Текст книги "Только для девочек"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава двадцать третья

Олимпиада Семеновна вошла в палату первой. Лицо у нее, как всегда, было спокойным, доброжелательным. Но в действительности она была встревожена и недовольна. Ладони были распрямлены, и прямые пальцы как бы чуть отогнуты назад.

А за ней вошел человек в белом халате. Но на лацкане у него не было синей таблички с белыми буквами. Человек этот был похож на артиста или дипломата. Я никогда не видела живого дипломата, но в кино их показывают такими, как этот дяденька – высокими, стройными, красивыми, молодыми и с сединой на висках. И в руках у него был небольшой плоский чемоданчик, похожий на портфель. «Дипломат».

Дяденька окинул взглядом наши кровати, посмотрел на большое окно, отгораживающее нас от соседней палаты, и неодобрительно спросил у Олимпиады Семеновны:

– Это окно у вас ничем не задергивается?

– Нет, – сухо ответила Олимпиада Семеновна.

– А для чего, простите, эти окна между палатами?

– Так предусмотрено проектом. В этих палатах лечат детей иногда школьного, а иногда дошкольного возраста. И медсестре или нянечке легче следить за порядком.

– Понятно. – Дяденька снова повернулся к нам. – Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответили Юлька, Наташа и я. Вика молчала. Она смотрела в сторону. Она словно что-то предчувствовала.

– Это к тебе, Вика, – сказала Олимпиада Семеновна.

Вика не повернула головы.

– Я – капитан милиции Загоруйко, – сказал дяденька. – Зовут – Сергей Сергеевич. Инспектор уголовного розыска. Вы – Овсепян? – обратился он к Вике.

– Ну – я.

– Нам понадобится еще один стул, – повернулся инспектор Загоруйко к Олимпиаде Семеновне.

Олимпиада Семеновна молча нажала на кнопку вызова нянечки в изголовье кровати Вики. Пришла Поленька. Олимпиада Семеновна сказала, что нужен еще стул. Поленька принесла и, по-видимому, хотела задержаться в палате, но Олимпиада Семеновна незаметно показала глазами на дверь, и Поленька ушла.

– Садитесь, – предложил инспектор Олимпиаде Семеновне так, словно он был здесь хозяином, сам сел на другой стул и обратился к нам: – Вы, девочки, меня извините, но нам необходимо побеседовать с Аграфеной Овсепян, а вернее сказать, допросить ее в качестве свидетеля. Так как все вы лежачие больные, то сделать это придется в вашем присутствии.

– Я не лежачая больная, – возразила Наташа. – И, если нужно, я могу уйти.

– Да нет, оставайтесь, – решил инспектор. – Собственно, это уже не имеет большого значения. Кроме того, в соответствии с правилами, при нашем разговоре будет присутствовать врач Олимпиада Семеновна Дашкевич. Вас, Аграфена, я должен предупредить о том, что мне, а значит, и вам придется выполнить целый ряд формальностей, то есть я буду вести протокол, а вы должны будете его подписать. Кроме того, одновременно весь наш разговор будет мною записан на магнитную пленку.

– Меня зовут Вика, а не Аграфена, не глядя на инспектора, ответила Вика. – И разговора у нас никакого не будет. Я больна. Я плохо себя чувствую. И не о чем мне с вами говорить.

– Я уже знаю, что ваши родственники, ваши друзья и знакомые называют вас Викой, – улыбнулся инспектор. – Но протокол допроса свидетеля – юридический документ, и в нем людей называют не ласковыми прозвищами, а теми именами, какие записаны в их документах. Что же касается болезни… У вас что, повысилась температура? Ваш врач Олимпиада Семеновна сообщила, что вы вполне можете ответить на мои вопросы.

Олимпиада Семеновна молчала.

– Но перед тем, как мы перейдем к делу, я обязан предупредить вас, что за отказ от показаний в качестве свидетеля и за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности.

Инспектор уголовного розыска вынул из своего плоского «дипломата» небольшой плоский магнитофон и стопку бумаги. Бумагу инспектор положил на «дипломат», «дипломат» – на колени, включил магнитофон и спросил у Вики фамилию, имя и отчество, год рождения, национальность, семейное положение, хотя все это, конечно, ему уже было известно. И еще инспектор спросил у Вики, где она учится, чем занимаются ее родители, а затем сказал:

– Вы обязаны помочь следствию, сказать правду об известных вам фактах. В некоторых капиталистических странах свидетелей на суде заставляют принести присягу. И они обещают говорить правду, только правду и всю правду. Считается, что просто правды недостаточно. Люди иногда говорят не все, что знают. Или нарочно излагают отдельные факты неправильно. Вы присутствовали при убийстве. Совершено серьезное, очень серьезное преступление. Вот почему так важно, чтобы вы говорили правду, только правду и всю правду. Прежде всего – как вы попали на место убийства?

– Я не знаю ни про какое убийство, – равнодушно ответила Вика.

– Как вы попали в драку?

– Обыкновенно. Гуляла в парке. Подошла к лестнице, которая в сторону Днепра. А там вдруг драка началась. Меня толкнули. Я полетела вниз. Вот и все.

– Кто с вами был? В парке.

– Я гуляла одна.

– Вечером? В десять часов?

– А что – в десять часов нельзя гулять одной?

– Можно. Но уж давайте вопросы буду задавать я. Кто вас толкнул?

– Я не заметила.

– Вы знаете кого-нибудь из участников драки?

– Нет. Никого.

– Вы сможете узнать кого-нибудь из них?

– Нет. Там было темно.

Инспектор вынул из «дипломата» фотографию величиной с почтовую открытку и дал ее Вике.

– Вы знаете этого человека?

– Нет. – Вика только взглянула на фотографию и сразу же ее вернула.

– Посмотрите внимательней. Вы когда-нибудь видели этого человека?

– Нет. А кто это такой?

– Это фотография парня, убитого в драке, в которой пострадали и вы. А кто такой Кент?

– Кент? Это – парень.

– Какой парень?

– Всякий. Так называют ребят в нашей компании.

– В какой компании? Кто в нее входит?

– Ну… разные ребята. Из школы.

– Ваши школьные товарищи говорят, что вы с ними не бываете, что у вас какие-то другие друзья.

– Нету у меня друзей.

– А конкретного человека с прозвищем «Кент» вы не знаете?

– Не знаю.

В дверь постучали и, не дожидаясь ответа, в палату вошли Фома и Володя – веселые, смеющиеся, в накрахмаленных халатах и с красивыми георгинами в руках.

Инспектор недовольно оглянулся.

– Извините, пожалуйста, – сказал он властно, – но вам придется подождать в коридоре, пока я закончу здесь беседу.

Удивленные Володя и Фома вышли.

– Кто это? – подозрительно спросил инспектор у Олимпиады Семеновны.

– Преступники, – серьезно ответила она. – Они сбили автомашиной эту девочку, – Олимпиада Семеновна показала на меня глазами, – Олю Алексееву, а теперь работают у нас – добровольцами.

– Вы прежде встречались с этими людьми? – обратился инспектор к Вике.

– Встречалась. Они сюда приходят чуть не каждый день.

– Встречались ли вы с ними до того, как попали в больницу?

– Нет. Никогда. И вообще – я уже устала.

– Что ж, закончим на сегодня. Но мы еще продолжим этот разговор. А до нашей следующей встречи у вас будет время подумать над тем, все ли, что вы говорили, было полной правдой. Только еще один вопрос: кто вам подарил фиолетовую косынку, которая была на вас, когда вы упали с лестницы?

– Никто не подарил. Я сама ее купила.

– Где?

– На улице. Какая-то женщина продавала.

– Вы знаете эту женщину?

– Нет.

– Как она выглядела?

– Ну… такая молодая. В кофте… В красной.

– Я так и думал, что в кофте, в красной. Ну, хорошо, прочтите протокол и, если ваши ответы записаны правильно, распишитесь. Внизу. На каждом листе.

Вика просмотрела листы протокола и расписалась. Похожий на дипломата инспектор ушел.

Но мы в этот день еще встретились с самым настоящим дипломатом, хотя внешне он был больше похож на циркового клоуна, чем на дипломата: он все время смеялся и кашлял, и все ему у нас очень нравилось, и по-русски он говорил без всякого акцента. А когда он особенно закашлялся и Валентин Павлович показал свой любимый фокус – вынул будто бы из кармана полный стакан воды и дал его дипломату, тот так расхохотался, что присел на корточки, и смеялся и кашлял еще больше, и все просил объяснить, как это делается.

Этот дипломат, как сказала нам потом Олимпиада Семеновна, был «важной птицей» – советником американского посольства в Москве, и приехал он к нам еще с корреспонденткой большой американской газеты «Крисчен сайенс монитор». Корреспондентка – тощая тетя в белых кожаных брюках и в белой кожаной курточке и с белым напудренным лицом говорила по-русски плохо, но почти не умолкала и все время щелкала своими фотоаппаратами с лампой-вспышкой и тоже много смеялась. Еще Ильф и Петров в «Одноэтажной Америке» говорили, что для американцев характерна такая манера поведения. По-видимому, они не очень переменились со времен Ильфа и Петрова.

Приехали они к нам в связи с золотым кольцом с рубином, которое Валентин Павлович нашел в море в Сочи. Валентин Павлович написал о своей находке в Соединенные Штаты, и там по номеру на кольце сразу же выяснили, кому оно принадлежало. Это было кольцо генерала, американского военного атташе в Советском Союзе. Хотя генерал уже оставил военную службу, он стал сенатором, но кольцом этим он очень дорожил и ужасно обрадовался, что оно нашлось. Ему во что бы то ни стаю хотелось передать Валентину Павловичу вознаграждение, деньги, полную стоимость кольца.

Но Валентин Павлович категорически отказался от денег, они долго торговались с американскими дипломатами из американского посольства и, в конце концов, пришли к соглашению, что за эти деньги американцы купят игрушки и раздадут их детям, которые лечатся в травматологическом центре.

Советник посольства привез в Киев большой ящик игрушек для детей младшего возраста и ящик поменьше с цветными фломастерами для тех, кто постарше.

В нашей палате Юльке дали игрушечного австралийского медведя коалу – необыкновенно симпатичного и похожего на живого, хотя мех на нем, как сказал американец, был не с коалы, а с кенгуру. Всем остальным достались цветные фломастеры. Корреспондентке, понятно, захотелось узнать, почему Юлька попала в больницу и что у нее поломано. Валентин Павлович сказал, что у нее все поломано и что она вместе со своей мамой-дояркой выводила коров из горящего коровника.

Корреспондентка высоким тонким голосом стала кричать, перемежая русские и английские слова, что про Юльку должна узнать вся Америка, и вся Европа тоже должна узнать про Юльку, и что она, корреспондентка, если не добьется этого, то съест собственную шляпу, а шляпа у нее была тоже белая, кожаная, и что, когда Юлька выздоровеет, она, корреспондентка, пригласит Юльку к себе в Нью-Йорк.

Корреспондентка стала расспрашивать Юльку про колхоз и про маму, но они плохо понимали друг друга, и тут Наташа начала переводить слова Юльки на английский, а слова корреспондентки на русский, а советник посольства начал восхищаться, какое у Наташи прекрасное произношение в английском языке, а Володя сказал, что у Наташи еще хорошее и французское произношение во французском языке, советника заинтересовало, почему у нас в палате физикохимики Фома и Володя, он прочитал таблички на их халатах. Валентин Павлович рассказал, что они изготовляют детали для металлоостеосинтеза и о том, как они поломали мне ногу своей автомашиной, и что я – поэт, и что мои стихи были напечатаны в «Литературной газете», и что я выступала с ними по телевизору.

Американец попросил, чтоб я прочла хоть одно свое стихотворение, и я почувствовала, что ему в самом деле интересно, и прочла свои новые стихи про физиков и поэтов.

– Колоссально! – обрадовался американец и обратился к Володе и Фоме. – Она вас тоже сбила. И поломала вам ноги. Только не автомобилем, а стихами. «Нам не помогут физики!» Правильно, не помогут ни нам, ни вам, если они готовят новое оружие. Они нам помогут, если готовят гвозди для соединения костей. А поэты – я хочу в это верить! – помогут нам в объединении людей…

Тем временем Юлька вырезала из черной бумаги профили дипломата и корреспондентки. Дипломат от профилей пришел еще в больший восторг, чем от стихов. Он заметил у Юльки на тумбочке губную гармошку, которую принес ей Сережа Карасев, схватил ее и ловко заиграл американскую песенку «Янки Дудль», а корреспондентка высоким писклявым голосом пела эту песню, но не всю, а только первый куплет.

– Я здесь останусь навсегда! – объявил американец. – Мне не хочется отсюда уходить. Я только выйду ненадолго, сломаю у себя что-нибудь и лягу в эту больницу. Примут здесь иностранного подданного?

– Примут, – улыбнулся Валентин Павлович.

– И лечить, я думаю, будут бесплатно, – неожиданно зло заметил Фома. – А такие операции и такое лечение, как у Юльки в США обошлись бы не меньше, чем сто тысяч долларов.

– Ой, не нужно про политику, – попросил американский советник. – Так приятно забыть о ней хоть на минутку.

– Это не политика. Это здравоохранение, – возразил Валентин Павлович.

– Все равно политика. Здравоохранение связано с социальным устройством. А я в ответ скажу, что в области здравоохранения Советский Союз обладает некоторыми преимуществами, зато в Соединенных Штатах значительно больший ассортимент товаров. В Советском Союзе можно выбрать одну из трех-четырех автомашин, да еще нужно постоять за ней в очереди, а в Америке есть сотни типов без всякой очереди. И мы затеем совершенно бесплодный политический спор!

Когда американцы ушли, Фома сердито посмотрел им вслед.

– «Некоторые преимущества», – сказал он презрительно. – Простая операция аппендицита в Америке стоит больному тысячу долларов. Роды – чуть ли не полторы тысячи. Даже анализ крови – двадцать пять долларов.

Я об этом как-то не задумывалась. И не знала, что за границей все это так дорого. Как же там, если у девочки перелом ноги? Не лечат ее, что ли? Я спросила об этом у Фомы.

– Лечат, Только семья, если это не миллионеры, может разориться. Я был в Америке. В Вашингтоне. Мне там удалили аппендикс. Это обошлось в неслыханную сумму. Хорошо, что за меня заплатило наше посольство…

Вика при всех этих разговорах ни разу не повернула головы. Она даже не посмотрела на фломастеры, которые корреспондентка положила ей на кровать. А мне очень хотелось, чтобы она повернулась. Мне очень нужно было посмотреть на ее лицо.

Глава двадцать четвертая

Утром перед завтраком в палату вбежала медсестра Анечка. На лице у нее было то отрешенное выражение, которое бывает у людей только в минуту большого несчастья. Она подошла ко мне. Я очень испугалась, особенно, когда Анечка трясущимися губами несколько раз бессмысленно произнесла:

– Папа… папа…

– Чей папа?.. Что с ним?..

– Твой папа… В газете… Про меня…

Анечка протянула мне газету. Мне понадобилось довольно много времени, пока я поняла, что это у Анечки на лице выражение совсем не несчастья, а напротив – счастья, и что, возможно, большие переживания как хорошие, так и плохие могут проявляться одинаково.

Папа написал статью, но не про травматологический центр, как собирался, не про академика Деревянко, не про Валентина Павловича и Олимпиаду Семеновну, а про медсестру Анечку. Так статья и называлась «Сестра милосердия». Из статьи я впервые узнала Анечкину фамилию – Фомина.

– Читай вслух!.. Читай вслух!.. – требовала Анечка Фомина все с тем же трагическим выражением на лице. – Это – про меня! Про то, какой я человек!..

Но я не могла читать вслух, потому что тоже очень волновалась, и мне хотелось, прежде всего, посмотреть, что написано в конце. И все-таки я начала сначала, я мне это начало показалось совсем непонятным.

Папа начал с греческих мифов о том, что у Асклепия, – в римской мифологии Эскулапа, – было два сына: Махаон – хирург и Подалирий – терапевт. Но папа утверждал, что внучками Асклепия были медсестры, и им-то великий их дед вручил судьбу больных.

Дальше шла речь о знаменитой английской медсестре Флоренс Найтингейл, именем которой названа медаль Международного комитета Красного Креста, и о том, что эта Найтингейл говорила, что сестры милосердия должны иметь тройную квалификацию: научную – для понимания болезней, сердечную – для понимания больных и техническую – для ухода за больными. И всеми этими качествами в полной мере обладала Анечка Фомина.

Я прочла это вслух, и Анечка зарыдала. Она плакала, зажимая рот рукой, чтоб было негромко, а Юлька смотрела на нее с испугом, и Вика – с неожиданным сочувствием, и Наташа – со снисходительным удивлением.

– Почему ты плачешь? – спросила Юлька. – Там не так написано?

– Не так, – сквозь слезы подтвердила Анечка. – Я – не такая.

В статье говорилось, что скелет человека состоит из 222 костей и что Анечка знает название каждой. Но Анечка на занятиях, которые проводил с медсестрами Светило, академик Деревянко, забыла среди костей запястья какую-то гороховидную косточку, а полулунную косточку назвала лунной, и теперь, считала Анечка, все будут над ней смеяться.

– Не будут, – попробовала я утешить Анечку. – Ведь это папа шутит. Ведь дальше он пишет – хорошо, что ты изучаешь человеческие болезни, а если бы ты изучала рыбьи болезни, то тебе пришлось бы запомнить не 222 названия костей, а 4386 – столько костей в обыкновенном карпе.

– Как ты не понимаешь? – с восторгом и надеждой посмотрела на меня Анечка. – Теперь все будут на меня смотреть. Про меня узнает вся Украина. А может, и другие республики… Читай дальше…

Дальше речь шла о медсестре Матрене Нечипорчуковой. Папа, оказалось, встречался с этой замечательной женщиной, единственной в мире медсестрой, награжденной тремя орденами Славы и медалью «Флоренс Найтингейл». Это все за войну. Но и в мирное время она тоже очень хороший человек – медсестра в школе-интернате. И еще о том писал папа, что малую планету номер 2015, недавно открытую астрономами, назвали в честь Наташи Качуевской. Москвичка Наташа Качуевская под Сталинградом во время войны вынесла с поля боя 70 раненых солдат и офицеров, а 20 ноября 1942 года она сопровождала раненых в медсанбат и наткнулась на группу немцев. Она спрятала раненых в блиндаж, а сама вступила в бой. Расстреляв все патроны, она подорвала себя гранатой. Теперь планета Наташи Качуевской диаметром в одиннадцать километров совершает полный оборот вокруг Солнца за три года и семь месяцев.

По словам папы, Анечка Фомина по характеру и душевным своим качествам очень близка и Матрене Нечипорчуковой, и Наташе Качуевской, и даже англичанке Флоренс Найтингейл, что она настоящая «сестра милосердия». Что даже эта ее привычка вносить в рассказ о любом событии детективное начало, сообщать больным больничные новости вызвана тем же сильным и здоровым чувством – отвлечь больных от их болезней. Папа сравнивал Анечку Фомину с Валентином Павловичем Поповым – видным хирургом, заведующим отделением, который с этой же целью – отвлечь больных детей от их боли – научился показывать свои замечательные фокусы.

– Но как твой папа мог узнать про то, как Светило, как Александр Илларионович сказал, чтоб я шла на работу в детское отделение, что из меня получится медсестра, а когда-нибудь и врач?

– Это я ему рассказала, – призналась я.

– Что ты наделала?! – с ужасом и восторгом посмотрела на меня Анечка. – Теперь Светило рассердится. А когда он сердитый – все дрожит. Как при землетрясении.

– Нет. На тебя он не рассердится. Разве на папу?..

Странную штуку написал папа об академике Деревянко. По мнению папы, многие дети в школе мечтают стать учеными-медиками и сделать важное открытие. Найти новый микроб. Создать средство против рака. А вот академик Деревянко, по-видимому, еще со школьных лет мечтал не о микробах и лекарствах, а о том, как лучше организовать лечение больных. Он мечтал об островах участия, островах сочувствия, островах милосердия, которые объединялись бы в архипелаг, противостоящий приливам равнодушия, рекам безразличия. Потому что некоторым юношам и некоторым девушкам стало казаться, что людей на земле слишком много. И что они, люди, поэтому стали равнодушны друг к другу. Им даже стало казаться, что они, люди, не слишком любят друг друга. Поэтому в мире стало появляться все больше книг, пьес, фильмов со всевозможными убийствами, со всевозможными извращениями. Эти книги, пьесы, фильмы имеют одну цель – воспитать в людях равнодушие, показать им, людям, что они не хуже других. Бывают и похуже. А нужно, чтоб все знали, что чаще, значительно чаще, бывают получше.

С большим, с искренним уважением папа рассказал об Олимпиаде Семеновне, которая говорит: «Сколько девушек, сколько студенток, продавщиц фабричных работниц бессмысленно губят свое свободное время, болтаются на улицах, курят, ссорятся, делают глупости и страдают из-за того, что им некуда приложить руки. А перед ними непочатый край нужного и прекрасного дела – ходить в больницы, ухаживать за больными детьми». – «Посторонних не пускают», – возразил папа. «У нас – пускают. У нас при входе плакат: «Помоги чужому ребенку, и кто-нибудь обязательно поможет твоему».

Посторонних людей, которые хотят помочь «чужому ребенку», в травматологическом центре всегда много. Матери детей, которых здесь вылечили, постоянно приходят к чужим детям, дежурят у постелей тяжелых больных, развлекают маленьких, приносят игрушки и сладости.

В папином очерке не упоминалось о Володе и Фоме, но я думала, что они уже всегда будут приходить в больницу, и я тоже, когда выздоровею, буду сюда приходить. Чтоб быть такой, как Олимпиада Семеновна и Валентин Павлович, как медсестра Анечка и нянечка Поленька. Они не говорят высоких слов, а просто в самом деле знают, что нужно отвечать за тех, кто рядом. Не за все человечество, а за Юльку. Но это единственный путь помочь всему человечеству.

В палату вошла Олимпиада Семеновна. Она была очень серьезна, только подрагивали кончики губ. Олимпиада Семеновна открыла красивую корзинку, в которой обычно приносила свои знаменитые пудинги, но на этот раз там был не пудинг, а газеты. Полная корзина газет! И Олимпиада Семеновна всем нам дала по газете. Когда она только успела их купить? Анечка смущалась и что-то ворковала и опять плакала. Вот уж не думала, что она такая плакса.

– Когда придет Николай Иванович? – спрашивала она у меня. – Я хочу ему сказать. Я хочу ему сказать…

По-моему, она сама не знача, что именно хочет сказать моему папе.

Я тоже очень ждала папу. Мне нужно было прочесть ему новое стихотворение.

Папа однажды рассказал, что, когда он учился в школе в первом классе, его букварь начинался словами: «Мы не рабы».

В моем букваре этих хороших слов уже не было. Может быть, считается, что это и так понятно каждому ребенку? Но я написала стихотворение, которое назвала. Мы не рабы». И перечислила в нем, что мы не рабы собственных автомашин. Квартир и дач. Мебели. Картин и фарфоровых сервизов. Колец и серег. Дубленок и плит-пластинок с записями поп-ансамблей. Стереомагнитофонов и цветных телевизоров. И особенно – коллекций почтовых марок.

Вчера я поссорилась с Наташей. Всерьез. Она попросила, чтоб ей из дому принесли альбом, который называется кляссер. Она собирает английские марки и говорит, что в ее коллекции есть очень редкие экземпляры, которые по каталогу стоят по его и больше рублей, что ей эти марки достались от маминой бабушки, то есть от ее собственной прабабушки. Мамина бабушка сберегла эти марки даже в оккупированном немецкими фашистами Киеве, она их зашила в одеяло.

Свои марки Наташа показывала всем, но прежде всего Володе. Она знает про марки очень много интересного и прочла целую лекцию о том, что самые большие в мире коллекции марок принадлежали президенту США Франклину Рузвельту и премьер-министру Индии Джавахарлалу Неру, что в Советском Союзе марки собирали академик Павлов и полководец Фрунзе, что американская пятицентовая марка «синий мальчик» недавно была продана за один миллион долларов – самую большую цену в истории филателии. А марка «Британская Гвиана» выпуска 1856 года – небольшой восьмиугольник с размазанным изображением в середине – куплена каким-то миллионером за 850 тысяч долларов. Очень много денег уплачено за марку с изображением дирижабля, выпущенную в 1930 году. На ней по ошибке поставлена дата «1830». За эту ошибку она такая ценная. И, наконец, в Лондоне на аукционе за 231 тысячу долларов была продана коллекция из 39 норвежских марок. Все они были выпущены в 1855 году. Эти марки были наклеены на конверты, но мешок с почтой почему-то не попал на пароход, его возвратили на железнодорожную станцию, где он пролежал 65 лет, а марки за это время стали филателистической редкостью.

Я не хотела спорить с Наташей. Я вижу, что ей обидно и больно. Такая она красивая и уже большая, и так ей нравится Володя, и вдруг оказалось, что Володе интереснее всего разговаривать со мной, что он прислушивается к моим словам и просит меня читать стихи. И я ему говорю «ты», а Наташа ему говорит «вы». Я не хотела ей возражать, но все-таки сказала, что, по-моему, это безобразие, когда письма лежат где-то 65 лет, но еще большее безобразие, когда марка стоит миллион, или тысячу, или сто рублей. В школе нас учили, что деньги – это стоимостное отображение материальных ценностей: нефти, цемента, ботинок, книг, хлеба, и что за каждым рублем стоит какая-то реальная вещь, нужная народному хозяйству или каждому из нас. А эти измазанные штемпельной краской маленькие картинки, которые ценятся тем больше, чем они старее и уродливее, фактически никому не нужны, и пользы от них никому никакой.

Все это я говорила не так, как написала, а очень сердито и даже враждебно. Я сама не знаю, почему я так разозлилась на марки из коллекции. Может быть, потому, что Фома недавно рассказывал, как еще трудно живется его ангольскому народу, и другим народам тоже еще трудно живется, а мне вдруг показалось, что эти марки, которые собирают в дорогие коллекции, и этот хлеб, который бросают чайкам с «их убирающимися шасси», имеют между собой что-то общее, что они как бы стоят рядом.

Но марки неожиданно заинтересовали Вику.

– Это хорошо, – сказала она своим низким глухим голосом. – Даешь за джинсы не деньги, а почтовую марочку. Получаешь вещь и еще сдачу. А как узнают, сколько стоит марка?

– Есть каталоги. Их каждый год издают во всех странах. И у нас, – ответила Наташа. – Но особенно ценятся английский каталог «Стэнли гиббоне» и французский – «Ивер». У меня есть такие. Самые последние.

– Нет, – решила Вика. – Каждому пришлось бы таскать каталоги. С деньгами проще.

– Деньги не меняются. А цены на марки с годами растут, – вступилась за свою коллекцию Наташа.

– Так ты их вместо денег собираешь, – сказала я.

– Как другие – на сберкнижку, – подтвердил Володя.

Наташа посмотрела на меня со злостью и с завистью. А на Володю с грустью. Она – ревнует. Неужели я раньше так же смотрела на нее? Но сейчас у нее был такой вид, что хотелось повторить злую шуточку, которую когда-то пустил по классу бывший мой одноклассник Сережа. Он написал записочку Тане Нечаевой. Таня влюбилась в Борьку Сафронова, а Борька, как это было известно всему свету, вдруг подружился с Верой Гимельфарб. В записочке были слова из «Евгения Онегина», но переделанные.

 
Никто тебя не понимает,
Рассудок твой изнемогает
И молча гибнуть ты должна.