Текст книги "По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Он уже говорил так. Не один раз. И приходилось уходить от него ни с чем. Но завтра так уйти нельзя; надо убедить Чижова в своей правоте во что бы то ни стало.

Чижов стоял у единственного окна своего кабинета и мрачно смотрел на мокрые крыши соседних домов. Лето давно прошло, кончалась и осень, для отдыха оставалась теперь только зима, и это в который раз!

– Чем-нибудь обрадовать хочешь? – спросил он, увидев меня в дверях.

Я промолчал.

– Если следователей пришел клянчить, то напрасно, – продолжал Чижов. – Все кругом помощи просят, своими силами обходиться разучились. Прокуроры сами следствие вести не хотят, вельможами стали. Их дело, видите ли, только надзор да руководство, потому и попрошайничают, не стыдясь. И ты тоже. Что ни дело, то бригаду требуешь, своим департаментом норовишь обзавестись, столоначальником стать…

– Клянчить не буду, – спокойно сказал я.

Чижов удивленно посмотрел на меня.

– Тогда зачем пожаловал?

– Спросить: бывали ли вы в нашем зоопарке?

– Оставь свои шуточки! Не до них сейчас…

– Нет, я вполне серьезно…

Никто никогда в рабочее время в его служебном кабинете о посторонних вещах не заговаривал.

– Что это ты про зоопарк вспомнил? – осторожно, боясь попасть впросак, поинтересовался Чижов.

– Хочу пригласить вас туда.

– Перестань дурить! – не выдержал Чижов, не зная, как вести себя дальше. – Если тебе среди зверей побывать надо, валяй один.

– Значит, не хотите?

– Нет.

– Жаль. Дело в том, что там появился говорящий попугай.

– Ну и что? – ухмыльнулся Чижов.

– Целый день к нему идут толпы людей, – продолжал я, – и делают его жизнь невыносимой. А деться ему некуда и пожаловаться некому. Он один. К вечеру попугай забивается в дальний угол клетки и там, вздыхая, произносит одну только фразу: «Попка-попочка, охо-хо!»

– Так и говорит?

– Да, в этом нетрудно убедиться.

– Ладно. Теперь скажи: к чему ты все-таки клонишь?

– Скажу. Сегодня в этом попугае я вижу себя. Положение наше одинаково тяжелое. Мне тоже деться некуда и жаловаться некому. И не удивляйтесь, если в недалеком будущем на все ваши вопросы я стану отвечать: «Попка-попочка, охо-хо!»

– Грустный у тебя юмор, – задумчиво произнес Чижов, – но и дипломат ты неплохой. Ловко подошел к делу. Докладывай, что тебе нужно?

И я, довольный тем, что смог приковать внимание Чижова к волновавшим меня проблемам, подробно рассказал ему о состоянии следствия, обосновал необходимость создания следственной группы для оперативного и успешного завершения расследования. Чижов слушал меня внимательно, одобрительно качая головой и делая себе пометки.

– Сколько человек тебе нужно? – спросил он.

– Четыре, – ответил я, памятуя, что всегда надо просить больше, чтобы получить в самый раз.

– Дам двух, но зато по твоему усмотрению.

– Тогда давайте Ряпушкина и Воронца.

– Будь по-твоему. Завтра жди тезок.

Я поблагодарил Чижова за поддержку и направился в свой кабинет. Открыв дверь, услышал, как зазвонил телефон, и снял трубку.

– Дмитрий Михайлович, несколько часов звоню вам. Что-нибудь случилось? – услышал я голос Каракозова.

– Ничего особенного. Был у начальника.

– И как?

– Выхлопотал двух следователей.

– А я нашел надежных парней, из дружинников. Снабдил их данными о внешности Сашки, Боба и Кости. Они понаблюдают и за сторожами.

– Спасибо. Утром забери в райотделе остальные нераскрытые дела и приезжай. Их там штук десять осталось. Пусть уж до кучи будут… И еще узнай, готова ли экспертиза по отпечаткам пальцев. Если готова, привези заключение.

Первым дал знать о себе Дима Ряпушкин. Он позвонил рано, в девять утра, и закричал:

– Скажи, когда это кончится?! Неужели другого следователя нельзя найти?! Что ни дело у Плетнева, то обязательно нужно пристегнуть к нему Ряпушкина! У меня своя работа есть, а по твоей милости ее за меня другие тянут. Стыдно в глаза людям смотреть. Жаловаться буду!

Через минуту он перезвонил и заговорил уже другим тоном:

– Привет! Дима, ты, конечно, все понял? Я звонил из кабинета своего шефа. Он показал мне телефонограмму

Чижова и обвинил в том, что я сам напросился на работу с тобой. Я должен был показать свою незаинтересованность. Сейчас сдам дела и часам к одиннадцати приеду.

Дима Воронец позвонил в десять:

– Здравствуй, дорогой. У тебя опять что-то интересное? Приказ есть приказ. Дела передал, выезжаю к тебе.

И вот мы опять встретились – три друга, три боевых товарища. Ряпушкин – коренастый, с большой седеющей головой и свернутым набок носом, весельчак и остряк. Он на два года старше меня. И Воронец, мой ровесник, – стройный, задумчивый, всегда изящно одетый шатен. Разные люди с разными судьбами, мы одинаково любили свою работу и все вместе обладали хорошо развитым, как говорят музыканты, «чувством ансамбля».

– Скажи, тезка, – спросил Ряпушкин, когда мы обменялись приветствиями, – как это тебе удалось снова вытащить к себе именно нас?

– Как? Попугай помог…

– Какой еще попугай?

Я рассказал друзьям притчу, которая тронула сердце начальника следственного отдела.

– Да-а, – заметил Ряпушкин. – К Чижову подход нужен, напрямик ничего бы не вышло. Ведь ты совсем недавно, перед отпуском, работал с Воронцом в Бесовце. Кстати, Коля Пулечкин, который возил вас туда, прочитал мне как-то твои стихи:

 
Ловить воров по Бесовцу
Чижов доверил Воронцу…
Чуть свет, уж мчатся в Бесовец
Н. Пулечкин и Воронец.
Держитесь, воры Бесовца!
Вам не уйти от Воронца!..
 

– Если верить слухам, – перебил его Воронец, – то Коля сочинил на эти стихи песенку. Исполняет ее в нашем гараже и с гордостью говорит, что музыка его, а слова… Слова – народные!

Кабинет задрожал от смеха.

– Хватит, братцы, – попросил я. – Повеселились, и будет.

– Пять минут смеха заменяют килограмм масла, – сказал Ряпушкин.

– Или сто двадцать пять литров молока, – поддержал его Воронец.

– Говорю вам: хватит, – повторил я. – Пора переходить к делу… Так вот, я считаю, что вам надо знать все. Поэтому рабочий день делим пополам. С утра вы читаете дела, после обеда разъезжаемся по вокзалам для осмотра документов. Я беру Витебский, а вы поделите между собой Московский и Варшавский. Утром обмениваемся впечатлениями, продолжаем чтение дел, а потом опять на вокзалы. Документы осматриваем по схеме: дата отправления, отправитель, количество и марки покрышек, станция назначения, получатель. Если попадутся какие-нибудь другие интересные сведения, выбираем и их. Что с ними делать – решим потом.

Дверь в кабинет открылась, вошел Каракозов. Я познакомил его со своими друзьями, потом спросил:

– Ну, сколько дел привез на этот раз?

– Десять, – ответил оперуполномоченный. – Все они падают на первую половину прошлого года. Пальчики в них отсутствуют. Привез и заключение экспертизы, по-моему, интересное.

Я взял заключение и сразу взглянул на последнюю страницу – туда, где эксперты излагали свои выводы. «Семь отпечатков пальцев, обнаруженных в разных гаражах, – прочитал я, – оставлены четырьмя лицами, причем одному из них принадлежат три отпечатка, другому – два». Случайность? Нет. Вероятнее всего, эти три и два отпечатка были оставлены преступниками. «Остальные два отпечатка, – дочитал я, – принадлежат иным лицам». Эти иные тоже могли иметь отношение к кражам, а могли и не иметь… Эх, вот было бы здорово, если бы эксперты могли назвать и фамилии хотя бы тех, кто оставил большинство следов!

– Я попросил экспертов вывести по отпечаткам дактилоформулы и проверить, не проходят ли они по учету. Оказалось, что нет, – сказал Каракозов, угадав мои мысли.

– Все у нас еще впереди, – ответил я. – Давайте внесем в сегодняшний план небольшие коррективы. Раз уж Сергей привез эти дела, мы их дочитаем, а вы, тезки, приступайте к чтению материалов, с которых началась вся история. Дальше читайте по хронологии. На вокзалы поедем завтра.

И потянулись дни, внешне почти ничем не отличавшиеся друг от друга. Утром обменивались информацией о результатах работы на вокзалах, подсчитывали количество отправленных покрышек, выявляли наиболее активных скупщиков и адреса, по которым они отправляли их. Потом я с Каракозовым уезжал на Витебский вокзал, где работы было значительно больше, чем на других вокзалах, а Ряпушкин и Воронец читали в прокуратуре дела. После обеда и они включались в осмотр документов.

На второй или третий день Воронец, придя в прокуратуру, глубокомысленно заявил, что столкнулся с явлением, природу которого он понять не в состоянии:

– На Украину и в Молдавию переправляется множество оцинкованных корыт, причем одни и те же лица отсылают по пятьдесят, сто и более штук. Ведь для семьи вполне достаточно одного-двух корыт – ребенка выкупать, белье постирать. Ну, можно третье взять, чтобы цемент замесить, а болыне-то зачем?

– Чудак ты, Дима! – ухмыльнулся Ряпушкин. – Живешь в городе и ни забот, ни хлопот не знаешь. Они же корытами дома свои кроют!

– Разве корыта делают для этого? – допытывался Воронец, который во всем хотел видеть смысл и очень страдал, когда сталкивался с бессмыслицей.

– Успокойся, – потешался Ряпушкин. – Конечно, не для этого. Но если бы в скупке корыт не было смысла, их бы не скупали…

– Скажите четко – надо выбирать корыта или нет? – раздраженно спросил Воронец. – Может, ими спекулируют там…

– Не надо. Мы ведем дело не о спекуляции корытами, а о краже автопокрышек и колес, – урезонил я его.

– Зря. Я бы проверил, – недовольно сказал Воронец и замолчал.

За десять дней наша работа продвинулась вперед настолько, что можно былр проанализировать полученные результаты. Оказалось, что за полтора года с трех вокзалов Ленинграда было отправлено в Молдавию и на Украину около тысячи покрышек, значительно меньше ушло в Белоруссию и различные области РСФСР. Среди отправителей выявились люди, которые занимались скупкой покрышек постоянно, из месяца в месяц, причем высылали их не в один, а в два, а то и три колхоза. Но были и такие, которые, появившись однажды в Ленинграде и отправив одну-две покрышки, в дальнейшем этим не занимались. Они-то й составляли основную массу представителей колхозов. И еще одно обстоятельство привлекло мое внимание: случайные скупщики оценивали покрышки при отправке по их действительной стоимости, в то время как те, кто занимался скупкой систематически, завышали их цену в полтора-два раза.

Архивы багажных кладовых дали следствию много интересного, чего нельзя было сказать о последней партии доставленных Каракозовым дел. Они по своим обстоятельствам лишь дублировали изученные ранее и подтверждали уже сделанные выводы.

А как вели себя все это время сторожа? Осторожно и замкнуто. Нет, они вовсе не отказывались помогать следствию, но на рынке появлялись только для дежурства, ни с кем не общались и, отдежурив, сразу расходились по домам. Каракозов объяснял их поведение боязнью встреч с преступниками, а я, получая от оперуполномоченного информацию, каждый раз думал: «Хорошо, что таких встреч нет и на сторожей никто не влияет, но если их и дальше не будет, то что в этом хорошего?» Как-то мне в голову пришла мысль: не попросить ли сторожей поездить к монастырю? Там шансов на встречу с ворами больше, но я тут же отказался от нее. Осуществление этой идеи могло вызвать у преступников подозрения и повлечь за собой трагическую развязку… В конце концов я пришел к выводу, что особых надежд на сторожей возлагать нельзя: помогут – ладно, не помогут – ну и пусть. Надо форсировать ту работу, ради которой создана бригада.

Я созвал летучку и, коротко рассказав о результатах осмотра документов, спросил:

– Что будем делать дальше?

– Мне представляется, надо выезжать в колхозы, – ответил Воронец, по обыкновению глубокомысленно глядя мимо своих собеседников. – Однако все адреса нам самим не охватить. Следовательно, надо выезжать туда, где живут основные скупщики. Каждый пусть возьмет на себя двух-трех человек. В остальные места направим запросы.

– В принципе я с этим согласен, – сказал Ряпуш-кин. – Но считаю, что руководителю группы уезжать из Ленинграда нельзя. Каракозову тоже. Вдруг эти бестии сторожа все-таки увидят воров, позвонят, а здесь никого…

– Тогда нам с тобой, Ряпушкин, надо взять по три-четыре скупщика и, перед тем как ехать, запросить телеграфом милицию, на месте ли они.

– Правильно, – согласился я. – Теперь давайте подумаем, что вы будете делать в колхозах.

– В первую очередь обыщем скупщиков, изымем их отчетные документы и покрышки, – ответил Ряпушкин.

– Покрышки… А если они уже на машинах? – возразил Воронец. – Тогда что? Будем снимать их и выводить машины из строя?

– Будем осматривать и брать сохранные расписки, – поправился Ряпушкин. – Потом допрашивать скупщиков, кладовщиков, завгаров, если такие есть, бухгалтеров и председателей колхозов.

– На мой взгляд, следует поинтересоваться, на каком основании ездили скупщики в Ленинград, заключались ли с ними договоры, выдавались ли командировочные предписания, как оплачивался их труд и чьими решениями списывались полученные ими в подотчет деньги, – добавил Воронец.

– Вопросов набирается много, – отметил я. – Пусть каждый запишет их себе. Учтите еще, что сейчас на юге непролазная грязь, идут дожди, дороги размыты. Надо брать с собой резиновые сапоги и плащи.

Сообща мы выбрали фамилии восьми скупщиков, каждый из которых отправил из Ленинграда не менее двадцати покрышек. Ими оказались Матюшенко, Вакулинчук, Пилипчук, квартировавшие когда-то у тети Тани, Гумя-ченко, Кадряну, Маринеску, Мусулбас, а также Густав-сон, числившийся представителем молдавских колхозов, но носивший отнюдь не молдавскую фамилию.

Через день были получены телеграммы о том, что семь из них находятся у себя дома, а восьмой – Густавсон Ян Карлович – в Ленинграде, в Веселом Поселке.

– Беру его себе, – сказал я, знакомя своих друзей с телеграммами, – а вы разделите остальных по географическому признаку и приплюсуйте работу в колхозах, для которых скупал покрышки этот Густавсон. Тебе, Сережа, тоже будет серьезное поручение, – повернулся я к Каракозову. – Мы давно собираемся поработать среди населения Новодевичьего монастыря и все по разным причинам откладываем. Трудно осилить такую махину. Это верно. А вдруг там живет кто-нибудь из воров? Мы пока ничего не сделали, чтобы найти его. Давай поищем среди обитателей монастыря людей, имеющих отношение к автоделу. В паспортном Столе возьмем их фотокарточки, дадим переснять. Потом покажем сторожам. Может, таким путем что-нибудь выйдет… Сроком не ограничиваю…

– Дмитрий Михайлович, монастырь – это муравейник… – ответил Каракозов без энтузиазма.

– Ничего, Сережа, попробуй. Ты знаешь, как это делается.

К вечеру мой кабинет опустел и на несколько дней стал самым тихим кабинетом в прокуратуре.

«Представитель» молдавских колхозов жил в одноэтажном бараке с единственным входом в длинный коридор, по обеим сторонам которого, на равном расстоянии друг от друга, располагались двери в жилые помещения.

Я постучал в одну из них. Ее открыла худенькая, полногрудая женщина лет двадцати пяти, по внешнему облику которой – скуластому лицу, гладким, соломенного цвета волосам, широким плечам и крупным кистям рук – я сразу понял, что она не городская.

– Вам кого? – спросила женщина.

– Яна Карловича.

– Его нет дома…

– Где он?

– Уехал по делам.

– Мне нужно побеседовать с вами. Как вас зовут?

– Галина…

– Дмитрий Михайлович, следователь, – представился я. – Не удивляйтесь.

– Я давно ничему не удивляюсь, – сказала Галина. – Куда едем?

– В прокуратуру. Возьмите с собой документы.

Она надела пушистую шапку, пальто с мохнатым воротником, сунула ноги в красные резиновые сапоги и вслед за мной вышла из барака. Городским транспортом я довез ее до прокуратуры.

– Дайте паспорт, – сказал я, войдя в кабинет.

Галина сунула руку в боковой карман пальто и достала паспорт.

– Вы прописаны в Волосовском районе, а где живете? – спросил я, предложив ей сесть.

Она промолчала.

– Кем вам приходится Ян Карлович Густавсон?

– Как кем? Мужем…

– Ваш брак зарегистрирован?

– Нет…

– Вы давно знакомы?

– Года два.

– Где вы познакомились?

– У меня в деревне. Он очищал для нашего колхоза поля и овраги от ольхи и отправлял ее молдавским колхозам. Там из этой ольхи делали подпорки для виноградников.

– Что же вас сблизило?

– Он жил у нас, платил хорошо, не пил. Потом как-то сказал мне, что не женат, стал ухаживать. О своей жизни рассказывал, будто все время на самолетах летает, и обещал, что я, если за него выйду, буду летать с ним. А что меня ждало в деревне? Лет немало, парней нет. Вот и поймите…

– И вы летали?

– Да, из Ленинграда в Кишинев, из Кишинева в Ленинград.

– А жили где?

– Где придется. Иногда в гостиницах, чаще – у хозяек.

– На каких правах вы здесь?

– Снимаем комнату у старушки. Она уехала к дочери ребенка нянчить.

– Чем еще занимался ваш муж?

– Еще? Покрышки покупал…

– У кого?

– Не знаю. Их привозили по ночам, стучали в окно. Ян одевался и уходил, а я ждала его в комнате. Только один раз я вышла на улицу, потому что его долго не было. Тогда ему привезли сначала три и через некоторое время еще три колеса с белыми покрышками. Никогда таких не видела. Их закатили в сарай. На следующий день Ян отвез покрышки на вокзал. Диски еще оставались, а потом и их не стало.

«Колеса от прицепов… Белые колеса!.. Вот кому они достались!» – подумал я, а Галина, воспользовавшись паузой, спросила:

– Вы меня, наверное, сегодня арестуете?

– Нет, – ответил я. – Возвращаю вам паспорт и прошу завтра снова прибыть в прокуратуру.

– Хорошо, приду, – пообещала она и ушла, не веря тому, что ее отпустили.

Я не особенно надеялся на то, что Галина сдержит свое слово, и поэтому был приятно удивлен, увидев ее утром у себя в кабинете.

– Виделись ли вы с Яном? – спросил я.

– Нет, Ян не пришел ночевать…

– А раньше всегда ночевал?

– Всегда.

– Где он может быть?

– Не знаю… Наверно, подумал, что я уехала к маме, поехал искать.

Эти слова не на шутку меня встревожили. Было ясно, что Густавсон каким-то образом узнал о грозящей ему опасности и теперь не появится дома, пока не успокоится. А если он, разыскивая жену, действительно уехал к ее матери? Тогда, не найдя Галину в деревне, он станет еще осторожней, и на встречу с ним нечего будет надеяться. Нет, ждать нельзя, надо срочно выезжать туда!

Я с большим трудом выпросил у Чижова машину, взял с собой Каракозова, – отправляться одному в такое путешествие было рискованно. Вечером, уже в темноте, мы подъехали к селу, где жила мать Галины, и отыскали ее избу. Подойдя к ней, обратили внимание на красные всполохи внутри баньки, которая стояла невдалеке, и заглянули в нее. Там никого не было. На полу темнело какое-то устройство, под ним горела резина, а в поставленный рядом бидон монотонно падали капли.

– Самогон варят… – шепнул Каракозов.

Мы постучали в избу. Отворила нам пожилая женщина.

– Здесь живет Ян Карлович? – спросил я.

– Жил когда-то, – ответила она.

– А сейчас он где?

– Не знаю… Должно быть, у себя, в Молдавии, а может, и здесь где-нибудь…

– Давно вы его не видели?

– Давненько…

Больше спрашивать хозяйку было не о чем. Мы постояли в горнице, посмотрели по сторонам и двинулись к выходу. Я взялся за ручку двери, нажал на нее, но дверь не открылась. Почувствовав, как по спине побежали мурашки, я повернулся к хозяйке:

– Кто закрыл дверь?

Хозяйка стояла, подняв подол передника к лицу, и молчала.

– Кто закрыл дверь?! – переспросил Каракозов.

– Не знаю…

– А самогон кто варит, тоже не знаете?!

– Самогон? Какой самогон?

– Сейчас покажу какой!.. – пригрозил оперуполномоченный и изо всех сил толкнул дверь плечом.

В сенях что-то загремело, дверь открылась, и я увидел рядом с ней, на полу, обрезок доски…

Мы вышли из избы. Кругом было пустынно и тихо. В баньке уже ничего не горело, не булькало. Поравнявшись с ней, Каракозов чиркнул спичку и возмутился:

– Успели черти, все унесли…

– Согласись, однако, что это работа не Яна, его здесь не было, – сказал я и направился к машине.

Утром Галина снова пришла в прокуратуру и сообщила, что Ян опять не ночевал.

– Вы, наверное, посадили его? – спросила она. – Если он сидит, то мне в Ленинграде делать нечего…

– Нет, он не арестован, – ответил я. – Поживите здесь еще несколько дней. Только позванивайте.

Галина звонила исправно. Новостей у нее не было, а Каракозов оценивал эту ситуацию так: «Ян боится, что его схватят, но встречи с Галиной все равно будет искать, – ему надо знать, какие вопросы ей задавали и что она сказала. Наиболее вероятно, он установит контроль за автобусами, уходящими на Волосово. Если она придет на автовокзал, он расценит это как окончание работы с ней и не удержится, подойдет».

Еще до выезда в Волосовский район Каракозов начал изучать население монастыря. Он шел самым безопасным путем: брал домовые книги и просматривал их. Но книг оказалось много, и Каракозов нервничал. Тем не менее ни к дворникам, ни к активу дома он не обращался: полной уверенности в том, что они не разгласят цель его работы, у него не было. Приступая к осмотру домовых книг, он решил выбирать только прописанных мужчин, потом подумал и пришел к выводу, что нельзя оставлять без внимания и выписанных: они могли приезжать сюда к друзьям и знакомым, жить у них и заниматься чем угодно. Пришлось идти сплошным порядком. Сотни фамилий промелькнули за эти дни перед его глазами, сотни специальностей, и каждую приходилось примерять к делу. В конце концов он отобрал четырех человек, которые по возрасту и профессии могли представлять для следствия интерес. В паспортном столе он отыскал фотокарточки этих людей, и тут его внимание остановилось на одном из них – Александре Федоровиче Гущине, автослесаре 35 лет. Гущин был круглолиц, белобрыс, над его левой бровью темнела родинка.

Каракозов сразу сообщил мне о своей находке. Я долго рассматривал фотографию. Не верилось, что на ней изображен человек, которого мы так долго искали. В этом надо было убедиться.

– Предъявить сторожам? – спросил я у Каракозова.

– Можно, – ответил он. – Живых они боялись, а на фотографиях, глядишь, и узнают.

Я вызвал сразу обоих сторожей. Они пришли, как приходили до этого много раз, готовые сказать, что никого не встречали, и подтвердить свою верность принятым обязательствам. Но вопреки их ожиданиям, я не задал им обычных вопросов. Диньмухамедову я предложил выйти в коридор, а Тимофеева оставил в кабинете. На лицах обоих сторожей отразилась тревога – они силились понять, что их ждет, и не могли. Еще больше заволновался Тимофеев тогда, когда я пригласил в кабинет двух понятых и объявил, что им предстоит присутствовать при опознании. Однако тревога эта была недолгой. Увидев, что я кладу перед ним фототаблицу, он вздохнул с облегчением, нацепил на нос очки и сразу ткнул пальцем в лицо Гущина:

– Вот он, гражданин следователь! Точно, не ошибаюсь. Эх, гад поганый! Сколько из-за тебя честным людям неприятностей… А пузатого не вижу. Нет его, и Кости нет… Я не ошибаюсь, гражданин следователь?

Оформив протокол опознания и выпроводив за дверь Тимофеева, я пригласил Диньмухамедова. Ему была предъявлена другая таблица, где фотографии располагались в иной последовательности. Поморгав глазами и покряхтев, Диньмухамедов тоже указал на Гущина:

– Он, гражданин начальник. Тот, который приезжал в конце июля, Сашка. Но Боба и Кости здесь нет.

Теперь сторожам можно было верить. Они говорили правду. Сколько недель шел я к этой правде, то осторожно, то смело, то замедляя, то ускоряя шаг! Я был уверен, что рано или поздно приду к ней, и вот свершилось! Может быть, с небольшим опозданием. Но разве хоть минуту я сидел сложа руки, разве делал что-нибудь лишнее, ненужное? Нет, все было необходимо. Даже ожидание помощи от сторожей…

– Ну что, Сережа? Будем ждать возвращения товарищей из командировок или двинем дальше без них? – спросил я у Каракозова, отпустив сторожей. – Давай попробуем. Вначале обыск, потом допрос, предъявление на опознание Ершову, очные ставки и… арест? Неужели мы подошли к этой стадии?

– На какое время вызывать Ершова? – спросил Каракозов.

– Часов в семь утра начнем обыск… пока то да се… Давай часов на двенадцать.

Ровно в 7.00 мы подошли к переоборудованной в квартиру монашеской келье, которую занимала семья Гущина – он, жена, сын шести лет. Постучались. Послышался плач ребенка, потом женский голос спросил:

– Кто?

– Прокуратура, – ответил я. – Откройте!

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась.

На пороге стояла молодая женщина с заспанным лицом.

– Вы к кому?

– К Гущину Александру…

– Он еще не проснулся…

– Разбудите.

Женщина подошла к двуспальной кровати и растолкала мужа. Он сел, спустил на пол ноги и некоторое время смотрел на гостей, встряхивая головой.

– К тебе, – сказала ему жена.

Гущин снял со спинки стула брюки, не торопясь натянул их.

– В чем дело? – спросил он, немного придя в себя.

– С обыском к вам, – ответил я.

– Санкция есть?

– Ознакомьтесь с постановлением.

Гущин взял его, прочитал, закурил.

– Где расписаться?

– Вот здесь.

– Обыскивайте…

– Допрыгался, – тихо сказала жена и отошла к кроватке мальчугана.

Обыск длился недолго. Квартира состояла из одной комнаты и ниши. Ниша оказалась забитой бутылками из-под портвейна и водки. Комната была обставлена просто, и ее осмотр ничего интересного не дал. Я забрал у Гущина только записную книжку, в которой имелись адреса тети Тани, Яна Карловича Густавсона, какого-то Коли с Пулковского шоссе, Виктора с Баскова переулка…

– Ну что ж, поехали, – предложил я, и Гущин, не говоря ни слова, стал одеваться.

В прокуратуре он молчал и только у шофера такси Ершова, опознавшего его, спросил:

– Не ошибаетесь?

– Нет, это были именно вы, – уверенно ответил Ершов.

Я объявил Гущину протоколы опознания его фотокарточки сторожами. Гущин поморщился, но не проронил ни слова.

На очных ставках с Ершовым, Тимофеевым и Диньмухамедовым он тоже больше слушал, чем говорил. Попытки расположить его, показать ему нелепость отрицания вины никаких результатов не дали. Я взял у Гущина отпечатки пальцев, попросил Каракозова отвезти их на экспертизу, получил санкцию на арест и привел ее в исполнение.

Когда в коридоре стихли шаги конвоира, в дверь кабинета постучали.

– Можно поговорить с вами? – спросила женщина, в которой я сразу узнал жену арестованного.

– Попробуйте.

Гущина приблизилась к столу, держа за руку мальчика. Тот потянулся к стакану с цветными карандашами и опрокинул его. Подобрав карандаши, я положил их вместе с листом бумаги на приставной столик, посадил за него мальчика и обратился к женщине:

– Слушаю вас.

– Я пришла… чтобы сказать… что ничего не знаю, – начала Гущина, и ее слова удивили меня. – Но уверяю вас… Саша не мог сам сделать что-то плохое. Он не такой, он добрый… Если Саша оказался в чем-то замешан, то только благодаря дружкам… В декабре он привел домой одного, звали Бобом, Борисом, фамилия, кажется, Гудков… Этот Гудков, как я поняла, когда-то мичманом был, потом за пьянки его выгнали со службы. Работал завгаром, торговал запчастями, был снова уволен. Последние два года ездил на «аварийке» шофером. С него я Сашу перестала узнавать. Появится Боб, Саша уходит на ночь, потом пьют… Как на работе держали – ума не приложу.

– Где живет Гудков? – спросил я.

– В доме сто сорок пять по Московскому проспекту, в отдельной квартире, жена у него дворником работает…

– Приму все это к сведению, – пообещал я.

После взятия Гущина под стражу мне нужно было посетить его в следственном изоляторе. Это было правилом – не потому, что я ждал признания, а потому, что у арестованного могли возникнуть просьбы бытового характера. На следующий день я приехал туда, заполнил требование о вызове Гущина и стал ждать его.

Он пришел какой-то помятый, не выспавшийся, бледный, сел на стул и, опустив голову, принялся растирать ладони.

– Александр Федорович, – обратился я к нему, – как вы смотрите на результаты вчерашнего дня?

Гущин молчал.

– Говорить будем? – настаивал я.

– О чем? – спросил Гущин. – Если у вас есть, за что меня судить, – судите.

Я рассказал ему о разговоре с женой, о ее отношении к нему, вспомнил, как сынишка рассыпал карандаши, Гущин сжался.

– Дайте мне свидание с ребенком, – попросил он.

– Нет, это исключено. Детей в тюрьму не водят.

– Тогда с женой. После свидания я дам показания…

– Не будем торговаться, Гущин. Если хотите рассказывать правду – рассказывайте.

– Дайте свидание! – взмолился Гущин. – Клянусь, что не обману вас, я понимаю: все кончено…

– Нет! – отрезал я. – Не занимайтесь вымогательством!

Гущин сник. Он еще некоторое время рассматривал свои ладони, потом резко выпрямился и спросил:

– Сколько краж я должен признать?

– Ровно столько, сколько совершили.

– Я и сам не знаю, сколько их было. Что-то около двадцати… Так? А в общем – все, которые были в нашем районе, начиная с декабря прошлого года. Тогда попался на валенках Леднев. До этого он занимался шинами вместе с этим пузатым, с Бобом… Костя сел, Боб остался один, предложил мне… Мы раньше на Октябрьском рынке встречались. Я согласился по пьянке, и пошло… Последний раз сняли крашенные чем-то белым колеса с прицепов за Домом культуры Капранова, кажется, шесть штук, отвезли в Веселый Поселок, Яну. До этого с Бобом взяли две покрышки из кладовой автобазы и пять колес с машин «скорой помощи». Продали на Октябрьском рынке. Возили еще на Десятую линию тете Тане, на Пулковское шоссе, на Басков, чаще на Борькиной «аварийке», иногда на такси. В общем, все, что у вас есть с декабря, – мое и Боба.

Дом № 145 по Московскому проспекту, где жили Борис Петрович и Клотильда Андреевна Гудковы, находился в десяти минутах ходьбы от Новодевичьего монастыря, ближе к Московской заставе.

Мы с Каракозовым, раздобыв понятых, заявились к ним утром, в начале седьмого, подождали, пока хозяева облачили себя в халаты, и приступили к обыску.

– Хрусталь, ковры, мебель купила до замужества, – поясняла красивая, пышная телом жена Гудкова по мере того, как мы передвигались по ее квартире. – Могу предъявить чеки…

– Отодвиньте-ка кровать, – вдруг потребовал Каракозов.

Хозяева выполнили это требование. Под кроватью было много пыли, тряпок. Каракозов брезгливо сгреб их ногой и между плинтусом и стеной увидел узкую полоску бумаги. Он вытащил ее и прочитал вслух: «Работаю там, где с тобой крали. Костя». То был обрывок письма, а на сохранившемся клочке конверта значилось: «Коми АССР, поселок Микунь».

– От кого письмо? – спросил Каракозов.

Бывший мичман и завгар молча жевал губы.

– От кого письмо?!! – спросил Каракозов так, что Гудков встал перед ним.

– От Кости… Леднева…

– На вопросы надо отвечать сразу и четко, – сказал Каракозов.

Он продолжил обыск, но больше ничего интересного не нашел.