Текст книги "Любовь и картошка"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава восьмая
КЛАД

Существует особый вид фольклора. Ученые-фольклористы пренебрегают им. Обходят его в своих научных трудах. Это устные истории, которые начинаются словами «у нас в селе».

Много сел на украинском Полесье. И в любом вам непременно расскажут одну и ту же историю. Но при этом будут уверять, что произошло это у них, и назовут имена свидетелей происшествия. Упомянут и о том, что это было с дядей, или с кумом, или с соседом.

Сереже казалось, что теперь он понимает, почему такие истории передаются из села в село и почему всем хочется, чтобы это произошло у них. Он думал, что недавно сам присутствовал при зарождении такой истории.

В селе Бульбы в некоторых семьях, когда шла речь о дне рождения дочки или другом каком-нибудь семейном торжестве, иной раз можно было услышать:

– Отложим на три дня. Подождем «до доктора». Или, скажем, собирались резать подсвинка. И тут сохраняли ему жизнь «до доктора». Доктор, как об этом было всем известно, «уважал» свежину – запеченную в печи кровь с нарезанным кусочками мясом.

– Ты, Никитична, позычь мне леду из вашего холодильника,– просила соседка.– Я окрошку затеяла. Доктор будет.

Речь шла о главном враче больницы села Бульбы Александре Михайловиче Польском. Александр Михайлович – человек лет тридцати пяти, с большими очками, большим носом и большими пухлыми губами – на обед приходил в мундире морского офицера, с кортиком, в фуражке с высокой тульей, украшенной якорем и золотым шитьем.

Жил он в селе Бульбы шестой год, по сельским масштабам недавно, но знали его тут все от мала до велика. Это он настоял на том, чтоб при маленькой сельской больничке была построена еще и водолечебница со специальными душами, ванными, с отделением физиотерапии, где были и кварц, и УВЧ, и ионтофорез. В общем, не хуже, чем в столичной клинике.

С особенной признательностью относились к нему доярки. Даже на механизированной ферме много ручного труда для доярок. Вокруг коровы сплошная механизация: кормоподающие, навозоубирающие, поильные автоматы, доильные машины, а когда-нибудь, может, появятся и электронно-счетные. Но в центре всего этого живое существо – ее величество Корова. И прежде чем приступить к дойке ее величества, нужносделать массаж вымени и обмыть его, а после того, как машина выдоит корову, необходимо, как правило, еще додоить ее руками. И первотелок тоже раздаивают вручную. Труд это нелегкий. У некоторых доярок немеют пальцы, болят руки. И помогает в таких случаях только физиотерапия и водолечение. Кроме того, в селе, особенно у пожилых людей, было много простудных заболеваний. А электропроцедуры оказывали целительное действие.

Александра Михайловича Польского отыскал и пригласил на работу в село председатель. В те дни он вел переговоры с добрым десятком врачей. В село ему хотелось получить такого доктора, который, если нужно, мог бы сам и хирургическую операцию сделать, и при родах не спасовал бы, и во внутренних болезнях разбирался. По этому поводу Павел Михайлович даже в Киев ездил. «Мне бы,– твердил он,– кого-нибудь из военных врачей». И в конце концов столковался с Александром Михайловичем.

– Женаты? – спросил он, когда Александр Михайлович дал согласие переехать в село.

– Нет, холост.

– А жить где будете? Можно при больнице, у нас есть там квартира для главного врача, а можно и снять у людей. Чтоб вам там постирали, ну и тому подобное...

– Лучше при больнице. Это обрадовало председателя.

– И впрямь лучше, когда доктор ночью ближе к больным... И еще один, последний вопрос,– чуть замялся председатель.– Когда вы обедаете?

– Когда придется.

– А в шесть часов можете?

– Могу.

– Значит, мы поставим вам такое условие: завтракать вы сможете при больнице или в нашей столовой, а обедать вам придется каждый день на новом месте. По очереди. В каждой семье. Чтоб вы как следует со всеми нашими людьми познакомились, посмотрели, как где живут, кто в каком лечении нуждается. Ну, и люди наши с вами лучше познакомятся. Меньше вас стесняться будут.

Александр Михайлович удивился:

– Так, по-моему, в старину пастухов кормили?

– Примерно так.– Председатель улыбнулся. – Только похуже.

– Что ж, в этом что-то есть... Я согласен.

Были в селе Бульбы и другие люди, к которым относились с большим уважением, но, пожалуй, не было человека, которого любили бы так, как Александра Михайловича. В разговорах между собой о нем говорили: «Вот уж доктор... Всем докторам доктор. А простой». И улыбались при этом ласково.

Сережа, который разделял всеобщее восхищение доктором, считал его даже чересчур «простым». Александр Михайлович был органически не способен сказать не то, что думает, или сделать что-нибудь для своей выгоды за счет других.

Вначале от его мундира с начищенными пуговицами, со сверкающей медалью «За боевые заслуги» повеяло в сухопутном селе морским соленым ветром. После того как Александр Михайлович закончил медицинский институт, он еще некоторое время занимался в ординатуре, практиковался как хирург, а затем его призвали в армию, на флот, на службу по специальности – военным врачом. Но на корабле он не остался. Ему очень нравилась флотская форма, но он совершенно не переносил качки. К тому же он так и не сумел научиться плавать. И он просто и откровенно сам рассказал обо всем этом в селе Бульбы.

Сережина мама, медсестра Вера Васильевна, только что не молилась на доктора. Сережина бабушка Галина Федоровна души в нем не чаяла. Сережин отец Григорий Иванович считал его лучшим своим другом.

Но даже лучшим друзьям заполучить Александра Михайловича к себе на обед вне установленной очереди было очень трудно, чтоб не сказать – невозможно. Этим самым была бы нанесена смертельная обида тем, кто терпеливо ждал своей очереди.

И Вера Васильевна исхитрилась. Приглашала Александра Михайловича на вечер. Попить чайку.

С доктором Польским за время его жизни и работы в селе Бульбы ни разу никто не ссорился. Но совершенно неожиданно, вдруг, вспыхнула острая ссора между ним и зоотехником. На принципиальной основе.

Зоотехник Стоколос тоже пользовался в селе большим уважением. Говорят, что все гениальное – просто. Удивительную справедливость этого выражения Сережа видел в открытии зоотехника.

Может ли один человек повысить на двадцать пять процентов количество кормов, которыми откармливают свиней на свиноводческих комплексах, на фермах и даже в индивидуальных хозяйствах на приусадебных участках?

Оказывается, может. Это осуществил Стоколос – Реаниматор.

Людей, которые неаккуратно ведут себя за столом, после их ухода оставшиеся иногда называют свиньями. Для этого имеются все основания. Свиньи, когда едят, разбрасывают и затаптывают более четверти полученного корма. Это известно всякому, кто хоть раз видел свинью в свинарнике, а не на сковородке. Таким образом на фермах впустую пропадает четвертая часть фуража, концентратов, ценных гранулированных кормов.

Герой Социалистического Труда зоотехник Стоколос взял двух плотников и переоборудовал на свиноферме все кормушки: поставил их пониже, у самой земли, и приспособил деревянные щитки, чтоб свинья поменьше вертела головой и чтоб корм изо рта падал не на пол свинарника, а назад в кормушку.

Миллионное дело, а проще простого!..

И вот теперь зоотехник, рослый, дюжий, совсем еще не старый человек, смотрел на доктора Польского обиженно и растерянно. Он даже стал заикаться.

– Вот у меня данные Института физиологии и биохимии сельскохозяйственных животных,– твердил он, размахивая журналом.– Я не понимаю, почему такое недоверие к современной науке. Так можно заглушить любую инициативу...

Окна правления колхоза были открыты настежь. Сережа стоял за окном. Павел Михайлович завел такой обычай, что на заседания правления колхоза мог приходить всякий, кому вздумается. На таких заседаниях бывали и учителя, и картофелеводы, и доярки.

Возле окна сидел звеньевой механизированного картофелеводческого звена Володя Бондарчук, которого в селе знали еще под прозвищем «Не пей!». Его желтое, болезненное лицо, его тонкие белые руки – он всегда работал в перчатках – производили впечатление слабости и нездоровья. Вот уж о ком по внешнему виду никто бы не догадался, что это силач, здоровяк, кандидат в мастера спорта по самбо в легчайшем весе, человек, которому подражали все мальчишки села Бульбы.

По другую сторону окна сидел один из тех колхозников, кого никогда не увидишь без старого, заплатанного ватника, может быть, только кроме того случая, когда он женился. И была у этого ватника еще одна особенность. Он издавал запах керосина и самосада, хотя хозяин его курил болгарские сигареты, а его дом уже много лет освещался электричеством. Это был бледный человек с бегающими глазами и беспокойными морщинистыми руками. Фамилия его была Филимоненко, а звали его Иван Иванович. Около него сидел черноволосый и всегда веселый молодой агроном Корниенко. Он был в темных очках, которые почему-то никогда не снимал. Дальше за столом сидели члены правления.

Сережа пришел за своим отцом и поспел как раз к тому времени, когда доктор Польский выступил против новшества, задуманного Реаниматором.

Зоотехник настоял, чтоб колхоз приобрел для ферм сто искусственных солнц – кварцевых ламп по сорок пять рублей каждая. Он привел цифры, которые показывали, что во многих колхозах облучение кварцевыми лампами обеспечило увеличение надоев у коров на пятнадцать процентов, прирост веса у телят – на двенадцать процентов, а куры несут на десять процентов яиц больше, чем прежде. Сейчас на правлении шел спор: всем хотелось получить побольше ламп в свой коровник или свинарник. И вдруг доктор Польский заявил, что вся эта затея – выброшенные на ветер деньги.

– Любому школьнику,– сказал он,– известно, что ультрафиолетовые лучи задерживает даже тонкая рубашка. Они не проходят через обыкновенное стекло. Поэтому ультрафиолетовые лампы делают из кварца. Женщины знают, что достаточно лицо покрыть кремом, пудрой, и оно не загорит. А ведь коровы и телята покрыты шерстью, а куры – перьями, как об этом должно быть известно зоотехнику Стоколосу. Как же на них подействуют ультрафиолетовые лучи?

– В передовых колхозах это давно сделали, – возмущался зоотехник.

– А если вы узнаете, что в каких-то колхозах не только на доярок, но и на коров надевают белые халаты?.. Так вы тоже наденете?

– Вот у меня тут данные о том, насколько увеличились надои и привесы на фермах, где есть ультрафиолетовые лампы. По-вашему, там что, мошенники? Они подделали эти цифры? – кричал и заикался зоотехник.

– Нет, я не думаю, что подделали,– спокойно отвечал доктор Польский, – но хочу рассказать вам о таком случае... Мой покойный отец тоже был врачом в селе. И вот однажды, когда я был еще совсем маленьким, к нему приехал проверяющий из области. Тогда проверки проводились не менее часто, чем теперь. Вечером, когда он у нас ужинал, пришла к нам в дом крестьянка с мальчиком, сыном, моим сверстником.

«Помогите, доктор»,– сказала она. У мальчика вся голова была в язвах, даже смотреть было страшно. Волосы свалялись в колтун.

Отец осмотрел мальчика, а затем спросил:

«У вас на огороде есть картошка?»

«Есть».

«Она цветет сейчас?»

«Цветет».

«Так вот, на рассвете, но обязательно еще до восхода солнца соберите две горсти картофельного цвета, положите его в большой горшок с водой, накройте крышкой и поставьте в печь. Потом, когда вода хорошо согреется, возьмите столовую ложку свежего цвета, добавьте его в горшок и вымойте этой водой с мылом мальчику голову. Так нужно делать девять дней подряд. Через девять дней это все на голове у мальчика пройдет. Но вы ко мне непременно придите, я вам расскажу, что делать дальше».

«Ой, спасибо, доктор».

Женщина с мальчиком ушла.

«Что это значит? – спросил проверяющий. – Что это за лечение картофельным цветом?»

«Да нет,– ответил мой отец,– картофельный цвет ничего не лечит, но мальчик очень запущен. И как бы иначе я заставил ее девять дней подряд мыть ему голову горячей водой с мылом?»

– При чем здесь это? – хмуро спросил зоотехник Стоколос – Реаниматор.

– А при том, что, по-видимому, на фермах, где ставят такие лампы, когда их включат, еще раз присмотрят за животными, дадут свежего корма, лишний раз напоят, почистят стойло.

– М-да...– сказал председатель. – Как же это мы сами не сообразили? И что мы теперь будем делать с этими искусственными солнцами?

– Ну, – сказал доктор Польский, – штук пять я могу взять для больницы.

– Ас остальными?

– Перепродадим. Соседям,– хитро улыбнулся Сережин отец.– Нужно только держать язык за зубами. Чтоб там не узнали, как наш доктор забраковал это новшество.

Но перепродать лампы не удалось. Так и повисли они на балансе колхоза. Уже на следующий день во всех окрестных селах знали об этой истории. Но рассказывали ее, уже добавляя «у нас в селе».

Сереже казалось, что теперь он придумал штуку, которая тоже может войти в число таких рассказов.

Чтобы осуществить свой замысел, Сереже прежде всего нужна была белая кожа. А где достать такую кожу, он знал. Он отправился к своему однокласснику Васе Гавриленко. Вася жил с дедом Павлом Михайловичем в трехкомнатном финском домике – две комнаты внизу, а одна, мансардой, на втором этаже. Домик был облицован местным красным кирпичом «под расшивку».

Ни председателя, ни тихой Васиной бабушки, колхозного счетовода Ольги Степановны, дома не было. В большой комнате на стене в ряд висели три африканские маски. Под ними в деревянной рамке под стеклом – старинная, допетровских времен грамота. Не оригинал. Фотография. «Показания сеченского казака Юшки Гаврилова». На горке с посудой сверху сидели два одутловатых деревянных божка. На другой стене над тахтой была прикреплена бамбуковая циновка и на ней ярко раскрашенный деревянный щит. А в изголовье тахты лежал африканский барабан, сделанный из двух соединенных между собой тыкв. Маски на стенку повесил сын председателя, когда приезжал в отпуск из своей Замбии. Ольга Степановна жаловалась, что они ей ночами снятся. Но снять не решилась.

Вася сидел на тахте и крутил регулятор японского транзистора. Сережа взял у Васи из рук транзистор и начал медленно вращать регулятор волн. Послышалась быстрая и веселая музыка. Какой-то танец. Современный. Скорее всего, южноамериканский. Вдруг музыка зазвучала глуше, какими-то вспышками, задергалась и умолкла. Сережа крутил то в одну, то в другую сторону регулятор волн, но не мог снова настроить транзистор на эту музыку. Волна пропала, исчезла. И Сережа вдруг представил себе межпланетный корабль, который застрял в паутине радиоволн. Огромная бабочка с крыльями, как у махаона. Она бьет этими крыльями, рвет волны, как паутину. Но все равно застряла.

– Как они в эту Замбию едут? – спросил Сережа.

– Летят. Рим – Каир – Найроби – Лусака – это столица.

– Где они там живут?

– При посольстве.

– Про нунду они ничего не сообщали? – спросил Сережа.

– Про какого нунду?

– Не про какого, а про какую. Такая африканская кошка. Серо-полосатая, а величиной с осла. Ее даже львы и тигры боятся.

– Выдумываешь? – недоверчиво посмотрел на Сережу Вася.– Нету такого животного – нунда.

– Есть,– сказал Сережа.– Я читал. В газете. Охотники находили следы. И в руке одного убитого нундой человека остался клок серой шерсти. Ты напиши своему бате, пусть он сообщит, какие там имеются новые сведения про нунду.

– Ладно,– ответил Вася.– Напишу.

– Эти маски у них там священные?

– Когда-то, может, и были священные. А сейчас просто так, украшения.

– Слушай... А на барабанах – кожа?

– Кожа.

Вася подвинул к себе тыквы и захлопал по туго натянутой желтоватой полупрозрачной коже ладонями. Барабаны отозвались утробным, глухим шаманским звуком.

Нет, барабаны Сереже не годились.

– Подожди, Вася, – сказал Сережа.– Этот мяч белый... помнишь, что мы разбили?.. Ты выбросил?

– Нет. Я его починю. Знаешь, какая там кожа? Из буйвола!

– Его уже не починишь. Мы им наш черный залатаем. В воскресенье матч. Принципиальный. С десятым «А».

– Ладно.

Раздобыв таким образом белую кожу, Сережа отправился домой.

Сережина бабушка созывала во дворе кур. Она сыпала им зерно из фартука, и голос ее звучал задушевно. Совсем не так, как когда звала она их, чтобы поймать белую разжиревшую курицу, которая перестала нестись. Тогда созывала она кур еще ласковей, но с какой-то фальшью в голосе.

Сережа вошел во двор и, не дав бабушке опередить себя, обратился к бычку:

– Ты возьмешься, наконец, за уроки?

Бабушка отвернулась, спрятала улыбку, высыпала остатки зерна и подошла к Сереже.

– Явился? – сказала она.– Опять курил?

– Баб,– страшно удивился Сережа.– Как ты могла такое подумать? Известно ли тебе, что капля никотина...

– Ты брось! У меня нос семейный.

– И у меня семейный,– вздохнул Сережа.– А почему у бати не семейный?

Сережу это всегда удивляло. У Григория Ивановича нос был ровный и узкий.

– Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.

– Почему же ты мне не надевала? – возмутился Сережа.

– Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.

– Ну и ладно,– разочарованно решил Сережа.– Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.

Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.

– Недосол на столе,– ответила Галина Федоровна.

Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.

– Ты руки мыл? – спросила бабушка.– Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?

– Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?

– Зачем тебе Библия? Не дам.

– Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде,– не задумываясь, соврал Сережа.– Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.

– Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.

– Какого отца Василия?

– Был у нас батюшка в отряде.

– Молился?

– Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.

– А ты, баб, в самом деле в бога веришь?

– В бога? – переспросила бабушка, – Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают,– разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.

– Но в церковь ты ходишь...

– Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.

Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.

Не помогло. Сожгли хату вместе с иконой. Казалось, это должно было ее окончательно отвратить от религии. Но нет, когда постарела, то с другими старухами в праздники стала в церковь в Залесье ходить – для порядка и для интереса.

Встречным, внезапно подувшим ветерком спугнуло огонек в газете, и сейчас же донесся дух солярки, и стук железа по железу, и негромкие пустые ругательства.

Когда она подошла ближе, тоувидела, что в канаве, нелепо упираясь брюхом в кусты и круто наклонившись, торчит трактор, а в моторе копается тракторист.

– Как это тебя угораздило? – спросила Галина Федоровна.

– «Как угораздило, как угораздило»... Все вопросы задают, а помочь некому. Ты, бабка, присветила бы мне лучше.

Галина Федоровна перебралась через канаву и затененной газетой свечкой осветила мотор.

– Ты чей будешь?

– Костюк.

– Не Ивана ли Богданыча сын?

– Нет, племянник.

– А что у тебя с трактором?

– Да вот, исследую.

– Подержи-ка свечку, – сказала Галина Федоровна.– Другого ключа нет?.. Да ладно...

Она вывинтила пробку плунжерного насоса, затем занялась пускачом. Двигатель почихал и заработал. Тракторист настолько растерялся, что даже не поблагодарил, а только вернул ей свечку и сказал сердито:

– Вам бы, бабушка, в танкисты-механики, а не по церквам ходить.

А что?.. Могла бы и танкистом. В тридцать третьем покойный муж по вечерам учил ее управлять первым в колхозе трактором «ХТЗ-НАТИ», и она стала первой в районе женщиной-трактористкой. А в сорок четвертом, уже после освобождения, сама собрала из обломков, из остатков гусеничный трактор и работала на нем одна чуть ли не в три смены...

Призывно зазвонил телефон. Галина Федоровна сняла трубку.

– Але,– сказала она.– Ничего... Ничего. Бегаю... Какой праздник? Храм?..– Она оглянулась на Сережу.– Нет. Не пойду... Чего я там не видела?.. И тебе не советую...

У Сережи была своя комната, очень узкая и длинная. Когда Сережа перешел в седьмой класс, Григорий Иванович выделил его – поставил деревянную перегородку. У стены стояла узкая железная кровать. Рядом с ней стул, а уже у другой стены светлый шкаф-бюро. Крышка откидывалась и служила Сереже письменным столом.

Сережа откинул крышку бюро и, перелистывая Библию, начал выписывать на бумажку буквы. Гусиные перья он приготовил заранее. Он очинил их острым ножом и разрезал вдоль. Но чернила из дубовых орешков на бумаге расплывались. Он добавил в чернила еще немного меда, разболтал, а затем на пергаменте, сделанном из дольки Васиного мяча, старательно выписал:

Затем он обжег края пергамента спичкой, с отвращением принюхиваясь, положил пергамент на пол и стал топтать его ногами. Вскоре пергамент приобрел очень древний вид.

На другой день после уроков Сережа отозвал Васю в сторону и таинственно спросил:

– Ты славянский знаешь?

– Какой славянский?

– Ну... этот... древний...

– А что?

– Нашел один документ. В Библии. В старинной. Сережа показал Васе свой пергамент.

– На чем это?

– Не видишь?.. Пергамент! Настоящий!

– А, пергамент,– сказал Вася так, словно каждый день имел дело с пергаментом. С трудом разбирая слова, он прочел: – «Имаи оухо да слышит гради к дубу...» Что-то тут... «Ниво же на полуночь десать и седмь шаг ищи и обращеши сокров...»

– А что значит «сокров»? – преувеличенно заинтересованно спросил Сережа.

– По-славянски – это «сокровище», – ответил Вася, что-то про себя соображая.– Дай-ка мне этот пергамент. Я расследую, что это за «сокров». Посоветуюсь... с одним человеком, а тогда уже посмотрим, что с этим дальше делать.

«Клюнул»,– решил Сережа и отдал Васе пергамент.

Сережа не ошибся. Они с Олегом и Ромасем устроили наблюдательный пост недалеко от усадьбы председателя. Не прошло и часа, как Вася выехал из усадьбы на велосипеде. К багажнику была привязана лопата. Они отправились за ним скрытно. Пешком. На расстоянии.

Из боковой улицы во главе стада появился огромный черный бык Ганнибал. Увидев Васю на велосипеде, он наклонил голову к земле, заревел и с неожиданной легкостью пустился за велосипедистом. Вася оглянулся и закрутил педали так, что спицы замелькали, как пропеллер самолета.

Ганнибал, отогнав велосипедиста, остановился, поджидая стадо.

– Нашего Ганнибала, – рассудительно сказал Сережа,– надо пускать на велосипедные гонки. Большие рекорды появятся.

– Эй, хлопцы,– послышался голос из-за плетня.– А идите-ка сюда.

Ребята остановились. Их звала маленькая, сухонькая старушка Марта Пидопличко.

– А куда это вы собрались?

– Да так, погулять...– замялся Сережа.

– А зайдите-ка сюда. Я вам дам по яблочку. Такие яблочки уродились... Каждое даже светится.

– Спасибо.

Ребята вошли в калитку.

Старая Марта вынула из корзины, которая стояла рядом с плетнем, шесть крупных кремовых яблок и дала каждому по паре:

– Ешьте на здоровье.

«Что ж это она,– с досадой подумал Сережа,– дежурит тут возле плетня со своими яблоками?» Он спешил. За Васей. Но не подойти, если звала старая Марта, никто в селе не решился бы.

– Спасибо.

– А уроки вы сделали?

– Сделали,– ответил Олег.

– Тогда гуляйте.

Черные веселые глаза старой Марты смотрели из-под надвинутого на лоб белого платочка на ребят так доброжелательно и внимательно, словно она знала о всех их прошлых шалостях и ошибках и о всех будущих, но не сердилась на них за это, а любила их еще больше.

У старой Марты Пидопличко был муж и четверо сыновей. Один другого краше. До войны. Все они погибли на войне. Пали в боях за Родину. За ее честь и независимость. И осталась она одна. Все эти годы прожила одна. Но не ожесточилась. Не стала равнодушной. Не утратила интереса к жизни. К людям. И всегда пела. Лучше всех. У нее и научилась петь народные украинские песни Елизавета Дмитрук.

Однажды в село Бульбы приехал известный московский композитор. В багажнике его автомашины стояли в ряд, как чемоданы, магнитофоны. От Елизаветы Дмитрук он слышал, что в селе Бульбы больше всех знает песен старая Марта Пидопличко и что поет она лучше веех.

Композитор преподнес старой Марте свежий «Пражский» торт, сказал, что в жизни не ел такого вкусного борща, как тот, которым накормила его Марта, а затем попросил ее спеть самую любимую песню.

– «На вгороді верба рясна»,– сказала Марта.– Знаете такую?

Марта спела, а композитор записал «На вгороді верба рясна» на магнитную пленку. Затем он проиграл на магнитофоне записанное. Люди не узнают своего голоса, если он записан на пленку. Не узнала себя и старая Марта. Она даже похвалила неизвестную певицу.

– Славно поет.

– Если б вы услышали, что так поют,– спросил композитор,– и захотели бы подпеть?.. Что бы вы делали?

– Я бы вторила.

– А попробуйте.

В этот раз, вторя, старая Марта пела совсем по-другому. Получился дуэт.

– А если бы двое пели и вы подпевали?

У композитора на пленках собралось сначала трио, потом квартет, квинтет, секстет и септет Март Пидопличко. После семи она сказала, что тут уже подпевать не нужно, а следует петь, как все.

Замечательный, на редкость гармоничный хор, составленный из одной Марты Пидопличко, исполнивший старую украинскую песню «На вгороді верба рясна», фирма «Мелодия» переписала на пластинки, заключила в цветные конверты с портретом Марты и фотографией вербы на ее дворе, и разошлись эти конверты по свету, зазвучала песня по радио. Пела старая Марта Пидопличко, отдавшая Родине больше, чем может отдать человек.

Будь вовеки благословенна святая украинская земля! С твоими морями пшеницы, темной зеленью картофельных полей и бескрайними лугами. С густыми твоими лесами и медленными чистыми реками. С певучим твоим языком, на котором говорят и поют песни, краше которых нет ничего на свете, твои добрые и задумчивые люди. Очень добрые и очень терпеливые люди.

За селом на лугу, между кустами ольхи и лещины, стоял огромный старый дуб. Он был окружен низкой оградой из металлических прутьев. В землю перед оградой был врыт столбик с табличкой: «Памятник природы районного значения. 500-летний дуб. Охраняется государством».

Вася вытащил из кармана компас, положил его на землю, стал на четвереньки и вбил в землю колышек. К колышку он привязал шпагат, отсчитал семнадцать шагов, вбил другой колышек, натянул шпагат, еще раз пересчитал шаги и принялся рыть яму. Лопата так и мелькала у него в руках. Вскоре он углубился в землю чуть ли не по колено.

Сережа, Олег и Ромась наблюдали за ним из кустов лещины и получали большое удовольствие от своих наблюдений.

– Серег,– шепотом спросил Ромась,– когда он насквозь прокопает, он в Америку выйдет или куда?

– Не знаю, как «насквозь»,– заметил Олег,– но до воды он при таком темпе докопается. Нужно будет потом края камнем обложить. Хороший колодец получится.

Сережа посмотрел на дуб, от которого Вася отсчитал семнадцать шагов.

– Сколько лет этому дубу, на табличке указано,– обратился он к Ромасю.– А высоты там нет. Знаешь, как измерить высоту дуба?

– Знаю,– самоуверенно ответил Ромась.– Забраться на верхушку, спустить вниз веревку, а потом веревку измерить.

– А если не забираться на дуб?

– Тоже можно. Связать три или четыре удилища и достать ими до верхушки.

– А если не связывать удилищ?

– Тогда не знаю...

– Очень просто,– стал объяснять Сережа.– Нужно возле дуба воткнуть палку. Потом измерить, какой длины будет тень от этой палки. И измерить, какой длины будет тень от дуба. Теперь, если мы знаем, какой длины палка, так узнаем, какой высоты дуб. Потому что дуб во столько раз выше палки, во сколько раз тень от него больше тени от палки. Сечешь?

– А если вечером? – спросил Ромась.– Когда нет тени ни от дуба, ни от палки?..

Вася по-прежнему взмахивал лопатой так часто, словно за ним все еще гнался Ганнибал и он собирался спрятаться от быка под землю. Рядом с ямой росла горка земли. Но вдруг Вася отбросил лопату, склонился над ямой и вытащил из нее небольшой кувшин, облепленный землей. Сережа первым бросился из кустов прямо к Васе. За ним Ромась и Олег.

– Что это? – спросил потрясенный Сережа.– Неужто в самом деле клад?

– Ясно! – торжествовал Вася.– А ты спрашивал, что такое «сокров».

Вася встряхнул глиняный кувшин, горло которого было заткнуто полусгнившей деревяшкой. В кувшине что-то звякнуло. Он вынул затычку, перевернул кувшин, и на траву посыпались монеты.

– Деньги?

Сережа был ошеломлен. Ведь он сам все это придумал. Он сам на «пергаменте» из Васиного мяча написал эти семнадцать шагов от дуба и этот «сокров». И вот Вася, которого он собирался разыграть, нашел на этом месте настоящий клад. Кто же кого тут разыгрывал?

Вася потер пальцами одну монету, потом другую.

– Это ведь медь,– сказал он несколько разочарованно.– Копейки. Пошли,– вдруг предложил Вася, снова собирая монеты в кувшин.– К Платону Иннокентьевичу.

– Подожди, – нерешительно возразил Сережа.

– Пошли, пошли,– настаивал Вася.– Хоть золота или серебра тут нет, но, может, это все равно большое историческое открытие.

Платон Иннокентьевич выхватил из-за кушака оба своих пистолета и выстрелил вверх. Так он выражал высшую степень удовольствия.

– Клад,– подтвердил он.– Самый настоящий клад.

Он внимательно осмотрел кувшин, затем деревянную затычку, расстелил на земле плащ и высыпал на него монеты из кувшина.

– А почему вы избрали старый дуб для поисков клада? – с интересом спросил он.

– Так мы же с документом,– ответил Вася.– Древним. На пергаменте. Сережка нашел в старой Библии.

И Вася подал свой «древний пергамент» Платону Иннокентьевичу.

Платон Иннокентьевич прочел надпись, улыбнулся и подмигнул Сереже единственным своим глазом.

– Такие документы в истории уже встречались, – сказал он удовлетворенно.– Заверенные печатью и с точной датой. Сто лет до рождества Христова.

– А откуда они знали, что через сто лет будет это самое рождество? – удивился Вася.

– Вот это-то как раз и непонятно,– уклонился от прямого ответа Платон Иннокентьевич.

– Платон Иннокентьевич, а что нам делать с этими монетами? – поспешил спросить Сережа.

– Сейчас решим,– снова принялся рассматривать одну за другой монеты археолог. —1842, 1835, 1849... Пусть это будет вкладом в ваш школьный музей.