Текст книги "Первая встреча, последняя встреча..."

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Распаренный, благостный, в свежей рубашке – Збруев сидел за столом. Перед ним стояла крынка молока, хлеб, огурцы, яйца, картошка – все, что нашлось в доме.

Збруев ел все подряд. Он тяжело сопел, вздыхал и вытирал иногда с лица не то пот, не то слезы.

– А это – мой дядя по отцу, – говорила Валентина, стоя перед стеной, сплошь увешанной фотографиями в рамках. – Он в войну погиб, под Москвой. А вот – сам отец, после фронта. Через год я родилась… А это братья. Вот – младший. А это – старший.

– Где ж они все? – спросил Збруев.

– Вот как раз этот старший, Игнат, – он на стройку уехал. – Валентина кивнула на фотографию парня в негнущейся велюровой шляпе и при галстуке. – Верхнегорск, слышали?

– Слышал, – грустно сказал Збруев.

– А потом мать выписал – дочку нянчить… Младший братишка – в техникуме… Ну а я – здесь, дояркой. У нас совхоз – три километра отсюда.

Збруев вежливо слушал, жевал, но после очередного кивка – головы уже не поднял и застыл в этой позиции.

– Вы устали, – виновато сказала Валентина. – Спите…

Збруев вяло встрепенулся.

– Да нет, так… задумался.

– Пойдемте, Константин Яковлевич, – сказала Валентина. – Я вам на сеновале постелила…

Она взяла фонарик и пошла во двор. Збруев, с трудом переставляя ноги, поплелся за ней. Подняв фонарь, Валентина посветила Збруеву.

– Осторожнее – тут одной ступеньки нет…

Збруев вскарабкался на сеновал, и его сапоги мелькнули над лестницей.

– Удобно? – спросила снизу Валентина.

В ответ послышался храп.

Валентина постояла немного, послушала – и погасила фонарик.

Из щелей на крыше свисали солнечные лучи. Над крышей чирикал воробей. С улицы слышалось тюканье топора.

Збруев протер глаза, сел. Рядом с простыней лежала вычиненная гимнастерка.

Одевшись, Збруев бодро спустился с сеновала и вышел во двор. Валентина колола дрова.

– Дайте-ка!.. – послышалось за ее спиной.

Збруев подошел – и протянул руку за топором.

– Доброе утро, Константин Яковлевич! Как спали?

– Хорошо спал, – сказал Збруев, взял топор, размахнулся.

Раз!.. Здоровенный чурбак развалился пополам. Збруев поставил на попа второй. Два!.. Поленья разлетались, как от взрывной волны.

Валентина глядела на его спорую работу.

– Ой, что же я… – вдруг спохватилась она. – Вам завтракать пора, – и побежала в дом.

Збруев вошел на кухню с охапкой дров, свалил их у печки. Валентина разводила огонь.

– Мне сегодня на ферму не надо, – сказала она Збруеву, – так я пойду покошу, раз такой случай… А вы тут располагайтесь, не стесняйтесь…

– Так может, и я с вами? – попросился Збруев.

На листьях, на траве крупными шариками блестела роса. Было яркое, просторное, голубое утро.

Збруев и Валентина с косами на плечах поднимались к лесу по тропинке. Платье Валентины намокло от росы, облепило ее колени. В деревьях пели птицы. Глянцем сверкали под солнцем листья деревьев.

Они остановились над обрывом. Ржавые ветки сосен подпирали небесный свод. Внизу было поле, вилась речка, нанизывая на себя кустарник.

Збруев достал брусок, привычно отбил косу, скинул гимнастерку, поплевал на руки. Прошумев, трава мягко легла на землю.

Збруев косил старательно и со знанием дела. Ритмично отлетала вправо его рука. Поигрывали бицепсы на взмокших плечах. А Валентина шла следом – и время от времени поглядывала на то, как косит Мужик.

Они сидели у копны, отдыхали и по очереди пили теплую воду из бутылки.

– Нравится вам у нас? – спросила Валентина.

– Живописно, – сказал Збруев. – И покос хороший. У нас дома покосы хуже, одни кочки. Низина! Все камышом заросло. Тетка моя – хитрая баба! – на станции камышины продает. Десять копеек штука. И покупают! – засмеялся он.

Валентина тоже улыбнулась, потом сказала:

– Покупают, потому что красивые… Если бы я в городе жила – я бы тоже, наверное, покупала.

– Да-а… – протянул Збруев. – В городе – совсем другой образ жизни. А у вас здесь – я смотрю – и парней совсем не видно.

– Так их и нету, все на центральной усадьбе. Присылали к нам, правда, тунеядцев, – засмеялась Валентина. – Некоторые ребята были ничего. Твист научили плясать.

– Конечно, всех на одну гребенку не смеришь, – сказал Збруев. – Бывает, что и хороший человек – а попадет в такой переплет… – Збруев вздохнул. – Вот меня тоже жизнь била… Еще как била!.. Эх, что говорить! – добавил он, заметив сочувственный взгляд Валентины, – и встал. – Солнце высоко, поторапливаться надо…

Солнце стояло высоко.

Куры зарылись в пыль. Высунув языки, в тени заборов валялись псы.

Валентина полола на огороде.

Подошли две женщины, остановились у забора.

– Вальк, – сказала одна. – Чего спросить надо…

– Ну? – разогнулась Валентина.

– Кто это к тебе такой?

– Знакомый, – сказала Валентина. – По почте познакомились.

– И что?..

– Вот приехал.

– Ну а дальше.

– А что – дальше? – сказала Валентина и серьезно добавила: – Битый он жизнью человек, пусть отдохнет, осмотрится…

В это время доска на крыше дома затрещала и откинулась – и в дыре появилась физиономия Збруева.

– Крыша-то у вас – решето! – крикнул он. – Инструмент есть?

– В сараюшке!

Збруев закрыл дыру, спустился с чердака вниз. В сарае отыскал ящик с инструментами. Вытащил ржавый молоток, гвозди, рубанок…

Солнце перевалило через горизонт, и тени снова начали удлиняться. Подсыхала между грядками выполотая сорная трава.

Валентина полоскала белье в речке.

Збруев сидел в сторонке, подстелив газетку, и покуривал.

– В общем, поносило меня по жизни… – неторопливо рассказывал он. – Один раз даже чуть в сектанты не попал.

– Господи! – ахнула Валентина. – И в сектанты!..

– Было. Один меня все сманивал, вином поил… Иди, говорит, в сектанты, ничего для тебя не пожалею. Спасибо свои ребята, демобилизованные, отбили…

Валентина слушала, забыв про только что выполосканное полотенце, и с него текли струйки воды.

– Надо же… сколько вы в жизни перетерпели!..

– Всего не расскажешь!.. – махнул рукой Збруев – и встал. – Давайте, помогу.

– Что вы! Мужчине белье полоскать. Засмеют!

Валентина перекинула коромысло через плечо – и пошла, а Збруев – за ней.

– Или вот еще был случай… – сказал он.

Свечерело. Потемнел и слился в сплошную стену лес. Вспыхнуло первое окошко на другом конце деревни.

О дно подойника звякали струйки молока. Валентина доила корову, а Збруев сидел рядом, покуривал и продолжал свою печальную повесть.

– А самое, конечно, тяжелое, это что один на свете… Сирота ведь я. Ни отца, ни матери. Только тетка, которая – с камышом-то… И в личной жизни… Дружил я, правда, с одной девушкой, артисткой… Скажу вам честно: изменила она мне. И главное, очень подло. С одним генералом!

Збруев говорил задушевно и искренне, и было похоже, что наступил момент, когда он сам уже безоговорочно верит в свои рассказы.

– И что же, – печально спросила Валентина. – Так вас никто и не пожалел в жизни, не полюбил?..

Збруев отряхнул пепел и вздохнул.

– Ну… если уж до конца… любила меня одна девушка. Так любила – это рассказать даже нельзя… В шахматы я ее, подлец, проиграл.

И что с ней стало?

– Так вот – тот самый сектант, помните?.. он ее и заманил, – сказал Збруев.

Валентина смотрела на Збруева потрясенная, охваченная бурной бабьей жалостью.

– Бедненький вы мой… Расстраиваю я вас, все выспрашиваю, раны шевелю… Да ведь я так думаю: чего же человеку от человека таиться, раз наболело?..

– А… – махнул рукой Збруев. – Что прожито, то прожито. Не переиграешь…

Збруев спал на сеновале.

Полоска света пробежала по стене. Скрипнула лестница.

– Костя…

Збруев, не открывая глаз, вскочил.

– А?.. Что? Подъем?

– Костя, – тихо сказала Валентина. – Это я.

Проснулся Збруев на широкой кровати Валентины, отороченной белым кружевным подзором. Рядом с его головой лежала смятая вторая подушка. На подушке спал кот.

– Валя!.. – закричал Збруев, протирая глаза.

– Что кричишь, тут я, – улыбнулась Валентина, заглядывая с кухни.

– А, – успокоился Збруев. – А то я смотрю: где ты, а ты уже, оказывается, встала…

– Я уже и на ферме была, – сказала Валентина, – всю скотину подоила, покормила. Сейчас тебя кормить буду!

Збруев блаженно потянулся.

– Иди сюда!

– Нет, Костенька, у меня каша варится.

Валентина подошла к шкафу, привстала на цыпочки, потянулась за солью. Платье оголило ее икры.

– Валь, – снова позвал Збруев.

– Ну что?

Збруев подумал:

– Дай… папиросы.

Валентина пригрозила Збруеву пальцем и, пробегая мимо него, бросила пачку и спички.

– Натощак курить вредно, – сказал Збруев. – Молочка бы, что ли, дала…

– Ох и хитрый! – засмеялась Валентина.

Она налила молока в кружку, поставила ее на деревянную лопату для хлебов – и протянула Збруеву.

– На тебе молочка!

Збруев мгновенно схватил лопату за другой конец.

– Отдай! – закричала Валентина.

– Не отдам!

– Мне нужно, – хохотала Валентина.

– И мне нужно.

Перехватив лопату, Збруев притянул к себе Валентину. Валентина, смеясь, отбивалась. Все замешалось в барахтающемся комке: лопата, руки Збруева, ноги Валентины, ее волосы, подушка – и изумленный кот.

Валентина, тяжело дыша, раскрасневшаяся, поднялась, шлепнула Збруева по спине, и оправляя платье, пошла обратно на кухню.

Збруев снова вытянулся на кровати.

– Валь, а ведь как хорошо, что мы с тобой нашли друг друга, правда?

– Правда… – счастливо улыбнулась Валентина у плиты.

Збруев появился на кухне, натягивая гимнастерку. Сел на лавку.

– Я тебе вчера немножко неверно рассказывал… Волновался. Генерала-то как такового не было. Артистка – была… потом я заехал к одной ткачихе в Краснопрядск, и еще к комсомольскому работнику, у вас тут, в Верхнегорске…

Валентина слушала не оборачиваясь.

– Это что же, у тебя вроде – смотр происходит?

– В каком смысле?.. Да что ты, Валюша!..

– Ну вот, – тихо сказала Валентина, – еще одну посмотрел и можешь ехать дальше…

Збруев вскочил с лавки, развернул Валентину к себе лицом и заговорил убедительно и радостно:

– Ты думаешь, у меня с ними что-то было? Ничего не было! Да ты сама подумай – если бы было что-то стоящее, неужели бы я к тебе сюда, за тыщи километров поперся?!

И по лицу Валентины сразу понял, что с радости ляпнул что-то непоправимое.

– Ой… Валь, да не слушай ты меня, дурака! Мало ли что язык… ну пошутил я… Мы же свои люди! А?.. Валюша!

Но было поздно.

Не ответив, Валентина вышла из комнаты – и вернулась с чемоданом Збруева. Открыла его – и стала бросать туда збруевские пожитки: зеркало, бритвенный прибор, сапожную щетку.

– Ты что это, Валь? – насторожился Збруев.

– Одевайся! – сказала Валентина. – Живее. Ну!

Збруев, не спуская с нее глаз, послушно натянул штаны.

Валентина защелкнула чемодан – и поставила перед Збруевым.

– А теперь – иди отсюда!

– Как?..

– Вот так. Как пришел!

– Валь… – заморгал Збруев. – Да как же это… после всего!.. Я же тебя люблю!

– А я – нет! Думаешь, раз письма писала – значит, уж и люблю? Посиди-ка здесь вечерами – самому черту станешь писать!

– Опять одна останешься? – в отчаянии произнес Збруев. – А я все-таки мужчина… по-хозяйству…

– Не привыкать. За покос – спасибо. А теперь – кругом, марш!

И столько было в ее глазах непреклонной решимости, что Збруев сник, взял чемодан, сунул ноги в сапоги – и поплелся вон из дома.

– Постой! – догнала его Валентина на крыльце. – На вот… – она протянула Збруеву кулек с яйцами и хлебом.

– Валюша… – неуверенно начал Збруев. – А может, еще все наладится, а?

Валентина закрыла дверь.

Она медленно прошла в кухню, опустилась на табурет и застыла неподвижно, точно окаменев.

Вдруг послышался стук в окно, Валентина оглянулась. За стеклом стоял Збруев, делал какие-то знаки и беззвучно шевелил губами.

– Ну что еще? – Валентина приоткрыла раму.

– Вон и крышу я недочинил… – послышался голос Збруева. – А, Валентина Кондратьевна?..

Окно захлопнулось, и вслед за этим, отрезая последнюю надежду, громко лязгнула щеколда.

На пригорке, у березы сидят ярославские ребята. Тренькают балалайками, и такой идет между ними разговор:

 
Предусмотрено в Госплане
По науке на пять лет,
Сколько нужно девкам тканей,
Детям школ, а нам – ракет.
Все расписано уставом,
От штыка до сапога,
Как общаться с комсоставом,
Чем и как разить врага.
Перспективы планов гладки,
А в любви – наоборот,
Тут сплошные беспорядки:
Бабы – путаный народ…
 

А под пригорком сидел печальный Збруев. Развернув на коленях Валентинин кулек, ел он яйца, ел без соли – разве что скупая соленая слеза его – нет-нет, да и скатывалась на крутой желток…

Тяжелый пассажирский самолет медленно взял разбег, оторвался от земли…

Это был большой сибирский аэродром, населенный самолетами всех марок, от мала до велика, шумный и будничный, как большой железнодорожный вокзал.

К окошечку военного коменданта стояла очередь. Комендант, усталый, пожилой капитан, – разрешал самые разнообразные вопросы.

– Транзит – третья касса налево, – объяснял он взмокшему от путевых трудностей солдату. – Вы что, читать не умеете? Следующий.

Следующим был полковник.

– Иркутск не принимает, – сказал он. – Нелетная погода…

– Знаю.

– Но ведь у меня там дочка рожает…

– Над погодой не властен. Придется рожать без вас. Следующий.

– Здравствуйте, товарищ капитан! – показалась в окошке физиономия Збруева.

– Короче, – сказал комендант.

– Повернуть, – сказал Збруев.

– Кого?

– Проездное предписание.

– Куда?

– К тетке!

– Ефрейтор, – поморщился комендант. – В чем дело?

– Понимаете, товарищ капитан, – пояснил Збруев, – я уже до половины проехал. Значит, теперь все равно: что туда ехать, что обратно. Я все подсчитал. – Збруев растопырил пальцы, как циркуль, и отмерил расстояние. – Туда пять тысяч километров и туда пять. Государство ничего не потеряет.

– Ваше предписание! – протянул руку комендант. – Так… Хабаровский край, село Кресты… Третья касса за углом! – он вернул литер. – Счастливого пути!

– Вы меня не поняли, товарищ капитан! Я хочу его повернуть! Понимаете – повернуть! – Збруев для убедительности повернул в руках предписание. – Чтобы обратно, в Вологодскую область! К тетке!

– Струсил, что ли? – сказал комендант. – Вначале, значит, дайте мне Дальний Восток, а теперь – хочу к тетке?

– Чего мне трусить, – вздохнул Збруев. – Меня и так жизнь била… – он оглянулся и заговорил вполголоса. – Я сейчас объясню. Не хотел при людях… Понимаете, у меня семь невест. Первую я проехал, вторую недооценил… а себя – переоценил! Вы меня понимаете, товарищ капитан? Любовь ведь не вздохи на скамейке, верно?..

– Слушай, ефрейтор, – сказал комендант. – Мне за день столько всякого врут! Ты бы хоть врал правдоподобнее. Семь невест… Разве такое бывает?

– Бывает! Я живой пример!

Комендант начал всерьез сердиться.

– Ну, вот что. Хоть ты мне про сорок невест заливай, а проездное предписание может изменить только военный министр. Понял? Следующий.

Гневная толпа военнослужащих оттеснила его от окошечка.

– Нельзя меня туда пускать!.. – раздался под стеклянными сводами аэровокзала отчаянный крик – и потонул в реве самолетного мотора.

– Товарищи, минутку внимания! – сказала стюардесса, входя в салон. – Наш самолет пролетает над озером Байкал. Мы идем на высоте девять тысяч метров со скоростью по рядка тысячи километров в час. Температура воздуха за бортом – минус шестьдесят градусов.

– Шестьдесят?.. – встревожился сосед Збруева, интеллигентный командировочный. – Такой мороз?

– Это вверху, – сказал Збруев. – А внизу – плюс восемнадцать.

Сосед взял у стюардессы бокал с водой, проводил ее восхищенным взглядом и подмигнул Збруеву:

– А?..

Збруев покосился на девушку, но потом равнодушно отвернулся к окну.

– Не скажите… Все-таки красивая женщина – это… – сосед изобразил рукой нечто возвышенное.

– Между прочим, одному мужчине пересадили женское сердце, – сказал Збруев. – Так он сразу помер.

– Ну, это от несовместимости, – возразил командировочный.

– Вот и я говорю.

Командировочный с любопытством посмотрел на Збруева, потом спросил:

– Куда летим, солдат?

– К невесте.

– Как же так? – ухмыльнулся командировочный.

– По предписанию.

– М-да… – помолчав, сказал командировочный. – Дожили…

Стучит компостер, отбивая на литере Збруева очередную транзитную пересадку.

Летит над тайгой вертолет. Збруев примостился у окошечка на тюках почты.

Снова – удар компостера, неумолимый как рок.

Пробирается по зыбкой лежневке среди тайги автобус. Трясется на заднем сиденье Збруев…

И вот перед ним широкая таежная река, и матовые, как олово, волны разбегаются под тупым носом баржи-самоходки, груженной разнообразными землеройными машинами.

Збруев сидел на корме, укрывшись от ветра в ковше экскаватора, – тихий, обреченно смиренный. И не могли его вывести из этого состояния ни шумные бородатые геологи, расположившиеся на палубе со своими рюкзаками и теодолитами, ни местные женщины, зорко опекавшие любознательных ребятишек, ни мужчины в брезентовых робах, резавшиеся за его спиной в домино.

А чуть поодаль, здесь же, на поручнях баржи, – примостились ярославские ребята со своими балалайками.

 
Мы на свадьбе у героя
Прогуляли до утра.
Дефицитною икрою
Заедали осетра.
Молодая в белом платье
Под серебряной фатой
Поражала дивной статью
И небесной красотой…
 

Между тем баржа сбавила обороты, стеклянные шары покатились из-под винта и вспенили воду. От крошечного причала к барже направилась лодка с двумя гребцами. А третий, что сидел на корме, приподнялся и крикнул, сложив ладони рупором:

– Збруев, Константин Яковлевич, есть тут?

– Есть, – отозвался Збруев, взял чемодан и пошел к трапу.

Лодка покачивалась на волнах под бортом. У Збруева приняли чемодан, помогли спуститься вниз.

Гребец оттолкнулся от баржи веслом, и лодка поплыла к берегу, а баржа снова обросла бурунами и двинулась дальше.

– Ну, здорово, ефрейтор! – сидевший на корме седой, крепкий мужчина протянул Збруеву руку. – Лукьянов, директор зверосовхоза.

– А где Мария? – спросил Збруев. – Замуж вышла?

– Почему – вышла? Нет… – директор вздохнул. – Места у нас тут, брат, роскошь! Икру ложками едим. А пушнины – и говорить нечего. Хороший охотник у нас тут – на золоте, можно сказать, кушает…

– А Мария? – повторил Збруев.

– Вот с Марией хуже… – смущенно почесал в затылке директор. – Понимаешь, солдат… режь меня, руби голову – это я тебе писал! Сезон, понимаешь, хороших стрелков мало, задыхаюсь, еле план тяну… Дом тебе поставлю, заработаешь хорошо – только прости ты меня Христа ради! Не для себя стараюсь, для государства!

Збруев молчал.

– Ефрейтор, – забеспокоился директор. – Скажи ты хоть что-нибудь!

– А что говорить, – равнодушно произнес Збруев. – Все нормально.

– Как нормально? Не обиделся?

– А чего обижаться… К этому оно и шло. А карточка-то чья? – поинтересовался Збруев, вынимая фотографию.

– Карточка? – сказал директор. – Это целая история. Думал я, что тебе послать? Чтобы наверняка проняло. Артистку послать – узнаешь. И послал я тебе художественное произведение из Эрмитажа. Символ женской красоты и материнства. Мадонна Аве Мария!

Лодка приближалась к берегу, где, потеснив тайгу, стояло несколько бревенчатых домиков и виднелся причал. А на причале – ярославские ребята:

 
Не забыть еще сказать бы,
Чтобы правду знал народ, —
Совершилась эта свадьба
Чуть попозже, в Н-ский год…
 

Как я дошел до жизни такой

В раннем детстве почти все пробуют перо. Перо – это образно говоря, а чаще всего карандаш, который первым попадает ребенку в руки.

Сейчас, правда, первым попадает ребенку в руки компьютер, где не нужно ни пера, ни карандаша, – но мое детство было раньше этих золотых времен.

И вот, едва научившись выводить карандашом печатные буквы, с зеркальным «Я» и с «И» в виде латинского «N» – мальчики и девочки моего времени уже слагали стишки и сочиняли рассказы.

Был и у меня такой, первый в жизни, рассказ, который назывался: «Волк, эй». Помню его дословно (что нетрудно): «Пошли мы в лес с Михой. Увидел волка и кричу: Миха, волк, эй!» Все. Размер произведения, собственно, определялся размером оборотной стороны обложки книги, на которой он был написан гигантскими (другими не умел) буквами, – а другого чистого листа для продолжения этой истории не было. С бумагой тогда, в конце войны, было сложно. Как и с книжками. Лично у меня тогда было только две книжки, и то не совсем для младшего возраста: «Марка страны Гонделупы» и «Школа в лесу». Содержание их плохо помню, зато их обложки, форзацы и вообще все свободные от строк и рисунков места стали для меня полем первых собственных литературных проб.

Не скажу, что я был каким-то особым, читающе-пишущим мальчиком. Главная жизнь у нас шла во дворе. Там мы – двором на двор – дрались, гоняли пустой консервной банкой в футбол, играли монетками в «расшибалочку» и «пристенок» – в общем, проводили время как все ребята послевоенных лет. Но мама, едва только я научился читать, стала приносить мне книжки из библиотеки. Этим, я думаю, она хотела отвлечь меня от беспутной дворовой жизни. Но, сама того не предполагая, она сделала большее – сломала мне жизнь. Я мог бы стать инженером-строителем, как отец, и, может быть, строил бы теперь дворцы для миллионеров. Или бухгалтером, как дедушка, – и, может быть, возглавлял бы бухгалтерию какого-нибудь «Лукойла». Кто знал тогда, что профессии эти станут такими престижными и доходными. Но мне неожиданно очень понравилось читать. И хуже – чем больше я читал, тем больше мне хотелось писать. Мне уже мало было эссе типа «Волк, эй», да и с бумагой стало налаживаться.

Что я писал? Практически то же, что и читал. Прочитав, скажем, научно-фантастический роман, я тут же садился писать научно-фантастический роман. Я очень старался, чтобы получалось похоже. Разница заключалась в одном: тот роман был в 500 страниц и имел конец. Мой – содержал 5 страниц и на том обрывался. Потому что мама приносила исторический роман, и, проглотив его, я садился сочинять исторический роман, который тоже кончался, едва начавшись. Книг в маминой заводской библиотеке было много, а я еще до школы читал быстро…

Короче, не знаю, чем кончилась бы эта неравная борьба литературы с моими попытками догнать и перегнать ее, – если бы в мою жизнь не ворвалось кино. В кино мы бегали и раньше, но там было неинтересно: старые советские фильмы за редким исключением были скучными, а потом, в 50-е годы, их стало очень мало. Пять, от силы, в год. Столько, сколько мог посмотреть в свободные часы Сталин – без его одобрения ни один фильм на экраны не выходил. Но к счастью, и особенно к счастью моего поколения, существовала такая организация, как Кинопрокат. Кинотеатров, кинотеатриков, домов культуры, сельских клубов, передвижных киноустановок существовало немыслимое количество, и говорили, что они приносят в бюджет доход, уступающий только доходам от продажи водки. Пятью фильмами такую бюджетную прореху было не закрыть.

И тогда-то в чьей-то светлой голове родилась идея: заполнить дыру проката так называемыми «трофейными» фильмами. Под Берлином мы захватили кинохранилище с огромным количеством фильмов – всех стран и народов. Так что по справедливости эти фильмы трофейными не были. Их экземпляры имелись и у нас, в кинохранилище Белых Столбов под Москвой, и порой вывозились оттуда для показа тому же Сталину, которому иные из них нравились гораздо больше советских.

Этот прокатный фокус был подобен тому, как если бы, взяв в качестве трофея экземпляр книжки «Домби и сын», объявили бы трофеем самого Диккенса.

Но тут другое дело: изменено название, срезаны марка студии и имена авторов, и вместо них – всегда неизменная надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома немецко-фашистских…» А трофеи надо использовать в народном хозяйстве. Не совсем наше идейно-художественное содержание? Но не мы же делали, не мы покупали – а с них, с «немецко-фашистских», что взять? Вот и войну они, наверное, проиграли оттого, что делали такие картины. Однако немецких фильмов среди «трофейных» как раз почти и не было. Разве что знаменитая «Девушка моей мечты» с Марикой Рекк. Тут прокатчики полагались на дремучее незнание зрителем зарубежного кино. В прокат шли фильмы французские, английские, но на 90 %, конечно – американские. И какие!

Сейчас мы, возможно, назвали бы большинство из них средними поделками с приключениями и погонями – но тогда мы и о таких картинах мечтать не могли. Взять хотя бы «Тарзана» в четырех сериях, которым бредила вся страна! А «Багдадский вор» и «Джунгли», а веселые комедии «Петер» и «Маленькая мама»? И «Серенада солнечной долины». Народ начал снова штурмовать кинотеатры.

Но были и другие картины, которые мы, может, тогда не сразу оценили, как следовало бы, – однако нам повезло их увидеть, а увиденное настоящее не уходит без следа. Я тогда не мог понять почему – но эти фильмы глубже всяких комедий и вестернов оседали в моем мальчишеском подсознании и сильнее не отпускали.

А это были «Мост Ватерлоо» и «Леди Гамильтон» с актрисой, имя которой я узнал позже, – Вивьен Ли. Позже я узнал и что «Судьба солдата в Америке» – это «Бурные двадцатые», хит, как бы теперь сказали, 1939 года с Джеймсом Кегни в звездной его роли. А «Дилижанс» – одна из лучших работ режиссера Д. Форда с подлинным названием «Путешествие будет опасным».

«Большой вальс», «Гибралтар», «Тупик» У. Уайлера, «Газовый свет» Д. Кьюкора с Ингрид Бергман, «Дама с камелиями» с Гретой Гарбо…

Нарушив все авторские права (как могут быть трофеями фильмы союзников?), Кинопрокат искупил свою вину уже тем, что впервые страна прикоснулась к невиданному ранее мировому кино. И вместе с ней – я.

Я бросил бороться с литературой и начал состязаться с кинематографом. Впечатление от такого кино было столь велико, что побуждало к немедленному самовыражению. Я начал писать сценарии.

Поначалу, естественно, по тому же принципу: посмотрел «Дилижанс», постарался написать что-то похожее, но бросил, потому что посмотрел «Индийскую гробницу». Но к тому времени я уже немножко повзрослел и поумнел. И в своих стараниях стал упорнее. Кроме того, я каким-то чутьем начал понимать, что это такой вид литературной работы, где ничего толком не напишешь, прежде толком не продумав, ибо сценарий – «…не столько пишется, сколько ваяется и строится», как много лет спустя доформулировали мои догадки во ВГИКе. А тогда – я сценариев никогда не читал и, в какой они форме пишутся, не знал. (Впервые узнал, прочитав попавшийся мне в руки «Подвиг разведчика», отдельной книжечкой.) Я писал то, что видел на открывающемся мне в воображении белом прямоугольнике. Вот дорога, вот едет машина, вот разговаривают в ней напряженно два человека, вот машина остановилась, из нее выходит один из них… стоп! нет, появляется только нога в сапоге, потом вторая, ноги уходят, а мы еще не знаем чьи! – и так, конечно, интереснее, потому что, заглянув после в машину, мы увидим то, чего смутно ожидали: второй герой лежит на сиденье убитым. Для меня это была увлекательная игра, и я еще не знал, что она на самом деле называется монтажным мышлением. А диалог – это понятно: как в пьесе, только четче и короче. Теперь случалось, что я дописывал сценарии до конца. Правда, все они получались короткометражками, но этого я еще не научился осознавать.

Своим увлечением я заразил одноклассников, и мы начали писать сценарии на скучных уроках, передавая тетрадку друг другу; это было что-то вроде буриме – я закрутил сюжетный узел, а ты давай его раскручивай. Учись ваять и строить.

От подражательных опусов мы стали потихоньку переходить к более близким нам темам: у нас появились и легкомысленные блондинки Наташи, и строгие брюнетки, комсомолки Галины. И ужасные Геннадии, стиляги, разъезжающие на папиной машине, но в конце концов признающие свои ошибки. В этом была тоже своя подражательность, иногда на грани пародии, но это было ужасно весело, а главное – весело от мысли, что сочиняем мы то, что нам нравится, чему готовы учиться и чему в дальнейшем посвятим жизнь. Правда, мои соавторы в кино не пошли: они оказались для этого слишком серьезными людьми. Но, встречаясь иногда, мы ностальгически вспоминаем прошлое и смеемся над нашими сценарными опытами, удивительно, целыми фрагментами, застрявшими в голове:

«ГЕННАДИЙ: А мне плевать на ваши комсомольские собрания!

ГАЛИНА: Ты… ты говоришь как фашист! (Убегает.)

НАТАША: А я еще дружила с тобой… Не хочу тебя видеть, слышишь? Не хочу! (Убегает тоже.)»

(Самое смешное, что эти наши тексты были не так уж далеки от текстов, звучавших в «настоящих» фильмах.)

А потом был на экранах разгул потрясающего итальянского неореализма (я помню, как мы с приятелем восторженно толкали друг друга в бок, глядя немую, только с постукиванием молоточка по картинной раме, сцену возвращения Лючии Бозе к Рафу Валлоне, художнику, в фильме «Рим, 11 часов»). Прорываясь на фестивали и закрытые просмотры, удавалось поглядеть и другие заграничные фильмы. Стали мелькать они и в прокате. Да и наше кино, пережив смутные времена, доросло к концу 50-х годов до картин «Летят журавли» и «Дом, в котором я живу», после чего о нем стало можно снова говорить всерьез.

Но к этому времени и моя жизненная дорога в кино была уже всерьез определена.