Текст книги "Любовь и картошка"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Вот видишь,– сказал он поучительно,– у него восемь нижних зубов. В полтора года у него выпадут два средних молочных зуба. К двум годам вырастут вместо них два постоянных. В два с половиной года у него уже будет четыре постоянных зуба. В три года только два зуба по краям останутся молочными. А к трем с половиной годам уже все зубы у него будут постоянные.

Хозяин теленка, щеголеватый колхозник в японской непромокаемой куртке густо-синего цвета и в темных очках на загорелом лице, белозубо улыбнулся:

– Не выпадут у него два средних. На убой продаем.

Наташа передернула плечом, и они пошли дальше.

– А как узнать, старая или молодая курица? – снова экзаменовал Сережа Наташу.

– Не знаю.

– Тоже по зубам узнают, – ответил Олег.

– Какие же зубы у курицы? – удивилась Наташа.

– Не по ее зубам,– объяснил Олег,– По нашим зубам.

– Чем лучше мы относимся к животным...– сказала в ответ Наташа слова, понятные только ей и Сереже. Только Сереже и ей.

4. Инопланетянин

Сережа поправил на голове обруч из серебристого, совершенно невесомого металла.

– Ты говоришь, что у вас даже животным известна цель жизни? – спросил он у инопланетянина.

– Верно. Известна.

– Как же это получается? Если кто-нибудь у вас съест альдебаранского барана, то баран думает, что в этом и была его, барана, цель?

– У нас не едят баранов,– строго ответил Ин.– Мы едим только синтетическую пищу.

– Искусственную черную икру?

– И икру. И даже картошку.

– Искусственной икры я ни разу не видел,– сказал Сережа.– А картошку даже пробовал. Наш председатель был в Москве на совещании. И привез оттуда несколько ломтиков.

Павел Михайлович побывал в Москве на Всесоюзном совещании картофелеводов, и сотрудники Института элементоорганических соединений Академии наук угостили картофелеводов синтетической жареной картошкой. Как рассказывал школьникам председатель колхоза, готовят ее из желе, в состав которого входят органические вещества. Сережа запомнил даже их название. Очень звучное! Пектинаты щелочноземельных элементов. Были там также углеводы, белки, кальций, соль. Ребятам достался крохотный кусочек.

Сереже это химическое изделие не понравилось. Куда ему было до «партизанки»! И председатель подтвердил, что синтетическая картошка пока на вкус хуже натуральной, а стоит во много раз дороже. Пока это только эксперименты.

– Но ведь это невкусно, – поморщился Сережа.

– Высокие цивилизации,– сказал Ин,– не могут исходить из такого критерия, как вкусная еда или невкусная. Это все условно. Ты, например, терпеть не можешь маслин. А твоей бабушке, Галине Федоровне, они очень нравятся. И когда их привозят в ваш сельский магазин, а бывает это, как у нас на Альдебаране хорошо известно, не так уж часто, бабушка покупает сразу несколько килограммов, укладывает их в чистый бочонок и ставит в погреб. А как ваш председатель ел беззубку, ты помнишь?

Сережа посмотрел на Ина недовольно и недоверчиво.

– Откуда ты можешь знать про беззубку?

– Видишь ли,– ответил Ин,– наша память штука необыкновенно сложная.– Голос его, голос Виктора Матвеевича, такой знакомый, приятный и добрый, звучал чуть смущенно и виновато.– В клетках мозга, да и не только мозга... По сути, во всех нервных клетках содержится все, что человек видел, слышал, узнал за всю жизнь. Но в большинстве случаев мы не можем возвратить в сознание всего, накопленного нашей памятью. А мое устройство позволяет видеть в полном объеме все, что там находится.

– Помню,– сказал Сережа и коротко рассмеялся. Это был в самом деле смешной случай.

Вся уходящая в глубь веков история земли, на которой стояло село Бульбы, по словам археолога Платона Иннокентьевича, состояла из чередующихся голодных и сытых лет. При этом голодных было намного больше. В голодные годы, которые выпали на детство председателя Павла Михайловича, в селе Бульбы люди ели беззубку. В сытые – беззубкой кормили свиней.

Беззубки, крупные ракушки с двумя зеленоватыми перламутровыми створками и розовой мякотью, в большом количестве водились на дне озер и медленных рек этого края.

И вот недавно, по словам Васи Гавриленко, его дед Павел Михайлович рассказал Васе и Васиной бабушке Ольге Степановне о том, какой вкусной и питательной была эта беззубка, как охотно, с каким удовольствием он ее ел. Он вспомнил, что за все минувшие годы он больше ни разу не попробовал этого блюда, и вдруг потребовал:

– Ты, Вася, принеси ракушек, А ты мне их приготовь,– решительно предупреждая отказ, предложил он Васиной бабушке.

Та даже руками всплеснула:

– Господи, к чему тебе это? Что тебе, куры мало на обед? Да ведь после этого посуду придется выбросить. И кастрюлю, и тарелку. И как ее готовить?

– «Как готовить, как готовить»! – проворчал Павел Михайлович.– Я что, сам ее готовил? Помню, на сковородке мать, покойница, жарила. В печи.

Вася с Сережей принесли ведро беззубок. Васина бабушка выбрала сковородку похуже, уже почерневшую, тонкую, железную, и ушла из дому. Жарить беззубок пришлось им самим, втроем.

Павел Михайлович первым отрезал себе небольшой кусочек жареной беззубки, положил его в рот, долго жевал, а потом сказал недовольно:

– Видать, не так мы ее приготовили. Жесткая она какая-то получилась. Невкусная.– Но он был справедливым человеком и тут же добавил: – А вернее сказать, голодный я тогда был. Люди тогда у нас мерли от голода. Еды никакой не было. Может, потому она тогда и показалась мне такой вкусной.

Сережа с Васей тоже попробовали жареную беззубку. Съели по маленькому кусочку. Из интереса. Показалось жестко и непривычно. И запах какой-то...

– Вы, Павел Михайлович, устриц никогда не пробовали? – спросил Сережа у председателя.

– Нет. Не случалось.

– А ведь и это пластинчатожаберные, как беззубки,– щегольнул Сережа своим знанием зоологии.– Только морские. И устриц, пишут, к тому же еще и живыми едят.

Павел Михайлович посмотрел на Сережу яростно и изумленно, вскочил из-за стола и грузно побежал к двери. Спустя минутку за ним помчался Вася. А за Васей и Сережа. И все они за домом, в саду, под яблонями, в разных концах извергли из себя жареную беззубку.

– Как видишь,– сказал Ин,– одному кажется вкусным одно, другому – другое. А в самом деле важно, сколько калорий в этой еде, каково содержание незаменимых белков, достаточно ли там витаминов и прочего.

– Так в чем же цель жизни? – напомнил Сережа.

– Цель жизни? Так ведь это очень просто.– В голосе Ина снова послышалась улыбка.– На разных планетах разные основы жизни. У нас, альдебаранцев, есть соседи, у которых основой жизни являются фторорганические соединения. Но везде, где имеется разумная жизнь, во всей бесконечной Вселенной, цель жизни, ее смысл видят в одном: в правде и красоте, в счастье и добре... Везде уважают труд, ценят честность, верность слову, презирают бессмысленную жестокость, угодничество, карьеризм, бесчеловечность, везде не терпят клеветы, воровства, хулиганства, издевательства сильного над слабым.

– Если это так,– возразил Сережа,– то откуда же тогда берутся и воровство, и угодничество, и клевета, и бесчеловечность?

– Это остатки тех времен, когда жизнь на вашей планете уже долго существовала, но еще не была разумной,– уверенно ответил инопланетянин.– Этих остатков у вас будет все меньше. Пока они совсем не исчезнут.

Глава одиннадцатая
НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

Павел Михайлович сам водил положенную ему но должности машину. Называл он ее «козликом», как звали в старину железные «газики», но это была новая добротная машина, которая шла по грунтовым дорогам, по бездорожью, надежная, безотказная, простая. «А все-таки далеко ей до багги Володи Бондарчука,– отметил про себя Сережа.– Тому только крыльев не хватает».

Водителей для обслуживания легковых машин Павел Михайлович не признавал.

«Расточительство это,– говорил он,– и глупость. Ну, если человек калека... А если есть руки-ноги и, главное, голова на плечах, так можешь сам научиться управлять».

Когда же дело доходило до смазки, до предупредительного ремонта, Павел Михайлович в колхозный гараж не обращался, а собирал школьников вроде Сережи, Олега, Васи и сам вместе с ними копался в моторе, монтировал шины.

Сереже хотелось заглянуть под капот – сменил ли Павел Михайлович генератор, как он, Сережа, ему советовал. Но он не стал поднимать капот. Он спешил. Ему было интересно, что за письмо привез председатель. Он прочел на конверте: «Джерард Макхью». А кто такой Макхью, Сережа хорошо знал.

Когда Сережа вернулся, Алла Кондратьевна посмотрела на его разгоряченное, покрасневшее лицо и с досадой сказала председателю:

– Написали бы лучше этому Макхью не про гуминовую кислоту, а про то, что этот лоботряс с машиной сделал.

– А что с машиной?

Генерал Кузнецов заметил, как напрягся Сережа, как сердито посмотрела на Аллу Кондратьевну Наташа, и вмешался:

– Главное – сам вернулся. Не на буксире... Фару разбил. Это чепуха.

– Понятно,– решил Павел Михайлович.– Читай, Серега.

Наташа улыбнулась задорно и бесшабашно:

– Кто? Он? Этот отличник?.. Давайте я прочту. Он каждое третье слово будет спрашивать.

Она взяла у Сережи конверт, вынула письмо, просмотрела его и бойко, уверенно прочла:

– «Дорогой мистер Кулиш! Мне доверена высокая честь известить вас, что за выдающиеся успехи в науке вам присвоено звание рыцаря ордена Бульбы».

Сережа смотрел на Наташу изумленно и растерянно. Он даже рот раскрыл. Генерал Кузнецов и Анна Васильевна переглянулись.

– «По уставу ордена,– так же уверенно продолжала Наташа,– вы обязаны танцевать первый танец с английской королевой на королевском балу в Букингемском дворце. Посылаю вам пригласительные билеты. Пароль ~-«Алая роза», отзыв – «Картошка». Наташа оторвалась от письма:

– Где же пригласительные, Павел Михайлович?

– Наверное, в папке остались,– ответил председатель.– Две штуки. Серега, ты с кем поедешь? – спросил он быстро и решительно.– С той беленькой? В очках?

– Ни за что! – горячо возразила Наташа.– Я с ним поеду... Только это ведь королевский бал... Что я надену?

– Действительно, это вопрос непростой,– задумался председатель.– Ну, Сережке мы в самодеятельности фрак возьмем. А тебе придется новое шить.

– Во дворец небось женский пол в портках не пускают,– улыбнулся Матвей Петрович своей некрасивой улыбкой.– А, Кондратьевна?

– Меня пустят,– вызывающе сказала Наташа.

– Наташа! – одернула ее Анна Васильевна.– Что за шуточки?..

Алла Кондратьевна удивленно посмотрела на Анну Васильевну и рассмеялась:

– А я-то уши развесила.

– Что там, в самом деле? Прочти, Наташа,– предложил генерал Кузнецов.

– Текст тут какой-то трудный, – спасовала Наташа. Сережа растерянно и обиженно переводил взгляд с

Наташи на председателя и с председателя на Наташу. Все это у них получилось так ловко, будто они заранее сговорились.

– Орден Бульбы,– хохотнул Павел Михайлович.– Ну, Наташа, утешила. Ты, Серега, не обижайся... Ладно, давай-ка я прочту.

Он взял у Наташи письмо и стал переводить его, спотыкаясь, повторяя некоторые слова:

– «Мистер Кулиш. Ваши...» Эти... ну, как это сказать?.. «Ваши усилия и ваши результаты заслуживают самого высокого уважения. А правильнее перевести – почтения. Хорошо, что вы так много успеваете. В связи с этим, как старый... как старший коллега, хочу поделиться с вами некоторыми мыслями. Вернее, перевести, некоторыми соображениями. Селекционер, если он хочет чего-либо достичь, должен жить и работать, как стрела в полете. Вам будут говорить: не торопитесь, у вас вся жизнь впереди. Это неверно. Мы должны торопиться. Вам будут говорить: получайте в школе высшие баллы... Ну, если это на ваш язык перевести, пятерки. И это неверно. Не обращайте внимания на школьные баллы. Пускай ничто не отвлекает вас от нашего дела...» – Павел Михайлович поднял голову от письма и с горечью перебил сам себя: – Правильно пишет. Ушел бы я раньше... А теперь... Какая нз меня стрела эта самая... Ой, мудрый старик.

– Павел Михайлович, а сколько Макхью лет? – спросила Алла Кондратьевна.

– Шестого мая семьдесят исполнилось. Юбилей был.

– А вам до юбилея еще четыре года. Что же вы прибедняетесь, говорите, что вам поздно?

– Макхью всю жизнь селекцией занимался.

– А вы всю жизнь чем занимались?

– Я? – На минутку задумался Павел Михайлович и продолжал: – Я – председатель. Какие в селе профессии? – спросил он и сам же ответил: – Тракторист, агроном, зоотехник, учитель. Вроде нет такой профессии– председатель. Но когда тракторист пашет с огрехами, голова у председателя болит. В непрогретую землю семена ткнули – председателю худо. Пьяный жену побил – председателя ночью с постели срывают. Один за всех – это всякому председателю известно. А вот все за одного...

Павел Михайлович помолчал, словно хотел еще что-то добавить, но вместо этого вернулся к письму Макхью:

– «Нет сейчас на земле профессии ответственнее, чем селекционер. Говорят – не хлебом единым... Но, как правило, говорят это те, у кого хлеб уже есть. Вы, мистер Кулиш, выбрали свою дорогу. Не сворачивайте с нее, не останавливайтесь. И пишите мне почаще. Кстати, меня очень позабавило картофельное название вашего селения и происхождение этого названия. У вас дар интересно рассказывать о своих учителях. Прошу передать мое глубокое уважение и добрые пожелания Виктору Матвеевичу...»

Павел Михайлович замолчал, будто осекся. Матвей Петрович искоса, недобро посмотрел на председателя.

– Опоздал он... с пожеланиями.– И, помолчав, с насмешкой добавил: – Послушать тебя, Михалыч, так в председатели нужно силком тащить. А как погляжу кругом, так и добровольцев хватает.

– Председатель, Матвей Петрович, это должность выборная,– вспыхнула Алла Кондратьевна.– А добровольцы и на бригадира найдутся... Наташа,– позвала она и, когда Наташа подошла к ней, уже другим, поучительным тоном сказала: – Смотри, Наташа, в школе этому не учат. Салат удивлять должен. Так, чтоб каждый, кто его попробует, непременно задумался, что же это я ем? И добавляю я для этого в салат дандури. Как грузины. Ну, это по-грузински дандури, а у нас это растение на клумбах или просто в палисадниках растет. Портулак. У нас его за цветы выращивают. И не догадываются, что он в еде интересный... Павел Михайлович! – неожиданно обратилась она к председателю.– Вам Потапенко привет передавал. Я была у него на базе, видела там чешскую мебель. Кабинет. Полированный орех, обивка под хром. Как у министра. Я сказала – придержать. Для вас.

– Зачем мне новая мебель?

– В опытное хозяйство возьмете,– простодушно ответила Алла Кондратьевна.

Павел Михайлович улыбнулся.

– Ну, Алла, вижу, ты всерьез подсаживаешь меня шилом на печку.

– Никуда я вас не подсаживаю,– смутилась Алла Кондратьевна. – Такая мебель не каждый день бывает. И по перечислению ее не продают. А я сумела договориться. Мы заплатим наличными, а вы потом эту сумму переведете со счета института на колхоз.

– Не имеем права наличными,– вмешался Григорий Иванович.

Алла Кондратьевна ласково улыбнулась ему в ответ.

– Гришенька, где же твоя совесть?..– И уже другим тоном, строго и резко, спросила: – Анна Васильевна! Когда вы захотели своим учителям в учительскую мягкие кресла, смог он через колхоз? Так ведь?

Анна Васильевна растерялась.

– Учителя устают... Шесть уроков на ногах.

– Смог,– отрезал Григорий Иванович.– И за мягкую эту мебель получил по мягкому месту. На бюро.

– Для друзей имеем право! – возмутилась Алла Кондратьевна.– А для Павла Михайловича, который колхоз сделал, который тебя человеком сделал, не имеем права?.. Ничего, я и без тебя найду деньги. Павел Михайлович, брать кабинет? – спросила она.

– Не нужно,– буркнул председатель.

– Почему?

– Липнет обивка хромовая... К этому самому... к мягкому месту.– И, покончив таким образом с вопросом о мебели, Павел Михайлович обратился к Анне Васильевне: – Разговаривал я в районе с юристом. Требуются ваши заявления. Это формальность, но без нее нельзя.

– Спасибо,– поблагодарила Анна Васильевна и пожаловалась: – Все не просто.– Она подошла поближе к чурбаку, на котором сидел Матвей Петрович.– Тут нужно подписать одну бумагу, – сказала она нерешительно.– Я хочу просить вас и Марию Корнеевну...

– Смотри, – прищурился Матвей Петрович.– И бабка наконец понадобилась. Я думал, ты нас совсем списала. Глаз не кажешь.

Анна Васильевна виновато потупилась, но, что-то преодолевая в себе, подняла глаза.

– Вы правы, Матвей Петрович... Но я – не могу... Не могу заставить себя прийти. Она плачет, а у меня сердце разрывается. Мне кажется, она меня винит... Что это я недоглядела.

– Эх, Анна, Анна,– укоризненно вздохнул Матвей Петрович.– Кто же у нас остался, кроме тебя? – И тут же деловито спросил: – А что за бумага?

– Думала я, как быть с книгами Виктора...

– Что тут думать,– перебил ее Матвей Петрович.– Книгам Наташка наследница. С бабкой мы так порешили.

– Зачем мне наследство? – возмутилась Наташа.– Я хочу, чтоб книги в библиотеке стояли. В нашей, в сельской.

– И чтоб надпись была над полками,– поддержал Наташу Сережа.– «Это книги Виктора Матвеевича Якименко»

– И чтоб их через год растащили,– в тон Сереже продолжил дед Матвей. Он резко повернулся к генералу Кузнецову:– У вас много книг?

– Нет,– несколько настороженно ответил генерал Кузнецов. Его оскорбила сама мысль о том, что кто-то может подозревать, будто бы он претендует на чужие книги. – Классика больше. То, что перечитываю: Пушкин, Толстой, Чехов. А так библиотекой пользуюсь.

Вопрос Матвея Петровича показался бестактным и недоброжелательным и Алле Кондратьевне.

– Генералы не могут за собой книги возить,– поучительно сказала она. – И не то важно, сколько у человека книг на полках, важно, сколько он прочитал.

Матвей Петрович помолчал, пожевал губами.

– Интересно получается. Витя покойный всю жизнь книги собирал. Покупал, доставал где-то, менял, выпрашивал. Каждую копейку – на книги. Я ворчал. Блажь, думал. Тоже думал – в библиотеке сподручней. Не догадывался, что за старые книги потом можно будет втрое взять, а то и впятеро. Лучше всякой сберегательной книжки.

Анна Васильевна вспомнила, как лет восемь назад, когда они только еще начали работать в селе Бульбы в школе, летом в каникулы поехали они с Виктором в Киев и взяли с собой маленькую Наташу. В гостинице им не досталось мест, и остановились они у приятеля Виктора по университету в маленькой двухкомнатной квартире за Днепром. Однажды Виктор исчез, а потом, часа через три четыре, когда она уже и волноваться начала, вернулся возбужденный и счастливый и показал свою находку. Он забрался за город, на толкучку, где продавали случайные вещи, и купил там тоненькую книжечку в бумажной обложке – прижизненное издание пушкинского «Евгения Онегина». Удивительно, но этой книжки еще никто не читал, она даже не была разрезана. И когда Анна Васильевна стала искать нож, чтоб разрезать пожелтевшие страницы, Виктор пришел в ужас: «Ну что ты, Анна!.. Ведь это такая редкость– нетронутое прижизненное издание. Да еще кого – Пушкина!.. А для чтения у нас «Евгений Онегин» есть и в других изданиях».

– Так что же их теперь – продавать? – возмутилась Наташа.

– А что ж нам их задаром отдавать? Держи карман пошире. Нужна библиотека – платите,– с вызовом обратился Матвей Петрович к председателю.– Раз все такие грамотные стали. Виктор книги по одной собирал. И за деньги. А ты хочешь их сразу огрести и даром. Обрадовался. Ничего, не обеднеете.

– Ты что, ремонт затеял? – добродушно и заинтересованно спросил Павел Михайлович.

– Какой ремонт? – подозрительно посмотрел на него дед Матвей.

– Стены деньгами оклеишь?

– Тебе бы все хаханьки строить,– проворчал Матвей Петрович.

– Хаханьки... Это ж не я у тебя, ты у меня про фараонов расспрашивал. Зачем им в могилу клали богатства ихние... Куда тебе еще? Денег у тебя и вправду хоть стены оклеивай. Дом новый. Сад. Пасека.

«Значит, дед Матвеи разговаривал про фараонов не только с Наташиным отцом»,– встревожено подумал Сережа. В этих словах Матвея Петровича он ощутил что-то опасное и плохое, но еще не мог понять, что же именно.

Матвей Петрович не на шутку обозлился. Лицо его исказилось, голос сорвался.

– А ты что, считал их, мои деньги? И откуда только эта брехня в селе. У нас, если человек, вместо того, чтобы пропить или «Жигули» купить, какой-никакой рубль на черный день отложит, так всем глаза колет... Пасека! Да у меня больше на сахар уходит, на подкормку, чем меда я с нее возьму.– Он помолчал.– И не мне эти деньги. Наташке останутся.

– Ну и черт с тобой,– решил Павел Михайлович.– Тебя уже не переделаешь. Как, Гриша? – спросил он у Григория Ивановича.– Можем эти книги...

– Нет у нас такой статьи,– отрезал Григорий Иванович.

– А если подумать?

Анна Васильевна слушала этот разговор с недоумением и обидой.

– Я не понимаю,– сказала она резко,– что за торг вы затеяли. Я бы не продала эти книги, даже если бы очень нуждалась...

– Тут и думать нечего,– перебил ее Григорий Иванович.

– Вот кому хорошо жить – Грише,– обрадовалась Алла Кондратьевна.– Думать не надо. И беспокоиться ни о чем не надо. Есть статья – пожалуйста. Нет статьи – не обессудьте. Ты, Гриша, забором из своих статей отгородился. Где вход, где выход – не найдешь.

Сережа был еще совсем маленьким, еще ходил в первый класс, когда впервые заинтересовался и спросил у отца, для чего эти статьи.

«Вот, Сергейка,– ответил Григорий Иванович.– Дали, к примеру, человеку деньги. Ну, скажем, сто рублей. На них нужно купить ботинки и штаны, чтоб одеться человеку. И учебники и тетрадки, чтоб учиться. И хлеб и мясо, чтоб есть. И еще на рубль можно купить мороженого. Так вот эти статьи для того, чтоб человек не покупал мороженого сразу на все сто рублей».

Так и запомнил Сережа бухгалтерские статьи, как средство против покупки мороженого на все деньги.

Григорий Иванович побледнел. Слова Аллы Кондратьевны задели его за живое.

– Ты выход нашла, – ответил он враждебно.– Самый простой. Отдираешь от забора этого по досочке и лазейки себе устраиваешь.

– Мне, Гриша, лазейки не нужны,– сдержанно, с достоинством сказала Алла Кондратьевна.– Я не глупее тебя. И один институт с тобою кончала. Знакома и с теорией, и с практикой. У меня на все, как ты знаешь, акты оформлены и через правление проведены. Я за каждую копейку ответить могу.

Наташа не понимала, о каких актах идет речь. Но Сережа хорошо представлял себе, что это такое. Дома у него не раз об этом толковали. До сих пор существует в колхозах такая форма приобретения нужных товаров, запчастей, материалов – по акту. Не совсем законная, но и не совсем беззаконная. Покупает колхозник, которому это поручали, у какого-то человека, скажем, комплект шин на автомашину. Составляют об этом акт. Если правление акт этот утвердило, то покупка признается законной и шины зачисляются в инвентарь. Поступают так не от хорошей жизни. Покупают по акту то, чего в магазинах не достанешь. Переплачивают. Не стоять же, скажем, автомашине, если на складе «Сельхозтехники» нет шин.

И сила Аллы Кондратьевны – Сережа, как и все, знал об этом – состояла в том, что она могла достать все, что колхозу нужно. И при этом к рукам ее не прилипала и копейка. Она в самом деле заботилась не о себе. О колхозе.

– Ты – можешь,– согласился Григорий Иванович.– А вот Щербатиха твоя...

– При чем здесь Щербатиха? – насторожилась Алла Кондратьевна.

– При том. Ты картошку в магазине мимо кассы гонишь?.. Наличные потом в оборот пускаешь?..

– Наличные?..– захлебнулась Алла Кондратьевна.– А резина что, с неба сыплется? А цемент? А запчасти?.. Вы машины только гробить умеете. А доставать их мне!.. Постой! – внезапно перебила она себя и с подозрением спросила: – Это не твоя работа? Не по твоей подсказке Ефременко там у Щербатихи копаться начал?

– Что вы затеяли, в самом деле? – вмешался Павел Михайлович.– Хоть гостей постыдитесь!

– Ну, Павел Михайлович, – с веселым удивлением заметил генерал Кузнецов, – теперь я понимаю, почему вы в институт хотите. На опытный участок. Это они всегда так?

Председатель благодушно махнул рукой.

– Это что... Тут к нам недавно кинохроника приезжала. Заседание правления снимали. Так киношники эти даже в восторг пришли. Говорили, и артистам такого не сыграть.

Сережа увидел, что лицо Аллы Кондратьевны приняло то будто бы равнодушное, а в самом деле напряженное и сосредоточенное выражение, какое было у деда Матвея, когда он, выпрямляясь, швырнул топорик и расколол воткнутый в дерево карандаш, и подумал, что сейчас что-то произойдет. И действительно, Алла Кондратьевна сказала спокойно, но так, что отшутиться в ответ было уже невозможно:

– Хватит, Павел Михайлович, с нами в прятки играть. Скажите, наконец, прямо: с чем вы приехали?

– С чем уехал, с тем и приехал, – не сразу и с горечью ответил председатель. – Хотел отложить я этот разговор. Не к месту он тут. Ну, да от вас с Гришей не отвяжешься.– Он снова помолчал, словно взвешивая про себя, продолжать ли.– Действительно, Алла... Скандал там со Щербатихой.

– Какой скандал? При чем здесь Щербатиха?

– Неучтенной картошкой она торговала. Стыд на весь район. Я к первому и не ходил. Какой сейчас разговор может быть?

«Неучтенной»,– подумал Сережа и посмотрел на Наташу. Понимала ли Наташа, что значит «неучтенной»? Ведь значило это то же самое, что «краденой». И уж Алла Кондратьевна должна была понимать это лучше, чем кто бы то ни был. Но на нее это слово не произвело никакого впечатления.

– Ну что вы, Павел Михайлович,– сказала она успокаивающе.– Из-за такой ерунды?.. Подумаешь, Щербатиха! Я в курсе. Мне докладывали. Разберусь, поговорю с Ефременко...

– О чем ты поговоришь? – сорвался председатель.– Сидит она.

– Как сидит? – испугалась Наташа.

– Известно как,– мрачно ответил дед Матвей больше себе, чем ей.– За решеткой.

– Плохо это, дед Матвей, – сказал Сережа.

Еще недавно ему казалось, что все, может, как-нибудь обойдется. Ведь когда он, Сережа, сообщил Матвею Петровичу о переучете, тот сказал, что это, в общем, неважно, потому что деньги у него в наличности. Сережа подумал тогда, что дед Матвей деньги эти сразу же возвратит в кассу и все утихнет и не повторится. Но если Щербатиху посадили...

– Чего уж тут хорошего,– ответил дед Матвей.– Дети у нее.– Он резко повернулся к Григорию Ивановичу: – Вот ты, Гриша, думаешь, ты очень разумный. Как петух на насесте: прокукарекал, а там хоть и не рассветай. Только ведь и петухи в борщ попадают. Начнутся у нас теперь ревизии да комиссии. Так и тебя это не минет... И тебе, Михалыч,– обратился он к председателю,– не видать теперь опытного хозяйства, как своих ушей без зеркала. Теперь никто тебя отсюда не отпустит. Еще помянешь мое слово. А ведь говорили тебе. Слишком много воли ты ему дал.

Матвей Петрович говорил так, словно у него не было ни малейшего сомнения в том, что все случилось из-за Григория Ивановича. А Григорий Иванович в ответ только улыбнулся и спросил:

– Что это вы так заполошились, Матвей Петрович?

– А потому, Гриша, – с силой произнес Матвей Петрович,– что мы тут все, как дерево возле дерева. Поверху раздельно, а корни переплелись. Пусть председатель тебе скажет,– воззвал он к Павлу Михайловичу,– как я твоего батю, незабвенного Ивана Аникеевича, раненного, на себе под пулями тащил. С того света хотел вынести. А как с Витей покойным ты из одной миски галушки из толченого проса ел и на моей печи спал?.. Что ж ты, теперь по всему по этому топором?!

И так горько и так убедительно сказал это Матвей Петрович, что Сереже вдруг показалось, что прав он, прав дед Матвей, работящий, безотказный старик, у которого дочка умерла во время войны от голода, а теперь случилось самое худшее, что только может случиться,– погиб единственный сын, замечательный человек, погиб Виктор Матвеевич. Что в самом деле может сравниться с таким горем? Прав он, а не его, Сережин, батя, подумал Сережа.

– Нет, Матвей Петрович,– жестко сказал Григорий Иванович.– Ничего я не забыл. И не забуду. Только помню и другое. Как Виктор вечером пришел. Больной он уже был. Говорит: что с батей будем делать? Кирпич вы на себя выписывали и людям в Залесье по спекулятивной цене продавали. Было такое?

– Брехня это! – выпалил Матвей Петрович.– У меня расписка есть. От Костенок. По казенной цене отдал. Помог людям – сына они выделяли.

– Порвите свои расписки,– с негодованием отмахнулся Григорий Иванович.– Фальшивые они... Так ему тошно от этого было, Виктору. Еле уговорил я его не позорить ваш возраст.

– Зачем ты, Гриша, это ворошишь? – вмешалась Анна Васильевна.– К чему это теперь?

– Ему нужно, – выскочила из-за спины Анны Васильевны Алла Кондратьевна. – Он свою цель имеет. Он тут все взбаламутить хочет и в мутной водичке выплыть.

– И не стыдно вам?! – сморщился, как от зубной боли, председатель.– Алла!.. Гриша!.. У людей на глазах... Взрослых не стесняетесь, так здесь же дети...

«Нужно было бы,– недовольно подумал Сережа, – составить список и повесить его на всех людных местах. И в списке точно указать: для чего мы – дети, а для чего – взрослые. Тогда окажется, что наш возраст зависит только от одной причины: от того, какими хотят взрослые нас видеть в эту минуту».

И он рассеянно и негромко запел-забормотал:

 
Мамаша в обморок упала
(с печки на пол),
Сестра сметану пролила
(на кота)...
 

– Сережа, – с отвращением сказала Анна Васильевна.– Что с тобой?

И тут Сережа с удивлением услышал, как генерал Кузнецов приятным баском подхватил:

 
Мамашу с полу поднимите
(взад на печку),
Сестра, сметану подлижи
(языком)...
 

– Анатолий! – еще больше возмутилась Анна Васильевна.– Я тебя не понимаю. Что ты поешь?

– А что тут такого?

– Нас за эту песню преследуют,– пояснил Сережа.– В школе. Как только кто-нибудь ее запоет, ему сразу же ставят в дневник «поведение неудовлетворительное». А почему неудовлетворительное, и сами не знают. В песне этой нет никаких плохих слов.

– В этой песне нет никакой логики,– строго сказала Анна Васильевна.

– А в «Любовь свободна, век кочуя...» есть какая-то логика? – спросил генерал Кузнецов.– Из «Кармен».

– В словах этой песни цинизм,– еще больше рассердилась Анна Васильевна.

– Цинизм? – переспросил генерал Кузнецов. – Мы ее пели на войне. Й если люди во время жесточайшей бомбежки способны петь...– Он весело запел:

 
И вот лежу на дне окопа
(сверху дождик)...
 

то это,– продолжал он, – скажу я вам, это был совсем не цинизм. А настоящая храбрость и юмор. И знаешь, что еще в этом было? Уверенность в победе.