Текст книги "Только для девочек"

Автор книги: Владимир Киселев

Владимир Леонтьевич Киселёв
Только для девочек

Нужно отвечать за тех, кто рядом. Не за все человечество. Нужно отвечать за Юльку. Но это единственный способ помочь всему человечеству.

Глава первая

Теперь очень много пишут и говорят о моде. В школе на уроках литературы. И по телевизору. И в газетах, и в журналах пишут о модах. И каждый раз сообщают, что моды в этом сезоне элегантнее, чем в прошлом году. Таким образом, получается, что современные женщины самые элегантные существа за всю историю человечества. Чтоб подтвердить это наглядно, проводятся открытые показы мод. И даже доктор философских наук профессор Крестовоздвиженский написал толстую книгу «Моды и их роль в становлении общественных отношений».

Сначала я думала, что все они просто притворяются. Что они нарочно говорят неправду. Ну, в педагогических целях.

Но нет. Они, оказывается, в самом деле не понимают, для чего нам, девчонкам, нужна мода. Как-то так странно устроена у них память, что они не помнят, какими они сами были в детстве и юности. Как этот профессор Крестовоздвиженский. Я читала его книгу. Не всю, но до половины. Дальше у меня не хватило терпения. Там все доказывается, что дело не в моде, а в нравственной красоте, а также в том физическом совершенстве, которое достигается систематическими занятиями спортом.

Но если бы этот профессор вспомнил своих одноклассниц из восьмого, из девятого или десятого класса, то написал бы совсем другую книжку. Он бы вспомнил, что красота фактически не имела большого значения. Девочке, прежде всего, важно обратить на себя внимание. Но обращать на себя внимание можно только в пределах моды. Выходить за эти пределы недопустимо. Нельзя вдеть в нос серьгу. Нельзя выкрасить зубы в черный цвет, как делают это женщины где-то в Африке или в Южной Америке, сейчас не помню. Но если сережки модны, то очень хорошо надеть их в уши, а зубы… Я теперь знаю, что нужно делать с зубами. И как сделать, чтоб глаза казались большими и мечтательными, я тоже теперь знаю.

Когда мы в июне получили новую роскошную двухкомнатную квартиру улучшенного типа на одиннадцатом этаже шестнадцатиэтажного дома, в новом районе, куда, по словам папы, еще не ступала нога цивилизованного человека, потому что прямо перед домом был дремучий лес с охраняемыми законом муравейниками, папа строго спросил у меня и у мамы:

– Вы знаете, чем отличается эпоха НТР?

Мы не знали.

– Тем, – сказал папа, – что она окончательно уничтожила тяжелые последствия матриархата, когда мужчины загорали на солнце, а женщины ими любовались и делали всю тяжелую работу. Теперь, в соответствии с требованиями эпохи, пусть на солнце загорают женщины. Я сам перевезу мебель, посуду и книги и оборудую стеллажи. А вы поезжайте в Сочи. Для вас есть путевки в пансионат.

Сначала мы немножко посопротивлялись, а потом поехали.

Море и небо в Сочи были той сказочной, той неестественной синевы, которая кажется такой неправдоподобной на заграничных открытках и такой прекрасной в действительности, и темная зелень пальмовых листьев над стволами, словно обмотанными коричневым войлоком, и сияющий утренний туман, поднимавшийся над морем под ослепительным солнцем, – все было прекрасно.

Пансионат назывался «Волна». Он ничем особенно не отличался от дома отдыха «Волна» в Ялте, в котором мы с мамой были прошлым летом. Так же, как в ялтинской «Волне», здесь непрерывно передавали через собственный радиоузел магнитофонные записи Эдит Пиаф.

Правда тут, в Сочи, в отличие от Ялты, в столовой можно было заранее заказывать одно из двух или трех блюд, которые перечислялись в меню.

В Сочи очень тесно. Повсюду. На улицах, в магазинах, на пляже, в кино на открытой площадке. И особенно тесно было в пансионате «Волна» Нам дали комнату на четырех. И жили в ней мы с мамой и еще совсем молодая, красивая, очень модно одетая женщина по имени Валя и по фамилии Костенко, и пожилая тетя с голубой сединой, возможно, такая, что если бы сложить возраст моей мамы и Вали Костенко, то вышел бы возраст этой Антонины Николаевны.

Валя, как это я вскоре поняла, была замечательным человеком, хорошо разбиравшимся в модах, а Антонина Николаевна… Вот благодаря Антонине Николаевне я по-настоящему поняла, почему воспитанные люди при незнакомых стараются побольше держать язык за зубами и предпочитают отвечать, а не спрашивать. К Антонине Николаевне пришел какой-то коротенький, толстый парень в белом костюме и красной рубашке, чтобы повести ее в кино. Я подумала, что это ее сын, и даже хотела сказать, что он почему-то на нее совсем не похож, а потом, когда Антонина Николаевна ушла с этим парнем, Валя сообщила нам с мамой, что это совсем не сын, а жених Антонины Николаевны, и что это теперь модно.

У Вали было с собой много платьев, и все необыкновенно модные и очень хорошо сшитые, и много всяких украшений, которые она на французский манер называла «бижутери». В первый же день нашего знакомства она спросила у мамы, почему мама не пользуется косметикой. Мама в самом деле не пользуется косметикой, даже губы не подкрашивает, может быть, потому, что не любит этого, а может быть, потому, что хочет подать мне хороший пример.

Но Валя сказала, что грим маме совершенно не нужен, что у мамы превосходный цвет кожи, что она, Валя, и сама не любит грима, но вот достаточно обжечь спичкой пробку, эту обожженную пробку пальцем втереть под глаза и в веки, и глаза сразу станут глубже, выразительнее, больше. К тому же пробка эта даже не смывается.

И губы не нужно подкрашивать. Но если осторожно провести по передним зубам ваткой, смоченной йодной настойкой, то зубы станут сияюще-белыми, а губы покажутся намного ярче.

– Нет, – довольно холодно сказала мама, – я все-таки предпочитаю то, что есть, тому что кажется.

Но я тут же решила, что непременно все это попробую.

Когда мы все поближе познакомились, как же я удивилась, узнав, что эта Валя – такая красивая, такая женственная, – что она артистка театра юного зрителя и постоянно выступает в ролях травести, то есть изображает мальчишек и разговаривает со сцены не своим женским, а мальчишеским голосом.

Очевидно, это удивило и маму. Она спросила:

– Как же удается вам так перевоплощаться?

Валя улыбнулась весело и задорно.

– Это мне сейчас приходится перевоплощаться, – ответила она совершенно мальчишечьим голосом. Ну, закрой глаза – и тебе покажется, что это Женька из нашего двора. – В женщину. В узкой юбке. С семенящей походкой. С плавными жестами. А на самом деле мне хотелось бы заложить пальцы в рот и…

Она вдруг вложила в рот четыре пальца обеих рук и засвистела так пронзительно, что мы с мамой испуганно поглядели на дверь. И не напрасно. Тотчас же появилась Галина Ивановна, дежурная по этажу, посмотрела на нас очень удивленно и сказала, что в нашей комнате свистел хулиган.

– Ну откуда же в совершенно женской комнате мог появиться хулиган? – наивно и беспомощно ответила Валя.

Мне здорово повезло, что я попала в одну комнату с Валей. Мы сразу подружились. Я еще ни разу в жизни не встречала таких удивительных, таких веселых и добрых людей, как Валя. И маме она тоже понравилась. Вале быстро наскучила роль нарядной, модной женщины, она надела мальчиковые босоножки, вельветовые коричневые штаны, затянула грудь широким бинтом, сверху надела матросскую тельняшку, в два счета уничтожила свою короткую модную прическу, и в пансионате «Волна» вместо задумчивой, красивой женщины появился обыкновенный задиристый мальчишка. Стало казаться, что даже нос у Вали торчит как-то иначе, чем прежде, немножко кверху.

Теперь мы с ней гуляли по набережной так, как будто она мой младший братик. И все вокруг в это верили, и никто даже не сомневался.

А курортный город Сочи, особенно его пляжи, были в это время наполнены удивительными слухами. Все передавали друг другу сведения о каком-то необыкновенном человеке, который приехал сюда будто бы отдыхать, а в действительности занят этот человек неслыханным и очень прибыльным делом.

Ныряет он будто бы под воду, и есть у него какой-то электронный аппарат, с помощью которого он находит золотые кольца. Этих колец за время существования курорта трудящиеся потеряли многие тысячи. И добычливый дяденька носит на шее огромную вязку этих колец, а кто ему очень понравится, тому он дарит кольца. Денег за них не берет, и продавать найденные кольца отказывается.

Фантастические слухи? Совершенно фантастические! Как о летающих тарелках или о посетивших землю инопланетянах.

Так вот, мы с Валей познакомились с этим человеком. И никакая это не фантастика, а правда. Ну, только с очень небольшими поправками. Не было никакого электронного прибора, а просто обыкновенная маска для плавания под водой и трубка с загубником. И не было тысяч колец. Но тридцать два кольца были в самом деле. Они висели у этого человека на шее под рубашкой.

Не знаю, как другим, а мне этот дяденька, его звали Валентин Павлович, кольцо подарил. Тоненькое, серебряное, как будто обвитое ниточкой из самого настоящего золота. И с круглым выпуклым камешком немыслимой красоты. С бирюзой очень глубокого голубого цвета. Как будто это даже не камешек, а кусочек маминой пластмассовой мыльницы. И по размеру это колечко мне почти подошло. Только не на безымянный, как полагается, а на средний палец.

– Ты знаешь, почему в кольца вставляют камешки? – спросил у меня Валентин Павлович.

– Ну, наверное, для красоты.

– Для красоты можно было бы прикреплять и стеклышки или кусочки зеркальца. Я считаю, что это делают в память о Прометее.

– Почему?

– Ты слышала о том, кто расковал Прометея?

– Геракл. Геркулес.

– Как он его расковал, ты не запомнила?

– Ударил палицей по скале, к которой Гефест приковал Прометея.

– Молодец, – похвалил меня Валентин Павлович. – Правильно. Но оковы остались у Прометея в руках, и на оковах – куски камня, которые Геракл отбил от скалы. Вот, наверное, в память о Прометее, о том, что он дал людям огонь и свет, и стали вставлять в кольца камни.

Я не решилась спросить у Валентина Павловича, сам ли он придумал такую теорию или где-то читал о ней. Я видела у нас в Киеве, в Лавре, в музее ужасно древние кольца из археологических раскопок. Люди, которые их делали, по-моему, ни про какого Прометея даже слышать не могли. И все-таки в кольцах были разные цветные камни. И в египетских кольцах, ну еще при фараонах, видимо, тоже уже были камни. Но все равно теория Валентина Павловича мне понравилась, и кольцо мне тоже очень понравилось.

Взять у мамы деньги за подаренное мне кольцо Валентин Павлович категорически отказался. Он бы, наверное, подарил кольцо и Вале, потому что мы очень подружились, но он ведь не знал, что она тоже женщина, он считал ее моим младшим братиком и даже находил между нами сходство.

Я знаю, на какое кольцо Валя поглядывала с большим интересом и восторгом. На золотое с рубином, светившимся, как задний фонарик в автомашине.

Валентин Павлович сказал, что об этом кольце он написал письмо в Америку. Это было американское кольцо. На его внутренней стороне был выгравирован номер 89, стояла дата – 1973 и надпись Вест-Пойнт. Валентин Павлович рассказал нам, что такие кольца с определенным номером дают всем выпускникам американской военной академии в Вест-Пойнте, что по такому кольцу в США сразу узнают, что человек закончил военную академию, как у нас по белому эмалевому ромбику, и что совершенно невозможно понять, почему такое кольцо оказалось в море, на пляже в Сочи.

Валентин Павлович пригласил меня с Валей принять участие в его поисках колеи. Валя, конечно, не могла. Плавать в тельняшке было бы странно. А без тельняшки было бы не только странно, но еще и неприлично. Кроме того, она сразу бы саморазоблачилась.

А я плавала вдоль берега рядом с Валентином Павловичем с ластами и в маске, которые мы взяли в бюро проката. Я всматривалась в песок, иногда даже разгребала его руками. Это невозможно азартное занятие. Но я не нашла ни одного кольца, только ржавую английскую булавку. Валентин Павлович в этот раз даже булавки не нашел. Он сказал, что кольца попадаются не так уж часто и что, по его расчетам, должны были попадаться и сережки, но вот ему найти хоть одну серьгу еще не случалось.

Но самое интересное в Валентине Павловиче были не эти поиски колец, а его настоящая профессия. Он работал в цирке. Фокусником. И чтоб не отставать от своего прямого дела, он постоянно тренировался.

Подойдет на пляже к какой-нибудь девочке лет пяти-шести, рукава рубашки у него закатаны, в руках ничего нет, покажет на чайку, прицелится в нее пальцем, скажет «пиф», и тут же из чайки выпадает «Тузик», завернутый в фантик, прямо на песок возле девочки. Валентин Павлович с таким цирковым поклоном даст конфету девочке, – подарок от чайки, так что никто не отказывался.

Или подойдет к трехлетнему голопузому пацану, осторожно шлепнет его по животу и вытащит у него из пупка яблоко, обмоет в море и потребует, чтобы пацан съел яблоко, снова отправил его назад, в живот.

При этом он не улыбался, только глаза у него щурились, как от сильного света. И когда какой-нибудь крохотный человечек говорил «спасибо», Валентин Павлович как-то неловко, ну как-то смущенно водил рукой по своим коротко подстриженным, ежиком, серым волосам. Волосы его казались серыми, наверное, потому, что среди черных волос было очень много, может быть, половина, седых.

А мы с Валей радовались и восхищались этими фокусами, и Валя потом призналась мне, что еще больше, чем артисткой, хотела бы стать фокусницей, как Валентин Павлович.

Так бы это все у нас и продолжалось, когда б не одно неожиданное происшествие.

На пляже стояла на четвереньках такая зеленая будка, такая избушка с прилавком наружу. Тут продавали мороженое. А продавщицей была женщина, похожая на картинку из «Алисы в стране чудес», – с такими же непропорционально короткими ногами, приземистым туловищем и мелкими кудряшками.

У продавщицы был сын-акселерат лет двенадцати, оболтус с оловянными глазами, который постоянно ныл басом за дверью этой будки: «Мам, дай руль…»

По временам продавщица мороженого приоткрывала дверь, совала своему сынку металлический рубль, тот хватал монету, исчезал, но спустя некоторое время появлялся снова: «Мам, дай рупь…»

Что он делал с этими рублями? Складывал их на покупку автомашины? Или покупал чебуреки? А может, он бегал в настоящее кафе и заказывал себе там пять порций шоколадного мороженого в металлических вазочках, шариками?

Мы с Валей проходили мимо будки. Валя босиком, мальчишеские босоножки сильно натерли ей ноги, и штаны она носила теперь другие, такие джинсы из тоненькой ткани, закатанные до колен. Вдруг Валя заныла басом, неотличимым от голоса сына продавщицы мороженого: «Мам, дай рупь… Мам, дай руль…» Двери приоткрылась. Из будки выглянула эта тетка-продавщица с металлическим рублем в руке. Она увидела нас, выскочила наружу и визгливо закричала на Валю:

– Это ты у меня на стенке каждый день мелом гадости пишешь?! – На боковой стенке, в самом деле, было написано очень плохое слово. – Я каждый день стираю!

Валя с немыслимым проворством пустилась наутек. Я за ней. Тетка – за нами. А людей вокруг сто миллионов, и бежать между ними совершенно невозможно. Валя за что-то зацепилась ногой, упала и громко и ужасно закричала от боли. Я бросилась к ней – помочь, но мороженщица нас догнала, схватила Валю за тельняшку, приподняла с песка и потребовала:

– Выверни карманы! Где мел?

Тельняшка задралась, стала видна забинтованная Валина грудь. Я хотела снова натянуть тельняшку, Валя ступила на ногу, совсем побледнела, со стоном упала на песок и замерла.

Вокруг толпились люди, мороженщица в испуге закричала: «Это не мальчик! Это переодетая бандитка!» Но столпившихся людей раздвинул Валентин Павлович:

– Отойдите, – сказал он. – Я – хирург. – Он быстро ощупал Валину ногу. – Это не перелом, – успокаивающе сказал он мне. – Вывих. Сейчас мы его вправим. Но, прежде всего, приведем его – или ее? – в сознание. Принеси воды.

– Где ее взять?

– У тебя за спиной море. Набери в шапочку, сколько поместится. А остальное – оставь.

Глава вторая

Мой любимый Маяковский писал когда-то:

 
Годы – чайки,
Вылетят в ряд —
И в воду —
           брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
                       В сущности говоря,
где птички?
 

Литературоведы, может быть, считают, что эти строки свидетельствуют о грустных мотивах в творчестве поэта, что ему было жалко потерянного времени, что если бы он не играл на бильярде, не ходил в гости и не увлекался тогда только зарождавшимся киноискусством, то сумел бы написать еще больше хороших и полезных стихотворений.

Но и ученые, изучающие птиц, – я забыла, как они научно называются, – возможно, сделают для себя полезные выводы из этих строк. Они определенно показывают, что во времена Маяковского чайки питались рыбой.

В наши дни это не так. Мы с мамой и Валей поехали на дизель-электроходе по морю. Это только такое внушительное название. В самом деле, дизель-электроход совсем не корабль, а пассажирский катер с сидячими местами, и далеко в море он не заплывает.

Как только мощные репродукторы дизель-электрохода начали передавать оптимистические французские песенки в исполнении Эдит Пиаф, со всех сторон на вибрирующий ее голос слетелись чайки.

Дизель-электроход тронулся, под него покатились стекловидные волны, превращаясь за кормой в белопенную дорогу, а пассажиры принялись бросать в воздух куски хлеба. Чайки очень ловко подхватывали эти куски, очевидно, они были всерьез озабочены тем, чтобы и крошки не досталось рыбам.

В общем, весь хлеб, который не съедали за завтраком и обедом в пансионатах и санаториях Сочи, швыряли чайкам, возможно, уже и забывшим вкус рыбешки, которой они прежде, по свидетельству Маяковского, пичкали брюшки.

Конечно, наблюдать за чайками интересно, летают они очень здорово, но все равно я сочинила про этих чаек обидные стихи:

 
Вьются над волнами жадные стайки:
Хочешь быть сыт – громко плачь и проси.
Хлеб – пропитание. Ах, эти чайки
С их убирающимися шасси.
 

Я прочла это стихотворение маме и Вале. Валя сказала, что, на ее взгляд, это удачная эпиграмма, жаль только, что с нею нельзя ознакомить чаек.

Весь экипаж дизель-электрохода состоял всего из трех человек, капитана в белой морской форме с фуражкой, украшенной золотым шитьем, босоногого матроса в закатанных до колен спортивных штанах и буфетчицы в синем с белым горошком ситцевом платье. Пиаф выключили, буфетчица по радио объявила, что имеется свежее пиво, и любители морских прогулок, теснясь, отправились в буфет.

Я спросила у матроса, почему их корабль называется дизель-электроход. Он ответил, что двигатель у них – дизель, двигатель этот крутит генератор, генератор вырабатывает ток, ток крутит электромотор, а электромотор – гребной винт. Но когда я попробовала выяснить, почему нельзя прямо дизелем вращать винт, зачем столько промежуточных звеньев, матрос вежливо осведомился, не называют ли меня «почемучкой», и посоветовал обратиться к машинисту. Оказывается, в недрах этого корабля был еще скрытый от глаз пассажиров машинист.

Я подумала, что надо было попросить маму, чтобы пойти на другой пароход. Там в порту стоял черный однотрубный, невозможно старый буксир. Если пираты когда-нибудь плавали на пароходе, то, наверное, именно на таком.

На днях я заплыла в море одна. Поднялись волны, меня понесло, я очень испугалась. С трудом добралась до берега, до мостков нашего пансионата «Волна». И начала придумывать стихи, которые закончила только сейчас.

 
Сегодня волны бьют о камни пляжа,
И на мысу маяк ревет,
Я отплыву от берега подальше
И поиграю в старый пароход.
 
 
Капитан безбожно матерится.
Дребезжат машины – им конец.
И четыре черных машиниста,
Как четыре тени на стене.
 
 
Что-то чинят, что-то поправляют,
Но ничем помочь уже нельзя,
И волна, соленая, морская
Заливает серые глаза.
 
 
Ох, разбушевалось сине море,
Хоть к утру бы стих проклятый шторм.
Молча, без речей и церемоний
Люди распрощались с кораблем.
 
 
Сели в шлюпки. Капитан по долгу
Делает последним этот шаг.
Я плыву назад. И долго
Отдыхаю на мостках.
 

И все-таки нет ничего лучше моря. На мой взгляд, ни горы, ни леса не дают такого ощущения, что ты, человек, тоже являешься лишь частью вечной природы. Море – стихия, из которой вышел человек, но оно осталось в человеке. И слезы и кровь имеют вкус моря.

И еще я вспоминала о том, как в день отъезда Валентина Павловича из Сочи мы с Валей встретили его на набережной. Валя предложила Валентину Павловичу пойти вместе с нами к ее знакомому сапожнику. Она отвыкла от своих красивых черных замшевых туфель на очень высоких каблуках и сломала каблук. Нужно было его починить.

Валентин Павлович шагал рядом с нами, молчаливый, напряженный, и все хотел о чем-то заговорить, но не решался. И мне казалось, что я знаю, о чем.

Я стала лихорадочно обдумывать, куда бы мне уйти одной, без них, хоть ненадолго, и сказала, что мне на минутку нужно в галантерейный магазин, что мама просила купить для нее заколки для волос. Что я сейчас же вернусь.

Но Валентин Павлович почему-то захотел пойти вместе со мной и купить эти заколки для моей мамы, и Валя пошла вслед за нами. И тут я попала в ужасное положение. Я выдумала про заколки и не сообразила, что у меня с собой нет ни копейки. Я стала что-то мямлить, а Валя посмотрела на меня понимающе и дала мне двадцать копеек, которые нужны были для этой моей покупки. Она-то знала, что мама не пользуется никакими заколками.

И тут у меня началась ужасная икотка. Со мной так бывает, если я очень растеряюсь, если, как сейчас, попадусь на том, что просто соврала. Это ужасно. Я икала и не могла остановиться.

– Скажи, – посоветовал мне Валентин Павлович, – скажи: «Икотка, икотка, перейди на Федотку, с Федотки на Якова, с Якова на всякого». И пройдет.

– Это не помогает, – ответила я, икая. – Я не раз пробовала.

– У меня есть верное средство, – сказала Валя. – Наше, старинное, актерское. Ты представляешь себе, какой ужас, если вдруг у актера, которому сейчас нужно выйти на сцену, начнется икотка. Он же просто играть не может. В общем – хоть вешайся. И вот есть старинное секретное у актеров средство. Я тебя сейчас научу. Для этого нужно поставить ноги вместе, наклониться вперед, на прямых ногах, нет, нет, на прямых, вытянутые руки отвести назад, а кто-нибудь должен, – это я сейчас сделаю, – взять стакан холодной воды, поднести тебе его – руки-то у тебя сзади, сама ты его взять не можешь, – и чтоб ты ее быстро выпила. Икотка сразу пройдет.

– Не знаю, – сказала я. – Я думаю, это не поможет.

– То есть, как это «не поможет»? – возмутилась Валя. – Мочалову – помогало. Стрепетовой – помогало. Станиславскому – помогало и даже Смоктуновскому – помогало, а тебе вдруг не поможет. Что же это такое? А ну, давай попробуем.

Мы взяли стакан воды в автомате, и под удивленными взглядами прохожих я наклонилась вперед, отвела руки назад…

– Больше, больше наклонись, – потребовала Валя, поднесла мне стакан и предложила: – Пей быстрее.

Я стала пить, а выпить воду в такой позе, надо сказать, ужасно трудно, вода лилась у меня по подбородку, но Валя наклоняла стакан, и мне ничего другого не оставалось, как задирать голову и пить. И я пила. Оказалось – это удивительная вещь. У меня сразу прошла икотка.

Потом мы пошли к Валиному знакомому сапожнику. Это был невысокий худощавый человек в очках с золоченой оправой, с седыми, зачесанными назад длинными и красивыми волосами, с приятным негромким голосом, до имени Афанасий Захарович. Веранда его небольшого дома выходила прямо на улицу и служила ему мастерской.

Он очень обрадовался Вале, осмотрел туфли и сказал, что каблук он сейчас же прикрепит намертво.

– А новых хоров у вас не появилось, Афанасий Захарович? – уважительно и с интересом спросила Валя.

– Как не появиться. Много нового. И за день не переслушаешь. Но одну вещь я вам обязательно поставлю. Душу поднимает до горних высот. Мингрельская боевая походная песня.

Оказалось, что Афанасий Захарович собирает грузинские песни в исполнении мужских хоров а капелла. За спиной сапожника на тумбочке стоял проигрыватель с тремя динамиками для воспроизведения объемного звука. Афанасий Захарович осторожно опустил иглу на пластинку, и послышалась песня, от которой мороз по коже, от которой и радостно и гордо, что вот люди создали такую невозможную красотищу.

– Какие тут слова? – спросила я, когда закончилась удивительная эта песня.

– Слова простые, – ответил Афанасий Захарович. – И настоящие. И немного слов в этой песне. Они повторяются. «Мы идем… Мы не боимся. Мы идем…»

– Вы понимаете по-грузински? – с интересом посмотрел на сапожника Валентин Павлович.

– Ну конечно. И понимаю, и говорю, и читаю. Без знания языка трудно было бы по-настоящему оценить эти песни.

Валины глаза светились восторгом и уважением.

– Можно еще раз? – попросила она.

– Можно, – согласился Афанасий Захарович.

А потом Афанасий Захарович угостил нас вкуснейшими яблоками из своего садика за домом и, пока мы их ели, починил каблук. Он просто вставил в него металлический стерженек.

Когда мы с Валей и Валентином Павловичем возвращались, нам навстречу по улице шли в обнимку два грузина, два старых краснолицых грузина навеселе, и громко пели песню, которой я до этого никогда не слышала:

 
Пароход плывет, Анюта.
Волга-матушка река…
 

Они очень старательно и серьезно выговаривали слова этой песни, возможно, песни далекой их юности. Они ничего не видели вокруг. Они словно вернулись назад, туда, к белому пароходу, к пьяно пахнущей сирени, к своей Анюте. И мне показалось, что эта их песня также хороша, как мингрельский хор. Только исполнение не такое стройное.

– А сейчас, милые дамы, – вдруг торжественно объявил Валентин Павлович, искоса взглянул на Валю, прищурился, как от сильного света, и добавил, – и господа, вы увидите одно из самых необыкновенных явлений в природе и обществе.

Он поднял вверх правую руку, зашевелил пальцами, потирая большой палец обо все остальные, левой рукой он провел над пальцами правой руки, не прикасаясь к ним. И вдруг в правой его руке появились три порции мороженого-пломбира на деревянных палочках. По одной порции он дал мне и Вале, а третью взял себе.

Я только ахнула. Я с недоверием развернула бумагу на мороженом. Я не сомневалась теперь в том, что Валентин Павлович в самом деле врач, раз сумел так сразу и так уверенно вправить Вале вывих. Я понимала, что, возможно, он по совместительству работает и фокусником, раз умеет показывать такие штуки. Но Валентин Павлович все время был с нами, и если он даже умеет каким-то образом устраивать так, что разные предметы у него в руках то появляются, то исчезают, все равно мороженое у него должно было растаять, пока мы ходили по улицам и были в галантерейном магазине и у сапожника Афанасия Захаровича. Но пломбир был совершенно твердым, как будто только что, сию минуту купленным у мороженщицы, из-за которой Валя из мальчишки снова превратилась в женщину и вывихнула ногу.

– Как это вы? – не удержалась я. – Ведь это совершенно невозможно.

– Видишь ли, Оля, – ответил Валентин Павлович. – Бывает, как сказал один поэт, «и невозможное – возможно». Но если мы с тобой и Валентиной Сергеевной еще встретимся в Киеве, я вам снова покажу этот фокус и расскажу, в чем его секрет.

Валя не поддержала этот разговор. А ведь могла бы. Но она молча ела свой пломбир.

Мы свернули на набережную. У ворот одного из домов висел почтовый ящик с изображением конверта. Только не в натуральную величину, а раза в три больше настоящего. Но это была точная копия конверта – с индексом, с адресом, с фамилией, а сбоку, слева – пейзаж. И пейзаж этот представлял собой вид перед домом: море, скала, чайки.

– Красиво, – похвалила я картинку.

Валентин Павлович прищурился.

– Это в Сочи такая мода. Художники снимают комнаты и в благодарность украшают хозяевам почтовые ящики пейзажами.

– Кич! – пренебрежительно отозвалась Валя. Я не знала этого слова и спросила:

– Почему? И что такое кич?

– Массовое искусство, – ответила Валя. – Вульгарное. Мещанское. Лебеди на ковриках.

– Ну, наверное, не только лебеди, – возразил Валентин Павлович. – Наверное, и иконы в окладах из алюминиевой фольги рядом с цветным телевизором. И крестики на шее.

Этого я уж никак не ожидала от Валентина Павловича. У Вали на шее был крестик. Модный, маленький, деревянный, с приятным запахом. Ваш говорила, что он кипарисовый.

– А если иконы висят в квартирах верующих в Бога? Или крестики носят верующие? – с вызовом спросила Валя.

– Тогда это, должно быть, не кич, – сдержанно ответил Валентин Павлович. – Тогда это, должно быть, некоторая ограниченность. Но если иконы развешивают у себя на стенах люди, которые не верят в бога, и, особенно, если такие люди сами рисуют иконы, то все равно это кич.

– Не понимаю, – рассердилась Валя. – По-вашему получается, что качество иконы зависит не от того, что и как на ней изображено, а от того, верит или не верит в бога ее автор. Среди тех, кто писал иконы, были большие художники. Тот же Рублев.

– При чем здесь Рублев? Искусствоведы говорят, что он в своих работах изображал современников. Только сияние им приделывал. А так – живые люди. Я думаю, что, обряди рублевских святых в современные костюмы, никто и не удивится, особенно после того, как пришла мода на бороды.

Валя остановилась, повернулась лицом к Валентину Павловичу и прочла стихи:

 
Не нужно сказок о Рублеве.
К чему красивые слова?
Не мужиков и не влюбленных
Он на иконах рисовал.
 
 
Он жил в совсем иные годы,
И был талантлив и глубок
И знал – у русского народа
Одна надежда: русский бог.
 

– Кто это написал? – с живым любопытством спросил Валентин Павлович.

Валя показала глазами на меня. Удивительный она человек. Артистка! Какое-то чудо. Я ей только раз прочла эти стихи, а она сразу их запомнила.

Валентин Павлович посмотрела на меня как человек, который вспомнил что-то важное.

– А я-то никак не мог сообразить, почему я тебя знаю. Теперь понял. Ты по телевизору выступала. Со стихами. Это очень хорошо, что я тебя встретил. Мне хотелось у тебя спросить…

Он помолчал. Я подумала, что ему хотелось у меня спросить, как я, еще школьница, сумела написать такие хорошие стихи. Или как я, на вид самая обыкновенная девочка, в действительности обладаю такой поэтической душой. Но он спросил совсем о другом:

– Почему ты, когда выступала по телевизору, почесывала живот?

Я разочаровалась и ответила не слишком охотно:

– Там очень жарко на телевидении. У меня под платьем прямо по животу текли капли пота.

Валентин Павлович удовлетворенно кивнул головой. Можно было подумать, что это самое главное в моем выступлении по телевизору.