Текст книги "Любовь и картошка"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава десятая
НЕФЕРТИТИ

«Причины и следствия,– думал Сережа.– Обычно мы этого не замечаем. Но фактически все, что нас касается, и все, что мы делаем, и все, что с нами делают, состоит только из причин и следствий. И когдазадумываешься, то видишь, что все получается, как в этом детском стишке:

 
Не было гвоздя —
Подкова пропала.
Не было подковы —
Лошадь захромала.
Лошадь захромала —
Командир убит.
Конница разбита,
Армия бежит.
Враг вступает в город,
Пленных не щадя,—
Потому что в кузнице
Не было гвоздя.
 

С. Маршак. Из английской поэзии для детей.

У нас на ферме бык Ганнибал, – думал Сережа.– Изображение похожего быка нашли археологи. У археологов не заводилась машина. Кладовщик Слесаренко продал им бендикс. А потом...»

Сережа вспомнил, как потом, в воскресенье, Олег повез картошку в район, на базар, в колхозный овощной магазин Щербатихе. С ним поехали Сережа и Наташа. Они сидели в кабине втроем. Наташа рядом с Олегом, а Сережа у дверцы, справа. Олег учил Наташу управлять машиной. Она по его команде переключала скорость. И одновременно они разговаривали о Гоголе.

– Гений – это не объяснение,– говорил Сережа.– И хоть в учебнике про это ничего не сказано, а я уверен, что «Нос» он написал прежде всего потому, что у него самого был такой здоровенный нос.

– При чем здесь это? – обиделась за Гоголя Наташа.– Если тебя послушать, так получится, что когда б у Гоголя были большие уши, то он бы написал уже не «Нос», а «Ухо»?

– Может, и написал бы,– ответил Сережа.– Хотя, наверное, тут имеют значение и другие причины. Хотя бы та, что нос у человека очень заметная и очень интересная часть тела.

– Особенно у тебя,– съязвила Наташа.

– Особенно у меня,– подтвердил Сережа.– У меня нос не меньше, чем у Гоголя. Но зато шире. Ия, когда закончу школу, если еще потренируюсь, смогу работать следователем в милиции без всякой собаки-ищейки. Я но запаху и без нее найду любой след.

– Так что – спорим? – вернулся Олег к началу их разговора.

– Спорим.

Сережа протянул Олегу правую руку.

– Перебей, Наташка,– попросил Олег.– Только не подглядывать!

– Ты мне сам глаза завяжешь... Что это? – вдруг спросил Сережа.

Олег прислушался.

– Свеча барахлит.

Он отогнал машину к обочине, затормозил и, не выключая зажигания, перевел скорость на «нейтраль».

– Пошли,– предложил Олег Сереже и Наташе.– Я вам новый прибор покажу. Сам сделал. Сразу можно найти, какая свеча.

Олег поднял капот и достал из кармана свой прибор.

Обыкновенный карандаш, очинённый с обеих сторон. Посредине неглубокий вырез, так, что виден грифель. И из грифеля тоже выковырян небольшой кусочек. Олег одним концом карандаша прикоснулся к электроду свечи, другим – к мотору. Через промежуток в грифеле стали проскакивать искры.

– Значит, эта свеча в порядке,– сказал Олег.– Попробуем другую.

Он нашел неисправную свечу и заменил ее.

– Это ты сам изобрел? – уважительно спросила Наташа.

– Нет,– честно ответил Олег.– Это Володя Бондарчук мне показал.

Они вернулись в кабину.

– Прибавь газу,– предложил Сережа.

– Зачем? – возразил Олег.– Тише едешь... Стрелка спидометра замерла на цифре шестьдесят.

Прежде Олегу нравилось чувствовать, как машина отзывается на педаль гаэа, он огорчался, если его обгоняли. Но теперь он перерос это. Понял, что по булыжнику, да еще на старенькой груженой машине, гонять вовсе незачем. Что на шестидесяти километрах и машина целее будет, и для груза лучше.

Олег сбросил газ, нажал на педаль сцепления, переключил скорость и поднял глаза к зеркальцу заднего обзора. В зеркальце показался мотоцикл с коляской. Мотоцикл приблизился. За рулем сидел капитан милиции. Капитан обогнал машину, остановил мотоцикл впереди у обочины и поднял руку.

Олег резче, чем следовало, затормозил, выключил зажигание, открыл дверцу и подошел к капитану.

– Здравствуйте, – сказал Олег.

– Что везешь?

– Картошку.

– Откуда?

– Из Бульб.

– Куда?

– В район. В магазин.

– Накладная есть?

Олег вернулся к машине, взял накладную и путевку и обреченно протянул их капитану.

– А права?

– Нету у меня прав.

– Что значит – нету? Документы!

Олег полез в карман, достал комсомольский билет.

– Еще комсомолец! – Капитан раскрыл билет и, словно сравнивая фотографию с лицом Олега, спросил: – Мороз? Олег? Николаевич?.. Давно ездишь?

– Так я в колхозе все...– стал робко оправдываться Олег.

– Покажи тормоза. Дай ключи. – Капитан сел в машину. Наташу и Сережу он словно не замечал. Он включил двигатель, сдернул машину с места, остановил ее, вышел из кабины, обошел машину вокруг, постучал ногой по передним скатам.– В правом спусти немного... В колхозе, говоришь? А в школу ходишь?

– Хожу.– Лицо Олега приобрело еще более озабоченное выражение, чем обычно.

Капитан помолчал.

– Знал я твоего отца... Какой водитель был!.. Не отвернул бы он тогда... Людей спас, а сам... Эх, жизнь наша проклятая! – Он снова постучал ногой по колесу.– Ты вот что, Олег... Ты в район больше не езди. И пассажиров не вози. В колхозе – другое дело. Хорошо, на меня нарвался. На другого попадешь, не объяснишь ему, что семья... Неприятности будут... Держи ключи.

Сережа выбрался из кабины и решительно направился к капитану.

– А на мотоцикле можно? – спросил он враждебно.

– Если есть шестнадцать лет и права имеются – пожалуйста,– тоже не слишком дружелюбно ответил капитан.

– Вот,– обрадовался Сережа.– У автомашины четыре колеса. У мотоцикла – два. В автомашине водителя защищает кабина. Мотоциклист в седле, как петух на заборе. В машине – подвеска, а на мотоцикле все неровности на дороге передаются прямо на седло. И водить мотоцикл труднее. Но права на мотоцикл получай в шестнадцать. А на автомашину или на тихоходный трактор – не раньше восемнадцати. По-вашему, это правильно?

Капитан повернулся к Олегу.

– Это кто у тебя? – спросил он с удивлением.

– Товарищ. Одноклассник,– озабоченно ответил Олег.

– Так ты бы объяснил товарищу-однокласснику про своего отца. Может, и он тогда поймет, что машина – не игрушка.

Даже не взглянув на Сережу, капитан сел в седло мотоцикла и укатил.

– А зачем же нас в школе учат водить машины и тракторы,– кипятился Сережа.– Учат с четырнадцати, а права, пожалуйста, аж в восемнадцать.

– Больше я ездить не буду,– озабоченно ответил Олег.– Опять цветы пойду делать. Как на каникулах. И заработок больше, и спокойнее... Ну, поехали...

Дальше они ехали молча. Каждый думал о своем.

Олег точно и ловко подал задом машину к магазину – он гордился этим своим умением,– они сгрузили картошку, крупную, чистую, отборную, знаменитую «партизанку». Затем Олег отогнал машину на специально выделенную для этого площадку рядом с базаром.

Сереже нравился обильный осенний шумный и веселый районный базар, очень похожий на гоголевскую «Сорочинскую ярмарку».

Была у них в школе такая особая игра. Ее придумала учительница русского языка и литературы Елена Петровна. Игра называлась «Останется ли это при полном коммунизме?».

Школьники часто спорили между собой: останутся ли при полном коммунизме колхозы? Это был сложный вопрос. Председатель колхоза Павел Михайлович Гавриленко, как это было всем известно, считал, что колхоз более совершенная форма хозяйствования, чем совхоз, чем завод. Он говорил, что колхозное хозяйство дает большой простор для инициативы людей, для их самодеятельности, для их непосредственного участия в решении всех без исключения производственных вопросов. Но он же на своем «факультативе» в школе рассказывал, что два советских исследователя, Абакумов и Галицкий, создали проект невиданной десятиэтажной теплицы – квадрата со сторонами семьдесят на семьдесят километров. Такая теплица давала бы в год несколько урожаев и могла бы прокормить 450 миллионов человек.

Если бы гигантская теплица по проекту Абакумова и Галицкого была сооружена, можно было бы на месте полей насадить леса и сады, создать приволье для диких животных, для птиц, а главное – полностью, до конца механизировать труд в сельском хозяйстве. Но стоимость этого проекта неописуемо велика – девять триллионов рублей.

А на уроке истории учительница Римма Филипповна говорила, что, по данным Организации Объединенных Наций, на земле каждый год тратится более 300 миллиардов долларов на вооружение.

Сережа с Олегом сразу же подсчитали, что на строительство одной гигантской теплицы нужно, чтоб все человечество в течение тридцати лет не производило оружия. Но в конце концов когда-нибудь прекратится же гонка вооружений. Не может ведь это вечно продолжаться.

Обсуждали: останутся ли бензиновые автомашины или будут только электромобили? Какой иностранный язык будут учить в школе при полном коммунизме?Они думали, что многое из того, что сейчас кажется и нужным и важным, просто отпадет, как отпадает струп с зажившей болячки.

Сережа понимал, что при полном коммунизме такого базара, как теперь, уже не будет. Хотя бы потому, что отомрут деньги. Но ему было жалко этой колхозной осенней ярмарки. И думалось, что базар, может быть, все-таки останется. Что крестьяне и тогда будут привозить излишки продуктов, выращенных ими на своих огородах. Только, может быть, будут отдавать эти излишки даром или станут ими меняться.

Наташа сняла с шеи голубенький, в тон глазам, шелковый шарфик, сложила его вдоль, и они с Олегом завязали Сереже глаза.

– Мало,– решил Олег. —Носовой платок есть?

– Есть,– ответила Наташа.

– Давай сюда. Вниз подложим. Так. Ничего не видно? Честно?

– Нет,– ответил Сережа.– Не видно.

– Что вы делаете с мальчиком? – возмутилась какая-то тетка из толпы зевак, внимательно наблюдавших за действиями Олега и Наташи.

– Научный эксперимент,– серьезно ответил Олег.

– Что он вам, кролик или собака? – попыталась вступиться тетка за Сережу, но Олег поднес палец к губам.

– Т-с-с... Он под гипнозом. Не разбудите... Теперь мы тебя покрутим,– сказал он Сереже и несколько раз обернул его.– Пошли.

Олег и Наташа взяли Сережу под руки и повели его вдоль базарных рядов. Сережа остановился, втянул носом воздух:

– Укроп!

– Укроп всякий может узнать,– ответил Олег. Они пошли дальше.

– Грибы! Белые,– определил Сережа.– Морковка!.. Рыба!

– Какая? – быстро спросил Олег.

– Свежая! – нашелся Сережа.– Мясо! Говядина. Второй сорт.

– Что значит второй сорт? – возмутилась женщина, продававшая мясо.– Ты зачем мне покупателей отбиваешь?

– А тут вино продают,– сказал Сережа, проходя мимо мужика, обнявшего столб.

Сопровождавшие «экспериментаторов» зеваки поощрительно загалдели.

– Опять грибы!..

– А это? – спросила Наташа.

– Это... Это апельсины.

– Такой молодой! – сочувственно покачал головой продавец, маленький, смуглый, приехавший издалека человек. Он принял Сережу за слепого.– Ай-ай-ай! Возьми, девушка, для него апельсин. Бесплатно.

– Ай-ай-ай, – сказал в ответ Сережа и взял с прилавка апельсин.– Спасибо.

Придерживаемый с обеих сторон Наташей и Олегом, Сережа продолжал путь.

– Груши!.. Яблоки!..– Сережа чуть наклонился, принюхался.– Пепин шафранный.

– Ну черт! – удивился Олег.– Даже сорт определил. Все. Сдаюсь.

На столе лежали золотисто-желтые с румянцем яблоки.

– Факт – пепин шафранный,– торжествовал Сережа.

И сразу же растерянно поздоровался: – Здравствуйте! – А отойдя на несколько шагов, обернулся.

Пенни шафранный продавала теща кладовщика Слесаренко, высокая и худая, как жердь, баба Груша.

– Интересно,– недовольно сказал Олег.– С каких это пор на тополях яблоки растут?

– И ведь в первый раз уродил у нас пепин шафранный,– ответил Сережа.

– Где? – спросила Наташа.

– Понятно, где. В колхозном саду.

– Ребята,– напомнила Наташа.– А мороженое?

И они отправились в стеклянный, прозрачный, как аквариум, павильон «Воды – мороженое».

– По двести граммов! Шоколадного! – потребовал Сережа у официантки.– Я угощаю,– сказал он друзьям.

– У меня есть деньги,– нерешительно возразил Олег.

– Тогда мне – триста,– решил Сережа.– И три бутылки ситро. А фрукты у нас свои.– Он положил на стол апельсин и сказал доверительно, как говорят о чем-то важном и секретном: – Если я стану министром, на завтрак я буду есть только мороженое.

– А на обед? – спросил Олег.

– И на обед. И на ужин. В киножурнале показывали, что мороженое просто начинено калориями. И главное – вкусно.

– Три раза в день по триста граммов – это в месяц пятьдесят четыре рубля,– подсчитал Олег.– Плюс ситро по двадцать копеек. Тоже три раза в день. Это и министерской зарплаты не хватит.

– Так ведь Сережа у нас будет две зарплаты получать,– улыбнулась Наташа.

– Почему? – удивился Сережа.

– Ведь ты сам говорил. По дороге. Одну – как следователь, а другую – как ищейка.

Сережа и Олег принялись за мороженое так энергично, будто соревновались, кто быстрее с ним справится, а Наташа время от времени просила: «Ешьте медленнее, я не успеваю». Они съели все мороженое и выпили все ситро и снова пошли на базар.

– Ребята,– сказал Сережа.– Вы смотрите, как нашу картошку берут!

Перед выходящим прямо на рынок широким окном зеленого дощатого павильона толпились люди. Некоторые покупали картошку мешками и тут же грузили ее в коляски мотоциклов, в «Москвичи», в «Жигули». Уж что-что, а продавать картошку Щербатиха умела.

Сбоку перед овощным павильоном, на табурете, застеленном, вышитым полотенцем, стояла электрическая плитка. Провод от нее тянулся в павильон. На плитке большая белая эмалированная кастрюля. Рядом солонка с мелко размолотой солью и чайная ложечка.

– Сначала попробуйте, потом покупайте,– требовала от покупателей Щербатиха.– Кто не попробует, тому не продам.

На ней был чистый белый халат, на голове яркая косынка, и разговаривала она бойко и весело.

В кастрюле картошка варилась на пару. Покупатель брал клубень, разламывал, и он снежно сверкал на изломе и выглядел так аппетитно, что тот, кто собирался купить только килограмм-другой картошки на обед, не мог удержаться и брал в пять, а то и в десять раз больше, чем думал взять вначале.

– Смотри, Наташа, – потянул Наташу за руку Олег.– Серега, – шепотом позвал он Сережу.

Сережа оглянулся. Олег указал глазами на две авоськи, которые медленно раскачивались в руках их владелиц. Из одной высовывал голову здоровенный петух. В другой на яблоках и сливах сверху лежал виноград. Когда авоськи сближались, петух метко клевал ягоды. Судя по обглоданной кисти, занимался он этим делом уже довольно продолжительное время.

Ребята прислушались: две районные дамы в совершенно одинаковых шерстяных трикотажных костюмах, только на одной василькового цвета, а на другой темно-малинового, делились новостями.

Сережа отвернулся, зажал рот рукой.

Рядом с рынком весной, к Первому мая, открыли новый большой Дом торговли с окнами-витринами во всю стену. На первом этаже – гастроном, на втором этаже – универмаг. Олег потащил Наташу и Сережу к отделу, где продавали ткани. На прилавке лежали тугие рулоны.

– Почем этот ситец? – спросил Олег, ощупывая ткань.

– Рубль десять,– недовольно ответила продавщица, девчонка, на вид ничуть не старше Олега.

– Наташа,– спросил Олег,– маме на платье пойдет?

– Может, поярче чего-нибудь?

– Ты скажешь! Зачем маме поярче?.. Дай мне четыре метра... Какая у него ширина?

– Я с вами на брудершафт не переходила,– все так же недовольно сказала продавщица.– Восемьдесят.

Олег посмотрел на нее озадаченно.

– Тогда дайте три с половиной.

Затем они пошли к галантерейному отделу.

– Детские носки-гольфики есть? – спросил Олег у маленькой, худенькой старушки продавщицы.

– На какой тебе возраст?

– На двенадцать.

– Есть. Семьдесят копеек.

– Покажите.– Олег внимательно осмотрел высокие носки, даже натянул на руку.– Дайте мне четыре пары.

– Наконец и оптовый покупатель,– улыбнулась продавщица.

– Зачем тебе столько? – спросила Наташа.

– Порвется носок – из другой пары можно взять. Пока мать починит. И ноги у них одинаковые, что у Людки, что у Ромася.

Пока Олег ходил платить деньги в кассу, Наташа увидела под стеклянным прилавком ценное украшение из позолоченного, так называемого анодированного алюминия на алюминиевой же цепочке. Нефертити. Профиль.

– А сколько эта Нефертити? – спросила она. Продавщица, у которой на шее висела точно такая же штука, ответила:

– Как детские гольфики. Те же семьдесят копеек. Наташа пошла к кассе вслед за Олегом.

Сережа наклонился к прилавку, присмотрелся к позолоченному портрету Нефертити и вдруг мгновенно, сразу понял то, что еще недавно казалось ему совершенно загадочным. Прежде с ним такое бывало только при решении задач по алгебре: вот кажется, что ее никак не решить, и вообще не может быть никакого решения, и больше о ней не думаешь, а потом вдруг она сразу и как будто даже совсем без твоего участия сама решалась.

На Полесье слово «цветет», если речь идет о человеке, употребляется в двух смыслах: «цвіте, як рожа край вікна» – цветет, как мальва у окна, и «цвіте, як макуха під лавкою» – цветет, как жмых под скамейкой.

Сережа не мог понять, каким образом дочке Щербатихи Варе удалось так вдруг и так сразу перейти из числа тех, кто «цвіте, як макуха під лавкою» в число тех, кто «цвіте, як рожа край вікна».

В наших селах, как, впрочем, и в наших городах, конкурсов красоты не проводят. Но в отличие от города, в селе все знают, кто здесь первая красавица. Это общее мнение, эстетический эталон, который всем понятен и всем известен.

В селе Бульбы первой красавицей считалась Сережина мама Вера Кулиш. Но в последнее время о желтолицей Варе Щербатюк, с ее сиплым и одновременно высоким голосом, с ее тонким носом и чуть выпяченными вперед губами, даже сельские старухи, беспощадные и ревнивые ценительницы женской красоты, стали говорить: «Во всем районе никого не найти против Варьки. Хоть картины с нее пиши, хоть по телевизору показывай». На танцах во Дворце культуры трактористы и механики – красавцы и модники – стояли в очереди, чтоб с ней потанцевать. Сам Володя Бондарчук на нее заглядывался. И Варя теперь вела себя совсем по-другому – уверенно и весело. И даже голос у нее переменился, стал менее сиплым.

И вот теперь, в этом Доме торговли, Сереже вдруг стало все понятно. Кооперация завезла в район огромное количество цепочек с отштампованными из позолоченного алюминия головками Нефертити, на которую доярка Варя была похожа, как родная сестра. И цена невысокая, как за детские носки-гольфики в резинку. Вот их и раскупали, как детские носки. И каждый, кто покупал, наверное, понимал про себя, что промышленность, которой руководят люди опытные и знающие, не станет выпускать как украшение портрет некрасивой женщины. Так, наверное, все и привыкли к тому, что Нефертити – красавица. Ну, а раз

Нефертити красавица, то и Варя красавица. Вот что может наделать кооперация!

«Но как это удивительно,– думал Сережа.– Достаточно человеку почувствовать себя красивым, почувствовать, что на него обращают внимание, как сам он, этот человек, совсем меняется и даже разговаривает иначе, умней и интересней».

Наташа вернулась от кассы с чеком раньше Олега, который задержался у посудного отдела.

– Послушай, – сказал Сережа.– Ты возьми еще одну пару этих гольфиков для Олега. А Нефертити не нужно. Эта Нефертити у кого ни посмотришь висит на шее. Я тебе другую штуку подарю. Получше.

Сережа встал так, чтоб заслонить от Олега прилавок с этими изображениями Нефертити.

«Конечно, Олег и прежде мог их видеть,– подумал Сережа.– Но, может, не обратил внимания. Не уловил этого сходства».

Он взял у Наташи чек, получил еще одну, пятую пару гольфиков для Олега, которого это очень удивило, и они снова отправились на базар.

– Посмотрите, Эдик, – сказал Олег.

Сережа оглянулся. По базару в самом деле шел Эдик. Но не один. Со своей мамой, заслуженной певицей Елизаветой Дмитрук, и с археологом Платоном Иннокентьевичем Снастиным.

«Как же он певицы не заметил?» – подумал Сережа об Олеге. На певице была кофта такого цвета, какой, по описанию Гоголя, имела свитка у черта в «Сорочинской ярмарке» – немыслимо красная, немыслимо яркая. А Платон Иннокентьевич без турецкой своей фески, без черной повязки наискосок через глаз, в темных очках, какие многие носят в солнечный день, без кушака с пистолетами, в обыкновенном, таком, как у всех, сером костюме, много потерял. Ох, как бы подошли заткнутые за кушак старинные, изукрашенные серебром пистолеты и черная повязка на глазу к этой красной, как чертова свитка, кофте певицы!

Археолог своим единственным глазом издали приметил ребят, помахал им рукой, подозвал и спросил, где продают поросят. Певица хотела купить поросенка для неродного своего дяди. Тараса Федченко. В подарок. На откорм.

«Понимает ли Эдик, что он уезжает? – подумал Сережа.– Навсегда. В Москву. Как уедет Наташа.– У него вдруг сдавило сердце.– И поросенка певица хочет купить в подарок на прощанье...»

Эдик, как всегда, улыбался чуть грустно, и на щеке у него была ямочка. Он, возможно, и дальше жил бы в селе Бульбы, когда б не Сережина бабушка. Она вызвала певицу Елизавету Дмитрук из дома Федченко, повела к себе и со свойственной ей прямотой выложила певице все, что думала. Она напомнила ей и окуске сахара величиной с кулак, о том, как о ней, девочке-сиротке, заботилось все голодное, бездомное село. И о том, что и Эдика в селе любят, но мальчику, особенно больному мальчику, матери никто не заменит. И о том, что хоть по телевизору говорили, что кукушка птица полезная, а в народе ее не любят. И еще больше не любят матерей, которые подбрасывают своих детей в чужие семьи.

– Я заберу Эдика с собой,– сказала в ответ певица.– А вам, Галина Федоровна, большое спасибо и за то, что вы были такой доброй ко мне, когда я была маленькой, и к Эдику и ко мне – теперь. То, что вы мне сказали,– правда. А за правду не обижаются.

«Как ему будет там, в Москве,– подумал Сережа.– Но ведь Эдик не сознает собственного несчастья. А если человек не сознает своего несчастья, значит, можно считать, что его и нет. Если даже его считают несчастным другие люди. Это все равно не несчастье, пока его не осознает, не почувствует именно этот, конкретный человек. И может быть, дикари, которых нашли где-то в дебрях Южной Америки, как Эдик, не осознавали своего несчастья? И все-таки,– думал Сережа,– после того, как Эдик уедет, как он расстанется с дедом Федченко, с ребятами, с лесом, с грибами и Ганнибалом, который его любит, Эдику там будет хуже, а не лучше».

– За поросятами пораньше нужно приезжать,– сказал Сережа.– Хороших, наверное, уже всех разобрали.

– Все-таки посмотрим,– возразила певица. Поросят было много. Разбегались глаза. Но Елизавета

Дмитрук сразу, не задумываясь, остановилась именно перед тем, которого не следовало покупать. Сережа переглянулся с Олегом. Певице понравился поросенок, который привлек бы любого городского человека: как следует подготовленный к базару, розовый, чистенький, только бантика на шее не хватало.

Платон Иннокентьевич вопросительно посмотрел на Сережу.

– Нет, – сказал Сережа.– На откорм такой не годится, у него узкая грудь да еще плоские ребра, хорошего сала от него не жди. У здорового поросенка грудь широкая, как у моряка из кино. И ребра крутые, как у :>того...

Сережа показал на грязного визгливого поросенка, который беспокойно поглядывал по сторонам.

Певица взглянула на Наташу, на то, с какой гордостью за Сережу слушает Наташа Сережины суждения о поросятах, и отвела глаза.

С горечью и незатухающим отчаянием подумала она о том, что на Эдика никогда не посмотрит так девушка. И только чудо могло здесь помочь.

Платон Иннокентьевич, словно догадавшись о мыслях певицы, оборвал разговор.

– Понятно. Значит, берем того, неумытого. Елизавета Дмитрук, не торгуясь, как отметил про себя

Сережа, купила поросенка.

Этого Сережа не мог понять. Он считал, что люди на воскресный базар ходят не только для того, чтобы что-нибудь купить. А еще и для того, чтобы поторговаться. Это была такая игра. И правила ее одинаково хорошо знал и тот, кто продавал, и тот, кто покупал. Ни один человек из тех, что продавали, не называл сначала цены, которую хотел в самом деле получить, а просил больше. И каждый покупатель сначала непременно предлагал меньше, чем следовало. Но в конце концов, как правило, и продавец и покупатель приходили к той цене, на которую и тот и другой рассчитывали. А певица нарушила условия этой игры.

Олег взял в руки визжащее существо, до глубины души обиженное тем, что его продали, и они все вместе пошли к машине Платона Иннокентьевича. Водитель сунул поросенка в корзину, а Платон Иннокентьевич с ребятами снова вернулся на базар. Археолог взял с собой трехлитровую банку. Он хотел купить хорошего меда. Увезти в Москву.

– По меду у нас Сережа специалист, – сказал Олег.– А я больше по салу.

За чисто выскобленными высокими столами сидели пасечники. Лук или помидоры может продавать любой человек, а вот мед требует от продавца особенно почтенного вида. Желательно, чтоб был это человек пожилой, с загорелой лысиной, а еще лучше, если у него седая окладистая борода и соломенная шляпа на голове. Такими и были пасечники на этом базаре, хоть, как знал Сережа, некоторые из них улья в жизни своей не видели.

Сережа принюхивался к меду.

– Это мед луговой,– сказал он.– Хороший. А это– подсолнечный. Можно попробовать? – обратился он к пасечнику, свежевыбритому пожилому человеку с добрым и умным лицом.

– Пробуй,– предложил пасечник и протянул Сереже ложку. С нее лили на палец мед, а затем этот палец обсасывали.

– Подсолнечный,– снова сказал Сережа.

– Подсолнечный,– с удовольствием подтвердил пасечник.– Это ты как в улье родился.

Был на базаре и прозрачный, как вода, замечательный ежевичный мед, и золотисто-желтый, густой, вязкий мед, собранный пчелами на цветущих одуванчиках, и красноватый, с сильным ароматом рябиновый мед, и яблоневый – прозрачный, с соломенным оттенком, запахом своим напоминавший осыпавшиеся, слегка увядшие лепестки яблонь.

За соседним столом женщина продавала засахарившийся в мелкие зерна вербовый мед с чуть горьковатым, свежим привкусом. Особенно много было на базаре падевого меда – темно-бурого, с деревьев лиственных пород, и зеленого – с сосны. Когда идешь по лесу, с листьев деревьев на тебя иногда падают сладкие капли. Это – падь. Сладкие выделения тлей и других насекомых, питающихся соком растений. Пчелы собирают падь.

Но больше всего привлекал покупателей прозрачный, янтарный мед в сотах – тяжелых, добросовестно и старательно заполненных пчелами. Продавал соты, укладывая их в полиэтиленовые мешочки, дюжий парень лет двадцати пяти, с красным лицом человека, который недавно позавтракал в чайной и сдобрил бифштекс рубленый стаканом водки и парой кружек пива. Из-под кожаной фуражечки кучерявился чуб. Чтоб не испачкать медом костюма, он надел новенький, видимо тут же на базаре купленный, женский ситцевый фартук в синий цветочек.

– А это какой мед? – спросил Платон Иннокентьевич.

Сережа попробовал.

– Это не мед,– сказал он решительно.

В древности люди представляли себе рай в виде сада. Однако и сегодня, если спросить у любого человека, где, по его мнению, лучше всего живется, как правило, он ответит: в саду. Можно привести много фактов и цифр, которые расскажут о том, как изменилась, как улучшилась за последние годы жизнь Полесья. Это будут центнеры, которыми обозначают урожай картофеля, собранного с каждого гектара, и новые кирпичные дома колхозников, которые в сводках обозначают штуками, и новые хорошие дороги, и Дворцы культуры, и мощные тракторы, и картофелеуборочные комбайны. Но есть еще один показатель, и говорит он о многом. Это сады, которых прежде на Полесье было так мало. И не только колхозные и совхозные сады с молодыми, сплющенными с боков, растянутыми на проволоке пальметными яблонями, но и небольшие сады возле хат.

А там, где сады, там и пчелы. Без пчел деревья цветут, но не дают плодов. А там, где пчелы, там и мед. Мед штука соблазнительная. На любом рынке положи на одну чашку весов килограмм самых лучших, самых дорогих конфет, а на другую килограмм меда, и окажется, что они в одной цене.

Но конфеты нельзя подделать. А мед подделывают. Ставят пчелам в кормушках сахарный сироп, пчелы его перерабатывают, запечатывают в соты.

Такой мед всякие мошенники потом продают как настоящий, как сотовый, но нет в нем тех веществ, которые делают мед полезным, нет всего того, что собирают пчелы на цветах.

– Это не мед, – повторил Сережа.

– Как это?.. Разве может быть не мед в сотах? Почему ты так думаешь?

– Запах. Мало запаху. И он слишком сладкий.. Он какой-то приторный. У него не настоящий вкус.

– А ну-ка чеши отсюда,– обозлился и еще больше покраснел парень в кожаной фуражечке.– Специалист нашелся. Мотай, покуда цел!

– Придержи его тут, Серега,– сказал Олег.– Я сейчас дежурного приведу. Из милиции. В лаборатории проверим, какой это мед и откуда он.

– Я сам это... я сам в лабораторию,– заспешил парень и тут же исчез вместе со своим большим ящиком-чемоданом, заполненным сотами.

Платону Иннокентьевичу Сережа посоветовал купить мед, который считал самым лучшим,– будяковый. Его собирают пчелы с малиновых цветов будяка, или, как его еще называют по-русски, чертополоха.

Душистый этот мед отличался совершенно особым мягким вкусом.

За Сережей, Платоном Иннокентьевичем, Наташей и Олегом тянулась целая толпа покупателей. Они прислушивались к каждому Сережиному слову. Будяковый мед раскупили в минуту. И тогда пасечник, смешливый старик с желтой прокуренной бородой, обратился к Платону Иннокентьевичу.

– Оставили бы вы нам своего академика... Я вон с полсотни годов с пчелами дело имею, а по одному запаху мед не обозначу.

– А вы когда-нибудь видели, чтоб у человека был нос такого размера, как у него? – вмешалась Наташа.

Платон Иннокентьевич со своей покупкой вернулся к машине, а Сережа, Наташа и Олег продолжали путь по базару.

Дальше, на самом краю базара, мычали коровы, напуганные окружающей суетой и шумом, и встревожено поглядывали на своих телят: не потерялись ли, не перепутались, не чужой ли теленок тычется лбом в вымя.

– Знаешь, сколько ему? – спросил Сережа у Наташи и показал на уморительно серьезного бычка с острыми прямыми рожками.

– Сколько?

Сережа рассмеялся.

– Говорят, в Залесье новый зоотехник. Девушка. Прямо после института приехала. Городская. Пришла на ферму, увидела первотелку какую-то и спрашивает у доярки: «Сколько лет этой корове?» Та и говорит: «Два года».– «А как вы узнаете, сколько лет корове?» Доярка отвечает: «По рогам».– «Ах, да,– говорит новый зоотехник.– Как же я сразу не обратила внимания, что у нее два рога».

– Подумаешь, – обиженно ответила Наташа. Помолчала и все-таки спросила: – А как действительно узнают, сколько ей лет?

Сережа подошел к бычку, раздвинул пальцами мягкие губы.