Текст книги "По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Нинель

Наталья Петровна Булгакова, наш старейший и уважаемый следователь, целый год добивалась перевода в прокуратуру района, в котором жила: поближе к дому. Наконец ее просьбу удовлетворили. Мы тепло попрощались с ней, а на следующий день прокурор распределил между нами незаконченные ею дела. Меня он почему-то пожалел и дал только одно – об оставлении в беспомощном состоянии двухмесячного ребенка.

Раньше мне таких дел держать в руках не приходилось. Любопытства ради я открыл обложку и на первом листе увидел большую фотокарточку, с которой на меня смотрели два темных, широко раскрытых глаза. Взгляд их был не по-детски осмысленным, удивленным, тревожным, зовущим, и если бы над этими глазами я не заметил вышитый чепчик, а под ними – соску-пустышку с кольцом, то никогда бы не подумал, что на фотографии запечатлен младенец. Дело заинтересовало меня, я стал читать его и вскоре узнал, что год тому назад, 12 августа, в шесть часов утра, этого младенца нашла Прасковья Сергеевна Кашина, пенсионерка, бывшая подсобница с фабрики «Скороход», вдова.

Вот что рассказала тогда Прасковья Сергеевна следователю: «Я живу на Лиговке, недалеко от Обводного канала, занимаю комнату в коммунальной квартире на третьем этаже. В то утро я вышла на лестничную площадку, чтобы выбросить мусор, и услышала плач ребенка. Стала спускаться и вижу – ребеночек этот лежит, завернутый в одеяльце, на подоконнике, между третьим и вторым этажами, а поблизости никого нет. Я подумала, что мать куда-то отлучилась, сейчас придет. Стою пять минут, десять, пятнадцать… Ребенок все плачет, надрывно так. Потом чихать стал. Я развернула его, потрогала – весь мокрый. Заглянула в пакеты из целлофана, что рядом лежали, а там рожки с прикормом и много пеленок. Зачем? Не по себе мне стало. Что, думаю, делать? Закутала я ребенка, спустилась на второй этаж и позвонила Наташе Лозинской. У нее трое своих, мал мала меньше. Она как увидела меня в дверях, так и остолбенела, слова вымолвить не может. Я ей говорю: так, мол, и так, кто-то ребенка оставил. Мокрый, плачет, чихает. Наташа схватила его – и в комнату, а я за пакетами поднялась. Вернулась – дите на столе, голенькое, ручками-ножками сучит… Девочка. Подмыли ее, перепеленали, дали рожок с молоком. Она поела и уснула. А мы задумались: кто бы мог быть ее матерью? Всех женщин нашего дома перебрали, каждую минуту на лестницу выглядывали: может, кто вернулся за ребенком? Там никого не было. Стали рассматривать пакеты. Двадцать восемь пеленок, пододеяльник, распашонка, чепчик, косынка. Это помимо того, что на ребенке. И еще четыре рожка с прикормом, один с чаем. Решили вызвать милицию. Спустилась я к автомату, позвонила. Они приехали быстро, составили акт, забрали ребенка и сказали, что отвезут его в детскую больницу. А я пошла к себе, написала объявление, на случай, если кто-нибудь придет за ним, и приколола к подоконнику. Только никто так и не появился».

Булгакова в поисках лица, оставившего ребенка (а им могла быть не только мать), запросила детскую больницу, милицию, «скорую помощь». Из больницы ей ответили, что девочка, судя по росту, весу и метке от введения противотуберкулезной вакцины, родилась два месяца назад в родильном доме; уголовный розыск сообщил, что заявлений о пропаже грудных детей в органы милиции ни до, ни после 12 августа не поступало; «скорая помощь» выдала справку о том, что выездов, связанных с гибелью женщин на улицах и в общественных местах города, в тот день не было.

Она допросила многих жильцов дома, осмотрела и направила на исследование белье и одежду девочки, надеясь получить хоть какие-нибудь сведения о лице, оставившем ребенка, или о его матери, и все впустую. Предусмотренный законом срок следствия был ею исчерпан, дело пришлось приостановить.

Теперь, заканчивая его чтение, я все более и более осознавал, что не смогу ограничиться направлением в милицию шаблонного письма с требованием активизировать розыскную работу и должен найти новые средства для того, чтобы отыскать мать девочки. Новые… А какие? Можно запросить из родильных домов списки девочек, появившихся на свет в июне, а лучше в мае – июле, с учетом возможной ошибки при определении возраста той, которая интересует меня, и навести справки о них. Но в Ленинграде около двадцати родильных домов. Есть еще Институт акушерства и гинекологии, Клиническая больница Педиатрического института, где тоже принимают роды… Огромная работа! Даст ли она результат?

Ради интереса я позвонил в Педиатрический институт. Мне сообщили, что ежемесячно в нем рождается около четырехсот девочек. Значит, за три месяца – больше тысячи. Позвонил в родильный дом Московского района: картина такая же. А если моя девочка родилась не в Ленинграде? Нет, такую проверку затевать нельзя.

Может быть, запросить дом ребенка, в который отправили девочку из детской больницы? Ведь не исключено, что туда могли поступить сведения о родителях… Нет, тоже не годится. Если бы родители объявились, дом ребенка сразу бы сообщил об этом в' милицию и в прокуратуру.

Что можно придумать еще? Рожки с прикормом были закрыты ватными тампонами… В таком виде их выдают в молочных кухнях и раздаточных пунктах… Прикорм выписывается в детских поликлиниках… Не поинтересоваться ли там, кто из детей перестал получать его после 12 августа? Заманчивая идея! И проверка поуже, чем по сведениям родильных домов. А если учесть, что ребенок брошен до 6 часов утра, то скорей всего прикорм для него был получен накануне в Ленинграде.

Я поделился своими соображениями с женой и, когда она одобрила их, решил запросить в первую очередь детские поликлиники города. Через день в моем кабинете раздался телефонный звонок:

– На ваш запрос мы ответить не в состоянии, – заявила заведующая одной из поликлиник. – Документы сданы в архив, их надо искать. Для того чтобы сделать это и ответить вам, нужны люди, а у нас свободных людей нет. Посылайте своих, и пусть они сами выбирают то, что вам нужно.

Затем аналогичные звонки последовали из других поликлиник. Я терпеливо разъяснял смысл запросов, настаивал на их исполнении, соглашался на отсрочки, а когда наталкивался на отказ представить мне необходимые сведения, просил подтвердить это письменно, чтобы иметь возможность обращаться за помощью и поддержкой в вышестоящие организации здравоохранения. И надо сказать, такая постановка вопроса приводила, как правило, вначале к снижению напряженности в переговорах, а затем и к достижению договоренности на приемлемых для обеих сторон условиях.

Первые ответы поступили ко мне примерно через месяц. Я сразу же дал задание милиции навести справки о судьбе значившихся в них детей. Работа оживилась. В прокуратуре заговорили о ней с нескрываемым интересом, особенно женщины. При встречах они неизменно спрашивали:

– Что новенького? Неужели удастся найти эту мать? Уж вы не прячьте ее тогда, покажите нам…

Но время шло, папки с перепиской пухли как на дрожжах, а тех новостей, которых я с таким нетерпением ждал, не было. Порой мне начинало казаться, что всю эту канитель я затеял зря, что Булгакова, наверное, неспроста не стала заниматься ею. Но я гнал от себя эти мысли и, пока было над чем работать, работал.

Как-то вечером, когда я строчил очередные поручения милиции, мне позвонила еще одна заведующая поликлиникой.

– Мы подготовили к отправке список интересующих вас детей и их матерей, – сказала она. – Среди них есть мама, которая, по-моему, заслуживает внимания. Одиночка, снимала комнату; ни врач, ни патронажная сестра не могли от нее добиться предъявления паспорта. Говорила, что потеряла. Последний раз посетила поликлинику десятого августа, питание для ребенка перестала получать с двенадцатого августа. После этого сестра ходила к ней на дом и не застала. Хозяйка квартиры сказала, что мама вместе с ребенком уехала куда-то на Украину.

– Не отправляйте почтой! – крикнул я в трубку. – Еду к вам!

И вот я в поликлинике. Амбулаторная карта, как ключ к разгадке тайны, лежит передо мной, а я боюсь ее открыть, боюсь потому, что знаю: надежда может рухнуть мгновенно. Краем глаза поглядываю на обложку, читаю: «Невская Ирина, родилась 10 июня, Мать – Невская Нинель Петровна, 19 лет, одиночка, родители умерли, место работы – Ленинградский почтамт, домашний адрес…» Неужели это то, что мне нужно? Наконец-то…

Утром, отложив все дела, я позвонил в адресное бюро. Мне ответили, что Невская Нинель Петровна среди прописанных в Ленинграде и области не значится. Позвонил на почтамт – на работу такая не поступала. И тогда я поехал по адресу…

Дверь квартиры открыла напуганная моими звонками старушка.

– Скажите, жила ли у вас Нинель Петровна Невская? – спросил я у нее.

– Не знаю такой. Нина – жила, так уж год как съехала.

– Где она сейчас?

– Без понятия… Как ушла, так не появлялась.

Старушка явно не хотела разговаривать со мной.

И все-таки, убив на беседу с ней около трех часов, я получил интересные сведения. Нина поселилась здесь в феврале прошлого года, говорила, что приехала с Украины, хочет найти временную работу, а осенью поступить в институт. Дома бывала мало, как правило, по вечерам. Летом она куда-то пропала, а вернулась с грудным ребенком, девочкой, пожила еще два месяца, сказала, что с институтом ничего не получится, надо уезжать туда, откуда приехала, к каким-то родственникам. После родов ёе никто, кроме врача и медсестры, не навещал. Об отце, ребенка она молчала. С деньгами у нее было плохо, поэтому хозяйка из старых простынь сделала для девочки приданое: пятнадцать пеленок, столько же подгузников, два пододеяльника, две распашонки, две косынки и два чепчика. «Могут ли все эти совпадения быть случайными? – думал я, вытягивая из старухи каждое слово. – Нет, не могут. Что же касается подгузников, то их, по всей видимости, Кашина и Лозинская ошибочно посчитали за пеленки».

– Как выглядела Нина? – спросил я у хозяйки.

– Невысокая, худощавая, но заметная, – не спеша ответила та. – Глаза карие, личико белое, волосы как смоль, хвостиком сзади… – И добавила: – Если б не мазалась, куда бы лучше была… Пришла ко мне в черном пальто из кожи, пуховом берете и синих штанах. Летом надевала черную блузку и вельветовые брючки.

– Из ее вещей у вас ничего не осталось?

– Нет, – нерешительно ответила старушка, потом поднялась, сходила на кухню и принесла мне конверт: – Разве что вот это. Нашла под кроватью, после отъезда…

На конверте я прочитал: «Ленинград, Ф-239. До востребования. Коневской Нине Петровне». Ниже были указаны адрес, фамилия отправителя – Коневской Надежды Федоровны.

«Вот это находка! – подумал я. – Неужели действительная фамилия Нины – Коневская и в Ленинграде у нее есть родня?! Но кем бы ей ни приходилась Надежда Федоровна, ясно одно: она поддерживала с Ниной связь и, наверное, знает о ней не меньше, чем эта старушка».

Я не мог побороть в себе желание поскорее проверить свои предположения, добрался до метро, доехал до станции «Площадь Мужества» и рядом с ней нашел дом, номер которого был указан на конверте. Квартиру мне никто не открыл. Я позвонил соседям и узнал, что Коневская еще на работе. Других вопросов задавать не стал, вышел в сквер и сел на скамейку. Я пристально всматривался в женщин, направлявшихся к этому дому, и почему-то искал среди них худенькую, черненькую, с пучком волос на затылке… Так я просидел час, второй и, решив, что пропустил ее, вновь позвонил в квартиру Коневской.

Дверь открыла невысокая, хрупкая, преждевременно поседевшая женщина с миловидным, интеллигентным лицом. Когда я увидел ее глаза, мне показалось, что на меня смотрит не она, а девочка, та самая двухмесячная девочка, фотография которой лежала у меня в портфеле.

– Вас зовут Надеждой Федоровной? – спросил я.

– Да– Кем вам приходится Нина?

Женщина вздрогнула:

– Нина? Это… это моя дочь… Что с ней? Где она?

– Я хотел задать вам тот же вопрос.

– Но кто вы? И почему вас интересует Нина?

– Я следователь…

– Следователь?! – удивленно переспросила Надежда Федоровна. – Да, да, конечно… Вы должны были прийти сюда…

Она провела меня в просторную, но уютную и со вкусом обставленную гостиную, указала на кресло возле журнального столика, села напротив.

– Вы что-нибудь знаете о Нине? Она жива?

– Думаю, что жива, – ответил я.

– Значит, не уверены…

Я попытался отвлечь внимание матери Нины от мучивших ее сомнений:

– Скажите: где и кем вы работаете?

– В НИИ, научным сотрудником.

– Какое у вас образование?

– Высшее, биологическое.

– А у мужа?

– Муж физик.

– Где он?

– Мы развелись пять лет назад, когда Нина еще училась в восьмом классе.

– Если не секрет, по какой причине?

– Причин было много… Главная, наверное, заключалась в том, что муж был слишком тверд, а я слишком мягка и никто из нас не хотел уступить друг другу.

– Когда же между вами возникли разногласия?

– Года через три после рождения Нины…

– Расскажите о них, если можно, поподробнее.

Надежда Федоровна снова съежилась и, собираясь с мыслями, приложила ладонь ко лбу.

– Тяжело вспоминать… – сказала она. – Многое забылось, остальное перепуталось. Не знаю, с чего начать… Со здоровья Нины? Да, со здоровья… В детстве дочь наша часто болела. То ангина, то грипп, не говоря уж о детских болезнях. Меня это очень беспокоило. Я считала, что ей необходим юг, море. Муж был другого мнения. Он подходил к Нине не как к ребенку, а как к взрослой девочке и уверял, что праздная курортная обстановка пагубно отразится на ее воспитании. В то время мне еще не стоило больших трудов настоять на своем, потому что жили мы скромно. У моей мамы в Гаграх был домик, и отправить к ней Нину на все лето было выгоднее, чем снимать дачу под Ленинградом. Бабушка очень любила внучку, ни в чем ей не отказывала. Я, конечно, видела, что это портит характер девочки, делает ее капризной, но надеялась, что со временем она поумнеет и все само собой образуется. А муж говорил, что мы теряем свое лицо, свой авторитет, называл нашу любовь кошачьей, безмозглой. Считал, что из ребенка, которого часто спрашивают, чего он хочет, обязательно вырастет эгоист, потребитель, стремящийся в первую очередь удовлетворить свои личные интересы. До школы эти разногласия были основными. Потом к ним добавились другие.

– Какие?

– Отец был сторонником того, чтобы летом Нина вместе со всеми ребятами ездила в пионерский лагерь. Я по-прежнему, может быть в силу привычки, отправляла ее с мамой на море, и тут уже не обходилось без скандалов. Училась Нина неплохо, но ленилась и в третьем классе вдруг принесла сразу три двойки. Муж узнал об этом за ужином, сказал, что ребенок должен вначале выучить то, что не выучил вовремя, а потом садиться за стол, и добавил: «Кто не работает, тот не ест». Мама моя, человек малограмотный, не знала этого выражения. «Ты что, куском хлеба ребенка попрекаешь?» – спросила она у отца и вышла из-за стола. Я с трудом уладила ссору. Какое-то время Нина приходила с уроков без двоек, а потом потеряла дневник. Учительница вызвала меня в школу, сказала, что Нина потеряла дневник не случайно. Она не работает, не старается усваивать материал, получила несколько плохих оценок за невыполнение заданий и плохое поведение. Вечером, до прихода отца с работы, я долго беседовала с дочкой, объяснила ей все, чего она не понимала, проверила уроки. Нина пообещала учиться хорошо, попросила меня не говорить о двойках отцу, и я выполнила ее просьбу. Но вскоре отца пригласили в школу. Завуч пожаловался ему на то, что Нина по-прежнему тянет назад весь класс, просил принять меры. Муж вернулся домой бешеный и пригрозил, что, если так дальше будет продолжаться, развод неминуем. Кое-как дотянули Нину до восьмого класса, а когда муж увидел ее в парадной с мальчиками и магнитофоном, он собрал свои вещи и ушел. Через месяц он подал на развод, и брак наш был расторгнут. Потом мы разменяли квартиру. Муж поселился в коммунальной, а мы с Ниной переехали в эту.

– Что было дальше?

– Дальше? Я потеряла за Ниной контроль. Он, собственно, давно был потерян. Возвращаясь с работы, я не заставала ее дома. Бабушка говорила, что она приходила с мальчиком и ушла. В комнате у нее царил ералаш, постель не убиралась, пол не подметался, одежда валялась где придется. Однажды я нашла там бутылку из-под вина. Я дождалась прихода Нины, показала ей эту бутылку и предупредила, что выгоню из дома, если еще раз увижу подобное. С ней случилась истерика, она упала на пол и долго плакала. Потом поднялась, со злостью крикнула: «Я сама уйду! Я жить хочу! Жить! Понимаешь?! Одеваться, в кино ходить, на танцы, к друзьям… А ты не даешь!» Я принялась ее успокаивать, пытаясь заговорить с ней о назначении человека, об истинном смысле жизни, но она хлопнула дверью и ушла. Несколько дней не появлялась, не ночевала. Вы не представляете, что я тогда пережила! Потом объявилась, сникшая такая, даже умиротворенная, сказала, что будет учиться дальше, если я перестану вмешиваться в ее личные дела. И я сдалась. Что мне еще оставалось? Мама после ухода Нины из дома получила инсульт, и я не хотела, чтобы она умерла. Нина свое слово сдержала, но к себе уже не подпускала, ничем не делилась. Она перешла в девятый класс, потом в десятый и вдруг весной, когда надо было готовиться к выпускным экзаменам, заявила, что собирается выходить замуж.

– Вы знали, за кого?

– Нет, она не захотела познакомить меня со своим женихом. Пришлось обратиться к отцу. С помощью директора школы мы уговорили Нину закончить десятый класс. А она завалила первый же экзамен, устроилась работать в магазин и больше уже ни на какие уговоры не поддавалась. Осенью Нина исчезла. Я стала искать ее и от родителей бывших одноклассников узнала, что она встречается с Сережей Волчевским. Бабушка Сережи уступила ему свою квартиру, чтобы он мог готовиться к поступлению в институт. Экзамены Сережа не сдал, устроился работать кладовщиком, а жил по-прежнему в квартире бабушки, один. Я разыскала его маму. Она подтвердила, что видела Нину с сыном, и так хорошо отозвалась об их отношениях, что мне даже стыдно стало. И все-таки я решила съездить туда. Мне долго не открывали. В квартире гремела музыка, и мои звонки, видно, никто не слышал. Наконец, в дверях появился какой-то подвыпивший парень. Он спросил: «Вам кого?» Я ответила: «Нину». Парень сказал: «Нинки здесь нет», хотел захлопнуть передо мной дверь, но я, собрав все силы, оттолкнула его и вошла в прихожую. Откуда-то появился Сережа, тоже нетрезвый. Он узнал меня, растерялся, а я открыла дверь в комнату и обомлела. Слева, у стены, я увидела односпальную, ничем не застланную тахту, над ней, под потолком, написанный белилами лозунг «Сделал свое дело и уходи!», а ниже – несколько фотографий обнаженных девушек. Одной из них была Нина… Сережа молча стоял за моей спиной и дышал на меня перегаром. Я повернулась и изо всех сил стала хлестать его по щекам. Он убежал на кухню. Я бросилась за ним и оказалась в окружении трех пьяных парней. Они нагло ухмылялись. Сережа сказал им, чтобы они отошли, предложил мне сесть, успокоиться и вдруг спросил: «Вам случайно белила не нужны?»

– Так и спросил?

– Да… мерзавец… И еще добавил: «Могу помочь…» Я подумала: «Так ты вдобавок еще и вор!» – снова ударила Сережу по лицу и выскочила из квартиры как ошпаренная. Не знаю, как я добралась до дома… Мне казалось тогда, что я не перенесу этого горя, сойду с ума… Нина приехала домой в тот же вечер, не знаю откуда. Она была трезвая, опять завела разговор о том, что хочет жить так, как ей нравится, напомнила мне о своем праве на жилплощадь и потребовала размена квартиры. Я ответила ей отказом. Нина крикнула мне: «Сволочь, хоть бы ты сдохла!», – хлопнула дверью и убежала. Это было в августе позапрошлого года. Больше месяца я не знала о ней ничего. Потом она позвонила мне, сказала, что была в Юрмале, очень издержалась, чувствует себя плохо и просит выслать немного денег до востребования на почтовое отделе-ниє Ф-238. Я напомнила ей ее последние слова и спросила, как она может после этого обращаться ко мне за деньгами. Она ответила, что не считает себя такой уж принципиальной, и повесила трубку. Сердце мое не выдержало. Мне трудно объяснить вам это. Я выслала ей пятьдесят рублей. Через месяц просьба повторилась, затем я стала помогать дочери постоянно…

– Вы посылали переводы только на отделение связи Ф-238? – поинтересовался я.

– Нет, с февраля прошлого года по август я высылала их на почтовое отделение Ф-239. Так почему-то просила Нина.

– И вы ни разу за это время не виделись с ней?

– Нет.

– Что вам известно о жизни дочери после ее ухода из дома?

– Ничего. Она на мои вопросы не отвечала. Позвонит, попросит денег и вешает трубку. Даже к бабушке, вырастившей ее, она безразлична.

– В какие дни она звонит?

– Как правило, в середине каждого месяца. Семнадцатого у меня получка, после работы я иду на почту и перевожу ей деньги.

– Можете ли вы дать мне фотокарточку дочери?

Надежда Федоровна достала семейный альбом, отделила от последней страницы один из снимков и подала его мне:

– Здесь Нина десятиклассница. Скажите все-таки: она жива?

– Вы уже задавали этот вопрос… Прошу вас: если Нина позвонит, не говорите ей о нашей встрече, – ответил я, попрощался и закрыл за собой дверь.

План дальнейших действий уже зрел в моей голове: восемнадцатого утром я еду с сотрудниками милиции в почтовое отделение Ф-238. В штатском, конечно. Там мы осматриваем корешки почтовых переводов и отбираем те, которые были адресованы Нине Коневской. Попутно наблюдаем за посетителями, а с появлением Нины приглашаем ее в прокуратуру.

…Нина пришла на почту утром двадцатого. Она была в черном кожаном пальто, черных вельветовых брючках и туфельках на цокающих каблучках. Как ни в чем не бывало, она направилась к окошку с надписью: «Выдача денег по переводам», сняла с плеча висевшую на ремешке сумочку, вынула из нее паспорт, извещение и подала их женщине, которая сидела по другую сторону перегородки.

Та, осмотрев предъявленные документы, достала корешок перевода, предложила внести в него необходимые сведения из паспорта и расписаться. Пока Нина выполняла эти требования, мой помощник незаметно переместился к столику возле дверей. Чуть погодя к нему присоединился и я, а когда Нина кончила писать, мы оба предъявили ей свои удостоверения и попросили проехать с нами. Она пристально посмотрела на нас, легкой походкой направилась к выходу и уже на улице, когда мы оказались одни, спросила:

– Мальчики, скажите прямо: чего вы хотите?

На ее лице блуждала многообещающая улыбка.

– Хотим устоять, – шутливо ответил я. – Это во-первых. А во-вторых, побыстрее добраться до прокуратуры.

– Фу, какие вы сухари! – оскорбленно сказала Нина. – Кроме своей прокуратуры, ничего не знаете… Куда идти?

– Вон туда, – указал ей мой помощник, и мы втроем двинулись к автобусной остановке.

– Где вы живете? – спросил я у Нины уже в кабинете.

– Какая вам разница? Ведь вы отказались разговаривать со мной, – небрежно ответила она, достав из сумочки пачку сигарет «Кент» и закурив.

– У вас есть родители? – продолжал я.

– У меня нет никого…

– Как же никого? Я знаю вашу маму Надежду Федоровну…

– Ха! Разве это мать? Она мне жизнь испортила…

– Почему в таком случае вы позволяете себе получать от нее помощь?

– Я не такая принципиальная, как вам кажется…

– Что вы знаете о маме, об отце?

– Слушайте, я не люблю сентименты. Подберите другую тему, повеселее, – раздраженно заявила Нина.

– Ладно, – согласился я. – Вы были замужем?

– Как это понимать?

– В прямом смысле…

– Я жила… Вас устраивает?

– С кем?

– Уж не ревнуете ли вы меня, следователь? – рассмеялась Нина. – Не надо, ревновать – пережиток прошлого.

– А дети у вас были?

– Вы обо мне плохо думаете. Мне эта обуза ни к чему.

– И в родильных домах вы не лежали?

– Только по поводу абортов.

– А по другим причинам?

– Нет, терпеть не могу эти учреждения, – брезгливо поморщилась Нина. – Писк, визг, пеленки, распашонки… За версту обхожу. Слушайте, я же просила: найдите другую тему!

– Хорошо. На какие средства вы жили?

– На подачки Надежды Федоровны. Иногда подрабатывала, не на пыльной работе, конечно.

– Вам хватало?

– На мелкие расходы…

– А на все остальное?

– Остальное меня не касалось. Думать о том, чтобы женщина была сыта, модно одета и обута, – дело мужчин, если они хотят, чтобы их любили. Вы придерживаетесь иного мнения?

– Хотелось бы взглянуть на этих мужчин.

– Вы опять за свое…

– Виноват. Скажите, вы в почтовом отделении Ф-239 деньги от Надежды Федоровны получали?

– Нет, только в том, где мы с вами познакомились.

– Неправда, Нина!

– Вы лучше меня знаете?

– Да, и могу это доказать.

– Доказывайте, а я не помню.

– Это отделение находится на Белградской улице, по соседству с домом, в котором вы снимали комнату до родов и после них…

Смяв в пепельнице недокуренную сигарету, Нина бросила на меня скучающий взгляд:

– Оставьте ваши шутки! Они мне надоели.

– Это не шутки. Вас наверняка опознают хозяйка квартиры, патронажная сестра и врач поликлиники. Только жили вы там под другой фамилией. Вы были тогда не Коневской, а Невской и звали вас не Ниной, как сейчас.

– Больше ничего не придумали?

– Нет. Со временем я смогу еще, наверное, предъявить вас персоналу родильного дома, в котором вы лежали до этого.

Прикусив нижнюю губу, Нина отвернулась. Она долго молчала, прикидывая что-то в уме, потом легким движением смахнула с глаз слезы и уже серьезно спросила:

– Скажите прямо: что вы хотите от меня?

– Правды, Нина, только правды.

– Года два мне за правду дадут?

– Дадут по заслугам.

Я достал из портфеля фотографию Иришки:

– Это ваш ребенок?

Нина мельком взглянула на ребенка:

– Да, мой…

– Почему вы перестали получать для него прикорм?

– Вы же знаете! Вы все знаете! Что вам еще нужно?!

– Ответьте на мой вопрос.

– Потому что бросила его! – крикнула Нина и, вскочив со стула, быстро заходила по кабинету.

Я подождал, пока она придет в себя.

– Почему вы скрывали свою настоящую фамилию?

– Меня ждал позор…

– Позор? Мало ли матерей-одиночек?

– Они знают отцов своих детей…

Не договорив, Нина заплакала. Больше, наверное, от страха, чем от стыда. А я подумал: «Да, ты, конечно, не из тех одиночек и одинока ты не только потому, что у тебя нет ни мужа, ни ребенка…»

Возобновив расследование, я предъявил Коневской обвинение, допросил ее и вызвал конвой.