрон в ствол, поставил боек на предохранитель. На всякий случай проверил и второй пистолет. Натянул неношеные перчатки и уже в них оттер пистолеты специальным раствором, снимающим дактилоскопические отпечатки пальцев. Положил пистолеты в карман. И, надев пальто с высоким воротником и шапку, тихо вышел из комнаты. Отель он покинул через черный ход.

Ночной фиакр довез его до Люксембургского сада. Оттуда до рю де Мадам было рукой подать. Как Додаков и предполагал, на всей улице ни души, все окна темны.

Консьержка долго не отпирала, охала, ворчала за дверью, и по ее голосу Додаков определил, что она немолода. Тем лучше: отжила свое – ведь придется убрать и ее, чтобы не было свидетелей. Он надвинул шапку на самые глаза.

– Что угодно, мсье? – выглянула она наконец в парадное.

– Разбудите, пожалуйста, жильца – русского студента и попросите его спуститься вниз.

– Вот еще! – старуха собралась захлопнуть дверь. – Буду я ночью таскаться по лестницам!

Додаков пересыпал из горсти в горсть серебряные монеты и протянул их в ладони консьержке:

– Передайте студенту: срочные известия от Красина. Запомнили? Красин.

Старуха спрятала монетки.

– Кра-син, Кра-син... Китаец, что ли?.. Так кого позвать?

– Студента. Студента из России, который живет наверху, в мансарде. Его фамилия Путко.

Она постояла, что-то соображая спросонья, ушла в каморку. Додаков услышал, как она выкладывает там его серебро и что-то бормочет. «Какого черта?.. Может, там кто-то есть? Муж?... Это уже лишнее...»

Консьержка вернулась:

– Так нет же его, студента верхнего. Час, как уехал. Просил всю его почту собирать, – она повертела у носа Додакова запиской. – Я со сна-то и запамятовала.

– Куда уехал?

– А мне откуда знать?

«Все погибло...» – Виталий Павлович отступил от двери и вышел на улицу.

На Париж обрушился мощный антициклон, прорвавшийся то ли с севера, со стороны Гренландии, то ли с востока, из России. Понятие «антициклон» было в ходу только у метеорологов, а для всех остальных оно означало невиданный мороз, пронзительное ясное небо и обжигающий ветер. Дороги покрылись коркой наледи, пар поднимался от Сены, и выхолодило дома, чьи стены больше были приспособлены для защиты от жары и духоты, чем от стужи. Словом, Париж был застигнут врасплох, и ничто, начиная от каминов и кончая модой, не в силах было противостоять ему.

Гартинг сидел в кресле, стараясь не прикасаться к холодным подлокотникам и спинке. Голландка не могла обогреть кабинет. Аркадий Михайлович велел подать кофе, добавил в чашку ликеру и теперь, просматривая утренние газеты, маленькими глотками попивал согревающий напиток.

Заведующий ЗАГ предвидел, что без огласки не обойтись. Как он имел осведомителей в каждой группе эмигрантов, так и отделы скандальной хроники столичных газет располагали платными инкогнито-информаторами и в парижской полиции, и в префектуре, и в прокуратуре. Конечно, он предпочел бы всю операцию провести шито-крыто. Но, понятное дело, свобода печати, конкуренция и прочее.

Насторожило его другое: все газеты, за исключением самых правых – «Либерте» и «Л’Эклер», рассказывая об аресте на вокзале Норд, называли Валлаха русским революционером и дружно утверждали, что он и его дама схвачены парижской префектурой по наущению российской политической полиции. А в заметке, помещенной в «Ле Журналь» под заголовком: «РУССКИЙ ВАЛЛАХ. Его искали в течение 2-х лет!» даже говорилось:

«Мсье Бэн, помощник начальника русской политической полиции в Париже, дал знать своему правительству о местопребывании Валлаха. Этот последний закупал для революционеров снаряды, бомбы, ружья и револьверы...»

Гартинг пришел в ярость: в первой же строке заметки оглашались сведения, какими французские власти располагать не могли. Утечка информации шла из самой ЗАГ.

Прежде всего необходимо было выяснить, кто этот подлый предатель? Им может оказаться любой из всей этой своры подонков, окружающих Гартинга: стоит повертеть у их носа пачкой хрустящих бумажек. Ростовцев? Нет, сам себя он продавать не будет... «Пьер», «Серж», «Вяткин»?.. Они не в курсе дела, да и сейчас не в Париже. Скорее всего, кто-то из штатных сотрудников. Кто же?.. Не может быть, чтобы не обнаружилось нечаянного следа... Есть след! Вот она, зацепка к разгадке, – вот эта строчка в «Ле Журналы», где старший наблюдательный агент Генрих Бэн назван «помощником начальника русской политической полиции». Конечно же, она написана неспроста. Это попытка опорочить услужливого Бэна. Кому же выгодно столкнуть его?

И тут Гартинг вспомнил, что на место старшего агента претендовал филер Леруа. Он, кстати, и недолюбливает Генриха, и, как доносили заведующему, водит знакомства с журналистами. Инспирируя эту заметку, Леруа, конечно же, предполагал, что Гартинг припишет ее хвастливости Бэна, уволит его – и должность освободится. Нет, милый! Вон! В шею!..

Он уже готов был отдать распоряжение. Но тут же взял себя в руки. Если Леруа выгнать сейчас, он разболтает газетчикам и о многом другом. Да и вообще, существуют лишь два способа избавления от чересчур много знающих сотрудников. От них или откупаются щедрой пенсией, или их  у б и р а ю т. Пенсии филер не заслужил. Значит, убрать? Пожалуй... Дело об убийстве затмит на газетных страницах дело о банковских билетах. Но те же дружки Леруа, чего доброго, свяжут это с разоблачением Бэна, помянут русскую полицию. Нет, такой вариант не годится. Надо воздержаться и от увольнения. Лучше всего немедленно откомандировать его куда-нибудь подальше, а когда о деле Валлаха все забудут, позаботиться о дальнейшем.

Приняв решение, Гартинг несколько успокоился. Теперь предстояло обдумать все возможные последствия столь непредвиденных выступлений газет. Конечно, завтра о Валлахе никто ничего писать не будет – сенсация живет от силы два дня. Но само упоминание, что Валлах революционер и что за ним охотилась русская полиция, крайне неприятно. Любая политическая окраска может помешать быстрейшей выдаче злоумышленника властям Российской империи. Отсюда вывод: нужно спешить. Прежде всего надо узнать, как относятся к огласке французские власти.

Аркадий Михайлович позвонил следователю Флори и пригласил его отобедать тет-а-тет. Нет, конечно же, не на Больших бульварах, а за городом, в укромном кабинете.

За рюмкой «Камю» Флори успокоил Гартинга: Валлах и его дама будут немедленно выданы России, как только из Санкт-Петербурга поступят документы об их личном участии в разбойном нападении на транспорт казначейства.

– Пусть даже эти документы будут... – Флори рассматривает густо-коричневый напиток на свет, – ну, скажем, не совсем безукоризненны с точки зрения мадемуазель Фемиды – кстати, по-моему, она была девицей? Ха-ха!.. И, безусловно, никакого упоминания о политической деятельности этого разбойника. У нас в Париже, знаете ли, не любят разбойников, но очень любят политические скандалы.

После обеда со следователем Аркадий Михайлович навещает еще нескольких нужных людей и, возвратившись в свой кабинет, садится за составление очередного донесения в департамент. Нет, дела не так уж и плохи, хотя и обнаружились – черт побери эти газеты! – некоторые мелкие изъяны. Трещины, кои необходимо как можно скорее замазать.

И он пишет в Петербург, Трусевичу:

«Из частных бесед мне стало известно, что нынешний президент французского совета министров Клемансо в данное время крайне недружелюбно настроен по отношению к русским революционерам и в принципе ничего иметь не будет против экстрадиции Валлаха; однако экстрадиция Валлаха может не осуществиться, если его адвокату удастся доказать на суде, что в момент экспроприации он был за границей и что кредитные билеты ему, Валлаху, переданы за границей лицом, – Гартинг подчеркивает последние строчки, – которое он назвать не пожелает. Ввиду той роли, которую Валлах играл в революционном движении, допустимо, что найдутся революционеры, которые под присягой дадут показания в пользу Валлаха, дабы спасти его...»

Заведующий ЗАГ нарочито сгущает краски: пусть и там, на Фонтанке, поволнуются, а то привыкли получать все готовеньким. Конечно, в любом случае Валлах будет выдан властям империи – Гартингу обещали это совершенно определенно. Но лучше бы поскорее развязаться с делом, перестать трепать нервы и отдохнуть: они с Мадлен, как правило, две-три недельки зимой проводят в Интерлакене, у подножья Юнгфрау, в уютном отеле «Сплендид».

Да, не забыть еще и о следующем:

«Из только что полученных сведений усматривается, что задержанные в Мюнхене, помимо Кузьминой, Ходжамирян и Богдасарян находились ранее в сношениях с Камо (Мирским) и виделись с Валлахом при его последней поездке, и несомненно, что отобранные у них кредитные билеты были им переданы Валлахом.

Прошу Ваше Превосходительство принять уверения в моем глубоком уважении...»

Запечатывая сургучом пакет, Аркадий Михайлович вдруг вспоминает, что утром, торопясь на службу, он забыл поцеловать Мадлен. Наверное, она обиделась. Надо обязательно по дороге домой заехать за цветами или за какой-нибудь безделушкой.

Два дня Зиночка провела одна, в постели. Еду ей подавали в номер. Горничная подкатывала столик на колесиках к самой кровати и ухаживала за нею, как за тяжелобольной. Зиночка и действительно чувствовала себя больной, опустошенной и обессиленной, хотя не было ни жара, ни простуды.

Виталий Павлович не появлялся. Однако дверь отпирали и запирали снаружи, и Зиночка чувствовала себя как в заточении. У нее было достаточно времени, чтобы и пожалеть себя, и всплакнуть над своей горькой судьбой, и все обдумать. Но мысли были вялые, тягучие, расползающиеся в разные стороны, как гусеницы. Она не чувствовала уже особой обиды на Гартинга. Даже явись сейчас Аркадий Михайлович в эту комнату, она, наверное, не нашла бы никаких горьких и хлестких слов. Пусть у него жена и дети, но и с нею он был так ласков и пылок, и для него их встречи не прошли бесследно – она была убеждена в этом. Вся беда в том, что встретились они поздно. В этом и оправдание его обману. Да, да, в этом!.. Такая мысль была мучительна и в то же время успокоительна. Зиночка почувствовала себя как бы вдовой, скорбящей о былом – прекрасном, невозвратном. И она всласть поплакала, осушая глаза подушкой.

О студенте она вспомнила лишь мельком – и не только простила за его жестокий отказ в помощи, но даже и поблагодарила за него: что бы она делала, если бы студент согласился помочь ей? Пить чай из щербатых чашек и есть по утрам и в обед селедку с черствым хлебом? Сохрани боже! Нет, это не для нее. Лестниц, пропахших кислой капустой и луком, с нее довольно было и в родительском доме...

Но что же делать теперь? Она понимала, что совершила тяжелый проступок, и отныне прежняя, легкая и веселая служба-игра ей заказана. Искать новую службу? Какую?.. Что она может? Пойти в учительницы? В гувернантки?.. И то и другое ей претило. Да никто и не возьмет. Сама в гимназии едва вытянула на аттестат и не любит маленьких. Оставалось одно: домой, в хлопоты по хозяйству, в жадное ожидание жениха, которого подкинет судьба... И это после Парижа!.. Она снова поплакала.

Зиночка не думала плохо и о Додакове. Он был ей безразличен. Она понимала, что он должен быть зол на нее – она сорвала его служебное задание. Ну да ладно, переживет! Такой жердяй и камень проглотит – не подавится...

Так она томилась в постели, дремала, полистывала журналы, удивляясь, сколько красивых женщин на свете, и ждала, что же будет с нею дальше.

Утром третьего дня в дверь комнаты постучали.

– Да? – Зиночка застегнула халат и наспех поправила волосы.

– Доброе утро, Зинаида Андреевна! – на пороге стоял Додаков. – Можно? Да ты еще не готова?

Виталий Павлович сказал это таким тоном, будто ничего меж ними не произошло. Зиночка с удивлением посмотрела на Додакова. Он был тщательно выбрит, напудрен, безукоризненно одет – ни малейшего намека на случившееся. Неужели действительно простил?

– Одевайся. Через полчаса жду тебя к завтраку. А потом... – он остановился. Но это «а потом» произнесено было таким таинственным тоном, словно бы он приготовил ей сюрприз.

И действительно, когда кончали завтрак, Додаков легко и виновато дотронулся до ее руки:

– Прости меня, я был несправедлив и несдержан... Отныне и во искупление: весь Париж твой. Все, что ты хочешь. Что ты хочешь?

– Не знаю... – растерялась она.

– Не сдерживай себя в желаниях. Все, о чем смела бы ты возмечтать, будет твое. Разве только не королевский титул и Нотр-Дам в придачу! – засмеялся он.

– Не знаю...

– Тогда начнем с прогулки по городу. Одевайся потеплее, на улице морозище!

Она не знала, что подумать. Но потом сквозь смутные догадки пробилась торжествующая мысль: он боится потерять ее и поэтому зачеркнул все! И ей надо держать себя не виноватой, а, наоборот, празднующей победу. Не он верховодит ею, а она над ним, и тогда вернется все: и место ее в жизни, и Париж, и планы на будущее. Еще недавно она сама была готова на любое унижение, лишь бы сохранить хоть частицу того, что имела, чтобы отдалить возвращение в безысходную прежнюю жизнь. Но сейчас она тряхнула головой, будто освобождаясь от гадкого сна, и прежним, заученным, действовавшим всегда неотвратимо метко взглядом снизу, из-под челки, дерзко и насмешливо посмотрела на подполковника:

– Да, в город! Я чуть не задохнулась взаперти!

Они ехали по Парижу, и он, сверкающий и холодный, открывался ей иначе, чем в тот огненно-таинственный вечер их приезда. Теперь он был куда более красив и значителен. Ей все было хорошо, даже мороз, а может быть, особенно мороз. Ей, северянке, он был нипочем.

Фиакр был дорогой, крытый черным лаком, с медными фонарями, с меховым пологом. И кучер на облучке – здоровенный краснолицый весельчак, тоже не боящийся мороза и ветра.

– Куда, сударыня?

– К Нотр-Дам де Пари!

От стен собора веяло каменным холодом. Под растворяющимися в выси сводами шла служба. У входов и внутри монахи бойко торговали крестиками, свечками, изображениями божьей матери. Зиночка и Додаков немного постояли, смиренно склонив головы. Потом она захотела подняться наверх. Винтовые каменные ступени в своем сумраке хранили, казалось, память о Квазимодо и Эсмеральде. Они поднялись на крышу собора, где была устроена смотровая площадка. С карниза меланхолично и надменно взирали на Париж химеры. Отсюда, сверху, весь город был голубым. Голубой была Сена, обтекавшая остров Ситэ, на котором находился собор. Голубыми были крыши домов и деревья, обрамлявшие набережные. Сена дымилась. Она не замерзла, лишь у берегов белели ледяные корки. Отсюда, сверху, превосходно просматривались линии Больших бульваров, лучи улиц, расходящиеся от площадей, и характерные купола Пантеона, соборов Сен Жермен де Пре и Сан Северин. Сену перехлестывали голубые мосты.

Зиночка куталась в шубку. Ей было тепло.

– А теперь куда?

– На бульвары!

Словно бы движение волшебной палочки – и вот уже они катят по бульварам. Виталий Павлович, как заправский гид, объясняет, заставляя ее смотреть то направо, то налево:

– В этом дворце проходят выставки «Салона», обязательно надо побывать... Обрати внимание, какой вид отсюда на купол Дома Инвалидов!.. А это, как ты уже, конечно, знаешь, Лувр. Кстати, он строился тем самым Генрихом IV, который сказал, что Париж стоит обедни, – прорывается у него намек, но Додаков тотчас переходит к другим достопримечательностям. – А этот дворец, Пале-Рояль, был построен для великого Ришелье. После смерти кардинала здесь жили принцы королевской крови.

– Это что-то из «Трех мушкетеров»? – догадывается Зиночка.

– Да, конечно, – соглашается он.

Единственное, что ее раздражает, – это Эйфелева башня. Зиночка невзлюбила ее в первый же день и все время старалась не замечать. Но ей кажется, что это фантастическое, жестокое суставчатое чудище неотступно следит за нею, вышагивает за нею, куда бы она ни направлялась. Вот и сейчас у нее вызывают отвращение эти вульгарно расставленные ноги башни, а шпиль на маковке кажется вознесенным жалом, изготовленным для удара. В морозном воздухе он как раскаленная игла. Зиночка отворачивается.

Они проезжают мимо ювелирного магазина. Додаков читает вывеску и переводит:

– «Мишель Фонтене предлагает постоянный выбор изящных новостей: изделия из драгоценных металлов, бриллианты, жемчуга и изумруды».

И как бы между прочим предлагает:

– Воспользуемся приглашением? Заглянем? Зинаида Андреевна с удивлением смотрит на него. Приказчик распахивает дверь. Хозяин, сам Мишель

Фонтене, выставляет лоток с украшениями. Сокровища Али-Бабы!..

Раньше, гуляя по городу, она проходила мимо ювелирных магазинов быстро, чтобы не мучить себя недоступными соблазнами. И на дам, украшенных каменьями, она могла смотреть лишь с бессильной завистью. Она вспомнила бал в посольстве, и свое унижение, и то, как хитро воспользовался им Гартинг. Нет, не она виновата, а они, эти подлые мужчины, – они привыкли и хотят покупать, потому что имеют кошельки и знают их неоспоримую силу. Ну, а раз так...

– Прелестное колье! – повела она мизинцем в сторону невероятного сооружения из золотых нитей и каменьев, распростершегося по черному бархату.

– C’est fait pour vous, madame![17]17
  Это специально для вас, мадам! (франц.)


[Закрыть] – хозяин с готовностью придвинул зеркало. Она сбросила шубку. Виталий Павлович взял ожерелье двумя руками и приложил к ее шее.

– Splendide![18]18
  Очаровательно! (франц.)


[Закрыть] – восхищенно проговорил Фонтене, молитвенно закатывая глаза. Это не было лишь профессиональной уловкой, она сама видела: камни горят, передавая свое мерцание коже и превращая всю ее в некую королеву.

Додаков помедлил, подождал, пока она насытится своим отображением в зеркале, потом протянул колье хозяину, что-то сказал ему по-французски. Фонтене закивал. «Неужели мое?»

– У меня нет с собою столько наличными, завтра его доставят в отель, – небрежно проговорил Додаков. – Но чтобы не тяжко было ждать, какой из этих перстней тебе нравится?

Хозяин поставил перед нею еще один лоток. Глаза Зинаиды Андреевны разбежались:

– Вот этот. Нет, тот!.. Хотя вот этот красивей, пожалуй!

Она остановилась на тонком девичьем: на золотом листке алмаз – как капля росы.

– Не надо снимать.

Неужели была та ночь, те крики, мост й фонари с набережной?..

Потом они обедали в ресторане – играла музыка, все было необычайно вкусно. Виталий Павлович заказал шампанское. Она поднимала бокал, в хрустале пузырились жемчужные нити, на пальце рядом с жалким александритом сияло новое кольцо... Нет, то просто было ночным кошмаром!

Они снова ехали по городу. Лучшего дня в своей жизни Зиночка не могла и припомнить, хотя рядом сидел жердяй, а позади все шагала и шагала ненавистная Эйфелева башня. Почему она не отстает? Зачем осыпает щедротами жердяй? Что ж, она незлопамятна. Тем более что нет другого выхода. А ради таких вот дней она готова на все. Даже если он предложит ей руку, она согласится. А он-то, оказывается, богач!..

Она испытующе посмотрела на Виталия Павловича. Что-то произошло с Додаковым за эти дни, пока она его не видела: он стал еще суше, острей и холодней стали его глаза. И ей вдруг пришло на ум, что он, как Эйфелева башня, составлен из металлических перекладин, скрепленных болтами. Только поверх натянута кожа. «Стоят вилы, на вилах короб, на коробе махало, на махале зевало...» – пела в ней присказка, слышанная в детстве. Зиночка рассмеялась, и смех ее в морозном воздухе был звонок.

– Ты довольна?

– Вполне.

– Может быть, прокатиться нам куда-нибудь в пригород? В Булонский лес или в Венсенский?

Его голос звучал как-то напряженно. «Он хочет сделать мне предложение на лоне природы», – догадалась Зиночка.

– Охотно!

Теперь они ехали к площади Этуаль, и приближалась, все росла впереди Триумфальная .арка. В пролет ее закатывалось солнце. Оно было ярким, красным, сулило мороз и на завтрашний день.

Они ехали быстро. Но все равно путь был дальним. Под сводами леса их застали уже легкие сумерки. Окрестные Парижу леса-парки – любимые места прогулок горожан и в праздники, и в будни. Но нежданные холода изгнали их отсюда к каминам и газовым печкам. И сейчас лес был пустынен, тих, только потрескивали в кронах сучья.

Зиночка спрыгнула с коляски. Сапожки ее по голенища погрузились в жухлую листву. Странная зима: с морозом, но без снега...

Додаков что-то весело сказал кучеру, спрятал портмоне, тоже спрыгнул и предложил ей руку:

– Куда направимся?

– Да хоть туда... Или туда. Все равно. Как здесь хорошо!

– Да.

Она глубоко вздохнула. Воздух пьянил и грел ее. Они пошли по аллее-просеке в сторону от дороги. Тропка полого спускалась с холма.

– Может быть, к той беседке? – предложил Виталий Павлович.

«В беседке... По всем правилам... – она усмехнулась про себя: – Извольте, сударь».

Внизу, как фарфоровое блюдо, голубело озеро.

– Побежали? – молодо крикнул он. – Кто быстрее? Даю фору десять шагов!

– Побежали!

Она рванулась вперед, поддерживая обеими руками юбки. Она была молода и сильна, и ноги быстро несли ее. Пусть знает, что не так-то просто ее поймать!..

Беседка, которая, казалось, стояла на берегу, в действительности была сооружена на островке, в нескольких саженях от берега.

Додаков бежал позади, настигал.

– Здесь озеро! – огорченно крикнула Зиночка.

– Не бойся, лед выдержит! – отозвался сзади он.

Лед был гладкий и блестящий, как только что залитый каток. О, как любила она в Питере кататься на коньках; как любила звон стремительных лезвий, игру огней, музыку, разгоряченные морозом лица; особенно на рождественские праздники, когда обряжены елки и полны народом катки на застывших озерах в Таврическом саду, на Крестовском, на Неве и Невках!.. Вот бы сейчас коньки!..

Она спрыгнула с невысокого берега на лед и побежала, удерживая равновесие, чтобы не оскользнуться, к беседке. Лед был под ногами темным, непривычно пружинил и потрескивал. Но впереди он надежно белел матовой толщиной. До беседки оставалось несколько шагов. Зиночка уверенно ступила в белизну и вдруг почувствовала, что стремительно уходит вниз. И когда лицо обожгло, поняла – в воду!

Она рванулась. Одежды, разом пропитавшиеся, тянули ее. Но она была сильна. Она вырвалась из проруби, охватила руками ее край. Лед под пальцами ломался. Он был тонок и остер, как стекло. Она уже хлебнула ледяной воды и не могла передохнуть, не могла закричать, хотя ужас криком рвался из всего ее существа. Она обернулась к берегу и прошептала, хотя ей казалось, что она кричит на весь лес, на весь мир:

– Виталий Павл... Виталий!

Он стоял на берегу у самой кромки, вытянувшись, как сгоревшее дерево.

– Виталий!..

Голос ее прервался.

– Сейчас... Сейчас... – мучительно медленно говорил он, не шевелясь.

Она пыталась выбраться на лед. Тонкий наст подламывался и крошился, ее пальцы были изрезаны, кровоточили и уже немели.

– Виталий! – в ужасе хрипела она.

А он стоял на берегу и все шептал:

– Сейчас... Сейчас...

Она разжала онемевшие пальцы и в то же мгновение ушла под воду. Вырвалась вновь. Волосы ее черным шлемом были облеплены вокруг синеющего лица, а глаза, огромные, как чаши, полны ужаса. Борясь за свою жизнь, за спасение, она уже ничего не видела, ничего не понимала, ее разрывал страх, черная пучина тянула ее. И когда она снова повернулась лицом к берегу, она уже не узнала Додакова. Ей почудилось, что это встала на берегу ненавистная Эйфелева башня. Зиночка навалилась на кромку.

Лед обломился. И с этим обломком она ушла на дно, в последний миг почувствовав, как от огненной тяжести лопается ее сердце.

– Сейчас... Сейчас... – все еще шептал Додаков, хотя черная вода уже сомкнулась и разошлись последние круги, прибившие к рваному краю проруби шляпку с намокшей меховой опушкой.

– Сейчас...

Потом он разжал кулаки, стиснутые с такой силой, что ногти через перчатку до синяков вдавились в ладони, оглянулся и, осторожно ступив на лед, сделал несколько шагов к полынье. Потом, удерживая равновесие, пробил лунку одним ботинком, сделал еще шаг – пробил другим, опустился на лед, немного прополз по пороше – и вернулся назад, на берег.