Текст книги "По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Ну, как спалось?

– Отлично, – ответил я, сел и, беспрестанно зевая, начал одеваться.

Позавтракали плотно – жаренной с салом картошкой и молоком. Бригадир, кряхтя, натянул сапоги, напялил шапку, взял старенький ватник, закурил и вышел. Через окно я видел, как он не спеша подмел тропинку к дороге и двинулся дальше, к соседней избе.

Кузьмич отсутствовал около получаса.

– Сонька дома, бусы на ней, – сказал он, возвратясь. – Те или не те – не знаю. Вроде они, без листа только.

Медлить было нельзя. Я надел пальто и быстрым шагом направился к избе цыган. Она показалась мне пустой, но у печи на корточках сидел седой старик с желтыми от никотина усами, кашлял и сосал трубку. В ней что-то булькало и переливалось. Мимо старика, укачивая ребенка, ходила пожилая цыганка, а из-за цветастой занавески, которой была отгорожена часть горницы, доносились детские голоса.

– Отец, – обратился я к старику. – Соня дома?

Цыган не шелохнулся. Он продолжал мусолить во рту трубку и делал вид, что ничего не слышит. Потом он медленно повернул голову, посмотрел на меня глазами, у которых даже белки были коричневыми, и хриплым голосом крикнул:

– Соня!

Занавеска распахнулась. Из-за нее вышла худенькая приятная девушка в зеленой юбке и красной кофточке, с черным платком на плечах. Под платком я сразу заметил бусы, точно такие, какие искал, но… без подвески.

– Здравствуй! – сказал я девушке. – Где ты взяла эти бусы?

– Ленька подарил, – ответила она.

– Брат ее, – пояснила цыганка с ребенком.

– А где же лист с жуком?

– Сейчас принесу, – ответила Соня и скрылась за занавеской.

Я ждал в уверенности, что не через минуту, так через две вся снизка будет у меня в руках!

Из-за занавески выскочил босой мальчишка, повертелся возле старика, зашлепал ногами к сеням, захлопнул за собой дверь. А Сони все не было. «Ничего, сейчас все выдаст!» – успокаивал я себя. Наконец, цветастый лоскут заколыхался снова… Соня отвела его рукой и вышла. Не только без подвески, но и без бус. Я остолбенел: «Неужели меня околпачили?!» – и, сцепив зубы, спросил:

– Где бусы?

– Какие бусы? – удивилась девушка.

– Те, что были на твоей шее!..

– Никаких бус у меня не было. Вам просто показалось, – спокойно ответила Соня, а цыганка с ребенком, наступая на меня, затараторила:

– Показалось тебе, красавец, показалось… Рано ей еще бусы носить, девочка она…

– Где Ленька?! – чуть не крикнул я от досады.

– Во Псков с женой уехал… – прохрипел старик.

Я повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из избы. Даже обыск делать не стал, потому что черта в ней можно было спрятать, не то что бусы. Цыган же допрашивать было не о чем…

Кузьмич ждал меня у себя дома.

– Ну, как? – спросил он, едва я появился на пороге.

– Никак…

– Это почему же?

– Потому что дурак я. Надо было брать эту Соньку сразу за бусы, да с понятыми… Тогда бы не спрятала.

– Н-да-а, – протянул бригадир. – И как же теперь?

– «Как теперь, как теперь?» Тебя буду допрашивать, вот как!

– Больше ничего не надумал? Какой я свидетель? Бусы – да, видел, а что ворованные они, только от тебя и узнал… Сам себя и допроси, коли нужно, а я при чем?

– Вот и запишем: когда, какие бусы, у кого видел, а откуда они – не знаешь.

– Зачем тебе это? – никак не мог понять Кузьмич. – Какая тебе от таких моих слов польза?

– А та хотя бы, что в деле будет видно: бусы после кражи сбывались здесь, в деревнях.

Я достал протокол и принялся заполнять его.

– Слушай, может не надо, а? – взмолился бригадир. – В жизни ни разу допроса с меня не сымали. Ведь по судам затаскают, работать не дадут. А что я знаю? Ничего. Не будем, а?

Но я остался неумолим. Вечером, перед тем как расстаться, Кузьмич сунул мне сверток с вялеными лещами: – Приезжай летом, рыбалку организую. Поди умаялся с этими своими допросами…

В Зайцево я вернулся в полной темноте. Обратный путь показался мне короче, может быть, потому, что он уже был знаком, а может, из-за того, что на всем его протяжении я не переставал казнить себя за допущенный промах.

Когда я вошел в избу участкового, новый прилив злости охватил меня. В натопленной, прибранной и залитой светом горнице Коля Кислицын, Иван Васильевич и его жена, как ни в чем не бывало, играли в домино. Сынишка участкового, сидя на коленях у матери, таскал из «базара» кости и строил домики.

Заметив недоброе в моем взгляде, мужчины привстали.

– Ты что, Михалыч? – спросил участковый.

– Я догадываюсь, – засмеялся Кислицын. – Михалыч привез ящик с бусами и злится, что мы не только оркестра не заказали, но даже на крыльцо не вышли, чтоб встретить!

– Почему вы не в клубе? – спросил я, чуть не выругавшись.

– Делать там нечего, – ответил Кислицын. – Получай улов…

Он снял с проигрывателя и осторожно подал мне сложенную вдвое газету. Я развернул ее. Две снизки янтарных бус с листьями и жуками чуть не выскользнули на пол.

– Значит, все правильно?! – обрадовался я.

– Правильно-то правильно, а не маловато?

– Ничего, пока хватит. Главное, есть за что уцепиться, остальное – дело времени. Рассказывайте, как удалось?

– Элементарно! – весело ответил Кислицын. – Сначала махнулся с Иваном: он мне полушубок и сапоги, я ему – галстук. Потом пошел в клуб. Девчат и парней собралось там довольно много. Своего баяниста не было. Заболел, что ли. Стали ждать какого-то Гришку Ухова из леспромхоза. Я тем временем присматривался к местным красавицам. На одной эти бусы приметил, затем на другой. Познакомился с первой, предложил погулять, пока танцы не начались. Согласилась. Вывел и думаю: куда теперь? Сельсовет-то закрыт! Вдруг вижу:

Ваня по дороге топает. Передал ему, а сам за второй. Составили акты, взяли объяснения. Бусы, по их словам, подарил им Гришка-баянист, то есть Ухов, еще осенью. Потом я снова пошел в клуб, но застал там только несколько человек. От них узнал, что Гришка приходил, сыграл один танец и был таков. Все и разошлись.

– Молодцы, ребята! – похвалил я своих помощников. – Большое дело сделали!

– Ну а у тебя как? – спросил участковый.

– По нулям…

– Жаль, – посочувствовал мне Кислицын и предупредил: – Завтра ты будешь допрашивать этих пигалиц, они вызваны на девять часов в сельсовет, а я махну в Новгород. Надо и свои дела подтолкнуть. Если что – Ваня поможет.

Заночевал я у участкового, а утром пошел в сельсовет. Маленькие, белокурые и розовощекие «пигалицы» уже ждали там. Обе были в пуховых красных шапочках, красных сапожках, только у одной – Гали – пальто было синим, с черным воротником, а у другой – Вали – зеленым, с коричневым. Галя и Валя подтвердили свои объяснения. Фотографий Ухова у них не оказалось, они смогли дать только его словесный портрет: высокий, широкоплечий, блондин, стрижка короткая, лицо правильное, продолговатое, глаза серые, одет в шапку-ушанку черного цвета, черный ватник, зеленую гимнастерку, брюки, сапоги. Возраст – примерно 25–28 лет. Ни родинок, ни вставных зубов, ни татуировок они у него не видели.

К концу разговора с ними в сельсовете появился участковый.

– Слушай, Иван Васильевич, позвони-ка в леспромхоз, – обратился я к нему. – Мне что-то не нравится ранний уход Гришки из клуба. Прозондируй, на работе ли он.

Участковый ушел. В соседней комнате он долго стучал по рычагу телефона, бранился с телефонисткой, еще с кем-то, потом умолк.

– Ухов взял расчет, – сказал он, возвратясь.

Я посмотрел на него, ничего не понимая:

– Как расчет?

– Так. Сегодня утром подал заявление, попросил срочно уволить. В полдень получил документы, забрал вещи и уехал. Даже деньги не стал ждать, сказал, что потом пришлет адрес.

– С кем ты говорил?

– С директором.

– Это бегство! – воскликнул я. – Срочно организуй машину на Пролетарку! Нельзя терять ни минуты!

Иван Васильевич выбежал на шоссе. Мимо него в сторону Москвы проносились, обдавая поземкой, грузовики и легковушки, но машин в обратном, нужном направлении, как назло, не было.

Наконец участковому удалось остановить какой-то фургон. Я схватил портфель и, на ходу надевая пальто, выскочил из сельсовета.

Начальник райотдела милиции сидел за столом и что-то писал.

– Кажется, мы напали на след! – выпалил я, войдя в его кабинет.

Потапов поднял голову; его красное, обветренное лицо расплылось в улыбке.

– Во-первых, здравствуй, – сказал он, – а во-вторых, сядь и выкладывай все по порядку…

Я рассказал ему о новостях.

– Чем же тебе помочь? – задумался Виталий Павлович. – Давай-ка наведем справки в паспортном столе и в военкомате. Если твой Гришка был прописан – узнаем где, если выписался – нам скажут, когда и куда. В военкомате проверим, не снялся ли он с учета.

Через несколько минут зазвенел телефон. Потапов снял трубку и, многозначительно поглядывая на меня, стал повторять чьи-то слова:

– Так, так… среди прописанных не значился… в деревнях мог жить без прописки. Спасибо.

Он повесил трубку. Потянулось томительное ожидание. Я встал и подошел к окну. Мне казалось, что вот сейчас Гришка ускользает от меня не в одной, так в другой машине.

– Что-то долго молчит военкомат, – не выдержал я. – Давайте побеспокоим их еще раз.

В это время раздался телефонный звонок.

– Слушаю, – сказал Потапов. – Наконец-то… Что?! Час назад снялся с учета? Оперативно… И куда выбыл? Неизвестно…

Он закурил и сочувственно посмотрел на меня:

– Не отчаивайся. Надо думать, махнул в Новгород. Ближайший поезд из него идет на Чудово, а оттуда можно податься куда угодно – и с концами… Фотокарточка-то есть?

– Нет, – ответил я. – Только словесный портрет.

– Вот что, – предложил Виталий Павлович. – Попробую связать тебя с новгородским угрозыском, договаривайся сам.

Через некоторое время он подал мне трубку:

– Говори.

Я схватил ее и услышал голос Кислицына:

– Дима, это ты?

– Да, да! Слушай меня внимательно, Коля! Только что из Пролетарки уехал Ухов. Может быть, подастся на Чудово. Фотографией не располагаю. Записывай словесный портрет…

И я продиктовал Кислицыну все, что знал о внешности Г ришки.

– Что Ухов имеет при себе? – спросил Кислицын.

Я не был готов к такому вопросу:

– Чемодан, а может, вещмешок… черт его знает!

– А из документов?

– Наверное, паспорт, военный билет, трудовую книжку…

– Не жирно, – подытожил старший оперуполномоченный. – Таких на Новгородчине тысячи.

– Понимаю, – ответил я, – но надо что-то придумать. Если упустим – конец.

– Ладно, – пообещал Кислицын. – Приезжай прямо на вокзал.

Начальник милиции вышел вместе со мной на шоссе и сам «отловил» для меня попутку. Когда я подъехал к новгородскому вокзалу, поезд на Чудово уже стоял у платформы. Пассажиры штурмовали вагоны. Я отыскал пикет милиции и у входа в него столкнулся с Кислицыным.

– Сняли двенадцать человек, – прошептал оперуполномоченный, – решай, что делать. До отхода поезда остается пять минут.

Он распахнул дверь в пикет, пропустил меня вперед, и я оказался в кругу парней, похожих друг на друга, как близнецы: все были высокого роста, блондины, с правильными чертами лица, в шапках-ушанках, ватниках, брюках и сапогах.

– Ваши документы! – потребовал я.

Часть парней подала паспорта. Ухова среди них не было.

– А у вас? – обратился я к остальным.

– Они без документов, – сказал Кислицын.

– Тогда пусть назовут фамилии…

Парни подчинились, но никто из них фамилию Ухова не произнес. Я и верил, и не верил им! В этой ситуации только предъявление их на опознание могло развеять сомнения, но девчата были далеко, а поезд вот-вот должен был отправиться. И я решил не задерживать парней. Даже если бы среди них нашелся Гришка, из-за него не могли страдать остальные.

Поезд ушел, с его уходом опустел вокзал, надежда на раскрытие преступления снова рухнула. Мне хотелось бросить все и уехать в Ленинград, но Кислицын, который после провала операции не проронил ни слова, неожиданно спросил:

– С чего ты решил, что Ухов подался в Новгород? Может, он остался в Пролетарке?

Такой вариант казался мне маловероятным, но и не мог быть исключен полностью. Он требовал доработки. Возвращаться к тому, что совсем недавно казалось пройденным этапом, не хотелось, однако другого выхода не было, и я скрепя сердце выехал в Пролетарку.

Несмотря на позднее время, работа в райотделе милиции кипела. В тесных коридорах сидели, ожидая вызова, люди, из кабинетов доносились телефонные звонки, голоса. Не задерживаясь, я прошел к кабинету начальника, открыл дверь и рядом с ней, на стуле, увидел зайцевского участкового.

– У нас совещание, – шепнул Иван Васильевич. – Скоро закончится.

Действительно, долго ждать не пришлось. Как только участники совещания стали расходиться, я вошел в кабинет и поделился с Потаповым своей неудачей.

– А ты думал, что все у тебя всегда будет хорошо? – спросил Виталий Павлович. – Напрасно. Давай лучше подумаем, где ты заночуешь. К себе не зову, положить негде – гости одолели. Могу устроить в общежитии стекольного завода или здесь, на диване. Матрац, подушка и одеяло есть.

Я предпочел остаться на ночлег в кабинете и, чтобы не мешать Потапову давать последние указания своим подчиненным, вышел в канцелярию. В ней я увидел одиноко стоявшего маленького неказистого лейтенанта. Неожиданно лейтенант взял меня за рукав и потянул в сторону:

– Можно с вами поговорить? Вы ищете Ухова?

– Да.

– Он здесь, в Пролетарке…

Я еще не опомнился от только что перенесенного потрясения и не верил, что мне может вот так, ни с чего, повезти.

– Часов в семь вечера, – продолжал между тем лейтенант, – я подошел на площади к двум парням. Они еле держались на ногах и пытались останавливать машины. Одного, местного, я знал. У второго попросил документы. Он предъявил паспорт и военный билет на имя Ухова. Я уговорил их уйти с дороги, проспаться и тогда ехать, куда хотят. Они согласились, и местный увел Ухова к себе домой.

– Слушай, помоги! – взмолился я, поняв, что лейтенант не шутит. – Век буду помнить!..

– У меня есть встречная просьба, – ответил лейтенант. – Помогите снять взыскание…

Такого поворота событий я не ожидал. В другой обстановке я, не размышляя, послал бы вымогателя подальше, а тут как-то робко и вроде даже сочувственно поинтересовался у него:

– За что получил?

– За опоздание на работу, – ответил лейтенант.

– Опоздания разные бывают…

– Жена уехала в Новгород, обещала утром вернуться и не вернулась. Пришлось самому ребенка в садик отводить.

– Если так и было, обещаю помочь, – сказал я.

Лейтенант загремел каблуками по лестнице, а я вернулся в кабинет и рассказал о разговоре Потапову.

– Вот шельма, нет бы доложить, а он еще условия ставит! – возмутился Виталий Павлович.

– За что он выговор получил? – спросил я.

– За дело, за опоздание на работу. Распустились, понимаешь, одному дрова привезти, другому ребенка отвести, третьему жену в поликлинику отпустить…

– Но ведь это действительно бывает необходимо. Снимите с него взыскание. Если он задержит Ухова, я поставлю перед областным начальством вопрос о его поощрении. Вам будет неудобно.

Начальник недовольно взглянул на меня:

– Тоже заступник нашелся! – И после длительной паузы, прикинув что-то в уме, сказал: – Посмотрим… Парень он в общем-то неплохой, цепкий… А проучить его нужно было, чтобы не злоупотреблял, и вообще, для порядка.

В это время позвонили из дежурной части. Потапов встал:

– Пошли, посмотрим. Доставил-таки, шельмец, твоего Ухова!

Мы спустились к дежурному. Там на скамейке лежал долговязый, белобрысый парень и мычал. Дежурный подал мне документы парня. Да, это был Ухов. Рядом сидел его приятель. Он молча переводил вытаращенные глаза с дежурного на начальника, с начальника на Гришку и вновь на дежурного. Я задал ему несколько вопросов и, узнав, что с Гришкой он познакомился только сегодня, отпустил домой. Ухова же я попросил перевести в камеру, до вытрезвления.

Ночью мне не спалось, не давали покоя мысли о предстоящем допросе Ухова. Утром сквозь дремоту я услышал шаги. Дверь в кабинет открыл Потапов.

– Как самочувствие? – спросил он, зажигая свет.

– Неважное, – ответил я и взглянул на часы. Было начало седьмого.

– Ничего. Сейчас поправим.

Виталий Павлович развернул на столе газетный сверток, в котором оказались кусок вареного мяса, пара луковиц, несколько картофелин в мундире и пирог с капустой, достал из шкафа кипятильник, кружку, начатую пачку чая и занялся приготовлением завтрака.

– Какие планы на сегодня? – поинтересовался он, когда я сел за стол. – Машина понадобится?

– Первую половину дня отвожу для допроса. Во второй, если Ухов не признается, надо будет съездить в Зайцево, привезти свидетелей, чтобы предъявить его для опознания и дать очные ставки.

– Понятно, – сказал Потапов, – занимай соседний кабинет, а я пойду в дежурку, выясню, на ходу ли машина.

Я позавтракал и вызвал Ухова на допрос. Войдя в кабинет, Гришка сел, закинул ногу на ногу, втянул подбородок в расстегнутый ворот ватника, засунул руки в карманы брюк и больше эту позу уже не менял. Сначала он делал вид, что не слышит вопросов, потом немного оттаял и рассказал, что на ремонте шоссе трудился вплоть до завершения всех работ, в свободное время ходил в сельские клубы, играл там на баяне, был знаком со многими девушками, однако никаких бус никому не дарил и ничего о краже ящика с ними не знает. Свой уход с работы в леспромхозе он объяснил тем, что давно хотел завербоваться на лесоповал в Коми АССР, но колебался и, чтобы полностью разделаться с сомнениями, попросил уволить его немедленно.

Дальше этого Ухов в своих показаниях не пошел. Просидев с ним до наступления темноты, я прекратил допрос, отправил Ухова в камеру задержанных и попросил у Потапова машину.

– Шофер целый день провозился с ней. Сейчас доложит, удалось ли что-нибудь сделать, – сказал Виталий Павлович.

Зазвенел телефон. Потапов снял трубку и заерзал на стуле, пытаясь перебить кого-то:

– Подожди, я тебе говорю: подожди! Ну вот так-то. В армии ты служил, уставы зубрил, а доложить, как положено, не умеешь! Все «беспокою» да «беспокою». Запомни раз и навсегда: беспокоит только вошь, а подчиненный докладывает! Понял? Как твой «мерседес»? Сейчас поедешь со следователем в Зайцеве. Всё!

Через полчаса шофер остановил милицейскую машину прямо у избы участкового. В ее окнах горел свет. Я выпрыгнул из кабины, вошел в сени и остановился, услышав мелодию знакомого романса:

Так иногда в томительной пустыне Мелькают образы далеких, чудны* стран…

Я открыл дверь в горницу. У окна на табуретке сидел Иван Васильевич – в нижней рубахе, брюках галифе и тапочках. Он отдыхал. Рядом, на столе, хозяйка перетирала вымытую посуду, а на полу с пушистым серым котенком возился их сынишка.

– A-а! Дмитрий Михайлович! – воскликнул участковый. – Заходи, заходи!

– Мне дорого время, – ответил я. – Гришка задержан, ничего не признает. Надо предъявлять девчатам. Собери их. Я с машиной.

– Это мы мигом, – сказал участковый и, как был в одной рубахе, выскочил на улицу.

– Ваня, хоть телогрейку накинь! – крикнула жена, но его и след простыл.

Я опустился на табуретку, сделал из бумаги бантик, привязал к нему нитку и тоже стал играть с котенком. Под табуреткой что-то звонко упало и покатилось. Я нагнулся: у стены лежала бутылка из-под водки. Жена, почуяв недоброе, тут же положила на стол полотенце и замерла, прислушиваясь:

– Никак завелся, – с тревогой в голосе сказала она.

С улицы доносились звуки, похожие на поросячий визг. Я быстро вышел из избы. В хлеву соседей стоял настоящий переполох: пронзительный визг поросят сопровождался жалобным блеянием коз и ошалелым, во всю глотку, кудахтаньем кур. Женщина в сенях кричала:

– Что ты делаешь, окаянный?! Избу ведь спалишь! Думаешь – участковый, так и управы на тебя нет?!

– Я тебе покажу управу! – отвечал Иван Васильевич. – Я тебя заставлю власть уважать! Говори, куда спрятала девку, не скажешь – все вверх дном переверну!

Загремели пустые ведра… Женщина завопила:

– Зачем спички-то чиркаешь?! Солома ведь кругом, дурень! Сейчас людей соберу! Опозориться хочешь?

Войдя в хлев, я увидел участкового. Лицо его, освещенное спичкой, было искажено гневом. Ногами он поддавал пучки соломы, ведра – все, что лежало на полу. Куры летали над его головой, падали и, окаянно хлопая крыльями, метались из угла в угол, пугая еще более поросят и коз.

– Сказано тебе, она в Новгороде, – уже более спокойно объяснила хозяйка. – Обещала вернуться, да, видно, задержалась. На что она тебе ночью-то?

– Врешь! Здесь она! – наседал участковый. – А ну, открывай погреб!

– Иван Васильевич! – крикнул я. – Прекратите! Идите домой!

Иван Васильевич на минуту опешил, потом шагнул ко мне:

– Ты кто такой? Почему лезешь не в свое дело? Кто здесь участковый – я или, может быть, ты? Убирайся в свой драндулет и чтобы духу твоего не было!

Я крепко взял его за руки и, тряхнув изо всех сил, сказал:

– Слушай внимательно, Ваня! Иди проспись. Завтра попроси прощения у хозяйки. Понял?! Это мое условие. Девчонок утром привезешь мне сам и извинишься за то, что сделал меня соучастником этого безобразия. Иначе уважать перестану…

– Э-эх! – махнул рукой участковый и, сплюнув, нехотя поплелся к своей избе.

В Пролетарке Иван Васильевич появился на рассвете в сопровождении двух девушек. Оставив их возле дежурного, он поднялся на второй этаж и постучался ко мне:

– Привез, Дмитрий Михайлович!

– Обеих?!

– Так точно, внизу ждут…

Он постоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая, видимо, что я напомню ему про вчерашний день, но я молчал.

– Слушай, нехорошо как-то вышло, – не выдержал участковый.

– «Нехорошо» – это мягко сказано. За такие дела надо с работы гнать!..

Участковый не спорил. Видно было, что на душе у него скверно.

– Начальство знает? – робко спросил он.

– Сегодня не знает, завтра узнает. Разве в этом дело?

– Слушай, не говори, а? Я перед той бабой извинился. Жаловаться не будет. И ты меня прости… Клянусь семьей, сынишкой – больше не повторится…

– Хорошо, не скажу, но если нарушишь слово – все вспомню, и тогда ответишь сполна!

– Ладно, – обрадовался участковый. – Помочь тебе чем-нибудь надо?

– Взгляни на Гришку, он в камере, найди двух-трех таких же парней и понятых.

Иван Васильевич выполнил это поручение. Я попросил его привести всех, кроме свидетельниц, и позвонил дежурному, чтобы доставили Ухова. Ухову я предложил встать там, где захочет, и, когда Гришка сделал это, пригласил в кабинет Галю.

– Есть ли среди предъявляемых граждан тот, кто подарил вам бусы? – обратился я к ней.

Девушка, опустив глаза, молчала. Ухов же стоял, как вкопанный, пристально глядя на свидетельницу.

– Галя, вы ведь не на свидание пришли. Поднимите голову и ответьте на заданный вопрос! – потребовал я.

Девушка указала рукой на Гришку.

– Он подарил…

– Вы ошибаетесь! – сразу отреагировал на ее слова Ухов.

– Зачем же так, Гриша? – спросила Галя краснея. – Что же я, вру?

– Я вас не знаю и знать не хочу! – отрезал Ухов.

Я зафиксировал результаты опознания, предложил Ухову занять любое другое место и, попросив девушку подождать в соседнем кабинете, пригласил ее подружку. Валя указала на Ухова без колебаний, и сбить ее с толку ему тоже не удалось.

– Нет, тут что-то не то, тут надо разобраться! – гудел Гришка, пока я оформлял второй протокол. – Выйду отсюда – обязательно разберусь. Тогда посмотрим, кто прав!

Это был уже не тот Ухов, с которым я беседовал утром. Теперь он активно защищался и не брезговал даже угрозами.

Отпустив девчат, я решил продолжить с ним разговор:

– Ухов, вам надо менять позицию, надо начинать рассказывать. Ведь девушки не врут. Судя по всему, у вас с ними были хорошие отношения.

– Что рассказывать-то? – встрепенулся Гришка.

– Как и где взяли бусы, которые дарили.

– А если я их не брал?

– Девчата же четко сказали…

– Мало ли что они сказали? Может, им кого-то другого надо выручить…

– И поэтому они решили именно вас оговорить?

– А почему бы и нет?

– Так не бывает. Вы бы так поступили? Почему же вы считаете их хуже себя?

– Не воровал я…

– Никто и не утверждает, что вы вор. Меня интересует: где, как и когда вы приобрели бусы?

– Я еще раз говорю: никаких бус я в глаза не видел, никому их не дарил.

Мне начинало надоедать это топтание на месте. Я решил поговорить с Уховым о его жизни. Выяснилось, что родился Григорий на Новгородчине. Ему было семь лет, когда началась война. Родителей он не помнил, рос и воспитывался в детском доме, в Ташкенте, там и научился играть на баяне. Из школьных предметов больше всего любил ботанику, зачитывался книгами о селекции растений и селекционерах, сам мечтал пойти по их стопам и даже работал на какой-то опытной станции, но был призван в армию, потом затосковал по родине и вот приехал сюда. Вспомнив про детский дом, Ухов бросил:

– Все почему-то думают: раз детдомовский, значит, вор. И вы так решили. Не вор я!

– Тем лучше. Но откуда же все-таки бусы?

– Я ничего о бусах не знаю…

– Нет, знаете, Ухов, и если бы все, что связано с ними, было честно, вы рассказали бы, где их взяли…

– А у вас, в вашей жизни все было честно? – вдруг спросил Ухов, – Скажите правду!

Я растерялся. У меня появилась возможность поговорить с Уховым по душам, но для этого надо было открыться сначала мне самому. Только тогда я мог претендовать на взаимную откровенность. Вместе с тем я знал: излишняя доверчивость опасна, и чем меньше допрашиваемые знают о твоей жизни, тем лучше. Теперь интуиция подсказала мне, что от этого правила нужно отойти…

– Вы говорите, что мечтали стать селекционером? – спросил я Ухова.

Гришка удивленно посмотрел на меня.

– А о Бербанке вы что-нибудь знаете? – продолжал я.

– Американец, самоучка, вывел сливу без косточки, кактус без колючек, голубой мак…

– Вот об этом самоучке я и расскажу вам, а заодно и о себе. Годы войны я провел в эвакуации, на Севере. Был тогда мальчишкой, учился в школе. Учительница, которая преподавала основы дарвинизма, частенько поручала нам делать доклады. Однажды и мне она дала такое поручение. Я должен был подготовить доклад о Лютере Бербанке, минут на пятнадцать. В учебнике ничего о Бербанке не было, но я решил, что литературу найду, и не торопился. Когда до урока основ дарвинизма остался один день, я пошел в читальный зал городской библиотеки. Из-за отсутствия дров он был холодным и пустым. Сведения о Бербанке я нашел только в энциклопедии, стал выписывать их, но замерз и, не долго думая, вырвал лист со статьей о нем.

Оказалось, что заведующая читальным залом наблюдала за мной. Как только я сунул вырванный лист в карман, она подошла ко мне, схватила за руку и потребовала, чтобы я отдал его. Потом стала вызывать милицию, но в тот день отоваривались продовольственные карточки, и вся милиция была в магазинах. Заведующая отпустила меня, пригрозив сообщить о моем поступке в школу. Однако я опередил ее и сам рассказал о нем учительнице. Учительница поставила мне двойку, пропесочила, как могла, на том дело и кончилось. Получилось, что правда, даже горькая, лучше лжи. Это, в общем-то, старая истина…

Когда я замолчал, Ухов попросил разрешения закурить, чиркнул спичкой и долго смотрел, как огонек подбирался по ней к пальцам, потом бросил скрюченный уголек в мусорную корзину.

– Вот видите… Но я не вор. Бусы украл не я.

– Кто, же?!

– Не знаю…

Я почувствовал себя так, как будто мне плюнули в лицо. «Дурак, дурак! – мелькнуло у меня в голове. – Перед кем разоткровенничался?!»

– Кто украл бусы, не знаю, – повторил Гришка, затянувшись. – Могу только сказать, кто дал их мне. Три снизки – Генка Рябой, Рябчиков, и две – узбек… как его? Рашид. Сулейманходжаев.

– А они где их взяли?

– Это у них спросите.

– Сами-то как предполагаете?

– Вы извините. Мне кажется, что предполагать – дело следователя, а не мое. Могу только сказать, что было до бус. Осенью, когда мы заканчивали работу на шоссе, нам пришлось жить в палатках возле леса. На выходной мы уходили в Зайцево кино посмотреть, потанцевать, а в будние дни по вечерам делать было нечего. Особенно если дождь. Вылезешь из палатки, глянешь на дорогу, на машины, и снова в палатку. Тоска! Жил я вместе с Рябым и Рашидом. Как-то, когда мы подвыпили, Рябой спросил: «А что, ребята, если джигитовкой заняться?» Нам, конечно, стало интересно, какая здесь может быть джигитовка? Лошадей-то поблизости нет, вернее, есть одна, и та у участкового. Вечером Рябой позвал нас на дорогу. К тому месту, где было перекрыто движение и машины шли в объезд. Дождавшись приближения машины, он, когда та замедлила ход, вскочил в ее кузов, сбросил несколько кочанов капусты и спрыгнул. Нам это понравилось. Забавно было. Да и капуста оказалась отличная, сахарная – слопали с удовольствием. В другой раз он сбросил корзину с помидорами. Тоже неплохо. Голодными мы не ходили, но от витаминов не отказывались. Потом джигитом решил стать Рашид. Он смахнул тяжелый ящик. До леса мы его еле-еле дотащили, думали – в нем конфеты, оторвали крышку, а под ней – электрические ролики! Опять вышли на дорогу. На этот раз нашей добычей снова стал ящик, только не с роликами, а с утюгами.

– Куда же вы дели ролики и утюги? – поинтересовался я.

– Бросили в лесу…

– Места указать сможете?

– Сейчас везде снег… Но попробую.

– Ну а с бусами что сделали?

– Роздал. Две снизки девчатам из Зайцева, вы их знаете. Три – продавщице из Вин, вдовушке, Тамарой зовут. Муж у нее, старшина-сверхсрочник, прошлой осенью повесился.

– Даром, что ли, отдал?

– Не даром, – умехнулся Ухов. – За поцелуй.

– И вдове за поцелуй?

– Нет, ей за три.

– Дешево отделалась, – пошутил я.

– То аванс был, получка была чуть позже, – сострил Гришка.

– Последний вопрос вам, Ухов, – спросил я. – Где сейчас ваши приятели?

– Рябой взял расчет и уехал к родным в Дзержинск, а Рашид подался в Узбекистан. Там, в Бухаре, его ждала невеста.

Я записал показания Ухова и подал ему протокол.

– Теперь посадите? – спросил Гришка, подписывая его.

– По всей видимости, да.

– Я другого и не ждал, – с горечью произнес Ухов. – Как только мне шепнули, что вы нашли бусы, я понял, что конец. А про Тамару вы, видно, не знали. Баба она молодая, но ушлая. Давайте записку ей напишу, иначе ни слова не скажет.

В тот же вечер я вместе с ним и двумя милиционерами выехал в Зайцево. Не доезжая до села, Ухов попросил остановить машину и пошел в лес, где без особого труда отыскал ящик с роликами. Он нашел и второй ящик, который, однако, оказался пустым: утюги давно перекочевали из него в дома грибников или охотников. Я не сомневался теперь, что об этих кражах Ухов дал правдивые показания, но не решался поверить в его непричастность к краже бус. Мне не давала покоя мысль, что Гришка хочет увести следствие куда-то в сторону, в дебри, подальше от того, что составляло существо дела. И подтверждение этой мысли я видел в попытке Ухова скрыться. Поэтому, когда я задумался над тем, какое же обвинение придется предъявлять ему, то пришел к выводу, что правильнее будет обвинить его в групповой краже государственного имущества, а не в приобретении и сбыте заведомо краденого.