Текст книги "Только для девочек"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава четырнадцатая

Я думаю, что мои пещерные волосатые предки были людьми устойчивыми к болезням, предприимчивыми, способными на борьбу и победы. Иначе меня не было бы на свете.

Кое-что из того лучшего, чем они обладали, по наследству перепало и мне. Например, способность больно кусаться. Я была самой кусучей девочкой на весь наш большой детский сад.

Но, возможно, передалось не только лучшее.

Благодаря успехам археологов я могу себе представить, как далекий мой предок утром отправлялся на охоту. Он старательно вооружался луком, стрелами, каменным топором, насаженным на деревянную рукоятку. До выхода из пещеры его провожала жена. Не думаю, что она разводила особые церемонии, говорила «береги себя», «не простудись», «не попадись под ноги мамонту при переходе улицы».

Нет, наверное, она говорила прямо и откровенно: «Не убьешь медведя или, в крайнем случае, зайца – твои дети могут умереть от голода». Так что нужно было не валяться, а встать пораньше.

Но было бы просто ужасно, если б их дети умерли от голода. Тогда и меня не было б на свете, и моего папы. Ой, нет. Папа был бы. Не было бы на свете моего родного отца.

И вот только отошел мой волосатый предок от своей пещеры улучшенного типа, а навстречу ему лось. Огромный и жирный. Предок стал за дерево и пустил в лося стрелу. Выстрелил. Это в нашем представлении выстрел связан со звуком, а для тех, кто охотился с луком и стрелами, выстрел был бесшумным. И сразу же попал лосю в самую сонную артерию. Если только она есть у лося.

Он в одиночку убил огромное и опасное животное и присел, чтобы проанализировать, как это ему удалось.

И вспомнил он, что сегодня заспал, и что снилось ему, будто он умеет летать.

Он хорошо запомнил этот везучий день и потом уже, отправляясь на охоту, всегда старался вспомнить, что ему снилось. Так вот я, как этот мой предок, присматриваюсь к своим снам. Этой ночью мне снился отвратительный сон. Будто бы все люди, в том числе и я, стали телепатами. Как в фантастических рассказах, повестях и романах.

Я бы не хотела, чтоб человек обладал такой способностью. Было бы очень неудобно, если б каждый мог узнать, что ты думаешь, и ты мог узнать, что думают другие. Это, может, еще хуже, чем если выйти на улицу совсем голой.

Я, например, постоянно мечтаю. И мечты у меня очень глупые. Совсем не те, которые помогают человеку наметить пути в будущее, добиться больших производственных или еще каких-нибудь успехов. У меня совсем маниловские мечты. Я о них никому не могу рассказать. И было бы просто ужасно, если бы о них проведали путем телепатии. Я ведь уже совсем взрослая. Взрослые не могут предаваться таким глупым мечтам.

Вот, например, я сейчас очень похудела, потому что мало ем и пью мало жидкости. И я мечтаю о том, что когда нога у меня окончательно срастется, когда я начну ходить и даже прыгать, я во время прыжка так сильно втяну живот, что он прикоснется к спине. Не к спине, а, правильнее сказать, к позвоночнику.

И вдруг я почувствую, что от этого человек на какое-то мгновение, на какую-то долю секунды утрачивает всякий вес, как космонавт в своей ракете. Но ведь если подпрыгнуть в таком состоянии невесомости, то за эту долю секунды можно взлететь чуть выше, чем те, кто не знает, как нужно втягивать живот.

В прошлом году я участвовала в ответственных соревнованиях по легкой атлетике в моей старой школе. Учитель физкультуры и не скрывал, что меня поставили не за качество, а для количества. По прыжкам среди девочек я была с конца третьей. Только Надя и Софа из параллельного класса прыгнули еще ниже меня.

У нашего учителя физкультуры ужасно покраснела лысина. Конечно, он не возлагал ни на меня, ни на Софу, ни на Надю особых надежд, но даже он такого не ожидал.

Но когда я научусь на мгновение приходить в состояние невесомости, все будет совсем иначе. Я пойду тренироваться на стадион. Рядом с группой настоящих легкоатлетов. Чтоб изучить и отточить технику прыжка. Потому что если я начну прыгать без всякой техники, кустарным способом, и при этом перекрою все рекорды, то это может показаться непонятным и подозрительным.

Вначале все будут надо мной смеяться. Над тем, что я совсем неумейка. Ну и пусть смеются на здоровье. Я не стану пользоваться техникой прыжка фосбери-флоп, когда прыгун перелетает над планкой спиной и на спину же падает в яму, заполненную поролоном. А вдруг пролетишь мимо ямы и так ударишься спиной об землю, что и встать не сможешь. Нет, я буду изучать нашу передовую технику перекидного прыжка, когда прыгун как бы распластывается животом над планкой.

«Когда на стадионе будут городские соревнования, я без всякого предупреждения пойду в сектор прыжков и попрошу, чтоб мне позволили хоть разик прыгнуть». Фото Богдана Жолдака

Затем, когда на стадионе будут городские соревнования, я без всякого предупреждения пойду в сектор прыжков и попрошу, чтоб мне позволили хоть разик прыгнуть. Мне ответят, что это запрещено правилами, но я не послушаюсь, нахально разбегусь по дорожке и с первого раза перепрыгну планку, установленную на высоте полтора метра. А может, и выше. Нужно будет выяснить, какая сейчас высота городского рекорда.

Все очень удивятся, потому что на мне не будет даже спортивной формы, и на ногах не тапочки с шипами, а самые обыкновенные кеды. Тренер очень заинтересуется моим талантом и предложит мне поступить в его группу. Но я откажусь и скажу, что я, как один выдающийся тяжелоатлет, тренируюсь сама. Без тренера.

Потом я приму участие в республиканских соревнованиях, затем во всесоюзных, и поставлю всесоюзный рекорд. По себя-то я буду знать, что если захочу, то смогу перекрыть не только женский олимпийский результат, но и мужской мировой рекорд – 2 метра 41 сантиметр. Достаточно мне лишь покрепче втянуть живот.

Вначале я не стану бить мировые рекорды. Но все равно меня пошлют на международные соревнования. В Лондон, на знаменитый стадион Уэмбли, про который была книжка. И там уже я поставлю настоящий мировой рекорд… Но для женщин. Я прыгну на высоту два метра.

Ко мне будут подходить корреспонденты разных газет и расспрашивать, как я сумела достичь таких успехов. А я буду очень скромно отвечать, что это результат постоянной тренировки и работы над своим физическим развитием.

И всех тогда очень заинтересуют мои стихи. И все, что я посылала в журналы и газеты, сразу напечатают. Даже про последнего цирюльника и про комаров и нелетную погоду. Вначале в подписи будут указывать, что я рекордсмен или рекордсменка мира, я не помню, как правильно, по прыжкам в высоту. А потом перестанут. Меня и так все будут знать.

Но самое главное, для чего мне нужно так здорово прыгать, я буду скрывать даже от себя. Для того, чтобы Володя понял, какая я замечательная, и что Наташа никогда не сможет достичь моего спортивного уровня. Вот. А когда Володя меня по-настоящему полюбит, я, может быть решусь и открою, в чем секрет моих рекордных прыжков. И тогда этим вопросом займутся такие серьезные физикохимики, как Володя и Фома. Они установят научные закономерности и создадут приборы, с помощью которых люди сумеют передвигаться в пространстве значительно быстрее, чем автомашины, и при этом не будут отрицательно влиять на окружающую среду.

Вот примерно так или очень похоже я часто мечтаю, понимая, что мечты эти совсем детские и совсем глупые и недостойные. И при этом меня не покидает одно сомнение: а может, и взрослые иногда предаются таким же глупым мечтам, только скрывают это от окружающих еще старательнее, чем я.

Но ведь, должно быть, есть и другие люди, которые мечтают совсем не о собственных успехах и не о собственной славе. Нет, они мечтают о справедливости, о здоровье, о благополучной жизни иных людей. И все равно – главное в их жизни не эти мечты, а их действия, их работа.

У Толстого… только я не помню, где… может, в «Детстве». Может, в «Отрочестве». А может, и в «Юности». Там говорится, что каждый человек обязательно делит остальных на какие-нибудь две группы. Ну, скажем, на хороших и плохих. Или на добрых и злых. Или на богатых и бедных. Хотя, возможно, на «богатых и бедных» у Толстого нет, возможно, это я сама придумала. Но, в конце концов, Лев Толстой стал делить людей на «понимающих» и «не понимающих». Хотя, судя по словам самого Толстого, ему было не очень ясно, что именно «понимающие» должны понимать. Однако теперь мне кажется, что я знаю, как нужно правильно делить людей. И я сама до этого додумалась. Без книг, без Толстого. Просто думала, думала и додумалась.

Есть люди, которые больше дают жизни, больше дают человечеству, чем берут у них. Такие люди когда умирают, оставляют мир немножко, ну хоть на капельку, лучшим, чем он был до них.

И это, по-моему, самые важные люди для человечества. Потому что когда б не они, так не было бы никакого развития. Не было бы Великой французской революции. И войны между Севером и Югом в Соединенных Штатах. И нашего Октября. И современной научно-технической революции.

Например, академик Деревянко. Странно даже подумать, что один человек, как целый завод. Или даже министерство. С конструкторским бюро. И научно-исследовательскими лабораториями. И с институтом. С тысячей сотрудников. Каждый день здесь 40–50 операций.

Или писатель Корнилов. И Валентин Павлович. И мой папа.

Но есть и другие люди. Такие, что стараются взять побольше, а дать поменьше. Способные даже на преступление, чтобы получить побольше. Как Соколов, который убил Колиного папу.

Нет, я понимаю, что они не все преступники. Они могут просто ничего не давать другим. Или давать очень мало. Из-за своей жадности, ограниченности, из-за того, что живут в еще несовершенном обществе.

Но мир после них лучшим не становится. Иногда он, наверное, даже теряет что-нибудь из того хорошего, что имел.

Конечно, людей нельзя, как четное число, разделить на две части без остатка. Но кто в остатке? Не я ли?

– Оля, – позвала негромко Вика и, не поворачивая головы, попросила: – Дай мне книжечку… этого Августа Иванова. Хочу почитать.

Я ей протянула через проход между нашими кроватями тонкую голубую книжку стихов.

Глава пятнадцатая

Мне казалось, что я хорошо знаю Киев. Могу даже водить экскурсии. Город-сад. С историческими Золотыми воротами. С историческим Софийским собором и не менее исторической Лаврой, о которых во всем мире рассказывают учителя на уроках истории.

С историческим заводом «Арсенал», на стенах которого остались углубления от пуль и снарядов времен революции и времен Великой Отечественной войны. Эти углубления никто не замазывает, ими гордятся. А на «Арсенале» теперь делают очень хорошенькие, но и очень дорогие фотоаппараты.

Чем еще славен Киев? Музеями. Театрами. Пляжами. Каштанами, сквозь которые проглядывают памятники.

Но сейчас я узнала, что существует еще и другой Киев. Город, известный своим травматологическим центром. В центре этом нет ничего исторического. Он младше меня. Сейчас он называется просто травматологический центр, но всем понятно, что, когда академик Деревянко умрет, он будет называться травматологический центр имени академика Деревянко.

И странно думать, что пройдет время, и про академика Деревянко и его травматологический центр тоже будут рассказывать в школах и на уроках истории. Интересно, сообщат ли учителя своим ученикам, что академика Деревянко за глаза между собой все называли Светило.

Я лежу на кровати, на спине, с задранной кверху ногой, к ноге подвешен груз, – шестнадцать килограммов, это целый пуд. Пуд этот вытягивает мне ногу так, чтоб в ней все правильно срослось и ничего не деформировалось, и я чувствую себя настоящим историком-летописцем.

Как Нестор-летописец собирал сведения для своей летописи? Слушал, наверное, все, что ему рассказывали друзья и знакомые, сопоставлял факты, отбрасывал менее достоверные, выделял те, что казались ему главными. Конечно, при этом, как замечательно отметил Пушкин в монологе Пимена:

 
Немного лиц мне память сохранила.
Немного слов доходят до меня…
 

Так и до меня на этой кровати доходит немного слов. Но кое-что доходит. От Олимпиады Семеновны. Она тут с первого дня. От нашего заведующего отделением Валентина Павловича Попова. От писателя Павла Романовича Корнилова – он знакомый Светила, был с ним в Англии. От моего папы – он всегда и обо всем знает много интересного. И, главное, от медсестры Анечки, очень молоденькой, очень веселенькой и очень говорливой. Еще никто и никогда, наверное, не слышал, чтоб она молчала две минуты подряд. Она сама уверяет, что разговаривает даже во сне. И что поэтому ей первой дали отдельную комнату в общежитии для медсестер.

От чего больше всего умирают люди? Статистика показывает, что от заболеваний сердца. Я это сама читала. В «Неделе». Но справится ли со временем человечество с заболеваниями сердца? Можно не сомневаться, что справится. Ведь справились же с чумой, а чума – и ежу понятно, как выражается Вика, – страшнее всякого миокардита. И рак еще тоже будет ликвидирован. Обязательно!

А вот с травмами человечество никогда не справится.

Олимпиада Семеновна говорит, что великий хирург Пирогов назвал войну травматической эпидемией. Но сейчас, по ее словам, травматическая эпидемия образовалась и без войны. Она привела жуткую цифру. Только от автомобильных катастроф ежегодно на земном шаре гибнет 500 тысяч человек и 10 миллионов попадают в больницы.

Мой папа добавил к этому еще несколько потрясающих цифр. По его словам, население земли сейчас увеличивается на три человека в секунду. А только с конвейера одного нашего завода в Тольятти, который выпускает эти самые «Жигули», каждую минуту сходят три автомашины. И ведь таких заводов в мире много. Значит, автомашины рождаются еще быстрее, чем люди.

– Но травмы наносят не только автомашины, – сказала Олимпиада Семеновна. – Я, Николай Иванович, покажу вам наши отчеты. И вы поймете, что просто обязаны написать об этом.

Папа пришел навестить меня днем, один, без мамы, он был свободен после дежурства в редакции, и Олимпиада Семеновна стала уговаривать папу написать в газету о детском травматизме.

– Это важнейший, это государственный вопрос!

В моей старой школе были очень неровные стены. Краска с них быстро облупливалась. Придешь в сентябре в школу – стены даже блестят, а уже в октябре видна прошлогодняя краска. Она всегда была темнее. Может быть, поэтому в наших коридорах и даже классах висело так много плакатов? Они закрывали пятна.

На некоторых плакатах было написано, что дети должны быть очень осторожными, не прыгать, не кататься на санках с горок, не взлетать высоко на качелях и ездить на лыжах лишь в присутствии старших.

А папа считает, что это неправильно. Если все дети будут осторожными, то откуда же возьмутся космонавты? Или просто летчики? Как подберут людей для такой ответственной и рискованной специальности, как пожарные? А спорт? Бокс? Футбол? Прыжки на лыжах с трамплина? Да просто мотоцикл или автомашина?

Конечно, я понимаю, некоторая осторожность нужна. Но как отличить, где осторожность, а где трусость? Очень трудно отличить. Иногда, наверное, просто невозможно.

Поэт Ольга Чугай написала удивительные стихи:

 
А может быть и бабочка на свет,
А может быть и дети на опасность
Летят, вот так же чувствуя неясно
Тоску и смерть, но видят только свет.
 

Мы с папой думаем, что дети должны лететь на опасность. Это в их природе. Наверное, это и в природе тех взрослых, которые сохранили в себе важнейшую для человечества, для его развития детскую черту способность к безрассудному риску. Когда б не эта черта, люди, может быть, до сих пор жили бы в пещерах, как троглодиты. И в этом травматологическом центре, на мой взгляд, как раз и собраны такие дети и такие взрослые.

Олимпиада Семеновна совершенно не согласна с такой папиной теорией. Но Олимпиаде Семеновне нравится мой папа. По лицу у нее ничего не видно, а в словах тем более, но я это все равно знаю.

– Ты, Оля, фантазерка, – сказала она, обращаясь ко мне, но возражая папе. – И великий утешитель. В самом деле, все это не так романтично. Мой опыт, а он большой показывает, что на восемьдесят процентов, ну, в крайнем случае, на семьдесят, в наш центр люди попадают из-за алкоголя. Из-за пьянства.

– И в нашем корпусе? И грудные дети?

– И в нашем корпусе. И грудные дети. Нетрезвый отец садится за руль и разбивает автомашину, а он забирал ребенка из детского сада. Молодая мать отпраздновала с друзьями именины, крепко уснула и не услышала, что ребенок плачет, что поднялся в своей постельке и вывалился на пол. Эпоха научно-технической революции, – продолжала Олимпиада Семеновна, – вступила в непримиримое противоречие с алкоголем. Вся современная техника, я уже не говорю о технике заводов, фабрик, строек, шахт, даже техника, которая окружает человека в повседневной жизни: электрические утюги, пылесосы, электробритвы и мопеды, рассчитана на то, что пользоваться ею будут трезвые люди. Что может быть проще в обращении, чем телевизор? Но если ткнуть руку не туда, куда следует, – обожжет или даже убьет током высокого напряжения. На многих приборах и машинах в наше время ставят специальные устройства – «фулпруф», защиту от дурака, защиту от неумелого человека. Но «фулдрункард» – защиту от пьяного поставить невозможно. Ведь действия пьяного никто не может предугадать.

Все это звучало очень логично. И все-таки была в этом какая-то жестокая неправда. Она меня очень возмутила.

– А пожарный? Если, спасая ребенка, споткнулся в дыму на лестнице и поломал себе ногу? А футболист, которому, когда пробивали штрафной, попали мячом в лицо и свернули нос набок. А парашютист, который неудачно приземлился?

– Все это бывает, Оля, – сказала Олимпиада Семеновна. – Но чаще бывает иначе. И детские травмы чаще всего возникают по нашей вине, – снова обратилась она к папе.

Она рассказала, что почти половину травм головы дети получают в результате игр во дворе. Везде есть деревянные доски-качели. Малыши сваливаются с сидений. Доски бьют их по головам. Нужно сиденья готовить из отслуживших свой срок резиновых покрышек легковых автомашин.

Дети часто балуются на верхних площадках деревянных горок и летят вниз. Площадки нужно огородить перильцами. Ей, Олимпиаде Семеновне, часто приходится извлекать из детских задиков большие занозы. Дерево на желобах набухает от дождя, расслаивается. Нужны не деревянные, а пластмассовые желоба.

У маленьких детей на голову приходится около четверти веса тела. Когда малыш свесится с коляски или когда он учится ходить – голова перевешивает, и он падает на голову. Нужно, чтобы промышленность выпускала всевозможные фиксирующие, поддерживающие приспособления.

Детей нужно учить не только ходить и бегать. Их обязательно нужно учить падать. Вот гимнасты, например, или лыжники умеют падать так, чтобы ничего у себя не поломать. Но маленьких детей этому никто не учит.

Ножи, вилки, ножницы и другие колющие и режущие инструменты – сколько из-за них несчастий. Необходимо специально обучить детей обращаться со всем этим. А двери со стеклом… Считается, что это красиво. Но это просто ужасно. Дети не замечают этих стекол, разбивают их, калечатся…

– Вот об этом нужно, обязательно нужно написать в газете, – сказала Олимпиада Семеновна. – Чтоб там, где это возможно, избежать рискованных ситуаций, которые Оле и этой ее поэтессе кажутся такими необходимыми.

Я подумала, но не сказала вслух, что еще важнее было бы написать в газете об академике Деревянко. О Светиле. О том, как он создал этот огромный травматологический центр по тому же принципу, как до сих пор создавали только предприятия, выпускающие электронно-счетные машины или самолеты: небольшой институт и при нем громадный завод. Так же построил свой травматологический центр и академик Деревянко: ортопедический институт и при нем целый ряд корпусов гигантской больницы.

Я уверена, что он с самого начала понимал – со временем все болезни будут затихать, исчезать, а количество травм не только не уменьшится, а наоборот, увеличится. Если даже на земле не останется ни одного пьяницы. И если даже в газетах каждый день будут писать о детских качелях и деревянных горках.

Вот странно, по-моему, и неправильно на земле распределяются слава и известность. Я и мои одноклассники узнали бы в лицо любую артистку кино… И артиста тоже. И театральных артистов мы знаем очень многих. Мальчики знают всех хоккеистов и футболистов.

Кто еще пользуется такой большой славой? Дикторы телевидения? Некоторые поэты? Ну, еще, может быть, победители соревнований по фигурному катанию на коньках или по художественной гимнастике?

Но такие люди, как Светило – академик Деревянко известны только тем, кто себе что-нибудь поломал или повредил, или тем, у кого в семье что-нибудь такое случилось.

А о Валентине Павловиче, хотя он тоже ученый, кандидат медицинских наук, заведует отделением в травматологическом центре, собирает в море потерянные кольца и умеет делать замечательные фокусы, о Валентине Павловиче знают вообще очень немногие люди.

С самого начала, как я попала в эту палату, я заметила, что Валентин Павлович навещает меня и помимо врачебных обходов, помимо своего, так сказать, служебного долга. Впрочем, это и другие заметили.

Сначала я думала – это потому, что у меня очень тяжелый перелом. Но потом поняла, что у других не менее, а может быть, и более тяжелые переломы, а у Юльки даже таз раздроблен.

Потом мне показалось, что он приходит ко мне отдельно потому, что я пишу стихи и он видел меня по телевизору.

Потом мне стало казаться, что это из уважения к моему папе, известному журналисту.

Но лишь вчера мне стало понятно, в чем настоящая причина. И от того, что я это поняла, мне стало немножко неловко, как если бы подсмотрела чужой секрет, и немножко страшно за него.

Просто этот хирург и заведующий отделением – очень робкий и очень стеснительный человек. Как я. Вчера Валентин Павлович говорил со мной о том, что я плохо ем и мало пью жидкости. Он хоть и врач, а не понимает, что это я не из-за болезни, а из-за того, что стараюсь поменьше есть и пить. А затем он осторожно, как будто между прочим, спросил, не встречалась ли я после возвращения из Сочи в Киев с Валентиной Сергеевной Костенко.

Я ответила, что нет, не встречалась, и в свою очередь спросила, не виделся ли с артисткой он, Валентин Павлович. И только тут я сообразила, что об этом мне не следовало спрашивать. Лицо у него как-то вспыхнуло, он отвел глаза и глухим, изменившимся голосом сказал, что нет, не пришлось.

– Случайные курортные знакомства, – сказал он, глядя в пол, – известные артистки, очевидно, не поддерживают.

Он извинился, будто что-то забыл, и быстро ушел.

А ведь я все это должна была понять еще раньше. Ведь и Валя и Валентин Павлович, когда прощались в Сочи, выглядели так, словно им нужно было еще что-то сказать друг другу. Словно они не могли не сказать этого друг другу. И сказать тоже не могли.

И теперь я уже знала, что им хотелось сказать.

Но, может быть, они думали, что скоро встретятся в Киеве и поговорят. Но в Киеве Валентин Павлович с раннего утра и весь день на работе, и каждый день обходы, и два раза в неделю операционные дни, после которых, как говорила Олимпиада Семеновна, Валентина Павловича можно просто выкручивать, так он устает.

А у Вали вечером – спектакль, днем – репетиция, и еще она снимается в новом детском кинофильме, который, если название не изменят, будет называться очень педагогично – «Переходный возраст».

Может, у них не хватало времени на то, чтобы встретиться? Хотя, скорее всего, дело не в том, что они так заняты. А в том, что они стесняются.

Я решила, что сегодня же, не откладывая важнейшего этого дела, напишу Вале письмо. Напишу, что я в больнице и что очень прошу меня навестить. В любой день. Но все-таки укажу, в какой. В такой, чтоб он не был операционным. Или выходным. Чтоб Валя увиделась не только со мной. А еще и с Валентином Павловичем.

Папа разочаровал Олимпиаду Семеновну. И обрадовал меня. Он сказал, что напишет очерк. Но не про качели и горки, а про детское отделение травматологического центра. Про врачей, про медсестер и санитарок. А может быть, и про больных.