Текст книги "Первая встреча, последняя встреча..."

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Нет их здесь, Виктор Ильич. Нефтяники весь квадрат прочесали.

Тайга за окном накренилась, остановилась на секунду и понеслась в обратном направлении.

Верещагин теребил в руках неприкуренную сигарету. Дело могло действительно обернуться нешуточно, он знал, он не первый год жил здесь: тайга, ночь, непогода, и артисты – не охотники, не геологи, у них и карты нет с собою. Во-вторых, там была Ольга. И это, может быть, заслоняло собой все остальное.

– Иду на Вилейку, – сообщал пилот по радио. – Прошу вызвать третий, я седьмой, прием…

– Погоди! – приподнялся Верещагин. Справа на земле, словно впечатанный в тайгу, показался маленький светящийся островок. Вертолет изменил курс. Островок приближался… Скоро Верещагин различал уже и вагончики поселка, и толпящихся людей, и сцену, залитую светом фар от двух самосвалов…

Они сели неподалеку, Верещагин первым соскочил на землю. От импровизированной сценической площадки к вертолету бежал человек в полосатом костюме шута и кричал, сердито размахивая руками:

– Глуши мотор!.. Мотор глуши скорее!

Лопасти замедляли движение, и в проступившей тишине стало слышно, как звенят на колпаке сердитого «шута» бубенчики.

– Так это, значит, ты – дядька с вертолета?.. – Светильникова, в длинном платье шекспировской эпохи, гримировалась в вагончике, превращенном в гримуборную, а Верещагин сидел рядом.

Вокруг была обычная закулисная суматоха, усиленная теснотой пространства. Артисты вбегали и выбегали, поправляли грим и парики.

– Ну вот видишь, все обошлось благополучно, я и на этот раз никуда не потерялась. – Светильникова улыбнулась отражению Виктора Ильича в походном зеркальце. – А ты испугался? Скажи.

– Испугался. Думал, письмо не найдет адресата, – тоже улыбнулся Верещагин.

– Письмо? – живо обернулась Светильникова и схватила протянутый конверт. В это время высокий блондин, артист Лузанов, уже давно что-то недовольно бормотавший, попросил ее:

– Оля, пробежим текст? «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?»

– «Лишаюсь чувств», – отозвалась Светильникова. Она читала письмо.

– «Уйдем! Разоблаченье этих дел сразило дух ее». Или – «сломило»? Виктор Ильич, вы не помните?.. По-моему, лучше «сразило», да?

Верещагин видел, как все поспешнее бегают глаза Оли по строчкам письма. И новая, едва улегшаяся волна тревоги снова рождалась в нем.

– Что-нибудь случилось? – осторожно спросил Виктор Ильич.

– Да… нет, – Светильникова рассеянно кивнула, потом покачала головой. – «Кто обвинял – тот знает, я не знаю», – она дочитывала письмо. – «И если с кем-нибудь была я ближе, чем допускает девичья стыдливость…»

– «О, рок, не отклоняй десницы тяжкой», – подхватил Лузанов, никак не попадая рукой в рукав камзола. – «Смерть – лучший для стыда ее покров…»

Верещагин поглядел на часы.

– Как ни лестно сидеть рядом с принцем и дочерью мессинского губернатора – мне пора… Нужно еще подписать номер.

– Что? – Светильникова подняла глаза от письма, и в них Верещагин прочел неожиданное, радостное известие. – Ах, да, конечно… до завтра!..

– Геро, не отвлекайтесь, – требовательно заметил Лузанов.

– Извини… «Отец мой, докажи, что я с мужчиной вела беседу в неурочный час…»

Верещагин поднялся, но медлил, не уходил, о чем-то раздумывая.

– Мне бы Пал Палыча, на несколько слов… У него скоро пауза?

– Ольга Сергеевна, где же вы? – заглянул в вагончик взъерошенный Гриша.

– Иду!.. Что ты, – бросила Светильникова Верещагину уже на бегу, оглядывая себя последний раз в зеркальце. – К Пал Палычу во время спектакля – ни на пушечный выстрел! Опасно для жизни!.. – она прощально махнула рукой и исчезла. Верещагин услышал аплодисменты и Ольгин голос:

 
Ступай скорее, Маргарита, в зал,
Там ты найдешь кузину Беатриче,
Беседующей с Клавдио и принцем…
 

– «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?» – откашлявшись, снова начал Лузанов. Верещагин оглянулся, по Лузанов смотрел на него невидящими глазами и повторял фразу вновь и вновь на разные лады.

В вагончике спешно догримировывались, поправляли костюмы; пожилая, усталая актриса, кузина Беатриче уже на выходе просила Гришу застегнуть на спине непослушную молнию. И Верещагин, как часто случалось с ним и прежде за кулисами, почувствовал себя чужим, неоднородным и непричастным к происходящему наблюдателем. Он спрыгнул на землю с досок, проложенных между сценой и вагончиком; обойдя сцену вокруг, увидел зрителей. Было их в этом зале на открытом воздухе человек сто, значительно больше, чем жило в поселке, и Верещагин понял, что здесь не только местные, но и те, кто принимал участие в поисках. Зал быстро и охотно вживался в действие, смеялся, часто аплодировал – и Пал Палыч на сцене в костюме монаха поднимал руку, не то останавливая хлопки, не то сопровождая реплику:

 
Подождите!
Я в этом деле вам подам совет!..
 

Верещагин уходил все дальше от сцены, от нацеленных на нее грузовиков с включенными фарами. Захлюпала под ногами непросохшая после дождя грязь. Последний раз он увидел Ольгу уже через головы самых дальних зрителей, сквозь поднимающиеся над ними частые папиросные дымки.

А Светильникова его не видела. Она играла радостно и легко и не замечала ни ночного осеннего холода, ни влажной обуви – и монах с лицом Пал Палыча склонялся над ней и произносил торжественно:

 
Умри, чтоб жить! И может быть твой брак
Отсрочен лишь?..
 

И губы его еще продолжали шевелиться, но последующие слова заглушил на минуту рев вертолета. Светильникова подняла глаза к небу – и увидела, как перемигиваются огоньки под удаляющейся тенью.

Автобус въехал в город на рассвете.

Изнутри он выглядел обжитым, как бы продолжением кулис: здесь так же висели на плечиках, свешивались с полок костюмы, громоздились коробочки с гримом и была та же доверительная, полусемейная закулисная обстановка, когда не кажется странным, что кто-то положил голову соседу на плечо и спит, а рядом кто-то повторяет роль, а кто-то рядом вяжет, а кто-то – ест или играет на гитаре. Правда, сейчас в автобусе было непривычно тихо, не слышно было ни смеха, ни анекдотов, потому что прошедшая ночь была тяжелой и переезд – долгим.

Светильникова достала из сумочки конверт, оглянулась на Пал Палыча, мгновение поколебалась – и решилась:

– Пал Палыч, только вам!.. Меня вызывают в Москву.

Пал Палыч взял протянутое письмо, молвил: «Ого!» при виде внушительного бланка, прочел – и вздохнул.

– Когда я у них в театре летом была – не удержалась… подала документы, на конкурс… И вот… Смешно? – Она видела, что Пал Палыч расстроен, и старалась говорить проще, небрежнее, с бесшабашной улыбкой. – А вдруг – чем черт не шутит, была не была, а, Пал Палыч?..

Автобус остановился, двое актеров направились к выходу, и помреж, проснувшись, напоминал им о дневной репетиции.

– А ему… сие ведомо? – спросил Пал Палыч.

Светильникова покачала головой.

– Не могла сказать… Но нам дальше нельзя так – между правдой и ложью…

– Какой ложью, Оленька?

– Я обещала, что – смирюсь. Неправда. Все время только и думаю: господи, неужели это – на всю жизнь, неужели теперь даже мечтать нельзя ни о чем?.. Значит, я не смирилась, нет – только затаилась до поры… Я знаю, вы меня осуждаете, Пал Палыч.

– Отчего же… – грустно глядя на бритый затылок Гриши, промолвил Пал Палыч. – Москва для актеров – земля обетованная.

– Только попытаться, Пал Палыч! – подхватила Светильникова. – Последний раз – и пан или пропал, окончательно, навсегда!.. Не молчите, Па-алыч, милый, ведь вы единственный здесь человек, который может сказать: да или нет!

– Ольга Сергеевна, вам выходить, – шофер остановил автобус.

– Скажите, Палыч, – говорила Ольга, собирая вещи, – как вы скажете – так я и решу!..

– Нет… такого права – увольте, не приму…

– Ну скажите, как думаете, только – как на духу!..

– Как думаю… конечно, сказал бы: оставайтесь… Да ведь если вы останетесь – значит, и эта ваша неправда останется с вами? Поэтому решайте, как душа велит. А я свечку за вас поставлю Ардальону и Порфирию – они, говорят, заступники актеров…

– Па-алыч!.. – протянула Ольга, благодарно коснулась его руки – и побежала к выходу.

– Репетиция – в три, – строго заметил ей вслед Гриша.

Автобус тронулся дальше, и Пал Палыч долго глядел на удаляющуюся за окном фигурку…

Ольга открыла калитку палисадника, вошла во двор. На крыльце дома сидел Верещагин.

– Что ты здесь делаешь? – удивилась Ольга.

– Пришел спросить…

– О чем?.. В такую рань?..

Верещагин поднял на нее глаза и посмотрел в лицо:

– Что же все-таки было в этом письме?

Светильникова поникла вся как-то разом, не ответила – и медленно опустилась на ступеньку крыльца рядом с Верещагиным.

4

На столике секретарши Знаменского лежала снятая телефонная трубка.

Дверь кабинета на минуту приоткрылась, оттуда стал слышен голос, монотонно читающий, – и в приемную вышел заведующий труппой Ферапонтов, кого и ожидала лежащая трубка.

– Ферапонтов слушает, – сказал он. – Да, десятого в клубе колхоза «Белые Ключи». Почему? А, замена. Ясненько, записываю…

– Ну как? – кивнула на дверь секретарша.

– Последнюю картину дочитывает, – Ферапонтов положил трубку.

– А как – пьеса?

– Хорошая, декораций мало, возить удобно. Прошу вас, вывесите на доске, что в Белых Ключах вместо вечернего – утренник, «Том Сойер». Все подписались? – взял Ферапонтов со стола тяжелую, золоченую, поздравительного назначения папку.

– В адресе? Нет, Стрижов, кажется, и Репина…

– Ясненько, – сказал Ферапонтов, взял с собой папку и снова исчез за дверью.

В кабинете собралась вся труппа, оттого было тесно и душно. Актеры постарше и руководство сидели за столом; кому не хватило места, принесли стулья, молодежь по-свойски, в обнимку теснилась на музейных полках и подоконниках.

Верещагин собирал странички рукописи. Светильникова глядела на Верещагина со странным выражением недоверчивого удивления. Молодые артисты значительно переглядывались друг с другом, и была та самая минута скованной тишины, которая наступает после того, как дочитана последняя строчка.

– А верно, – спросил Лузанов с подоконника, – что в основе пьесы – биография нашего Павла Павловича?

Все посмотрели на Пал Палыча, потом – на Верещагина.

– В общем верно, – сказал тот.

– Конечно, не в прямом значении биография, – пояснил Пал Палыч. В день читки он выглядел нарядным, как именинник, и выбрит был глаже обычного. – В конце концов, я, видите, жив и сижу тут! Это и моя судьба, и, если угодно, любого из нас… Да вот – хотя бы Лидии Анатольевны! – повернулся он к пожилой актрисе, задумчиво сидевшей напротив с мятым кружевным платочком в руке. Она кивнула.

– Ах, как славно, как чудесно!., до мурашек хорошо!.. – актриса вытерла платочком глаза и спрятала его в рукав. – Потому что все – правда, потому что это – о нас, какие мы сеть, без прикрас и без насмешки, и так просто… А ведь жизнь и складывается из того, что кто-то пришел, кто-то ушел, полюбил, разлюбил… умер… Низкий поклон автору! – Она поклонилась Верещагину. – Мы ведь… не секрет! всю жизнь живем ожиданием своей роли, и чаще всего уходим, так и не сыграв ее… – Актриса снова потянулась за платочком, но махнула рукой, улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы. – Мне здесь нет роли, а все равно – жить хочется, и я так рада за Пал Палыча!..

– Да, брат, – тоже растрогался и высморкался седой широколицый актер. – Роль – просто объедение! Начнешь репетировать – буду приходить, сидеть в уголочке и… нет, не подсиживать! Завидовать!

– Но ведь Пал Палыч уезжает? – вдруг подал голос Ферапонтов, и все удивленно повернулись к нему, и больше всех был поражен сам Пал Палыч. Он даже привстал:

– То есть… кто уезжает? Куда?

Знаменский покашлял и потянулся за папиросами.

– Да нет… никто не уезжает, и вообще – при чем здесь это… – он бросил досадующий взгляд на Ферапонтова, однако тот был человеком нечутким, дотошным:

– Простите, Роман Семеныч, вы сами говорили, что есть решение командировать Пал Палыча Горяева в Москву на чествование народного артиста Тверского в ноябре сего года, и вот – я уже оформляю поздравительный адрес, – продемонстрировал Ферапонтов папку.

– Так это же на недельку! – протянул широколицый актер. – Ах Мишка, стервец, – качал он головой, рассматривая адрес. – Неужели ему уже семьдесят пять? Громкая дата!

Верещагин вопросительно поглядывал на главного режиссера, но тот курил, глаз не поднимал и явно чувствовал себя неловко.

– Вы меня не так поняли, Петр Савельич, – тихо сказал он.

– Тем более, я хочу ясности, – не унимался Ферапонтов. – Занятость вы спросите с меня, начнутся репетиции, а неделька в Москве – это, смотришь, день приезда, день отъезда – весь месяц…

– Товарищи! – не выдержал и тоже поднялся Пал Палыч. – Или я сошел с ума, или… Какой день отъезда? Какого приезда?

– Конечно, конечно, – заговорил Роман Семенович с облегчением, что заминка проходит. – Наше решение было чисто предположительным, так что вы, дорогой Пал Палыч, ни о чем не волнуйтесь…

– Как я могу не волноваться, – отозвался Пал Палыч. – Я здесь для того и нахожусь, чтобы волноваться!.. А Тверскому я напишу! – повернулся он к Ферапонтову. – Что приехать не смогу, что приступаю к репетиции новой пьесы!.. Мы с ним старые друзья – он поймет.

В тот вечер выпал первый снежок. Артисты, не занятые в вечернем спектакле, выходили со служебного входа, шумно дивились случившейся в природе перемене и неожиданной белизне улиц и крыш. Кидались снежками.

Верещагин и Ольга пошли от театра пешком, через запорошенный городской сквер. Следы печатались на нетронутом снегу. Светильникова молчала, и лицо ее сохраняло все то же странное выражение, что и на читке.

– Верещагин, – вдруг произнесла она, и Виктор Ильич даже вздрогнул и остановился от внезапной официальности ее тона. – Вы хотели знать, что было в письме?.. – Ольга сделала паузу, и он ждал. – Ну так вот – у меня тоже праздник. Меня приглашают в Москву! – Он молчал. – В театр. Академический! – Его молчание сделалось ей невыносимым: – Что же ты? Поздравь меня! Верещагин!

– Я так и знал, – сказал Верещагин и медленно пошел по аллее.

– Что ты знал? – Светильникова догнала его, забежала спереди. – Ты меня не знал, вот что самое печальное. А я-то все ждала, когда же ты скажешь: Оля, неужели у тебя и вправду не осталось ни на копеечку надежды и самолюбия?.. Нет. Ты молчал, ты был очень занят – ты писал свою пьесу…

Он остановился и обернулся:

– Покажи письмо.

– Зачем?

– Ты опять едешь на какой-нибудь конкурс, тянуть лотерейные билетики. Не достаточно ли, Оля, обид и болячек?

– Ты мне не веришь? Вот как… – Светильникова грустно улыбнулась. – Не веришь – ни мне, ни в меня… Как же ты можешь тогда говорить о любви?

– Для меня любить, – сказал Верещагин, – это прежде всего значит быть вместе.

– Но ведь ты не поедешь со мной?.. Нет, – убежденно покачала она головой. – Кто же здесь без тебя будет придумывать заголовки для первой полосы: «Не отставать», «Не останавливаться на достигнутом»?.. А я… знаешь, что самое страшное? Иногда я думаю: и чего это вам, Ольга Сергеевна, желать лучшего: клуб химиков, канатный завод, колхоз «Богатырь»… Катерина в очередь с Вороновой…

Он слушал ее озадаченно, удивленно:

– Что с тобой, Оля? Какая глупость!

– Нет, Верещагин, – какой эгоизм! Ты всегда смотрел на все только со своей колокольни… А она – низенькая, дальше соседнего района не видно…

– Чего не видно, о чем речь?

– Искусства! Вот о чем. Большого, настоящего! Вечного, великого!

– Мне всегда казалось – величина искусства не зависит от географии!

– Слова! Газетная мура!

Верещагин ошарашенно смотрел на нее. И она – на Верещагина, задним числом понимая, что сказано лишнее, беспощадное и, может быть – непоправимое. И, чувствуя приближение стыдных слез, Светильникова отвернула лицо.

– Прости… Это ведь твоя профессия – выражать мысли правильно и так, чтобы никому не было обидно… А я – хорошо говорю, только когда автор написал… Но я чувствую: я должна ехать! Особенно сейчас… Пойми, ты ведь умный, тонкий человек!.. Доказать, что тоже на что-то гожусь… Ведь иначе…

– Что – иначе? – он отстранил ее лицо, чтобы лучше видеть, и глядел в глаза, темные, немигающие.

– Иначе… Я только на вид тихая, но у меня так: или все, или – петля…

5

Десятого числа, как обещал, Пал Палыч вместе с Катей приехал к Марии Бенедиктовне на премьеру «Виндзорских насмешниц».

Сцена в зале Дома ветеранов выглядела неестественно маленькой – как экран телевизора. Актерам на ней было тесновато, но декорации были настоящие, исполненные даже с налетом экстравагантности: стилизованный замок, крошечный колодец посреди дворика, южные деревья; была там и пальма, которая обычно украшала столовую. И костюмы были выдержаны в духе эпохи, а главное – актеры играли неподдельно, с чувством и азартом, разве что чересчур шумно и старательно. Катя узнала Марию Бенедиктовну не по внешности, сильно омоложенной гримом, а по резковатому голосу с капризными нотками: как раз Мария Бенедиктовна отчитывала служанку, бойко, по-театральному, подперев руки в бока.

Игра Марии Бенедиктовны показалась Кате какой-то натужной и фальшивой. Однако зал, видимо, так не считал: чуть ли не на каждую реплику раздавались аплодисменты и – что больше всего изумило Катю – громкие одобрительные возгласы. Она никогда не думала, что можно вести себя гак неприлично в театре. Лысый старик в бабочке непрестанно хохотал рядом – округло и смачно, и уже два раза успел крикнуть: «Браво!». Все это походило на какую-то игру, законы которой Кате были неизвестны, но хорошо известны сидящим в зале и суетящимся на сцене.

Это было трогательно – и в то же время вызывало тревожную жалость и ощущение своей неуместности среди людей, живущих другой, может быть, придуманной жизнью. Катя осторожно покосилась на Пал Палыча. Вначале он смотрел на сцену, как показалось Кате, с удивлением, потом – только слушал, прикрыв ладонью глаза, и Катя поняла, что Палычу тоже неуютно здесь – неуютно и стыдно.

А Мария Бенедиктовна продолжала самозабвенно лицедействовать:

– Ах, толстый старый плут! – грозила она Фальстафу пальцем. – Что бы с тобой ни сделали – все будет мало! – И вдруг, подмигнув залу и подобрав юбки, запела под фортепиано:

 
Пускай отныне будет вам известно,
Что может женщина веселой быть и честной!
Верны мужьям шалуньи и насмешницы,
А в маске благочинья ходят грешницы…
 

Выражение страдания появилось на лице Пал Палыча, он оглянулся на Катю – Катя глядела на сцену, – и Пал Палыч, крадучись, воровато, не поднимая глаз, выскользнул из зала.

В пустом, прохладном вестибюле он несколько раз прошелся из угла в угол – а из зала по-прежнему доносился резкий голос Марии Бенедиктовны. И публика сопереживала, неистовствовала, радовалась и то и дело вновь и вновь разражалась одобрительными аплодисментами…

Пал Палыч опустился в кресло, посидел, встал, пошел по коридору, словно убегая от этих звуков, – и постепенно они стали тише; а Пал Палыч оказался перед дверью с рукописной табличкой: «Ремизова М.Б.» – дверь была не заперта, – секунду он поколебался и вошел в комнату.

Комната была небольшой, продолговатой, как номер в гостинице; при входе белел умывальник. Шкаф отгораживал в углу закуток с плиткой и электрическим чайником. Стол, крытый бархатной скатертью, занимал все пространство посредине, и на нем была рассыпана колода пасьянсных карт. Еще на столе были швейная машинка и ворох голубых и розовых легкомысленных лоскутков, часть из которых валялась на полу.

Видно было, что хозяйка не предполагала вторжения гостей, и оттого Пал Палыч чувствовал неловкость и необходимость уйти – но уйти не мог, что-то удерживало его в комнате, и было это не простым любопытством, но каким-то запретным, манящим желанием подольше побыть рядом с прошлым.

И вдруг среди неразберихи, среди полочек с потрепанными книгами по театру, аптечных пузырьков, актерских фотографий и репродукций из журналов Пал Палыч узнал то, что ему больше всего хотелось увидеть здесь: старую, пожелтевшую афишу с анонсом «Любови Яровой» и пятидесятилетней давности датой. Он подошел к ней и долго стоял неподвижно.

– Ты здесь, Палыч? – просунулась в дверь встревоженная Катя. – Почему ты ушел?

– Посмотри, Катенька, – глухим голосом сказал Пал Палыч. – Это первая наша с бабушкой афиша… Саратов, двадцать девятый год…

Катя заглянула в список действующих лиц.

– Нет, Катенька, не там… Совсем внизу, мелким шрифтом…

– «В ролях матросов и обывателей артисты театра», – прочла Катя. – Но здесь же нет ваших фамилий!

– Нет, – сказал Пал Палыч. – Тогда это называлось – статисты… фигуранты…

Он все глядел на афишу.

– А у меня вот такой не сохранилось…

– Пойдем, Палыч, – Кате не нравилось, что дед впадает в лирическое состояние, она потянула его за рукав. – Нехорошо, нас сюда не звали… И спектакль скоро кончается… Пошли!

– Я вас вижу!.. Иду! – крикнула Мария Бенедиктовна, приподнявшись на цыпочки над головами окружавших ее товарищей и помахав Пал Палычу и Кате рукой.

Они поджидали ее в сторонке, возле гардероба, а Мария Бенедиктовна принимала поздравления, улыбалась, целовалась сердечно с незнакомыми старичками и старушками. Наконец она вырвалась из окружения и пошла навстречу Пал Палычу – радостная, подвижная, раскрасневшаяся, заранее протягивая руку для поцелуя.

– Мило, замечательно, что приехали! Катенька!.. – Мария Бенедиктовна присела, чтобы поцеловать внучку. – Она совсем невеста! И копия матери! Ну, как мы учимся? – Катя не знала, что отвечать, и Мария Бенедиктовна поднялась, не дождавшись ответа, – она не могла сосредоточиться, остыть от возбуждения, да еще надо было ежеминутно улыбаться проходившим мимо людям.

– Ну? – спросила она теперь Пал Палыча. – Ну – как тебе, только честно?.. Ведь неплохо, верно?

– Да, да, – закивал Пал Палыч. – Превосходно, превосходно!..

– Правда? – спросила Мария Бенедиктовна утвердительным тоном, словно и не могло быть иначе. – А тебе, Катенька, тоже понравилось? Правда, славные костюмы? Мы ведь сами шили – все сами.

– Это замечательно… замечательно, – повторял Пал Палыч со всей силой убежденности.

– Я – как? Кажется, во втором акте я немножечко наиграла?

– Может быть, самую малость… Но в остальном – очень убедительно, очень!..

– Ах, льстец! – Мария Бенедиктовна погрозила пальцем, но скорее для проформы. – Но монолог мне действительно удался?

– И монолог и песенка… как там? «Что может женщина веселой…»

– Не так! «Пускай отныне будет вам известно…» – начала Мария Бенедиктовна, но Пал Палыч перебил ее с огромным чувством:

– Ты играла восхитительно, увлеченно, смело!.. Огромное, от души тебе спасибо, Маша!..

Катя глядела на деда и ничего не понимала. Игра, законы которой ей были неизвестны, продолжалась; теперь и Пал Палыч участвовал в ней, и – самое странное – искренне, взволнованно.

– Я вас приглашаю, – сказала растроганная Мария Бенедиктовна и протянула руки Пал Палычу и Кате. – Сейчас у нас скромный дружеский ужин…

– Спасибо, Маша, – покачал головой Пал Палыч. – Нам ехать пора. – И протянул гардеробщице номерки от пальто.

Мария Бенедиктовна широко открыла глаза.

– Вот тебе раз! Очень жаль, – воскликнула она, впрочем, без слишком большого сожаления. – Будет очень мило. Платон Ипполитыч будет петь старинные романсы при свечах.

Пал Палыч надевал пальто.

– Спектакль, Маша, вечером, в Белых Ключах.

– А как там мой крестник? Петя Стрижов? – Мария Бенедиктовна бросила взгляд на цепочку людей, потянувшихся наверх по лестнице в столовую. – Я, помню, ужасно билась с его дикцией.

– Петя? Проклевывается. Через годик-другой будет актером.

– А ты, Катенька? Ты не хочешь стать актрисой?

– Не хочу, – ответила Катя.

– Она – не в нашу породу. Ну, прощайте, милые мои. – Пал Палыч поцеловал жене руку, и она стала подниматься вслед за всеми по лестнице. – Да, Паша, – спросила она сверху, – а как я выглядела?

– Поразительно молодо, Маша!.. Как тебе это удается?

– А!.. Секрет! Секрет, голубчик! – ответила Мария Бенедиктовна и засмеялась, очень довольная. – А ты, Катенька, зря, – крикнула она внучке. – Актер – это посланник божий, быть актером – прекрасно!

Крепкие старички поволокли наверх пальму, скрыв на мгновение Марию Бенедиктовну, и Пал Палыч поспешил к выходу.

Они долго шли молча по шоссе, голосуя попутным машинам. К вечеру небо заволокло тучами, похолодал ветер, и вот-вот собирался дождь. Пал Палыч прятал нос в шарф и шагал сердито и быстро, так что Катя отставала.

– Ну? – вдруг остановился он и повернулся к внучке. – Что в рот воды набрала?..

– А ты – что сердишься? – подняла глаза Катя, и Пал Палыч, не ответив, зашагал дальше. – Разве она вправду хорошо играла?..

– Что значит – плохо, хорошо?.. – Пал Палыч отскочил от обдавшего их грязью грузовика и погрозил ему вслед кулаком. – Да, плохо, если вам угодно! Но мне дороже другое! Святое!.. Углы, кочевья, пересадки, рожденье твоего отца… Удачи, неудачи – общая память, одна на двоих, как та афиша, – не разделишь!

– Значит, ей вообще не нужно было поступать в театр! – упрямо возразила Катя. – При чем здесь память?

– При том, что ты ни черта не понимаешь! – крикнул Пал Палыч. – Девчонка!.. В театр не поступают, в театр попадают – как в тюрьму или под колеса поезда! Раз и до конца дней! Как я могу сказать ей правду, если в этих спектаклях – последний смысл ее жизни?..

Катя молчала и постукивала по мостовой каблучками туфелек, всем своим видом показывая, что не желает верить в утешительные свойства лжи.

Что-то неладное Пал Палыч заметил, еще подходя к колхозному клубу: огни не горели, народа не было, здание высилось неприветливо. Заперты были и парадные двери. Пал Палыч безуспешно их подергал, с тревогой посмотрев на Катю, побежал к служебному входу.

В фойе горела тусклая лампочка, громоздились перевернутые стулья. Старик сторож, с охотой отложив швабру, разглядывал гостей.

– Пал Палыч? – удивился он. – А ваши уехали, еще до обеда.

– Как – уехали?..

– Автобусом. Отыграли утренник – и уехали.

– Как это может быть! – воскликнул Пал Палыч. – Какой утренник?

– «Тома Сойера», – сказал сторож. – При полном аншлаге.

– Я старый болван, – Пал Палыч схватился за голову, потом за сердце и опустился на стул.

– Запамятовали, – сочувственно догадался сторож.

– Старый дурак… – повторил Пал Палыч. – Я ведь решил, что утренник завтра, а «Сойер» – вечером… Который час? – вскочил он.

– И, Пал Палыч, – сказал сторож. – Вечерний поезд уже час, как ушел.

– Первый раз за сорок лет! – с тоской произнес Пал Палыч и сел опять на стул, и глядел то на сторожа, то на Катю растерянно и виновато. – Господи, срам какой… как же они… кто же вместо меня-то?

– Филинов сыграл, – успокоил сторож.

– Что он сыграл, Филинов, что ты понимаешь! – сердито отмахнулся Пал Палыч. – Фу ты, господи… – повторил он, отдуваясь. – За сорок лет – первый раз… Слушай, Петр Фомич, – поглядел он на сторожа. – Ваш… гастроном – до которого часа торгует?..

Катя, уставшая за день, скоро заснула за барьером ложи, на креслах, укрывшись диковинным реквизитным салопом. В зале был полумрак, зато сцена с не размонтированной декорацией была освещена ярко, а на ней, как в странной пьесе, сидели за столом сторож с Пал Палычем, и стояла перед ними бутылка портвейна и закуска в виде консервов и квашеной капусты, и сторож говорил и говорил без умолку:

– А потом, Пал Палыч, вы к нам с ТЮЗом приезжали, было? «Платон Кречет» – на выездных, а «Мать своих детей» – в клубе Нахимсона!

– Нахимсона, – кивнул Пал Палыч. Оказавшись на сцене, под привычными лучами софитов, он отошел и успокоился. – Все-то ты знаешь, все помнишь, Фомич, тебе бы мемуары писать!

– А как не помнить! – сказал сторож. – Я тоже при театральном деле не первый год! Я и супругу вашу помню, царствие ей небесное…

– Ты что, типун тебе на язык! – Пал Палыч суеверно постучал по дереву стола. – Жива она и здорова!

– Жива? Значит – за здравие! – сторож разлил, и они выпили понемножку. – А в Раздольном вы играли, это уже после войны – помните?

– Осенью!

– Яблок было в том году!.. Профессора вы играли, этого… Непревзойденно играли! – одобрил сторож, провел ладонью под подбородком, изобразив несуществующую бороду и, откашлявшись, продекламировал: – «И я остаюсь тут, с моим народом и с нетопленным университетом… потому что чести, значит, участвовать в революции, не отдам… ни за какие коврижки!»

Пал Палыч развел руками:

– Ну, брат, мне – далеко, если б я так играл – давно бы в лауреатах ходил!

А сторож разохотился и радовался случаю блеснуть перед знатоком своими актерскими талантами:

– А «Царя Федора Ивановича»? Я царь или не царь?.. Царь или не царь?! – повторил он грозно и требовательно, даже топнув ногой.

– «Ты – царь!» – зааплодировал, смеясь, Пал Палыч. – Браво!

– Браво! – закричал сам себе сторож и налил еще по рюмочке. – А поглядишь, Пал Палыч, – и верно: кого вы только не играли! Монархию – играли? – начал он перечислять, загибая пальцы. – Гражданскую играли. «Оптимистическую»!.. И пятилетки играли, и войну… Да по вас историю нашего государства проходить можно!

– А это потому, Петр Фомич, что в России надо жить долго! Многое увидишь.

Сторож поднял рюмку:

– Ну – смотреть вам – не пересмотреть! – Они чокнулись, Пал Палыч отставил рюмку и закусил капустой.

– А вот погоди, – сказал он загадочно, – привезу к вам в конце сезона новый спектакль – там как раз все, о чем ты говоришь… В одной судьбе, в одном человеке, понимаешь? В тебе, во мне…

– Ага, – сказал сторож, но, судя по всему, не понял.

– Как тебе объяснить… – Пал Палыч почесал голову, за одно тронул порозовевшие щеки, кивнул на бутылку: – Мысли по древу поплыли… Ну вот – сидим мы с тобой сейчас, вроде вдвоем – а ведь уже не вдвоем! И ты здесь, и я здесь, и оно здесь – время! И прикоснись ты к нему, как вот к этим струнам, – Пал Палыч снял со стены декорации пыльную гитару, – оно зарезонирует, зазвенит!..

Пал Палыч взял аккорд и, нащупывая мотив, запел негромко:

 
Ходят слухи каждый час:
Петлюра идет на нас…
Пулеметчики – чики-чики…
 

– Голубчики – чики-чики! – подхватил сторож, но Пал Палыч остановил его жестом.

– Гей, песнь моя! Любимая! – ударил он по струнам, поднимаясь.

 
Буль-буль, буль-буль, бутылочка
Казенного вина!
Бескозырки тонные,
Сапоги фасонные —
То юнкеры-гвардейцы идут!
 

И прошелся с приплясом по сцене – но тут из зала неожиданно раздались тоненькие аплодисменты.

Пал Палыч удивленно остановился, вглядываясь в темноту, и увидел аплодирующую из ложи Катю.

– А ты почему не спишь, полуночница?

– Вы так расшумелись, – Катя потерла глаза, – тут уснешь.

– А мы занавес задвинем! – догадливо предложил сторож, которому очень не хотелось, чтобы импровизированный концерт кончился.

– Ну! Это будет неуважение к зрителю, – жестом отменил Пал Палыч закрытие занавеса. – Его величество зрителя нужно уважать. Что прикажете, сударыня? – поклонился он ложе.