Текст книги "Первая встреча, последняя встреча..."

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

С е р г е е в: Вылезай.

Моргая, Пассажир замирает под направленным на него дулом револьвера.

П а с с а ж и р: Охренел?..

С е р г е е в: Быстро.

П а с с а ж и р: Шуток не понимаешь?..

Но тем не менее он вылезает.

С е р г е е в: Руки.

На глазах трезвея, Пассажир поднимает руки. Сергеев достает пачку из его кармана.

П а с с а ж и р: Э, дядя… может, пошутили, хватит…

С е р г е е в: Стоять!

Пассажир протрезвел совсем, его мелко трясет, не то с отходняка, не то со страха.

П а с с а ж и р: Ну врубился, врубился… ошибка вышла… Все бери… только учти, мне жить надо…

Не опуская револьвера, Сергеев отсчитывает купюры. Остаток пачки сует обратно в карман Пассажира.

Он садится в машину, выбрасывает кейс, трогается, взметнув гравий – и уезжает.

Пассажир ошалело стоит в опустевшем «кармане».

Машина Сергеева подъезжает к шлагбауму. Сергеев нетерпеливо сигналит. Безответно. Выйдя, Сергеев заглядывает в незапертую дверь сторожки. Сторож храпит, и пьяный сон его непробуден. Сергеев сам нажимает кнопку.

Шлагбаум открывается.

Машина подъезжает к особняку.

С крыльца приветливо виляет Сергееву хвостом возвратившаяся странница – белая собачка. Улыбнувшись ей, Сергеев подхватывает собачку на руки и входит в дом.

С собачкой на руках Сергеев быстро идет по коридорам особняка, взбегает по лестнице. Секунду задержавшись у порога, чтобы справиться с улыбкой, непривычно разгулявшейся на губах, Сергеев открывает дверь в квартиру.

Никого. Сергеев опускает собачку на пол, выходит на балкон. Пустые Шезлонги. Пустынная площадка с флагштоком перед домом.

Он возвращается в комнату. И теперь, уже более внимательным взглядом, замечает, что застелена кровать, всюду чисто прибрано. Здесь все, как было ДО… Никаких ее вещей, никаких следов пребывания Анны…

Сергеев трясет спящего Радиста. Тот с трудом разлепляет глаза, поднимает голову.

С е р г е е в: Где она?..

Радист дико смотрит на Сергеева и, похоже, плохо понимает, о чем речь.

Спят, кто где, вповалку Возница, Фотограф и Официант. Пустые бутылки на столе.

Сергеев отпускает Радиста и выходит из рубки.

Безмолвны набережная… пляж… танцплощадка… пепелище костра…

Пробиваясь сквозь толпу, сквозь переплетенные хвосты очередей на автобусы, троллейбус и такси, Сергеев оглядывается вокруг с отчаянной надеждой. Но Анны здесь нет…

…нет ее и на перроне, где состав готовится к отправлению; не видно в окнах вагонов, куда безуспешно заглядывает Сергеев…

…и в толкучке зала ожидания аэропорта.

В этом месиве людей и багажа, среди какафонии голосов, музыки с телеэкранов, радиообъявлений, он нашел бы ее, непременно нашел бы – потому что желал этого так, как ничего и никогда не желал на свете… Если бы только она была в аэропорту.

Но Анны не было и здесь.

Сергеев сидит в машине, уже бесцельно, бессмысленно, словно закоченев.

Снова, как два дня назад, моросит дождь.

Снова расплывается в нем свет фонаря. Но пуст сегодня этот ореол, и никакая тень с зонтиком в нем не возникает. Холодное световое пятно на мокром асфальте…

Жезл милиционера загорается перед подъезжающей к посту ГАИ машиной.

Сергеев останавливается, устало опускает стекло.

М и л и ц и о н е р (с обычным радушием): Доброго здоровьечка!

С е р г е е в: Я без пассажира.

М и л и ц и о н е р: Это как раз то, что и нужно. Секундочку…

Он машет бритоголовому качку, тот заходит в кафе и тотчас снова выходит. Вслед за ним появляется Хозяин перевала, ведя за собой двоих мужчин в плащах и с чемоданчиками в руках.

Предупредительно забегая вперед, он подводит мужчин к машине.

Х о з я и н (узнав Сергеева): А! Москвич! Оба глаза еще целы? (Он наклоняется к окну, говорит тихо, непререкаемо.) Возьмешь двоих, понял? Отвезешь, куда скажут. Хорошие деньги получишь. И забудешь. Ты очень хорошо понял?

С е р г е е в: Понял.

Пассажиры садятся на заднее сиденье, качок – на переднее. Почти не пряча от Сергеева, поправляет ствол короткого автомата под курткой.

Никакого выражения на лице Сергеева, ни удивления, ни страха. Он трогает машину, оставляя позади светлый перевал и проваливаясь в ночь.

Они едут. Полное молчание в машине. Неподвижны пассажиры на заднем сиденье.

Впереди, в сером полумраке, обозначаются редкие огоньки. Мелькнул голубой указательный знак. Один из пассажиров трогает Качка за плечо.

К а ч о к (Сергееву): Свернешь на Алушту.

Сергеев поворачивает машину. Дорога, ведущая вниз. Развилка. Вопросительный взгляд Сергеева.

К а ч о к: Направо.

Дома с еще черными, спящими окнами, узкая петляющая под гору улочка старого города. Домик с палисадником и одним горящим окном.

К а ч о к: Стой.

Он выходит из остановившейся машины и скрывается за калиткой. Сергеев тоже хочет выйти.

1-й  п а с с а ж и р: Куда?

С е р г е е в: Фары протереть.

1-й  п а с с а ж и р: Сиди.

Сами пассажиры по-прежнему сидят неподвижно, как изваяния. Освещается крыльцо, в двери появляются две черные тени. Бросив на них равнодушный взгляд, Сергеев вдруг застывает.

К машине в сопровождении Качка со своей дорожной сумкой и сложенным зонтиком идет Анна.

Лишь на мгновение Анна замедляет шаг, неожиданно увидев знакомую машину и Сергеева. И – как будто не было этого мгновения. У нее уверенные, властные движения и жесткое, незнакомое лицо. Она садится на заднее сиденье. Зато для Сергеева это оглушительное мгновение растянулось в вечность…

К а ч о к: Заснул? (Сев рядом с Сергеевым, хлопает дверью.) Поехали.

Ниже шоссе уже замелькали кипарисы, дорога стала оживляться, засветилось тусклое море.

Сквозь пелену оцепенения до Сергеева временами доносятся тихие обрывочные фразы с заднего сиденья:

– …и нет связи. Уже хотели дать отбой.

– Не вышло. Здесь «борода» кружил.

– Он вас узнал?

– Смутно. Хотел убедиться.

– И как?

– Ушла… в сторону моря.

И снова молчание и дорога.

1-й  п а с с а ж и р: Задали вы нам нервов…

А н н а: У вас нервы не слабые.

1-й  п а с с а ж и р: Но – целых два дня неизвестности…

Анна глядит на бегущую впереди дорогу и затылок Сергеева, и голос ее мягчает, снова становится знакомым.

А н н а: Имеет женщина право хоть два дня прожить так, как не смогла прожить всю жизнь…

Пассажиры молчат, не уяснив смысла фразы.

И одному Сергееву понятно, что эти слова обращены не к ним, а к нему.

Качок велит остановиться, недоезжая причала.

У причала стоит красавец теплоход, тот самый, встреченный в море. Его труба тихонечко дымит; горят, несмотря на утро, все огни, с палуб доносится тихая музыка. У трапа – пограничники в зеленых фуражках.

Все сидят в машине. 2-й пассажир смотрит на часы. Тянутся минуты.

2-й  п а с с а ж и р: Пора.

Пассажиры выходят разом, с обеих сторон машины. Анна задерживается – снова на мгновение. Ровно настолько, чтобы встретиться глазами с Сергеевым, и в глазах ее – немой вскрик любви и отчаяния, благодарности и невозможности, прощания и прощения… И лицо Анны исчезает.

Три фигуры быстро идут к теплоходу. Проходят через оцепление, подходят к трапу.

Напряженно глядит Качок, держа руку под курткой.

Но все трое уже поднимаются по трапу.

Матросы готовят трап к подъему.

Три фигуры – на палубе. Голова Анны, а может, это показалось Сергееву, повернулась в его сторону – и скрылась.

Трап идет вверх. Грянул марш. Провожающие и просто любопытные в толпе машут с берега. Теплоход отчаливает, и все шире полоса вспененной воды между ним и причалом.

Качок, облегченно расслабившись, достает сигареты.

Теплоход удаляется, сияя огнями, отраженными в воде, – как светящийся НЛО из далеких миров.

Сергеев с собачкой, присевшей у его ног, стоит на набережной лагеря, глядя в море. Море пустынно. Звучит под гитару песня Визбора:

 
Лето село в зарю,
За сентябрь, за погоду,
Лето пало на юг,
Лето кануло в воду.
От него лишь следы
К небу, ввысь, убегают —
Фиолетовый дым,
Наше лето сжигают…
 

Песня звучит из динамика над танцплощадкой.

А внизу – рокочущая суета техники: бульдозеры, краны, экскаваторы. Обломки сметенных строений, свежевзрытая земля.

Сергеев с дорожной сумкой идет по лагерю. Собачка семенит за ним.

Лысый Шеф, окруженный рабочими в фирменных касках, командует работами. Подняв отвал, бульдозер движется к танцплощадке.

Сергеев останавливается, обернувшись, смотрит.

 
… словно два журавля
По небесному морю,
Словно два косаря
По широкому полю,
Мы по лету прошли,
Только губы горели,
И над нами неслись…
 

Взревев, бульдозер налегает на конструкции, и эстрада танцплощадки медленно обрушивается – вместе со смолкшим динамиком.

Почему они все такие разные?

Как-то раз за рюмкой у нас случился разговор с одним из моих режиссеров.

В числе прочего говорили о «своей теме», «своем направлении» в искусстве. Что художник, который из произведения в произведение, несет свою, особую, сквозную тему, – это настоящий художник. А тот, кто пишет (снимает, рисует) сегодня эдак, а завтра так, сегодня про одно, а завтра про другое, – всего лишь профессионал. Даже если и высококвалифицированный. И я после этого разговора озадаченно задумался: кто же я, если вроде бы и не несу во всех своих сценариях какой-то одной, сквозной темы, не держусь одного направления, – просто «профи»? Ремесленник, пусть даже высокого разряда?

В «большое» кино я попал, успев до того, будучи еще студентом, повертеться в кинопроизводстве. В качестве «негра» меня позвали переписывать сценарий одного, в свое время популярного приключенческого фильма о гражданской войне. Я неотлучно дежурил при сценарии, который то и дело давал сбои, жил в киноэкспедициях и вкусил ту их особую атмосферу, о которой двумя словами не расскажешь. Я даже написал текст песни к фильму, необходимость которой вдруг почувствовал режиссер.

В благодарность за мою работу режиссер (а он был мастит и уважаем) порекомендовал меня в качестве автора короткометражного фильма (о Ленине!), который планировался студией к какому-то юбилею. Режиссера послушали, и меня позвали. Сценарий был написан, одобрен в ЦК КПСС (про Ленина окончательно одобряли только там) и запущен в производство. Назывался он «Личный знакомый» и рассказывал о том, как Ленин приехал к детям на елку в Сокольники. Но вдруг был производством прекращен, наверняка решением того же ЦК, который менял свои решения по тайным, непостижимым нам причинам.

Сценарий же (по сути, осужденный Центральным Комитетом партии) мне все ж пригодился – по нему я с отличием защитил диплом во ВГИКе. Защищался я вместе с Геной Шпаликовым, и мы настолько весело отмечали защиту на ВДНХ, что едва убежали от крутой милицейской погони.

Почувствовав себя наконец дипломированным сценаристом, я засел писать очень серьезный (на «выстраданную тему») сценарий про нашу жизнь. Но в мою жизнь снова вторгся случай – меня опять позвали. В этот раз – на славнейшую в те времена студию «Ленфильм».

Сценарист-документалист В.Викторов раскопал где-то подлинную историю о первом советском комиссаре на Чукотке. Но у них с режиссером В.Мельниковым (до того – режиссером научно-популярного кино) сценарий никак не ладился. Требовался свежий взгляд. В результате взгляд оказался до того свежим, что серьезную революционную историю мы переделали в комедию. С другим сюжетом и героями. Как ни странно, это кощунство было начальством принято снисходительно. Мы работали увлеченно, раскованно и весело, фильм имел успех, а теперь даже входит в классику советской кинокомедии. Для нас с Мельниковым это был первый серьезный дебют. И, поскольку дальше мы решили работать вместе, планку первого совместного успеха нам опускать не хотелось. А в чем мы преуспели? В направлении комедии. Делать комедии нам очень понравилось, решено было делать их и впредь. Сколько же мы напридумывали разных сюжетов! Некоторые мне кажутся классными и сейчас. Например, про двух редчайших, единственных уцелевших в природе животных, самце и самке, которые живут в зоопарках по разные стороны железного занавеса. И на этот занавес наталкивается их естественное желание продолжить род. (Они же единственные, последние!) И науке это нужно, и люди рады бы помочь им. Но это так сложно в условиях холодной войны… Эту заявку, как и другие, решительно не пропустило Госкино. И тогда кто-то из нас кратко сформулировал новый сюжет: «а если – заочник по переписке?». Так появилась вторая наша комедия – «Семь невест ефрейтора Збруева», которая тоже прошла с успехом.

С тремя комедиями в багаже (третьей был фильм И. Масленникова «Завтра, третьего апреля») я уже считал себя сценаристом, избравшим свое направление в кино. Комедиографом. Но наступили более суровые времена, в которые, как оказалось, комедии писать и снимать стало вовсе не весело, а трудно и больно. А чаще – безнадежно. И что было делать? В столе лежало несколько «непроходимых» сценариев. Приятно их было, конечно, перечитывать, мечтая о том, что когда-то… когда изменятся времена… Но по отношению к сценарию слова Булгакова, что рукописи не горят, – не верны. Меняются времена – меняется киноязык, меняются реалии жизни. В отличие от повести или романа, сценарий (если он разве не исторический) имеет свойство быстро устаревать. И никакой режиссер или продюсер не возьмут сценария о вчерашнем дне, если они имеют свежий сценарий о дне сегодняшнем.

Бывают, конечно, люди стойкие, они всю жизнь могут «пробивать» одно свое выстраданное произведение в жизнь, пока им вдруг не улыбнется (или окончательно не улыбнется) удача. Но сценарий все же пишется для того, чтобы быть воплощенным на киноэкране, и не в отдаленном будущем, и ничего с этим не поделаешь.

И так хочется, чтобы написанное тобой зажило, задвигалось и заговорило на экране, – что перечитывание даже самых прекрасных страниц своей сценарной рукописи этого желания не заменяет. Во всяком случае, мне.

Поэтому, когда меня снова позвали – я откликнулся. Тем более что позвал меня живой классик, народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, режиссер Александр Григорьевич Зархи.

С ним мы изваяли большой (по тем временам), двухсерийный, широкоформатный и многобюджетный фильм по мотивам романа К.Федина «Города и годы». Я – ура! – опять был в кинопроизводстве, мы спорили с режиссером по ночам в доме творчества «Болшево», были снова экспедиции, просмотры материала, и была беда: революционно-возвышенная тема фильма меня не увлекала, это было совсем уж не мое. И с режиссером – человеком замечательным, неординарным, известным своим темпераментом, доходящим до эксцентрики, – мы, к сожалению, мыслили каждый своим временем – с разрывом в пару поколений. Но может быть, именно поэтому мне и было интересно с ним общаться. Друзья шутили: ну, теперь ты уж точно попадешь в историю кино – упомянут фильмы классика, упомянут и тебя мелким шрифтом: по сценарию такого-то… Правда, в нашей работе нам не всегда было до шуток, одно поколение порою настолько не желало понимать другое, что это рождало споры – до того яростные, что (да простится мне это) однажды я в пылу спора запустил в классика тапком…

Впрочем, Александр Григорьевич не был злопамятен, и после «Городов и годов» позвал меня делать вместе другую работу, из современной жизни – что мне было уже понятнее и ближе – фильм «Повесть о неизвестном актере».

Все это я рассказываю не с целью изложить начало своей кинобиографии.

И биографии сейчас делаются не так, как раньше – по воле случая, интереса режиссера к сценарию и благосклонности цензуры. Теперь все решают добытые или не добытые на постановку деньги. Но суть-то остается та же: только теперь сценаристу диктуют условия игры уже не государство и режиссер, а продюсеры и инвесторы, с их мерой интеллекта и вкуса.

Я рассказываю это с целью показать, как не предугадываемо складывается в большинстве случаев судьба сценариста вообще и что она – не прямолинейное шоссе без всяких указателей направо и налево. Это дорога, которая делает повороты, зигзаги, вьется порой дорожным серпантином. То поднимается в гору, то спускается в ложбину, то пускается в объезд строящегося моста, то ветвится на тропинки.

Не считая В.Шукшина, который был, в первую очередь, все же писателем – из профессиональных сценаристов я могу назвать, пожалуй, только одного, кто нес свою тему и направление вопреки всему, и настолько убедительно и талантливо, что они подминали под себя и режиссера, и весь творческий коллектив. Это Гена Шпаликов. Его сценарии, его героев можно узнать в исполнении любых режиссеров и любых артистов. Про фильм «Я шагаю по Москве» язык не поворачивается сказать, как говорят обычно, что это фильм режиссера Г.Данелия. А только – фильм Г.Шпаликова и Г.Данелия. Или даже – фильм Геннадия Шпаликова. Но таких сценаристов, сумевших дойти до экрана, не умерев ни в ком – ни в редакторе, ни в режиссере, ни в актере, – рождаются единицы. И кроме того, надо быть такой незаурядной личностью, как Шпаликов, обладать такой гипнотической силой таланта и обаяния – чтобы тебе верили и творили по правилам твоей веры.

Но всегда были и есть другие – талантливые, менее талантливые и просто профессионально добросовестные сценаристы. Они составляют подавляющее большинство, на их работе держался и держится кинематограф. К этим категориям отношу я и себя.

Сценарист, считаю я, в силу специфики своей профессии, связанной с коллективным производством, обязан уметь делать все – если только это не противоречит его морали и совести.

И все же, в какие бы творческие или социальные заказы не бросала его судьба – сценарист не может не остаться самим собой. Все мыслящие люди созданы наособицу, они мыслят и творят по-разному, несмотря на любой диктат. Только «свое, особое» иногда бывает упрятано – вынужденно или намеренно – за внешним действием, и чтобы найти его, зрителю (читателю) надо немного напрячься и поискать. Ведь если автор старается по-своему решить какую-то проблему, он может ради этого применять самые неожиданные подходы.

Может, скажем, переноситься в исторические времена (по принципу «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии»), может излагать мысль в форме лукавой притчи, сказки или стилизоваться под якобы детектив или бульварный роман. Может скрываться за иронией. Может перевоплощаться в ребенка, животное или даже в существо противоположного пола. «Зимнюю вишню», например, я писал от женского лица – так, мне казалось, моя героиня будет откровеннее и непосредственнее в повествовании о своей жизни.

Плотник или портной выбирают орудие и материал для своего изделия сами, исходя из поставленной задачи. Орудия и материал пишущего – свой язык, свой стиль и жанр, свой набор красок. Для одних задач (и людей) удобнее перо графика, для других – масло живописца, я лично чаще предпочитаю акварель. И вот почему сценарии, написанные одними и теми же сценаристами, могут даже показаться написанными разными людьми…

Но, уверяю вас, их пишут одни и те же люди. Верные в итоге, несмотря на все трудности сценарного самовыражения, и своей теме, и своему направлению в творчестве – так, как они их понимают, и насколько это представляется возможным в их, к сожалению, не конечном труде в производстве кино-, телефильма…

Великий эпизод

Повесть

Читателю.

Однажды, лет тридцать назад, мы договорились по телефону с редактором киностудии, что мне пришлют сценарий на отзыв. Однако, когда утром я взял у лифтера оставленную папку, в ней не оказалось никакого сценария, но была довольно потрепанная рукопись. Рукопись я прочел. Она показалась мне написанной человеком, имеющим отношение к кино, литературно не бездарным и, видимо, большим поклонником М.Булгакова. Расспросы и розыски ни к чему не привели, и рукопись осталась у меня невостребованной.

Готовя к печати, я дал ей название (взятое из текста) и убрал очевидные портретные сходства с уважаемыми людьми, совершенно не заслужившими иронии автора.

1

На улице было пасмурно, на работе – тоскливо.

В два часа, после обеденного перерыва, я отпросился у Василия Васильевича к зубному врачу. Он не поверил, но отпустил.

Дальше было так: выйдя из института, подземным переходом я пересек площадь и поднялся на пятый этаж универмага, где примерил серый, как бы из твида, пиджак. Пиджак мне понравился, но денег все равно не было. В телефонной будке возле универмага я набрал номер, но обнаружил, что у трубки выбит микрофон, и решил вообще сегодня не звонить Наташе.

Тем же подземным переходом я пересек площадь в обратном направлении и сел в автобус, против обыкновения полупустой. Пять остановок я простоял у кассы с двугривенным, ожидая сдачи, – и бросил двугривенный без сдачи уже на своей остановке.

Все эти серые подробности между двумя и тремя часами пасмурного дня 14 октября 1974 года запомнились мне лишь потому, что предшествовали событию, которому суждено было сыграть исключительную роль в моей жизни скромного сотрудника одного из московских НИИ.

Этим событием была телеграмма, ожидавшая меня дома:

«Поручению объединения „Бриг“ прошу позвонить пятнадцатого октября телефону (назван номер) редактор-организатор Ландау».

Я поставил на плиту борщ, достал чистую тарелку, сел и стал размышлять.

Телеграмма озадачила меня своей абсолютной неожиданностью. Я не удивился бы ей два года назад, когда самонадеянно отправил свой сценарий под названием «Десять часов двенадцать минут» на всесоюзный конкурс. Тогда я еще не знал, как много людей в стране пишут киносценарии. Мне разъяснил это с экрана телевизора критик Болгарский через год, когда подводились итоги конкурса. Усталым голосом критик сказал, что жюри пришлось ознакомиться с двумя тысячами опусов, в большинстве своем графоманских. Поскольку в списке премий моя фамилия не фигурировала, я отнес себя к графоманам и успокоился.

Действительно, когда авторитетные люди научно обосновывают отсутствие у тебя таланта, становится как-то спокойнее. Утихает некая маята, возвращаешься на землю.

И все же телеграмма была, несомненно, связана с «Десятью часами». Никаких других точек соприкосновения с кино, если не считать обычной зрительской любви к нему, у меня не было. Правда, я кое-что все же пописывал на досуге, но, во-первых, это не имело отношения к кино, а во-вторых, об этом не знал даже мой друг Савва.

Съев борщ, я позвонил Савве на службу.

– Знаешь что? – выслушав, посоветовал он. – Порви эту телеграмму, выбрось ее и забудь.

– Вот тебе раз, – обиделся я.

– Ты имеешь дело с кино…

– Пока еще не имею.

– И не надо. Там жулик на жулике, – убежденно произнес Савва. – Наверняка обманут ни за грош.

– Так уж ни за грош, – возразил я, чувствуя, что обида не утихает, напротив.

– Ну, за два, – сказал на прощание Савва.

У Саввы вообще была странная неприязнь к кино. Я предполагал, что свою роль в этом сыграл его неудачный роман с одной актрисой, правда, не из кино, а из мюзик-холла. У меня романов с актрисами не было, и мне не хотелось верить предположениям Саввы, особенно сегодня. Я даже подумал: может быть, Савва мне просто завидует?

Все из их лаборатории уже побывали за границей, нефть и газ сейчас модная штука – а Савве не везет ни по службе, ни в любви. Так станешь пессимистом.

Почему же – тем более – не может один раз повезти тридцатилетнему человеку, который никогда и ничего не требовал от жизни и честно жил отпущенным? Не вознаграждение ли это за терпеливость?

Но терпеливость – терпеливостью, а сценарий – сценарием, поэтому разберемся трезво.

Что в нем такого особенного? В сущности, это ведь моя история с Наташей. Там почти ничего не придумано: как встретились, как познакомились; немного о друзьях, о работе. Никакого глубокого конфликта, никаких открытий. Правда, есть там у меня одна сценка, помню, я даже ею гордился; героиня улетает, и город… А впрочем, и это, наверное, где-то уже было.

Нет, серость не вознаграждается. И не надо пестовать в себе гордыню. Чего мне не хватает? Славы? Так об этом и мечтать нечего, не обломится, надо прежде всего родиться тщеславным… Лжетвидового пиджака не хватает? Так я его куплю с получки, и у меня будет маленький праздник.

Каждый рождается для своего, думал я. Должен же кто-то завтра закончить разборку каталогов научно-технической информации и получить у Василия Васильевича новое задание. Без этого жизнь, конечно, не остановится, но слегка притормозит свое поступательное движение. Выходит, и я в ней тоже кое-что значу.

2

Так я думал и рассуждал вплоть до 12 часов 30 минут 15 октября. В 12.30, вопреки всей логике, я позвонил.

– Кто? – отозвалась девушка, тотчас снявшая трубку. – Кого?.. Можно потише? – Доносился разноголосый гвалт, он смолк. – Кого?.. Можно погромче? Ландау? Я у телефона.

– Я вчера получил от вас телеграмму, – сказал я.

– Это Старыгин? – сразу догадалась девушка, к моему удивлению. – Очень хорошо, что позвонили. Вы не могли бы подъехать через час, лучше минут через сорок? Я вам объясню, в чем дело: Антон Ионыч улетает в Камерун, вернется через две педели, он хотел бы, чтобы встреча состоялась до отлета.

– Понимаю, – вымолвил я, трудно, впрочем, понимая, о чем речь и кто такой, в частности, Антон Ионович.

– Антон Ионович Щегол, режиссер, – тут же догадались на другом конце провода. – Вы наверняка знаете его картины.

Вот так поворот! Мне стало жарко. Про Антона Ионовича повсеместно читали лекции в университетах культуры. Мальчишками мы с Саввой бегали на его «Сына партизана», которого играл незабвенный Коля Огнивцев, обессмертивший свою фамилию ролью Жорки-разведчика (и впоследствии, как рассказывали, под бременем славы спившийся). В пятидесятые годы нашумел проблемный фильм Антона Ионовича «Козерог над Песчаной улицей». Кипели споры. Критики обвиняли Антона Ионовича в уступках чуждой эстетике. Часть картины была черно-белой, часть – в цвете, а часть – в негативе. После этого удивительного взбрыка Антон Ионович поутих и за последние десять лет в доброй своей старой манере экранизировал три романа Писемского. Как же мне было не знать Антона Ионовича Щегла! А Ландау тем временем говорила:

– …как раз сейчас на студии и смотрит материал, а через час уйдет. И было бы очень хорошо, если бы он до худсовета высказал вам свои замечания по сценарию, с тем чтобы, когда он вернется из Камеруна…

– Подождите… – Я переложил взмокшую трубку к другому уху. Я не поспевал мыслями за ее бойкой воркотней. – Послушайте, вы не ошибаетесь?.. Я написал всего один сценарий в жизни, два года назад, на конкурс. Я вообще не сценарист, просто – случайный человек…

Молчание Ландау казалось озадаченным.

– Ваш сценарий называется «Десять часов, двенадцать минут»? – спросила она.

– Так называется, – ответил я, и что-то вдруг шевельнулось и защемило во мне, похожее на нежность к забытому детищу…

– Видите ли, я сама ваш сценарий еще не читала… Но Антон Ионыч… – Рядом вдруг забубнил посторонний голос, Ландау ответила: «Нет, ты не в курсе». – Знаете что, – произнесла она решительно, – нужно, чтобы вы приехали. Обязательно. Сегодня. Я заказываю вам пропуск, договорились?

Сердце у меня упало, я обреченно ответил:

– Договорились.

– Вот и чудесно, – обрадовалась Ландау и, назвав адрес, положила трубку.

Ах, черт возьми, зачем вчера без всякой надобности я разболелся зубами? Второй раз номер не пройдет. А невозможного я никогда не умел совершить… Я доплелся до своего отдела, бесплодно перебирая варианты.

И тогда свершилось нечто, после чего я понял, что судьба, а не я сам движет отныне моей жизнью. И сейчас она сказала свое слово устами заглянувшего в отдел Василия Васильевича:

– Старыгин, вам не трудно подскочить в Комитет и передать письмо для Агафонова? Обратно можете не возвращаться.

Через минуту я вылетел на улицу, и здесь, у самого входа в институт, судьба снова поджидала меня, преобразившись в зеленый глазок такси.

3

Круглые уличные часы над проходной Студии указывали, что назначенные сорок минут истекают. Я бежал к главному блоку трусцой. По аллее шагали очень обыкновенные мужчины и женщины, с портфелями, хозяйственными сумками и даже с авоськами, и в авоськах, как положено, светились оранжевые апельсины. У нас их тоже давали иногда в буфете.

При входе стояла доска почета с фотографиями совершенно неизвестных народу товарищей. «Старший мастер цеха электрооборудования А. С. Кувалдин», – прочел я на бегу под первым портретом. И таблички на дверях коридоров были удивительно знакомые, совсем родные: «Зав. производством», «Нач. АХО», «Бухгалтерия». И хотя я понимал, что на любом производстве не обойтись без бухгалтерии и АХО, такая обыденность вдруг показалась мне неуместной и даже обидной в день, так необыкновенно начавшийся.

Из комнаты № 309, куда я постучался, как будто слышался смех. Но скорее всего, это было плодом настороженного воображения, потому что, когда я вошел, никто не смеялся, и все дружелюбно посмотрели на меня, кроме усатого парня, который сидел с сигаретой на подоконнике и выглядел мрачным.

– Вы – Старыгин, – утвердительно объявила одна из девушек, полнолицая и краснощекая, выбежав из-за стола. – Здравствуйте. Ольга Ландау. – Я пожал ее круглую теплую ладошку. – Молодец. Хорошо. Садитесь. Я сейчас.

– Ну, я тронул, – произнес усатый парень, сползая с подоконника.

– Не хочешь дождаться Мамаева побоища? – спросила другая девушка, беспрерывно крутившая телефонный диск.

– Побоище – без меня, – отозвался усатый от двери.

– А что потом? – спросила Ландау. Она сидела на корточках у шкафа и копалась в нижней секции, набитой папками. Парень не ответил, дверь закрылась, снова зажурчал диск, а я впервые осмелился оглядеть комнату, в которую попал.

Кабинетик был маленький и веселенький, с кактусами и кофеваркой на окне. Чувствовалось, что в нем трудятся женщины. Особенно живописными были стены, на стене слева были веером расклеены портреты кинозвезд, вырезанные из польского «Экрана». Почти всю правую стену занимал огромный и яркий рекламный плакат заграничного фильма. «Kozerog» – прочел я первое слово, потом разгадал другое: «Pestchanaya» – и понял свою ошибку. Конечно же, речь шла об отечественном «Козероге над Песчаной улицей» Антона Ионовича Щегла.

Больше ничего я рассмотреть не успел, потому что Оля Ландау выпрямилась, и в руках у нее я узнал свой сценарий в мерзкой, блекло-синей папке скоросшивателя.

– Побежали! – скомандовала она. – Антон Ионович может улетучиться в любую минуту. Логинов придет – пусть сидит, для Швеца меня нет, – наказала Оля девушке у телефона. Она уже стояла у двери с моей папкой под локтем. – Бежим, бежим скорее!

И мы побежали. Действительно побежали, в прямом смысле слова! «Ну, я побежал», – говорят у нас обычно в институте и медленным шагом спускаются в вестибюль, перекуривают с встречным сигарету-другую… Тут я едва поспевал за Олей, оказавшейся, несмотря на полноту, очень прыткой.