Текст книги "Любовь и картошка"

Автор книги: Владимир Киселев

– Это выходит, что у них на плуге стоял тягач в каких-нибудь девять-десять лошадиных сил? – удивился Сережа.– Молодцы! – одобрил он.– И сколько же они поднимали за день земли?

– Это я тебе могу точно ответить. Один югер. По нашим меркам это примерно четверть гектара.

– Мало! – возмутился Сережа.

Наташа улыбнулась мягко и мудро. Они говорили о древних римлянах так, как говорят о соседнем колхозе. Она сама не смогла бы этого объяснить, но впервые в жизни она испытывала чувство, которому подходит только одно название – материнское. Она гордилась Сережей, тем, что он так хорошо разбирается в агротехнике, и тем, что он поймал такого огромного язя, и тем, что Сережа – ее Сережа, и вместе С тем она чувствовала себя словно старше, опытнее и... умнее.

По вечернему сентябрьскому небу, белесо-зеленоватому, как полесский арбуз, с белыми пятнами облаков, прошел надрез, обнаживший красную, спелую мякоть. Самолета не было видно, только красная полоска чертила по небу и расплывалась и исчезала. Реактивный самолет шел на такой высоте, что летчик видел невидимое с земли солнце.

Платон Иннокентьевич посмотрел на красный след самолета.

– Видно клева, уже не будет. Пора собираться. Как говорится, сматывать удочки.

– Сам не пойму, что такое,– виновато ответил Сережа.– Как будто нарочно... Платон Иннокентьевич! – попросил он горячо и смущенно.– Вы возьмите этого язя... Я себе еще поймаю.

Археолог нерешительно помолчал.

– Понимаешь, Сережа,– сказал он.– Ни я, ни Наташа не возьмем у тебя твоего улова. Но если ты пригласишь нас на уху... или на жареного язя...

– Конечно! – обрадовался Сережа.– Обязательно!

Он привязал к веревке от своего камня-якоря кусок пенопласта, и они поплыли к селу. Сережа вытащил лодку на берег, разобрал удилища, смотал лески.

– Платон Иннокентьевич! Вы весной к нам снова приедете? – спросил Сережа.

– Непременно, Сережа,– пообещал археолог.

А у Наташи Сережа не спросил, приедет ли она снова. Он так и не мог себе представить, что она в самом деле уедет. Навсегда.

6. Инопланетянин

– А что такое, в самом деле, стихи? – спросил Сережа у инопланетянина.– Что такое поэзия? Чем отличается она от прозы?

Инопланетянин задумался, а потом сказал негромко:

– Я тебе отвечу. Только ты об этом никому не рассказывай. Пусть это будет нашим секретом. Понимаешь... Настоящая поэзия – если она настоящая! – всегда выше прозы. И не потому, что стихи снабжены рифмами. Зарифмовать можно что угодно. Даже заявку на удобрения. И не потому, что в стихах есть определенный ритм, размер. В хорошей прозе тоже всегда существует свой особый ритм. А потому, что поэзия может сказать и донести до сердца читателя то, что прозой выразить невозможно.

– Так,– недоверчиво отозвался Сережа.– Ну, а например?..

– Например?.. Примеров можно было бы привести много. Скажем, захотел бы ты выразить такую мысль... Захотел бы сказать, что людей объединяет прежде всего язык. Что именно язык в первую очередь отличает одну нацию от другой, один народ от другого. И язык свой создают сами народы. Весь язык в целом и каждое слово в отдельности. И первыми помощниками народам в этом замечательном, в этом нужном и трудном деле являются поэты. Представим себе дальше, что ты бы хотел сказать, что среди этих поэтов был и такой человек, который обращался со своим дарованием несколько легкомысленно: пьянствовал, хулиганил, не успел написать многого из того, что мог и должен был. Что человек это был какой-то... ну, как бы это сказать... какой-то легкомысленный, но поэт замечательный. И смерть его – горькая потеря и для всего народа, и для тебя... Видишь, сколько бы тебе пришлось затратить слов для того, чтобы выразить эту мысль, а вернее сказать, эти мысли.

Но вот Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» выразил все это и еще многое двумя строчками:

 
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
 

Это и есть поэзия.

– И это главное? – спросил Сережа.

– Нет, главное все-таки не это,– ответил инопланетянин.

Он улыбался. Он задумчиво улыбался. То есть его странная голова со множеством глаз, конечно, не улыбалась. Задумчивая улыбка была в голосе, который звучал у Сережи внутри, в голове, в голосе Виктора Матвеевича. Даже по одному голосу Сережа всегда знал, что чувствует Виктор Матвеевич.

– Главное, в самом деле, другое,– продолжал инопланетянин.– Главное – правда. Был такой известный поэт Алексей Константинович Толстой. Романс, который тебе так нравится – «Средь шумного бала»,– написан на слова его стихотворения. Алексей Толстой был графом, помещиком. Ваш колхоз имени 12-летия Октября расположен на землях, которые принадлежали ему. У него здесь, на краю Черниговщины, было тридцать три тысячи гектаров пахотной земли. Во сколько раз это больше, чем у вашего колхоза?

– В три раза,– ответил Сережа.

– В три раза,– подтвердил инопланетянин.– И в сороковых годах прошлого столетия он так писал об этой земле:

 
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора,
Среди садов деревья гнутся долу,
И до земли висит их плод тяжелый?
 

 
Туда, туда всем сердцем я стремлюся,
Туда, где сердцу было так легко,
Где из цветов венок плетет Маруся,
О старине поет слепой Грицко,
И парубки, кружась на пожне гладкой,
Взрывают пыль веселою присядкой!
 

Как ты думаешь, танцевали тогда парубки вприсядку? Или поэт это придумал?

– Наверное, танцевали. В минуты отдыха. Не все же время они работали на помещичьей земле.

– Наверное, иногда танцевали,– подтвердил инопланетянин.– Такими увидел помещик Алексей Толстой этих людей и эту бедную землю. А Тарас Шевченко в тех же сороковых годах прошлого века об этих же самых местах, об этих же людях написал так:

 
Он глянь,– у тім раї, що ти покидаєш,
Латану свитину з каліки знімають,
З шкурою знімають, бо нічим обуть
Княжат недорослих; а он розпинають
Вдову за подушне, а сина кують,
Єдиного сина, єдину дитину,
Єдину надію в військо оддають!
Бо його, бач, трохи! а онде під тином
Опухла дитина, голоднеє мре,
А мати пшеницю на панщині жне.
 

– Я знаю,– сказал Сережа.– Мы эти стихи Шевченко проходили в школе.

– «Проходили»! – передразнил Сережу инопланетянин.– Их нельзя «проходить». С ними нужно оставаться. С ними нужно жить. Это самая высокая поэзия. Потому что Тарас Шевченко видел большую народную Правду, а Алексей Толстой свою собственную маленькую правдочку.

 
Вон взгляни,– в том раю, что ты оставляешь,
Залатанный сермяк с калеки снимают,
С кожей снимают, потому что не во что обуть
Малолетних княжат; а вон распинают
Вдову за подушный налог, а сына заковывают,
Единственного сына, единственного ребенка,
Единственную надежду в солдаты отдают!
Их, видишь, мало! А вон под забором
Опухший ребенок голодный умирает,
А мать пшеницу жнет на помещичьем поле.
 

Глава пятнадцатая
НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

– Атебя, Сережа,– радостно объявила Наташа,– тогда б вообще на свете не было. И пришлось бы мне алгебру списывать совсем у другого мальчика.

– Может, и был бы,– как-то по-новому, оценивающе посмотрела на Сережу Алла Кондратьевна.– Но я б из него совсем другого человека сделала. Он бы у меня Гришины слова, как попугай, не повторял.

– Какой толк в том, что он мои слова повторяет, когда он твои дела делает,– улыбнулся Григорий Иванович и вдруг резко, в упор спросил у Сережи: – Ты картошку в магазин по весу сдавал?

Сережа растерялся. Он понимал, что вопрос этот неспроста, что отцу что-то известно, что, если он скажет «да», это будет неправда и батя не остановится перед тем, чтобы при всех уличить его во лжи, а если он скажет «нет»...

Матвей Петрович увидел, как растерянно потупился Сережа, и поспешил на выручку.

– Он – самосвалом... Что же ее, верейками перевешивать?

– Значит, прямо по накладной,– все так же резко обратился к Сереже Григорий Иванович.– На веру?

– По накладной,– нерешительно подтвердил Сережа.

– Накладные всегда были?

– Всегда.

– По скольку возил? – быстро, не давая Сереже опомниться, спросил Григорий Иванович.

– Когда как,– уклонился от ответа Сережа.

– Что значит – когда как? Сегодня сколько было?

– Ну что ты к нему пристал?..– вмешался дед Матвей. Он видел, что Сережа не выдержит такого напора.– Как ревизионная комиссия.

– Сережа, я у тебя спрашиваю, – требовательно и беспощадно посмотрел на Сережу Григорий Иванович.

– Сегодня...– не сразу ответил Сережа,– сегодня, кажется, две.

– Как это «кажется»? – возмутился Григорий Иванович.– Возил и не знаешь сколько?

– Серега,– удивился председатель,– у тебя машина с верхом была загружена. Я видел. Где там две!

– Так. Понятно. Значит, это в накладной было две,– констатировал Григорий Иванович.– Кто тебе накладную выписывал?

Сережа исподлобья посмотрел на Матвея Петровича и решительно выпалил:

– Сам выписывал.

– Что значит сам? Где ты ее взял?

Сережа и прежде замечал, что достаточно лишь сказать первое слово неправды, а дальше за него, за это слово, цепляются другие, как колесики в часовом механизме, и все это начинает вращаться и оборачиваться, и уже не поймешь, где начало, а где конец.

– В бухгалтерии. В ящике,– ответил Сережа.

– В каком ящике? – опешил Григорий Иванович.

– Вот тебе и Макхью...– протянула Алла Кондратьевна.

– Подожди,– остановил Сережу председатель так, словно Сережа продолжал говорить.– Значит, написал две, а привез три? Ну, а деньги?.. Пополам?..

– Какие деньги? – угрюмо спросил Сережа.

– Ты не строй из себя дурачка,– еще больше обозлился Григорий Иванович.– Щербатиха-то знала про лишнюю картошку?

– Не знала, – растерянно сказал Сережа.

Он окончательно запутался. Он не знал, что отвечать. Сказать «знала» – значило признать, что он был еесоучастником, делил с ней деньги за неучтенную картошку. Сказать «не знала»?.. Чепуха какая-то получается. Как могла она не знать? Щербатиха что, слепая? Не видела, сколько ей привезли?..

– Да что ты мелешь, Серега? – Павел Михайлович заставил себя улыбнуться. Но было видно, что улыбаться ему уже совсем не хотелось.– Опомнись!

– Что все это значит? – негромко, но так, что от ответа нельзя было уклониться, спросил Григорий Иванович.

– Что вы привязались к малому? – снова вмешался дед Матвей.– Взрослые люди!.. Запугали его, запутали. И ты что на себя возводишь? – обратился он к Сереже.– Заступник нашелся!.. Ничего там в накладной не было.

Сам я ее и выписывал. А что, может, Щербатихе из Залесья ворованную картошку возят, так про это люди давно говорят... Только про кого не говорят?..

– Почему же вы мне об этом раньше не сказали? – Было видно, что Алла Кондратьевна возмущена до глубины души.– Как же можно держать такого человека в магазине?

– Ну, это дело такое,– уклончиво ответил Матвей Петрович.– Не пойман – не вор. И опять же дети у нее.

– Там, Гриша, большая сумма? – нерешительно спросила Анна Васильевна.– Может быть, можно внести? – Наташа удивленно посмотрела на мать, и Анна Васильевна так же нерешительно добавила: – Для такого дела, Наташа...

– Для какого дела? – холодно спросил Григорий Иванович.– Чтоб она под суд не пошла? Так это можно проще сделать, Аннушка. Скрыть недостачу. Или излишек, что там у нее?.. Или изъять документы. Или взять на себя ее вину – Сережа уже попробовал.– Слова Григория Ивановича звучали резко и беспощадно.– Я понимаю: тебе жалко Щербатиху. Мне – нет.

Анна Васильевна вдруг удивилась:

– Гриша, почему ты ее называешь Щербатихой? Ты знаешь, как ее зовут?

– Не помню. Какое это имеет значение?

– Надежда Никитична. Дома ты у нее был хоть раз?

– Анна,– вмешался генерал Кузнецов.– Но не в этом же дело...

– Ив этом, – отрезала Анна Васильевна и продолжала: – Жестким ты стал каким-то.

Григорий Иванович хотел возразить, но она его перебила:

– И Виктор тебе об этом говорил.

Сережа стоял в стороне, у поленницы, и слушал Анну Васильевну с чувством стыда, страха, предчувствия беды. Все перепуталось. Анна Васильевна хотела помочь Щербатихе, потому что она добрый человек. Но это теперь ничего не изменит. Его, Сережин, отец все равно до всего докопается, и тогда...

Алла Кондратьевна посмотрела на Сережу и подхватила слова Анны Васильевны:

– Правильно, Анна Васильевна. Только он не жесткий. Он бесчувственный. Параграф для него впереди человека. Ему никого не жалко. Он и сына родного не пожалеет.

– С сыном я сам разберусь,– процедил сквозь зубы Григорий Иванович и повернулся к Сереже: – Пошли домой. Всегда тебе верил. Теперь – нет. Что-то здесь не так... Но я из тебя правду вытрясу.

– Правда... правда, – проворчал Матвей Петрович и спросил: – Я из тебя правду тряс, когда вы у меня серед зимы печь взорвали? Не спрашивал, ты или Витя придумал порох сушить... Не трогай малого. Пусть с людьми посидит.

– А помнишь, Матвей,– обрадовался вдруг председатель,– как Гриша с Витей трактор в болото загнали? Старый «ХТЗ». Самостоятельно пахать придумали. Тоже им тогда всыпать следовало. Так ведь никто и пальцем не тронул... Ну зачем ты его домой тащишь? – спросил он у Григория Ивановича.– Воспитывать будешь?.. Вот, товарищ генерал,– обратился он к генералу Кузнецову,– не замечали вы, любое дело у нас можно отложить. А воспитательную работу все хотят проводить немедленно.

Он подмигнул Григорию Ивановичу. Но Сережин отец не принял шутки.

– Дооткладывались! – сказал он зло.– Если бы взрослые меньше жадничали, подличали, врали, то и детей не нужно было бы воспитывать. Они бы сами воспитывались...– Он подошел к Сереже.– Хватит! Пошли.

Сережа знал, что Наташа человек бесстрашный. Могла взобраться на самую высокую сосну. Пронырнуть под плотом. Однажды поймала руками и принесла в зоологический кабинет живую гадюку. Но одно дело долезть до раскачивающейся верхушки дерева и совсем другое – сказать в глаза то, что думаешь.

И говорила она при этом спокойно и твердо, может быть, только голос ее слегка дрожал.

– Нет, Григорий Иванович! Сережа не уйдет!

– Наташа! – строго оборвал ее генерал Кузнецов.

– Он не к вам пришел, – продолжала Наташа.– Он ко мне пришел.

– Пришел он к тебе,– сдержанно согласился с Наташей Григорий Иванович.– А уйдет со мной.

Сережа не хотел ссориться с отцом. Да еще при посторонних людях. Но у него не было выхода: промолчать, уйти с отцом – это значило предать Наташу. Сжав кулаки, набычившись, глядя в землю, он ответил:

– Я не уйду.

– Не уйдешь,– вспылил Григорий Иванович,– можешь вообще домой не возвращаться!

И Наташа, которая вдруг поняла, чем грозит Сереже ее неожиданное вмешательство, вместо того, чтоб как-то сгладить все это, выпалила:

– И не надо! И не вернется! У деда Матвея будет жить! Или у нас!.. Вот оно, ваше воспитание... Посадили какую-то тетку, а отвечать должен Сережа. Лоси по дороге бегают – отвечать должен Сережа. Никуда он не пойдет! – Она оглянулась на Анну Васильевну.– И я отсюда никуда не поеду. Ты как хочешь, а я останусь!

Казалось, она сейчас расплачется. И чем горячее говорила Наташа, тем бесстрастнее становилось лицо Анны Васильевны.

– Ты извини ее, Гриша,– мягко сказала она. И так же мягко обратилась к Наташе: – Тебя никто не заставляет. Если не хочешь – не поедем.

Это было сказано так спокойно и так определенно, что у Матвея Петровича невольно вырвалось:

– И слава богу!

– Анна Васильевна! – удивилась Алла Кондратьевна.– Вы что, всерьез?

– Дело,– едва заметно улыбнулся председатель.– Где мы директора в школу найдем посеред года.

И все и Сережа невольно посмотрели на генерала Кузнецова, который до сих пор слушал Анну Васильевну и Наташу так, будто его это совершенно не касалось.

– Мне кажется, Анна,– сдержанно сказал он,– есть вещи, которые совсем не обязательно выносить на общее собрание. Я не понимаю тебя. Наташа капризничает, а ты ее поощряешь.– Он недовольно посмотрел на насупленного, взъерошенного Сережу.– К недостаткам Сережиного воспитания я не имею отношения. Это дело Григория Ивановича разобраться в том, куда и для чего возил он картошку. Иное дело – Наташа. Ее воспитание. Напрасно я совсем отстранился от этого. Я не хочу навязывать тебе решения, но не могу, не вправе оставаться безучастным. И ты, Анна, обязана наконец серьезно подумать о Наташе. О ее будущем. Я настаиваю на ее переезде.

– Прости, но мне кажется, что в твоих словах больше заботы о твоем собственном будущем, чем о Наташином,– с беспощадной прямотой ответила Анна Васильевна.– Что же до воспитания...– Она задумалась и затем медленно и убежденно добавила: – Наташа получила самое большее из всего, что может дать жизнь: общение с человеком необыкновенным. Поэтом.

– Самое большее, что может дать жизнь,– резко, трезво, с достоинством возразил генерал Кузнецов,– это уверенность в том, что тебе не в чем себя упрекнуть.

Сережа почувствовал, что Наташа взвинчена до предела и может сейчас сказать такое, чего уже не поправишь. И действительно, Наташа негромко, но с яростью, которая, как пламя сквозь пепел костра, прорывалась сквозь сдержанность, заметила:

– Нам здесь всем есть в чем себя упрекнуть.– И в упор спросила у отца: – Ты считаешь, что из-за Сережи я не хочу уезжать?

– А из-за чего же?

– Из-за тебя!..– закричала Наташа.– Из-за мамы!.. Что же вы теперь хотите сделать вид, что не было у вас этих девяти лет? Ты говорил, что мама тебя очень обидела. Теперь ты забыл об этой обиде?..

Анна Васильевна попробовала вмешаться:

– Наташа... Наташа ее перебила:

– А ты?.. Ты оставила папу. Оправдать это можно только в одном случае. Если ты иначе жить не могла. А теперь, выходит, могла?! Как же я буду смотреть вам в глаза?..

«Вот, значит, что,– ахнул про себя Сережа.– Значит, действительно дело не во мне. И не в том, что я не могу без нее. А в этом... В том, что больше нет Виктора Матвеевича. И они хотят жить дальше так, словно его вообще не было! Но как можно об этом говорить?..»

– Ну, девка... Это ты того,– озадаченно проворчал Матвей Петрович.

– Ой, как же это нехорошо,– огорчилась Алла Кондратьевна.– Как же можно,Наташа, говорить такое на людях...

– Что ж,– прищурился, словно целясь, генерал Кузнецов.– Прямые вопросы требуют таких же прямых ответов.– Он помолчал.– Виктор Матвеевич, Наташа, прислал мне письмо. Отправлено оно было двадцатого июля.

– Двадцатого июля он уже не вставал,– устало и сердито сказала Наташа.

– И тем не менее я получил это письмо. Оно о тебе. Виктор Матвеевич писал, что ты встретишь меня настороженно. И, как видишь, он был прав. И скрыто-враждебно. И в этом он тоже не ошибся. Он писал, что все эти годы ты переносила на себя его вину передо мной. Сама того не сознавая. Но он считал, что со временем ты преодолеешь это. Если я сумею тебе помочь. Больше всего он боялся, чтоб в тебе не осталось надлома, который лишает человека веры в себя и делает его недобрым к другим.– Генерал Кузнецов резким движением расстегнул одну из бесчисленных «молний» на своей куртке и достал из кармана конверт.– Вот это письмо.– Минутку он колебался.– Там есть вещи, предназначенные для одного меня. Он и в самом деле был человеком необыкновенным. Во всяком случае, на редкость проницательным... Ты хочешь прочесть?

– Нет,– подавленно ответила Наташа.– Не хочу.

– А ты, Анна?

– Я читала,– с горечью сказала Анна Васильевна.– Я сама его отправила.– Она странно улыбнулась.– Это не проницательность, Толя. Как тебе это объяснить?.. Чужая боль была ему больнее своей.– Она посмотрела на дочку с той же странной улыбкой.– И напрасно ты так, Наташа... Я не могла иначе. Я в самом деле иначе жить не могла. А Виктор... С ним было сложно. Он не верил в счастье, построенное на несчастье другого. На несчастье твоего отца. Он любил тебя и все равно хотел, чтобы ты вернулась к отцу. Боялся за тебя. Боялся в тебе надлома, о котором написал в этом письме.

Сереже подумалось, что у Наташи вид человека, который сорвался с обрыва, упал вниз, но не разбился и не обрадовался этому и никак не может понять, что же с ним случилось.

– Я всегда называла его по имени и отчеству,– сказала она потерянно.– Так привыкла... сначала. И когда стала старше, так и не смогла сказать ему «папа». Хоть очень...– она посмотрела на генерала Кузнецова и перебила сама себя.– А он хотел, чтобы я вернулась?! Выходит, он никогда не считал меня своей дочкой?.. Но ведь и ты тоже?.. Если бы Виктор Матвеевич не написал тебе, ты бы к нам не приехал!

– Приехал,– устало и твердо сказал генерал Кузнецов.– Только без этого письма мне было бы труднее тебя понять.– Он на мгновение задумался.– Понять твое отношение ко мне, к маме. К посторонним...– Он оглядел присутствующих и добавил предостерегающе: – Которым, может быть, не так уж интересны наши дела.

Наивно, непосредственно, совсем по-детски у Аллы Кондратьевны вырвалось:

– Ну что вы, Анатолий Яковлевич!

– О-хо-хо,– тяжело вздохнул Матвей Петрович.– Не возьмешь теперь и в толк, кто тут свои, а кто посторонние...

Сережа молча, глядя под ноги, повернулся, обогнул поленницу и пошел в сторону переправы. Затем остановился, повернул назад, подошел к Наташе и протянул ей коробочку от часов.

– У меня тут одна твоя вещь осталась,– сказал он отрешенно.– Талон там гарантийный. Смотри не потеряй. Я пошел.

– Почему? – не поняла Наташа.– Куда?

– Что тут делать посторонним?

У него дрожал голос от обиды, от горечи, от негодования.

– Подожди, Сережа,– остановила его Анна Васильевна.– Так нельзя.

– А так можно?! – обрушился на нее Сережа.– Как вам удобно, так вы все и решили. Других это не касается. Другие здесь посторонние. Дед Матвей вам уже посторонний!

– Что ты выдумываешь?! – возмутилась Наташа.

– А я такой выдумщик,– улыбнулся, чтоб не заплакать, Сережа.– Выдумал, что для тебя весь мир стал зеленым. Вчерашний наш разговор выдумал. Выдумал, что ты уезжать не хотела...– Он помолчал и в упор спросил: – Выдумал я это?

Наташа почувствовала, как сердце ей обдало чем-то теплым и щемящим.

– Нет,– сказала она.– Не выдумал. Это правда, Сережа.

– А если правда,– повернулся Сережа к Анне Васильевне,– так я, Анна Васильевна, Наташе не посторонний! И знайте: мы с Наташей все равно женимся!

– Могу я полюбопытствовать, когда свадьба? – едва заметно усмехнулся генерал Кузнецов.

Для самого Сережи были слишком неожиданны слова, которые у него вырвались. Он никогда пи о чем таком не думал. А может быть, думал, но сам не сознавал этого?.. Он напоминал улитку, которая вдруг вообразила, что у нее твердые и острые рога, полезла на препятствие, ткнулась своими рожками в стену и тотчас втянула их внутрь.

– Ну... не сейчас, конечно,– ответил он растерянно. И всем было понятно это его состояние и хотелось

помочь ему, загородить его, дать ему опомниться.

– Эх, Серега, Серега!..– дружелюбно и сочувственно, так, словно он начисто забыл об их ссоре, сказал Григорий Иванович.– Взрослый ты уже человек. А ведешь себя совсем как первоклассник.

– Не нужно над этим смеяться,– вмешалась Анна Васильевна.

– А я и не смеюсь. Какой уж тут смех, Аннушка. С этими акселератами, глядишь, и впрямь еще мы с тобой родственниками станем.

– И приглашение на бал к королеве им еще сможет пригодиться,– с облегчением подхватил Павел Михайлович и подмигнул Матвею Петровичу.

– Наташа,– так серьезно, как только мог, попросил Матвей Петрович,– поедешь сСерегой в эту, в Ирландию, крема облепихового мне не нужно. А виску ихнюю привези. Хоть две баночки... Что я у тебя, Павел, все спросить хотел?..– еще дальше уводя окружающих от всего, что тут только что произошло, продолжал Матвей Петрович.– Макхью этот твой... Он протестант или католик?

– Не знаю,– озадаченно посмотрел на него Павел Михайлович.– К чему тебе это?

– Стреляют они там,– сочувственно вздохнул Матвей Петрович.– А мы-то с тобой помним, как живется, когда стреляют кругом... Так он с какого боку?..