Текст книги "По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Ваш? – спросил я у Сулейманходжаева.

– Мой, – неохотно ответил тот.

– Где ключи?

– На связке…

Я откинул крышку чемодана. Блеск груды янтарных шариков на мгновение ослепил меня. Затем я пересчитал снизки. Их оказалось 85.

– Больше ни о чем спрашивать вас не буду, – сказал я Сулейманходжаеву. – Когда появится желание говорить, дайте знать.

В милиции, куда мы вернулись с чемоданом, Сулейманходжаев рассказал о краже, повторив слово в слово то, что я уже знал о ней от Геннадия Рябчикова. Добавил только, что цыгану Леньке он дал для продажи одну снизку бус, но покупателя на нее не нашлось, и она так у него и осталась. Пять снизок он продал уже в Бухаре, сам, а три, с которыми был задержан, намеревался продать…

Я получил у прокурора Бухары санкцию на арест Сулейманходжаева и этапирование его в Новгород и поздним вечером, захватив с собой весь изъятый янтарь, вылетел через Москву в Ленинград.

На работу я пришел около полудня, хорошо отоспавшись, позавтракав и приведя себя в полный порядок. Как всегда, в первую очередь ткнулся в кабинет начальника следственного отдела. Чижов сидел за письменным столом, зарывшись в бумаги. Когда я прикрыл за собой дверь, он поднял глаза и некоторое время недоуменно смотрел на меня.

– Здравствуй, – сказал, наконец, Чижов. – Кажется, ты не с пустыми руками.

– Вы не ошиблись, – ответил я и поставил чемодан на приставной стол.

Чижов приподнялся, потрогал его за ручку:

– Тяжелый… Неужели бусы? Сколько их там?

– Восемьдесят пять…

– Врешь! Не может быть…

Не торопясь, я достал ключ, открыл чемодан и взглянул на Чижова. Тот, как когда-то я сам, поначалу зажмурил глаза, потом приоткрыл их и изумленно уставился на груду янтаря.

– Красота-то какая! – воскликнул он– Сколько всего теперь изъято?

– Девяносто три снизки из ста. Еще одну заберем у жены Рябчикова.

– Как вел себя Сулейманходжаев?

– Признал все.

Чижов всплеснул руками:

– Ну знаешь! Видал я дела, но такого!

Он связался по селектору с прокурором:

– Вернулся из командировки Плетнев, привез…

– Янтарную комнату? – весело спросил прокурор.

– Не скажу, что комнату, но кладовую – это точно.

– Сейчас зайду, – прозвучало в динамике.

Прокурор пришел сразу. Он приблизился к чемодану и, завороженный мягким блеском янтарной россыпи, опустил в нее ладонь. Я наблюдал за ним, и мне казалось, что я тоже чувствую теплое и ласковое прикосновение этих маленьких солнц. Затем я доложил о результатах своей поездки.

– Все хорошо, – сказал прокурор, – но один момент в этом деле все же беспокоит меня.

– Ухов? – спросил я, читая его мысли.

– Да, Ухов. Как вы собираетесь поступить с ним?

– Предъявлю ему другое обвинение и освобожу до суда из-под стражи.

– Но он уволился и постоянного места жительства не имеет.

– Я думаю, что руководство леспромхоза возьмет на себя обязательство обеспечить его работой и жильем. Оно неплохо отзывалось о нем. Ухов со своей стороны даст нам подписку о невыезде.

– Если это возможно, давайте так и поступим, – заключил прокурор и, довольный, вышел из кабинета.

Я закрыл чемодан и спросил у Чижова:

– Куда девать все это?

– Сдай на хранение в ювелирторг.

– И последнее, – сказал я, доставая бухарский гребень. – Вот вам на память об этом деле маленький сувенир.

– О! Спасибо! – погладил лысину Чижов. – Теперь будет чем причесаться!

Воздав должное незлобивому характеру начальника, я отправился в свой кабинет и позвонил Лифшицу.

Марк Исаакович приехал сразу. Взглянув на него, я про себя отметил, что после первой нашей встречи он еще более поседел и осунулся. Улыбка, казалось, навсегда исчезла с его лица. Присев на стул, Лифшиц вздохнул:

– Наконец-то вызвали. Устал, не могу больше. Нет ничего хуже неизвестности. Делайте со мной, что хотите, я готов ко всему…

– Вот как? К чему же это вы себя подготовили?

– Не к санаторию, конечно… Если бы воров можно было найти, их давно бы нашли.

– Они найдены, только далековато отсюда, – сказал я и приоткрыл чемодан. – Ваши бусы?

Марк Исаакович посмотрел на них, и лицо его стало каменным. Он долго сидел, не двигаясь, потом достал таблетку валидола, сунул ее под язык и снова застыл. Скупые слезы покатились по его щекам. Он не вытирал их…

– Что это вы? – успокаивал его я. – Радоваться надо, а не плакать.

Лифшиц вынул из кармана платок, вытер лицо и вдруг, обхватив голову руками, зарыдал.

– Вы не представляете, чего мне стоили эти месяцы, – сквозь слезы говорил он. – Кое-кто посчитал, что мне мало случившегося. Нашлись люди, которые стали намекать на то, что я сам продал эти бусы, а спектакль с кражей разыграл, чтобы замести следы. Это ужасно…

– Люди бывают всякие. Пишите расписку и забирайте янтарь на хранение до суда. Пока девяносто три снизки. Будет еще одна.

Получив расписку, я помог Лифшицу вынести чемодан и на служебной машине отвез его в магазин.

Через день я опять был в Новгороде. Директор леспромхоза, не колеблясь, написал и отдал мне письмо на имя прокурора, в котором сообщал, что, в случае освобождения Ухова из-под стражи, ему будут предоставлены и работа, и жилье.

Я предъявил Ухову другое обвинение и взял у него подписку о невыезде. Гришка не скрывал своей радости.

– Вот видите, – сказал он, прощаясь. – Я говорил вам правду. Теперь убедились?

– Если бы не убедился, не стал бы выпускать на свободу, – ответил я. – Постановление об освобождении из-под стражи будет вручено начальнику тюрьмы. Всего доброго!

Я вышел на улицу. По ней, разрезая колесами мутные потоки воды, катили автомашины. На сухом тротуаре стояли люди. Теплый, по-настоящему весенний ветер раскачивал над их головами пока еще голые ветки деревьев. Люди подставляли солнцу лица и терпеливо ждали автобуса.

Мне нужно было в центр, и, когда к остановке подошел автобус «Кречевицы – Новгород», я сел в него.

Здесь тоже чувствовалась весна. Пассажиры оживленно говорили о семенах, огородах и севе, смеялись. Какой-то парень приставал к своему соседу: «Ну скажи, сколько у нас столиц?» Тот отмахивался: «Брось дурачиться». «Нет, ты скажи или признайся, что не знаешь», – лез к нему парень. «Отстань! Одна у нас столица – Москва». – «А вот и нет! У нас три столицы – Москва, Ленинград и Кречевицы!»

Доехав до центра, я забежал в Управление милиции, простился с Кислицыным, попытался созвониться с Потаповым, но его на месте не оказалось. Потом автобусом «Новгород – Крестцы» отправился в Зайцево. Не повидаться с Иваном Васильевичем перед завершением работы я не мог.

Увидел я его возле магазина сельпо. Мы обнялись, заговорили о новостях. Кто-то тронул меня за локоть. И я увидел Кузьмича с тремя буханками хлеба под мышкой, в напяленной на глаза кепчонке. Узнав, что я приехал проститься, бригадир сказал:

– Приезжай, рыбку половим, поохотимся, только без этих дел. Суд-то скоро?

– Скоро, Кузьмич, скоро. А дела не от меня зависят.

– Понимаю, профессия твоя нужная, без нее нельзя. Я не о том. Отпуска-то тебе дают? Вот и приезжай отдохнуть, силенок набраться.

– Обязательно приеду, Кузьмич! При свидетеле обещаю, – указал я на участкового.

– Правда, Михалыч, – поддержал бригадира Иван Васильевич, – лиха беда начало, а там, может, понравится. Лето – не зима…

В это время на другой стороне шоссе остановился автобус на Новгород. Я пожал друзьям руки и побежал к нему.

Нулевой цикл

Я считаю, что цейтнот – понятие более следственное, чем шахматное. В самом деле – кому всегда, а не от случая к случаю, не хватает времени? Следователю. Кто больше страдает от этого? Тоже следователь. Совсем недавно, например, чтобы сэкономить это самое неизвестно как и куда исчезающее время, я отключил в своем кабинете телефонный аппарат и стал включать его только по необходимости. Но через день, поговорив по телефону, я забыл выдернуть вилку и тут же был наказан за это. Пришлось снять трубку.

– Дмитрий Михайлович? Беспокоит Арменак Ашотович, – услышал я голос заместителя прокурора по надзору за милицией Карапетяна. – Ты один? Все по домам разошлись? Большая просьба к тебе – оставь дела и загляни в соседнее отделение. Надо с человеком разобраться.

Мягкий по характеру, скромный, спокойный, Карапетян в общении с подчиненными никогда не пользовался властью, не приказывал, не распоряжался. Обращаясь к ним, он как бы просил о помощи, и, наверное, поэтому ему никто не отказывал.

Я закрыл кабинет и помчался в отделение милиции. Проскочив, не задерживаясь, через дежурную часть, я поднялся на второй этаж и вошел в кабинет начальника. В нем за приставным столиком при свете настольной лампы сидели трое: хозяин – высокий, моложавый майор Хромов, щупленький, как юноша, начальник уголовного розыска старший лейтенант Сенцов и Карапетян.

– Пожилого мужчину в дежурке видел? – спросил Арменак Ашотович, обращаясь ко мне.

– Не заметил…

– Как же? Он один там… – удивился Карапетян. – Пришел с повинной… Фамилия – Круглов, живет в Купчине, в отдельной квартире. Говорит, что три месяца назад, в мае, убил жену. Труп спрятал, но об исчезновении матери заявили дети. Я проверил, – заявление было. И все-таки странно: кандидат наук, строитель, автор проекта, по характеру вроде спокойный. Может, больной? Или оговаривает себя? Потолкуй с ним. Хочу знать твое мнение.

Я спустился в дежурную часть и сразу увидел сидевшего на скамейке мужчину. Крупный, почти лысый, с отечным, обросшим седой щетиной красноватым лицом, он смотрел в окно, за которым высилась стена соседнего дома, и мыслями, казалось, был далеко-далеко.

– Ваша фамилия? – спросил я у него.

Мужчина вздрогнул, скользнул по мне серыми, невыразительными глазами, принялся было застегивать на себе поношенное ратиновое пальто, потом бросил это занятие и, взглянув на меня уже более осмысленно, сказал:

– Круглов… Николай Алексеевич…

Мы прошли в соседнюю, пустую, комнату, сели.

– Что привело вас в милицию, Николай Алексеевич? – поинтересовался я, делая вид, что мне ничего не известно.

Круглов не спеша достал из кармана пачку «Беломорканала», вытащил папиросу.

– Об этом… я уже говорил вашим сотрудникам, – ответил он.

– И все же?

– Убийство жены…

– Это правда?

Круглов попросил разрешения закурить и, сделав несколько затяжек, закашлялся:

– Правда… правда…

– Почему вы убили ее?

Он посмотрел на меня, как бы силясь понять, смогу ли я оценить его откровенность, и, опустив глаза, произнес:

– Она восстановила против меня детей, развалила семью… Мы возненавидели друг друга…

– Когда и где это случилось? – спросил я.

– Дома, три месяца назад, в мае…

– А труп?

– Зарыл в лесу, за Павловском…

– В чем?

– Завернул в одеяло, уложил в ящик… из-под шляп…

– А вывезли?

– На такси. Назвался художником, сказал, что еду на природу, с палаткой, пообещал хорошо заплатить…

– Место захоронения вы можете показать?

– Да.

Запас моих вопросов иссяк. Было ясно: сделанное Кругловым заявление нуждается в срочной проверке, начинать которую надо с выезда в тот самый лес, под Павловском.

Оставив Круглова на попечение дежурного, я доложил Карапетяну свои соображения. Он попросил начальника отделения подготовить крытую машину, потом определил круг участников операции. В их число, кроме меня и себя, он включил Сенцова, дежурного судебно-медицинского эксперта, двух милиционеров, которым предстояло стать землекопами, и понятых.

С приездом эксперта, подвижного, разговорчивого молодого человека, мы сели в машину и через час были уже за Павловском. Миновали железнодорожный переезд, проехали еще около полукилометра, и тут Круглов попросил шофера остановиться.

Мы спрыгнули на дорогу. Слева, за большим заболоченным лугом, тянулось чернолесье. По едва заметной тропе Круглов зашагал к нему, пробрался сквозь заросли ольшаника, свернул вправо и указал на крохотную, поросшую травой полянку: «По-моему, здесь». Я осмотрелся. Над нашими головами плотно смыкались кроны деревьев, внизу было сумрачно и сыро. Не увидев поблизости ни зарубок, ни сломанных веток, я хотел спросить у Круглова о том, по каким приметам он привел нас сюда, но не успел. Намотав на пальцы пучок травы, Круглов потянул его на себя, и от земли, потрескивая корнями, отделился квадратный кусок дерна. Все, кто был рядом, почувствовали сладковато-гнилостный запах…

Сенцов приказал своим розовощеким, усатым подчиненным рыть. Земля была мокрой, тяжелой. Милиционеры с трудом поднимали ее на поверхность, пока все, наконец, не услышали глухие удары лопат о дерево…

Быстро темнело. Я достал лист бумаги и принялся составлять протокол. Тем временем Карапетян и эксперт оторвали от ящика крышку, откинули край оказавшегося под ней одеяла, и я увидел женскую голову… Сомнений не оставалось: Круглов сказал правду.

– Чем вы вырыли яму? – спросил я.

– Лопатой, – ответил он.

– Где взяли ее?

– У путевого обходчика. Его будка стоит рядом с переездом.

– А вынутый грунт?

– Перенес в глубину леса…

Круглов показал это место. Там действительно лежала куча подсохшей глины. Возвратясь оттуда, я продолжал осмотр при свете карманного фонарика, но батарейки в нем быстро сели, и работу пришлось прекратить. Мы сделали из сломанных деревьев две жерди и на них, как на носилках, вытащили ящик с трупом на дорогу. Сенцов приказал милиционерам охранять его до приезда специального транспорта. Оставив их с трупом в полной темноте и густом, невесть откуда появившемся тумане, мы сели в машину и двинулись в обратный путь. Я ехал рядом с Кругловым и думал о том, как построю свою работу дальше. «Ночь, бесспорно, уйдет на допрос, на получение подробных объяснений о мотивах и обстоятельствах убийства, – рассуждал я. – Потом вызову детей, где-то к полудню получу предварительные выводы экспертизы о причинах смерти Кругловой, потом…»

Внезапно я почувствовал, как Круглов вздрогнул всем телом.

– Что с вами? – спросил я.

– На душе скверно, – тихо ответил Круглов.

Я посмотрел на него. Он сидел с закрытыми глазами, подняв воротник пальто и прислонившись спиной к боковой стенке машины. Некоторое время мы ехали молча, затем Круглов съежился, точно от холода, и прошептал:

– Как все мерзко, как мерзко…

…К отделению милиции мы подъехали в полночь. Хромов ждал нас в дежурной части. Узнав о результатах операции, он попросил разрешения уйти домой. Эксперту было с ним по пути, и мы отпустили их, а Сен-цову на всякий случай предложили задержаться.

– Слушай, – обратился ко мне Карапетян, когда мы вошли в кабинет Хромова, – ты не собираешься применить звукозапись?

– Попробовать можно, – ответил я. – Но готов ли Круглов давать показания?

– Думаю, что готов, – сказал Арменак Ашотович. – Человек он неглупый. Наверняка все вспомнил перед тем, как явиться с повинной, и взвесил…

Я сбегал в прокуратуру, позвонил жене, что ночевать не буду.

– Опять что-нибудь случилось? – с тревогой спросила она. – Совсем себя не жалеешь… Семью забыл… Когда все это кончится?

– Скоро, скоро, – успокоил я ее и, забрав магнитофон, вернулся в милицию.

Карапетян попросил дежурного привести Круглова, сел за приставной столик, а мне предложил занять стол Хромова.

– Располагайся поудобней, тебе допрашивать.

Едва я успел настроить магнитофон, как появился Круглов.

– Николай Алексеевич, вы не возражаете, если мы запишем нашу беседу на магнитную ленту? – обратился к нему Карапетян.

– Пишите, мне все равно, – ответил тот, садясь.

В кабинете на какое-то время воцарилась тишина. Мы выжидательно смотрели друг на друга. Первым заговорил Круглов.

– С чего начинать? – спросил он.

– С тех событий, которые считаете наиболее важными, – поддержал я его.

Круглов вздохнул:

– Теперь все кажется важным… Надо вспоминать всю жизнь…

– Жизнь так жизнь, – согласился Арменак Ашотович. – Времени у нас достаточно, торопиться не будем.

Собираясь с мыслями, Круглом медленно провел ладонью по лицу и опустил ее на колено:

– Родился я в Ярославле. У моих родителей было трое детей: два сына и дочь. Старшим был я. Воспитанием нашим занималась мать. Отец – суровый, но справедливый человек – много работал, часто ездил в командировки. Однако мать всегда подчеркивала его главную роль в семье.

В школу я пошел восьми лет, а лет через пять испытал сильное чувство к своей однокласснице. Оно владело мною довольно долго, потом прошло… Не слишком ли издалека я начал?

– Нет-нет, – ответил Арменак Ашотович. – Пусть вас не смущает это.

– Впервые я полюбил по-настоящему, когда учился в восьмом классе, – продолжал Круглов. – Мою любовь звали Светланой. Пока мы учились вместе, я не сказал ей об этом ни слова. Потом судьба разлучила нас, и, когда снова свела, я, хоть и был уже посмелее, поразговорчивей, о чувстве своем опять умолчал, потому что принят был холодно. Спустя много лет я встретил Светлану вновь и только тут понял, что в юности идеализировал ее…

Школу я закончил за год до победы над Германией, был призван на флот, а через пять лет, демобилизовавшись, приехал в Ленинград, куда к тому времени переселились мои родители, и поступил в Инженерно-строительный институт. Я оказался старше большинства студентов, пришедших в институт со школьной скамьи, и наверное поэтому долго не мог сблизиться с ними. Но однажды на лекции моя соседка, назвав меня бирюком, заговорила со мной. Я что-то ответил ей, и между нами завязалась оживленная беседа… С тех пор мы стали садиться рядом на всех лекциях и ничего не писали, кроме записок друг другу, а когда обнаружили, что лекционного времени нам не хватает, продолжали обсуждать волновавшие нас вопросы во время перерывов и после занятий, по пути домой. Так прошло несколько месяцев. Вдруг моя симпатия заявила, что я недостаточно внимателен к ней. Этот упрек показался мне несправедливым, и мы поссорились. Мне никогда не удавалось скрыть от окружающих мое настроение. В те дни я выглядел, наверное, довольно угрюмо, потому что совсем другая девушка подошла ко мне как-то после занятий и спросила: «Что с тобой?» Я махнул рукой: «Да так… ничего…» – «Не ври! – сказала она. – Вы поссорились… Но ты не унывай, все пройдет, вы – хорошая пара…» Это была Инга Суховей. Красивая фамилия? Так называется горячий, выжигающий все живое ветер…

Мы спустились в гардероб, оделись и вышли на улицу. Инга попросила проводить ее до Пяти углов, где она жила. Я согласился, и мы направились к центру города. Вначале шли молча, затем заговорили о человеческих взаимоотношениях, о том, как тяжело быть одному и как трудно найти настоящего друга. Эти мысли мы подтверждали примерами из собственной жизни. Так я узнал, что Инга моложе меня на три года, что родилась и выросла она на окраине Ялты, в поселке Чехово, но школу из-за оккупации немцами Крыма закончила позднее своих сверстниц, что отец ее был убит на войне и она осталась вдвоем с мамой, работавшей в школе уборщицей. Я в свою очередь рассказал ей о себе, о своем нелегком характере, мешающем сближению с людьми, особенно с представительницами слабого пола.

Мое откровение вызвало у Инги улыбку. Она спросила, дружил ли я когда-нибудь с девушками. Я ответил, что не дружил, но любил. «Завидую тебе и той, которую ты любил! – призналась Инга. – Мне это чувство незнакомо. У меня были поклонники, есть они и сейчас, однако я им не верю, и сама к ним ничего не испытываю». Она показала мне свой дом – угловое пятиэтажное здание – и, попрощавшись, добавила: «Не хандри, а захандришь – приходи. Моя квартира на втором этаже». Так началось наше сближение… Знай я, чем оно кончится, – за версту обошел бы Ингу. А тогда… тогда меня тронуло ее сочувствие. Да и внешне она была привлекательна: маленькая, стройная брюнетка с правильными чертами лица, карими искрящимися Глазами, черной родинкой вот тут, над уголком рта, и очень живая…

Круглов, погрузившись в воспоминания, замолчал, но вскоре шелест вращающихся кассет и рокот мотора магнитофона вывели его из состояния оцепенения.

– Не слишком ли подробно я рассказываю? – спросил он.

– Пока ничего лишнего, – ответил я. – Продолжайте…

– Мы были в разных группах, поэтому на следующий день я увидел Ингу только на общей лекции. Заняв свое место в аудитории, она сразу отыскала меня глазами, улыбнулась. Я кивнул ей. Перерывы, однако, Инга провела в обществе высокого, с иголочки одетого блондина, о котором говорили, что он сын дипломата, а домой пошла со студентом-иностранцем.

Утром я поймал Ингу возле входа в институт и прямо сказал, что после занятий буду ждать ее у Техноложки. Она обещала прийти. Мне почему-то казалось, что она не сдержит своего обещания, но я ошибся. Мы встретились, и Инга сразу спросила: «Что-нибудь случилось?» Я ответил, что нет, что просто соскучился по ней и хочу ее проводить. На этот раз я чувствовал себя не так скованно, как прежде. По дороге домой я даже позволил себе съехидничать, выразив Инге недоумение по поводу того, как это она может принимать знаки внимания сразу от нескольких поклонников. Но мои слова ее не обидели. Напротив, Инга кокетливо заявила, что все женщины ценят внимание, и она тоже.

Когда мы оказались у Пяти углов, Инга предложила зайти к ней, предупредив, что будет ждать знакомого студента из Театрального института. Мы поднялись" на второй этаж, она открыла дверь и через кухню провела меня в чистую, светлую комнату с двумя выходящими во двор оконцами. В ней стояли покрытый скатертью стол, несколько старых стульев, оттоманка и фанерный шкаф для одежды. Инга объяснила, что снимает эту комнатку, но хозяева плату за нее не берут, потому что она занимается с их сыном-школьником, избалованным и разболтанным парнем. Через полчаса в квартиру позвонили. Инга пошла открывать и вернулась с высоким кудрявым шатеном. Шатен пристально посмотрел на меня, положил на стол свернутый трубочкой лист бумаги и, попросив у Инги разрешения навестить ее завтра, ушел. Когда мы остались одни, Инга прочитала посвященные ей стихи. Автор явно подражал Блоку. В эпиграфе стояли строки:

 
Твой облик чудится невольно
Среди знакомых пошлых лиц,
Порой легко, порою больно
Перед тобой не падать ниц.
 

Я рискнул познакомить Ингу со своими стихами и очень обрадовался, узнав, что они понравились ей. Так у нас появилась новая тема для разговоров, тема интимная, неисчерпаемая, сделавшая Ингу в моих глазах еще более привлекательной.

На следующий день, проводив Ингу домой, я застал хозяев квартиры. Они оказались простыми радушными людьми. Хозяйка, приветливо встретив нас, быстро накрыла стол и накормила «чем бог послал» – отварной картошкой с крольчатиной. Потом мы пили чай и рассматривали фотокарточки. Впервые я увидел тогда приветливое лицо Ингиной матери и надменное, с выпученными глазами, лицо отца. Попалась мне и фотография Инги в детстве: с белым бантом на голове, в легком кружевном платьице и блестящих туфельках, она стояла на старинном круглом столике, как маленькое божество… Набравшись храбрости, я спросил у Инги, почему ей дали такое имя. Она достала из-под кровати чемодан и вынула из него старинный журнал, на обложке которого была изображена закованная в цепи танцовщица, а внизу написано: «Инга Бергман. Танец рабыни». Инга объяснила, что имя ей дал отец, которому эта танцовщица очень нравилась…

В тот вечер поэт из Театрального так и не появился. Это укрепило мои позиции. Прощаясь с Ингой, я получил приглашение приходить в гости не только от нее, но и от хозяев квартиры, и с тех пор стал бывать у них почти ежедневно…

К весне мое увлечение обернулось хвостами по начерталке, сопромату и иностранному языку. Я сказал о них Инге. Она снабдила меня конспектами лекций, помогла разобраться в эпюрах, перевести английские тексты. Сама Инга подошла к сессии без долгов, и это было для меня чудом. К экзаменам мы готовились тоже вместе – садились друг против друга, открывали конспекты, десять минут читали их, потом встречались глазами и, рассмеявшись, начинали болтать. Поболтав с полчаса, опять принимались за чтение. К вечеру, когда с работы приходили хозяева, появлялся и их сын. Инга делала с ним уроки, мы ужинали и перебирались на кухню, где продолжали заниматься в том же духе, не включая электрический свет…

Начинались белые ночи. Они смещали мои представления о времени. Случалось, что я уходил от Инги, когда прекращалось движение транспорта, и дома появлялся только под утро… Но экзамены мы все-таки сдали.

Инга стала готовиться к отъезду на юг, я – к работе в колхозе. Перед тем как расстаться, мы всю ночь бродили по городу. Домой пришли только с восходом солнца. На лестничной площадке я впервые обнял Ингу и хотел поцеловать. Она отвернулась, выскользнула из моих рук и скрылась за дверью.

Из Ленинграда я выехал первым. Все лето я не находил себе места и почти каждый день отправлял Инге письма. Ответы приходили редко. Она писала, что отдыхает хорошо, купается, ездит со знакомыми за город, а я читал эти письма и злился…

Инга вернулась в Ленинград перед самым началом занятий. Она чуть-чуть пополнела. Ее лицо, шея, руки стали шоколадными. Когда мы приехали из аэропорта домой, она сбросила с себя платье и непринужденно спросила: «Тебе нравится мой загар?» Я схватил ее и стал целовать. Потом она переоделась и принялась угощать меня привезенными с юга фруктами.

За время каникул у каждого из нас произошло много событий, о которых не терпелось рассказать. Инга похвасталась тем, что познакомилась с известным ялтинским инженером Баркановым – пожилым, одиноким человеком, страстным собирателем книг – и бывала у него в гостях. Она говорила об этом с нескрываемой радостью, а у меня подступал к горлу какой-то комок… Инга откровенно рассказывала и о том, как на пляже за ней увивались мужчины, о своих школьных не засидевшихся в девушках подругах и о встрече с бывшим одноклассником, перед которым она в свое время, возможно, не устояла бы, если бы не учителя, предотвратившие опасное развитие событий.

Все, что говорила Инга, я принимал за чистую монету. Она и радовала меня, и расстраивала, иногда даже очень, но я смирял себя: слышать ее голос, видеть ее глаза было уже моей потребностью.

Однажды, когда мы учились на третьем курсе, Инга после занятий куда-то исчезла. Я побрел по привычному маршруту и вдруг недалеко от Витебского вокзала увидел ее. Она шла под руку со студентом своей группы и что-то ему рассказывала. Чтобы остаться незамеченным, я перебежал на другую сторону улицы и стал наблюдать за ними. Не торопясь, они дошли до Кузнечного рынка, где студент купил Инге букет цветов, и расстались. День спустя та же история повторилась. Я думал, что моим отношением с ней пришел конец, что меня вытесняет другой, но Инга развеяла эти опасения.

Летом я уехал на стройку, и случилось так, что в одну палатку со мной попал тот самый, даривший цветы, студент. Парнем он оказался неплохим, мы сблизились и как-то заговорили об Инге. Он сказал: «Ты, кажется, втюрился. Уж не собираешься ли жениться на ней?» Я спросил: «А что?» И студент ответил: «Так ведь она вертушка! Мечтает о деньгах, о поклонниках, о красивой жизни и никогда не будет ни настоящей женой, ни хозяйкой, ни матерью. Это видят все, кроме тебя». Я чуть не набросился на него с кулаками. Мы разругались, и больше я ни в какие контакты с ним не вступал.

По правде говоря, мне и самому не очень нравилось стремление Инги быть всегда на виду, но я почему-то считал, что это пройдет, как только она станет моей женой… Да, женой. Для себя я давно решил, что на четвертом курсе сделаю ей предложение.

Осенью я снова встречал Ингу в аэропорту. На этот раз она обняла меня первая, а когда мы приехали домой и я рассказал ей о ссоре с ее бывшим поклонником, она повисла на моей шее и поцеловала так, что я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Как-то невольно вырвалось у меня тогда и признание в любви. Услышав его, Инга на минуту отпрянула, заглянула мне в глаза и снова принялась целовать. Я спросил, любит ли она меня. Она сказала: «Кажется, да». Я предложил ей стать моей женой, она согласилась и спросила: «А где мы будем жить? Здесь нельзя, у твоих родителей тесно…» Я на клочке бумаги набросал эскиз нашей виллы.

По лицу Круглова скользнула кисловатая улыбка:

– Неужели все это было? Как во сне…

Он откинулся на спинку стула, взялся ладонью за затылок:

– Давление барахлит. На чем я остановился? Да, на рисунке… Дальше все было так. Однажды Инга предложила мне: «Давай я выйду замуж за какого-нибудь богатого старичка с квартирой, а жить буду с тобой». Я обиделся. Увидев это, она свела все к шутке, мы помирились и решили зарегистрироваться через год, перед окончанием института. О нашем решении я сообщил друзьям, и те назвали меня сумасшедшим. Оказалось, что они тоже недолюбливали Ингу. Им удалось посеять во мне что-то похожее на сомнение. Чтобы избавиться от него, я выехал в Ярославль, где жила моя первая любовь, Светлана. Хотелось проверить себя, узнать, как отнесется она к моему появлению, о чем спросит, что скажет. Светлана встр тила меня холодно, и я успокоился.

Когда наступил день регистрации, мы с Ингой в сопровождении свидетелей отправились в загс, оттуда вернулись ко мне домой, где я познакомился с приехавшей из Ялты матерью жены – темноволосой смуглой женщиной. Звали ее Марией Ивановной. В черном платье с белыми пуговицами и воротником, чем-то похожая на учительницу, она поначалу вела себя очень сдержанно, но потом развеселилась и оказалась простым, добродушным человеком.

К обеду собрались гости, мы сели за стол, начались тосты. Все желали нам счастья, согласия и благополучия. Вечером в квартире появились какие-то незнакомые люди и преподнесли жене целую корзину винограда. Вы представляете – виноград в разгар зимы? Инга, принимая его, смутилась, покраснела, а я понял, что этот знак внимания исходил от Барканова…

Пир наш закончился далеко за полночь. Проводив гостей, мы с женой ушли в отведенную нам комнату.

Вскоре я узнал, что Инга беременна. Беременность она переносила плохо, но на пятом месяце почувствовала себя лучше и смогла защитить дипломный проект. После этого мы уехали в Ялту, чтобы она могла отдохнуть и подготовиться к родам.

Ее мать встретила нас очень хорошо. Кормила, как говорят, на убой, ухаживала. Я помогал ей: работал на огороде, красил двери и окна, ходил в магазины. Инга познакомила меня со своими подругами, показала школу, в которой училась. Мы много гуляли, ходили пешком в Ливадию и Никитский ботанический сад, а вечера проводили у моря или в филармонии. Довольно часто к нам присоединялся Барканов. Внешне этот человек оказался непривлекательным: полуседой, тщедушный, с крохотным личиком, напоминавшим лицо гудоновского Вольтера, он поминутно дергал головой, как будто за воротником у него что-то ползало, много курил и часто кашлял. Однако Барканов был большим знатоком музыки и литературы, говорил с нами на равных, и эта манера очень импонировала жене. Она давала ей возможность показать свои знания, интеллигентно поспорить или порадоваться совпадению взглядов.