Текст книги "Любовь и картошка"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

7. Инопланетянин

«...Инопланетянин,– грустно улыбнулся про себя Сережа.– С шестью руками, как какой-то индийский бог. Забыл уже, как он называется. С многочисленными глазами на голове, укрытой скафандром. С голосом Виктора Матвеевича...»

А в действительности все было иначе. К Сереже прибежал Ромась. Он пританцовывал от нетерпения.

– Пошли на Черное озеро. За инопланетянином. Я уговорился с Эдиком.

Сережу уже ждали Наташа, Олег и Вася. На поиски инопланетянина их повел Эдик. Шел он уверенно, не отставал, доверчиво улыбался и только по временам что-то бормотал про себя, какие-то стихи. Сережа вслушался и разобрал:

 
Лихо мерили ноги
Две огромные шаги.
 

– «Лихо мерили шаги две огромные ноги»,– поправил Сережа Эдика.

Но Эдик заупрямился:

– Лихо мерили ноги...

И шесть рук, и голову с многочисленными глазами, и голос Сережа вообразил и ясно представил себе по дороге к Черному озеру. И с опаской думал одновременно: «А что же это будет в самом деле?»

Шли они быстро и бесшумно. Когда-то Виктор Матвеевич научил их передвигаться по лесу «индейским шагом». Наклониться вперед, сделать несколько быстрых шагов, затем немного пробежать. Снова отклониться назад, пройти столько же, сколько пробежал, и опять бегом. При таком способе не устаешь и успеваешь заметить все вокруг себя.

Вначале шли по лесу. Гуськом, по узкой тропинке между кривыми, обросшими мхом деревьями.

Кучками прилепились к коре прутьев волчьего лыка красные ягоды. Манят птиц. Птицам – ничего. А вот съест человек пяток таких ягод – и сразу смерть. Когда-то Сережа срезал прут волчьего лыка, и на руках появились пузыри. Как от ожога.

Над темно-зелеными листьями ландышей на тоненьких стебельках висели тяжелые коралловые бусины-ягоды. И тут же, на стебельках повыше, синевато-черные ягоды купены. И ландыш и купена тоже ядовиты.

А дальше, за лесом, до горизонта и далеко за горизонтом пошли болота с ольхой и осиной, озера с темной водой, и фиолетовый вереск, и косяки журавлей в серых тучах. Следы наливались водой, и при каждом шаге вода брызгала из-под ног.

– Ты, Наташа, тут поосторожней ступай,– предупредил Сережа.

В болотцах и протоках вокруг Черного озера водилась масса пиявок. Прежде школьники села Бульбы не обращали на них особенного внимания. Ну, бывало, присосется какая-нибудь к ноге, когда переходишь вброд протоку. Оторвешь и выбросишь. Но прошлой осенью сюда приехала целая экспедиция на четырех легковушках. «Жигули»-«Лада». В машинах сидели какие-то предприимчивые дяди и тети, которые, натянув высокие резиновые сапоги, забирались в воду. Они похлопывали по поверхности воды небольшими деревянными лопатками. На шум со всех сторон спешили пиявки. Пиявок они подхватывали сачками и сажали в банки с водой. На вопросы, зачем им это, ловцы пиявок отвечали уклончиво: «Небольшое научное мероприятие».

А потом Сережина мама рассказала, что пиявки штука ценная. С медицинской точки зрения. Что их у нас и заграница покупает. Что их применяют при разных сердечных заболеваниях. И что в любой аптеке, в Киеве, в Чернигове, даже в районе, за сотню пиявок можно получить десять рублей. А сотню пиявок здесь, у Черного озера, можно собрать за полчаса.

Вода в болотцах и протоках вокруг Черного озера неуловимо, прекрасно и празднично пахла лепехой. Это было местное название татарского зелья – аира. В «зеленые праздники» ярко-зеленые узкие листья лепехи разбрасывали в хатах по полу – от них хорошо пахло, и дети готовили из этих листьев «пищики», звуком своим напоминавшие перекличку синиц.

Дул сырой ветер. Черное озеро было налито водой вровень с берегами, казалось даже, что оно чуть выгнуто вверх, как бывает выгнут вверх чай в стакане, заполненном до краев. Пахло мокрым мхом, ивовой корой, винной терпкостью опавших листьев.

Озеро называлось Черным. И вода в нем казалась черной. Торфяное, темное илистое дно делало ее такой. Но если набрать воду в ладони, то было видно, что она не черная, а прозрачная и золотисто-желтая, как чай.

А может быть, Черным озеро звалось потому, что неподалеку от него, за болотом, в которое переходила окраина озера, в пустыне, как называют на Полесье нетронутый старый лес, жили черные аисты.

Белых аистов было много в этих местах. Они не боялись людей, вили гнезда на крышах сельских домов. Сережа однажды насчитал на лугу за селом более сотни аистов.

А вот черные аисты отличались тем, что были необыкновенно осторожны, от людей скрывались, селились только в глухих местах. Да и не так много этих огромных и1 необыкновенно красивых птиц осталось на нашей земле. Даже среди жителей села Бульбы было, может быть, всего несколько человек, кто, как Сережа, как Олег, как Ромась и как Наташа, хоть раз в жизни видел черного аиста.

Анна Васильевна на одном из своих факультативов по математике говорила о предсказаниях, основанных на формальной логике, на индуктивных умозаключениях, и рассказала об ошибке, которая в учении о логике называется «поспешное обобщение». Аристотель приводил такой классический пример предсказания, основанного на индукции: «Все до сих пор наблюдавшиеся лебеди были белыми, значит, все лебеди, которых кто-либо когда-либо увидит, будут белыми». Но спустя две тысячи лет после смерти Аристотеля в Австралии были обнаружены черные лебеди.

– Ну нас, – обрадовался Сережа,– как в Австралии. Только не черные лебеди, а черные аисты!

И сейчас он волновался и думал о том, что «индуктивное умозаключение» заставляет нас считать: «Если до сих пор никто не встречал инопланетянина, значит, его уже никто никогда не встретит». Но, быть может, это тоже «поспешное обобщение»?..

Эдик их не обманул. Он их вывел прямо и точно к тому месту, где утром он заметил инопланетянина. И инопланетянин в самом деле лежал в кустах в золотистом меховом костюме и с блестящим, прозрачным скафандром на голове. По-видимому, спал.

– Инопланетянин! – закричал Ромась так громко, будто хотел его разбудить.

И только когда они подбежали поближе, то поняли, что это никакой не инопланетянин, а просто молодая лисица. Из любопытства или из жадности она засунула голову в стеклянную банку от свиной тушенки и не могла освободиться.

Сережа снял банку с ее головы. Лисичка еле дышала. Олег взял ее на руки и поспешно понес к Черному озеру. Но пить лисичка не хотела. У Ромася нашелся в кармане кусок домашней колбасы. Он захватил ее для инопланетянина. И тут лисичка ожила.

Все были немного разочарованы и немного смущены. И рады тому, что спасли лисичку.

А Эдик погладил лисичку, и она посмотрела на него доверчиво и спокойно.

Глава семнадцатая
НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

– Так он с какого боку? – спросил Матвей Петрович и тем же тоном продолжал: – Батюшки светы! Ты что, из тюрьмы сбежала?

Он первым увидел Щербатиху, которая внезапно появилась из-за поленницы. Эта плотная женщина, похожая на грушу хвостиком вверх, в плюшевом зеленом жакете и с красным в крупных желтых цветах платком на голове, запыхалась и раскраснелась.

– А ты, старый хрыч,– отдуваясь, высоким, резким голосом закричала она в ответ,– думал, меня под замок – и концы в воду?.. Я его по всему селу ищу, всю бригаду обегала, а он тут с начальством водку трескает.

– Может, сперва поздороваешься, Никитична? – В голосе Матвея Петровича прозвучала угроза.– А потом уже про водку?

– Некогда мне с тобой здороваться, у меня корова недоена! – выпалила Щербатиха. И было совершенно непонятно, какое отношение имеет недоеная корова к тому, поздоровается она или нет. И сразу же она продолжала медленно и певуче: – Ты мне что говорил?.. Ты мне золотые горы сулил. Если что, в обиду не дадим! Теперь мне отвечать, а ты – в кустах.

– А вы б хотели махинации строить, а отвечали чтоб другие? – одернула ее Алла Кондратьевна.

Щербатиха всплеснула руками:

– Где же правда на свете?.. Это я махинации строю? Нужен мне ваш магазин!.. Я б на базаре себе честно втрое заработала и спала спокойно... Он, козел облезлый, – показала она пальцем на Матвея Петровича, – моими детьми затулиться хотел. Думал, я сяду, а он меня под них выручать будет. Не выйдет! – Она так дернула ворот душившей ее кофты, что отлетела пуговица, сунула руку за пазуху, вытащила сложенную вдвое ученическую тетрадь в обложке с влажными пятнами и, потрясая ею, продолжала: – У меня тут все записано: сколько мне, сколько ему. По проценту. И каждый килограмм картошки видно: когда получен, за сколько продан. Меня голыми руками не возьмешь!

– Хорошо же учет у вас поставлен,– процедил Григорий Иванович.– Дайте-ка тетрадку.

– Ишь чего захотел! – окрысилась на него Щербатиха.– Я теперь вам никому не верю. Без этой тетрадки на меня что хошь можно навалить.

Матвей Петрович обеспокоено и затравленно поглядывал по сторонам.

– Тетрадке твоей две копейки цена в сельмаге,– огрызнулся он.– Мало что ты в ней накорябала...

– Что за проценты, Матвей? – строго спросил председатель.

– Брехня это все, брехня, – сипло откашливаясь, ответил Матвей Петрович.

– Откуда у вас неучтенная картошка? – обратился Григорий Иванович к Щербатихе, оглянулся на Анну Васильевну и добавил с иронией: – Надежда Никитична.

– Это она тобой не учтенная,– вмешался Матвей Петрович.– Нами она учтенная. Целевого назначения.

– Для наличных?

– Ты из себя следователя не строй,– обозлилась Алла Кондратьевна. Вопрос о наличных деньгах, которые получали от продажи картошки через колхозный магазин, задевал уже не Щербатиху и даже не Матвея Петровича, а непосредственно ее, заместителя председателя колхоза.– Пусть Ефременко этим занимается. А вы,– властно обратилась она к Щербатихе,– отправляйтесь домой, раз вас... отпустили. С вами я потом разберусь.

– Ты мне рот не затыкай! – закричала Щербатиха так громко и так дергая головой, словно Алла Кондратьевна и впрямь пыталась ей в рот кляп засунуть.– Не на такую напала! Знаю я, как ты разберешься... Меня – дегтем, а вы тут чистенькие останетесь... Расфуфырилась! Штаны модные натянула. Смотри, как бы не лопнули. Люди работают, а она тут гули устраивает...– Эти последние слова Щербатиха произнесла, обращаясь к Анне Васильевне за сочувствием, и тут же спохватилась: – А на вас, Анна Васильевна, так мне даже удивительно. Вы зачем сюда попали? Она домик этот поставила, чтоб начальство обхаживать. Охотничий называется. Кому выпить охота на колхозный счет.

Алла Кондратьевна зло блеснула глазами.

– Вот ты как заговорила?..– Ее негодование неожиданно вылилось в похожий на стихи речитатив.– Я детей твоих пожалела, душевно им посочувствовала, а ты камень за пазухой носишь, ложь на меня возводишь! – И тут же закончила грубо и резко: – Я тебе покажу!.. Убирайся отсюда! Чтоб и духу твоего тут не было.

– Алла Кондратьевна! – опешила Анна Васильевна.– Зачем вы... Разве можно так с человеком разговаривать?

– Да она меня за человека не считает,– успокоила Щербатиха Анну Васильевну.– Ей только те, кто повыше, люди. А кто пониже... Анна Васильевна! – проникновенно продолжала Щербатиха.– Я вас перед всеми в селе уважаю. Не забуду, как вы с Виктором Матвеевичем, покойным, на Новый год к нам пришли и подарки детишкам... И поговорили по-людски... И Варька с тех пор на вас только что не молится. А она на людей ой какая разборчивая. И вы посмотрите на Варьку,– призвала она Анну Васильевну так, словно старшая ее дочь стояла тут, перед ними.– Когда б не она, пропала б я. Варька и на ферме успевает, и в техникум поступила, и дом весь на ней, и убраться, и постираться, и братишков своих покормить, и уроки с ними выучить. Не поверите: любит она их, как кровных. И правильно делает, потому что остались мы с ней сироты беззащитные. Первый муж мой, Степан, отец ее, как ваш, от сердца помер. Второй и вовсе сбежал... Только не выйдет этого! – вдруг снова закричала она Алле Кондратьевне.– Я и на тебя управу найду! Не в беззаконной стране живем!

Как-то так получается, что о законах первыми вспоминают те, кто их нарушает. Люди честные и добросовестные чаще всего не только не помнят законов, а, как правило, и не знают их толком.

– Я тебе сказала – убирайся отсюда! – еще больше повысила голос, чтоб перекричать Щербатиху, Алла Кондратьевна.– Еще грозить мне будет!.. Хватит,– закончила она сдержанней.– Не порть людям аппетит.

– Извините, Алла Кондратьевна,– недовольно сказал генерал Кузнецов.– Так не годится. Вы всех нас ставите в двусмысленное положение.

Щербатиха сгоряча не поняла, что генерал Кузнецов за нее вступился, и, уперев руки в бока, насмешливо спросила:

– А ты кто такой с положением? Еще и штаны нацепил генеральские. Я тебя знаю,– продолжала она уверенно.– Ты из потребсоюза. За грибами приехал? Или за ромашками пластмассовыми?

– За цесаркой,– негромко, с горечью, словно отвечая самому себе, сказал генерал Кузнецов.

– А чирка зачем убил? – Щербатиха заметила валявшегося под деревом чирка.– Твой он был?

– Совсем сбесилась баба, – как бы извиняясь, негромко проворчал Матвей Петрович.

Но Щербатиха услышала.

– Сам ты сбесился! – закричала она.– Все под себя гребешь, как курка оголодавшая. Я голову подставляла, а деньги тебе в карман шли...

– За неучтенную картошку? – внимательно посмотрел на Щербатиху Григорий Иванович.

– Ты у сынка своего спроси,– повернулась к нему Щербатиха.– Он у Матвея в подручных. Небось тоже свой процент имел.

Сказала и пожалела, так вдруг беззащитно и убито посмотрел на нее Григорий Иванович, и попробовала добавить еще что-то, но Григорий Иванович в тишине, которая казалась особо ощутимой, будто плотной, тихо спросил:

– Сережа, это правда?

– Нет,– ответил Сережа, с ужасом ощущая, что от его слов уже ничего не зависит, что ничто уже не изменится от того, что не получал он никакого «процента».– Я за ездку получал. Я говорил. По три рубля.

– Вот они, твои три рубля,– с горечью выдохнул Григорий Иванович.

Павел Михайлович тяжело поднялся с чурбака, на котором сидел он все это время в неудобной позе – чурбак для него был слишком низким,– и сразу стало видно, как он устал, как словно надломило его то, что сейчас он услышал.

Все в колхозе знали, и Сережа это знал, что Павел Михайлович не любил, когда ему рассказывали что-нибудь плохое о людях, относился к таким рассказам с недоверием, а если убеждался в том, что рассказанное правда, искренне и надолго огорчался. И такая его вера в людей стала в селе особым мерилом правды, его стеснялись обманывать, при нем люди всегда стремились показать себя с лучшей стороны.

– Что ты наделал, Матвей? – сказал он обиженно и недоуменно.– Чем жизнь кончаешь?.. Под огнем копал ты эту картошку, под смертью видимой... Сколько нас осталось?.. Тебя пионеры на праздники в президиум сажают... Чего тебе не хватало?.. На что ты позарился?..

Матвей Петрович втянул голову в плечи. Он смотрел на председателя испуганно, жалко, и Сережа не выдержал.

– Батя,– сказал он с отчаянием.– Ведь дед Матвей не для себя. Для нас. Для колхоза. За удобрения!..

– Какие удобрения?.. Кто выдумал такую глупость? Вы, Матвей Петрович?

– Что это значит? Сережа! Откуда ты это взял? – строго спросил председатель.

– Да не вынайте вы душу из парня,– исподлобья посмотрел на председателя Матвей Петрович.– Я ему сказал. Заврался. Не было никаких удобрений.

– Как же вы, дед Матвей? – только и вымолвил Сережа.

– А если бы и были удобрения? – строго и холодно спросил генерал Кузнецов.– Тогда бы ты, Сережа, считал, что так и нужно?.. А ты, Наташа? – повернулся он к дочери.– Ты знала, что Сережа возит краденую картошку?..

– Анна Васильевна! – вдруг осенило Щербатиху.– Так это ваш... Так он в самом деле генерал?.. А я такого наговорила... Простите меня великодушно.

– Он мне сказал,– ответила Наташа.– Сегодня. Только он ведь не знал...

Алла Кондратьевна подошла к столу, взяла из своей сумочки очки – она была несколько близорука, но обычно очков не носила,– надела их и внимательно, словно не узнавая, посмотрела на Матвея Петровича.

– Сколько сил мне стоило,– сказала она,– чтобы все в колхозе как по рельсам катилось, чтобы в хозяйстве свободный рубль был. А вы этот рубль – в карман?! За моей спиной. Кому же верить после этого?

– А кто тебе эти рельсы гладкими делал? – обозлился и внезапно перешел в наступление Матвей Петрович.– Ты из области ворочалась – ног под собой не чуяла. «Договорилась! Цемент есть, пленка на теплицы будет, водой аммиачной хоть залейся, а подшипники уже по дороге катятся». Только ты в кабинете договаривалась, наверху. А получать мне на базе, внизу. Ну, а там таких, как я, тринадцать на дюжину. Знакомство нужно. Кому цветочки, кому грибочки, а кому и бутылку. Что ж я это, из своего кармана должен был?.. Не настачишься!

– Не врешь ты, Матвей? – подозрительно посмотрел на него Павел Михайлович.– Сколько на это могло у тебя уйти?

– Ты бы сам попробовал, – огрызнулся Матвей Петрович.– На одни ложки у меня, почитай, полтыщи ушло.

– Какие ложки? – огорошено спросил Павел Михайлович.

– Деревянные. Лакированные. Даешь человеку шесть штук и говоришь: «Опытная партия. В колхозе налаживаем народный промысел». Он и рад. Говорит: «Чистая Хохлома!» И невдомек ему, сердечному, что оно и впрямь Хохлома. В универмаге их навалом.– Матвей Петрович удивленно развел руками.– И скажи ты мне на милость, где эта Хохлома и к чему они на ложки столько леса переводят? Ведь никто ими не ест. Железными сподручнее...

– Ты брось эту Хохлому,– перебил его Павел Михайлович.– Ты себе брал деньги или не брал?

– Ну...– замялся Матвей Петрович,– по воде ходить... И сколько там оставалось?..

– Дурак ты, Матвей, – с отвращением сказал председатель– И из-за этого – под суд?.. На старости... И Щербатиху запутал. И за малого ты еще ответишь.

– За себя я сам отвечу,– дерзко отозвался на эти слова Сережа.

– Что ты ответишь? – с яростью спросил Григорий Иванович. – Что за трешку тебя с потрохами купили?

– Григорий Иванович! – испугалась Наташа.– Неужели вы в самом деле думаете, что он из-за денег?.. Григорий Иванович когда-то советовал Сереже: «Если злишься, перед тем как что-нибудь сказать, посчитай до десяти. Иначе ты непременно пожалеешь о сказанном». И сейчас Сереже показалось, что Григорий Иванович просчитал про себя до десяти и лишь после этого сказал:

– Нет. Не думаю. А вы с Сережей понимаете, что за все это с меня первого спросится? Если в колхозе крали – бухгалтер виноват. Документы подделывали – бухгалтер виноват. Я с себя вины не снимаю. Павел Михайлович! – повернулся он к председателю.– Только, может, и Алле время понять, какие ягодки на ее цветочках поспевают. Это ведь ты,– обратился он к Алле Кондратьевне,– хвасталась, что достала удобрения на стороне. И целую теорию придумала про «деловых людей». А я тебе скажу: много теперь таких ловкачей и проныр развелось возле нашего хозяйства. И вот что из этого получается.

– Ладно,– решил Павел Михайлович.– Хватит. Бригаду сдашь, Матвей. Завтра соберем правление. Вместе с бюро. Теперь насчет троих ромашек, Алла... Я договорился в районе. Передадим оборудование кооперации. Пусть они цветочками занимаются.

– Вас с Гришей послушать,– с обидой возразила Алла Кондратьевна,– так получится, что я для себя это производство организовала. А какого труда мне стоило прессы достать, полиэтилен...

– Знаю,– ответил председатель.– Но когда б эта энергия, да в мирных целях... Наше дело – картошку растить. Побаловались, и будет. А чтоб ты не заскучала, запишем завтра под твою персональную ответственность строительство комплекса. Все остальное – побоку. Хозяйством я сам займусь. Выпустил я его из рук. И за это еще в районе с меня строго спросят. Хорошо, если только выговором обойдется...– Он помолчал, тяжело вздохнул и, обращаясь к генералу Кузнецову, который слушал его слова с пониманием и сочувствием, продолжал: – Трудная штука власть. Говорят, сладкая. А чаще – горькая. За всех ты в ответе. И перед всеми. И есть у нее еще особая сложность – сумеешь ли ты передать ее тому, кому нужно... Я всю жизнь хотел уйти с хозяйства, заняться научной работой. И не уходил. Всегда мне что-нибудь мешало. Только это я сам себя обманывал. В самом деле я просто боялся. Боялся, что передам власть человеку, а он не сумеет воспользоваться ею правильно. Для других, а не для себя. И. сейчас, видать, не уйти мне...

Павел Михайлович вдруг улыбнулся грустно и озорно.

– Знаешь что, Серега,– продолжал он.– Кончай скорее школу, пошлем тебя в институт сельскохозяйственный. Вернешься – будешь у нас председателем. Вот тогда и хлебнешь...

Про Матвея все вдруг словно забыли, а он стоял в стороне поникший, жалкий, и на подбородке и щеках у него выделялась белая-белая, даже какая-то голубоватая щетина, уже успевшая с утра отрасти.

– Что же теперь будет, Наташка? – спросил он потерянно.– Уедете?.. Анна! Как же ты?.. Ну, я кругом виноват. А бабка?.. Одна останется. Она-то за что?..

Анна Васильевна тяжело вздохнула:

– Эй, Матвей Петрович, Матвей Петрович...

– Ведь она больна,– вырвалось у Наташи.– Мама!

– Одна она не останется,– негромко и спокойно, как о деле решенном, ответила Анна Васильевна.

Сережа вдруг почувствовал, как сердце у него забилось гулко – бум-бум-бум – и где-то у самого горла. Он с ожиданием посмотрел на Анну Васильевну, но она умолкла, а «одна она не останется» могло означать, что бабушку они заберут с собой. А потом он посмотрел на Наташу, на то, какая хорошая и благодарная улыбка скользнула по ее лицу, и подумал, что «одна она не останется» может означать, что они останутся здесь, в селе. И эту его несмелую мысль подтвердил предостерегающий голос генерала Кузнецова, который сказал только:

– Анна!..

Матвей Петрович пытался разгладить пальцами измятую сигарету.

– Спасибо, что недержишь на меня сердца,– негромко поблагодарил он Анну Васильевну.

– Да погодите вы, Матвей Петрович! – испуганно перебила его Алла Кондратьевна. – Цесарка!

Алла Кондратьевна подбежала к перегоревшему костру, за ней, припадая на ногу, Матвей Петрович. По дороге он подобрал лопату, несколькими точными, спорыми движениями выгреб из ямы уголь и вынул на лопате запеченную в глине цесарку.

– Наташа! Поднос! – распорядилась Алла Кондратьевна.

Наташа схватила полированный алюминиевый поднос, Матвей Петрович осторожно опустил на него с лопаты цесарку в обожженной глине, Алла Кондратьевна поставила поднос на землю рядом с костром.

– Где у вас топор?

Матвей Петрович подобрал свой маленький топорик и дал его Алле Кондратьевне. Одним точным ударом обуха Алла Кондратьевна разбила глиняную корку и потерянно сказала:

– Сгорела!

Расколовшаяся глина отвалилась крупными черепками, а в центре блюда осталась черная, как уголь, цесарка. Все молчали.

– Как же вы недоглядели, – укоризненно протянула Щербатиха.

Сережа виновато посмотрел на часы. Стрелки показывали двенадцать часов четырнадцать минут.

«Я приехал сюда в десять ноль пять,– подумал Сережа.– Значит, прошло всего два часа и девять минут. Так мало... А как будто целая жизнь».