Текст книги "Первая встреча, последняя встреча..."

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Они вдвоем возвращались из дубравы, и Анна виновато поглядывала на Даниила, почтительно, но строго выбранившего ее за суеверные разговоры с лесной ведьмой.

– Но Даниил… – робко возразила тогда Анна. – Разве тебе не хочется иногда знать, что тебя ждет?

– Не ведает человек ни дня, ни часа своего, – отвечал Даниил. – Так говорит Писание.

– Скучный ты, Даниил, – в сердцах вздохнула Анна. – Сам как Писание…

Даниил поднял глаза на Анну и увидел, что она глядит на него с равнодушным сожалением. Он ответил смиренно, но несогласно:

– Знаешь ли ты Писание, хуля его?

– Знаю. – Анна пожала плечами. – Там везде – о грехе, о смерти, о вечном огне…

– Там говорится и о цветах, и о весне… «Вот зима уже прошла, – помолчав, тихо произнес Даниил. – Дожди миновали, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»

Анна слушала недоверчиво и заинтересованно.

– «… смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, благоухают… Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо прекрасно…»

– Так сказано в Писании?

– Так сказал Соломон, мудрейший из любивших…

– А что… он еще сказал?

– Он сказал еще: «Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют ее… крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя… и стрелы ее – стрелы огненные…»

– А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь – греховна?.. Что с тобой, Даниил? – посмотрела на монаха Анна с удивлением.

– Ты дрожишь, тебе холодно?

Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.

– Это образ, метафора, как называют греки, – сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. – Любовь Соломона – это его любовь к Богу… – Анна слушала, и все глядела на Даниила, дивясь его переменам. – Так, Анна, мы должны понимать Писание.

Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря ее рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые, огненные стрелы любви, и особенно – чей-то плащ золотой – и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое…

Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на ее шаги.

– Даниил! Ты слышал – за мною приехали франкские послы!

– Радуйся, Ярославна, – тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.

– А ты?.. Разве ты не рад? – она подошла ближе, разглядывая его скарб. – Куда собрался?

– Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель…

– Как – возвращаюсь?.. А я? – Анна выпрямилась удивленно и гневно. – А я тебе не велю! Или я не госпожа твоя, и ты не раб мой?

– Ты мне госпожа, – отвечал Даниил, еще ниже клоня голову. – Но раб я – Божий.

– Ну вот… ты и обиделся, – Анна еще приблизилась, с виноватой улыбкой заглянула в его опущенные глаза. – Как же ты мог помыслить, Даниил, милый, что мы расстанемся? Как я без тебя? Кто мне о земле франкской расскажет?.. С кем риторику буду учить, Писание?.. Латынь – без нее ведь нельзя франкской королеве!

– Кончилось твое учение, – сказал Даниил.

Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зеленые, как несозревший крыжовник!..

Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной. Даниил распростерся на каменных плитах собора:

– Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!

Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.

– Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?

Светильники отражались в глазах Даниила, и смятением был полон его голос.

– Пролился я, как вода…

– Покайся.

– С детства знаешь меня, отче, я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру ее, когда умер Бог во мне!..

– Кайся, грешник! – произнес митрополит сурово.

– Страшен и сладок мой грех. Люблю… всей силою любви земной…

– Кого? – отступил митрополит.

– Госпожу свою… Анну!

– Замолчи! – Феопемпт испуганно оглянулся.

– Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна – мое божество. Прекрасны глаза ее голубиные, и нет пятна на ней…

– Замолчи, не скверни Писание!

Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:

– Сам грешил – сам неси крест свой… Возьми в дорогу псалтырь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием…

Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.

– Душа бессмертна, – слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, – Божья милость безгранична… А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу…

– Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..

Ответа не было, шаги затихли во тьме.

В углу княжьего двора, среди беготни слуг, криков и конского ржания Злат вязал узду к коновязи.

– Ну? – вынырнула из-за крыльца Янка. – Разузнал? Про франкского короля?

Злат кивнул.

– Все узнал.

– Ну говори же, – нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.

– Коня его, – сообщил Злат, обтерев усы, – зовут Троль.

– И все?..

– Нет. Меч зовут – Сигфус.

– А сам? – Янка топнула от нетерпения.

– Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского…

– А какой он? Молодой, красивый?

– Кто? Герцог?

– Король!

– Этого не ведомо, – отвечал Злат. – Ты вот у меня – красавица! – И, оглядевшись, сгреб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее свое объятие.

Для переговоров отведена была княжья гридница, ярко освещенная по этому случаю сальными свечами в медных, византийской работы, канделябрах. Ярослав и епископ Роже сидели за концами стола, крытого парчовой скатертью, а за их спинами толпились княжьи мужи, священнослужители и дьяки. Стопки пергаментов лежали на столе и несколько десятков счетных палочек с зарубками.

– «…мехов лисицы и горностая, – читал Бенедиктус по списку, – король Ярослав дает, по означенной договоренности, в количестве ста шкур…»

– Ста и двадцати, – с улыбкой уточнил Ярослав, придвигая еще две палочки к уже выросшей возле Роже горке.

– «Сосудов золотых и серебряных, – продолжал читать Бенедиктус, – двадцать четыре…»

– Двадцать пять, – щедро придвинул лишнюю палочку Ярослав.

– «Святую же книгу Евангелие на славянском языке, украшенную жемчугом, – одну», – завершил чтение Бенедиктус, а Ярослав развел руками и согласился:

– Одну.

Затем последовал обмен пергаментами, и долго скрипели перья, совершая многочисленные подписи; сыпался на подписи песок, капал на них расплавленный сургуч и вонзались в сургуч королевская и княжеские печати.

– Теперь, – приветливо улыбаясь князю, молвил Роже, – когда размер приданого оговорен, нашей стороне хотелось бы получить ваши письменные гарантии относительно девичьей незапятнанности невесты: вот текст хартии, – он взял пергамент из рук Бенедиктуса.

Но пергамент застыл в руке епископа на полдороге, и улыбка сползла с его лица: князь оставался недвижим, лишь брови его тяжело сдвигались.

Роже пояснил несколько упавшим голосом:

– История знает случаи, когда невест приходилось возвращать вместе с приданым… а это хлопотно…

– А известны истории случаи, – сдерживая гнев, отвечал Ярослав, – когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?

Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:

– Хорошо, хорошо… Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берем ее обратно!

– Стыдно вашей святости, – Ярослав медленно отходил от гнева. – Анна – еще дитя малое!

– Именно поэтому, – подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, – ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу…

– Особа будет, – недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: – Янку!

«Янку, Янку…» – тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, – и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.

При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел ее весьма кисло и неуверенно кашлянул:

– Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость… но нельзя ли при этой особе… иметь еще одну охранительную особу, ибо… Ибо…

– Можно, – понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: – Отрока Злата сюда!

За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело, и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.

Митрополит Феопемпт вошел в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол черный кипарисовый посох и опустился в кресло.

Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:

– Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?

Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.

– Условия брака уже оговорены… Не хочет Ярослав слушать наших советов.

– А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?

– И о греческом огне, и об адском пламени… – Митрополит устало махнул рукою. – Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плел свои сети в Месопотамии, сегодня – на Руси, а завтра уплывешь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь… всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи… Даже иноки одолеваемы плотскими желаниями!.. грешно возлюбив княжен своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика – не мое дело!

Глаза Халцедония холодно блеснули.

– Политика священной Византии, – произнес он, – дело каждого из ее подданных.

– Это истинно, – поспешил согласиться Феопемпт.

– И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. – Халцедоний поднялся и по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбужден, закружил по горнице. – Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, – у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир, и я, Халцедоний, сам – это оружие!

Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.

– И большое приданое выторговали франки? – спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.

– Не менее чем на тридцать тысяч динариев…

Халцедоний щелкнул языком.

– Что она, так нехороша собой, юная княжна?

Феопемпт пожал плечами.

– Ей нет еще семнадцати… и росла она с братьями – кто мог разглядеть в ней красоту?

– Но как же… – начал было Халцедоний и вдруг смолк, осененный мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. – Постой… а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..

Жара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывет в знойном воздухе, и не спасали ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины как ни в чем не бывало бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях.

Логофет Лихуд, обнаженный, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:

– «…на условие епископа включить в приданое мощи святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы..»

– Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, – заметил Лихуд. – Продолжай.

– «…а также мехов и монет в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда мое донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечет ее. – Нотарий откашлялся. – Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться…»

Лихуд поморщился – сипенье нотария стало ему невыносимым – и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался.

– Платье, – приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. – А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина.

– Благочестивый Лихуд! – в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его.

Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов.

Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лег.

– Нотария, – приказал он.

– Нотарий только что ослеплен, – доложил веститор. – Но приказу этериарха.

Лихуд снова недовольно поморщился.

– Но мне теперь нужны его глаза, а не голос. Пришлите зрячего.

Спустя мгновение явился другой нотарий и уселся наготове с восковой дощечкой.

– «Святейший император, – продиктовал Лихуд, – рассмотрел… рассмотрел, – повторил он, – эпистолию своего тайного посланника и резидента Халцедония и повелевает указанному Халцедонию приступить к осуществлению предложенного им плана. Июня 27 дня, 3 индикта, 6556 года, исходящий номер семь. Логофет Лихуд». Гонца к Халцедонию, – добавил Лихуд, – послать немедля на самой быстроходной хеландии.

И в Польше то лето было сухим и жарким.

Посольство медленно двигалось на запад по дороге, едва заметной среди пожженных солнцем трав.

Впереди, как всегда, трусил на муле епископ Роже, за ним ехали Бенедиктус и рыцари. Со скрипом тянулись телеги с припасами и провиантом, их, никем не понукаемые, тянули коротконогие степные лошадки. Зато третий возок был затянут паволокой и окружен плотным строем пеших воинов. Иногда на ухабах в нем глухо позвякивал металл, и лица воинов становились тогда еще суровее от сознания высочайшей ответственности.

За воинством катилась устланная сеном и мехами повозка, и в ней с шапкой черешни сидела улыбающаяся Янка. Норовя ухватить выбившийся клок сена, за повозкой шел могучий конь, и на коне высился не менее могучий седок без шапки. По тому, как преданно глядел отрок на Янку, в нем можно было признать Злата, да так оно и было.

Проедет и эта повозка, поклубится и уляжется за нею пыль, и некоторое время дорога будет пуста – но потом лягут на нее еще две тени, и прежде чем появятся последние, отставшие путники, мы услышим голос.

– Бонжур – так здороваются франки днем, – говорил Даниил. – Бонсуар же говорят вечером. Повтори.

Анна сидела боком на белой кобылке, а Даниил шел рядом, придерживая лошадь под уздцы. Он загорел в дороге, и походка его была легкой.

– Бонжур… бонсуар, – сосредоточенно повторила Анна, хмуря те места, где у всех, кроме рыжих, находятся брови.

– Письменно к королю обращаются: сир…

– Сир, – повторила Анна.

– Но устно лиц королевского звания надлежит именовать вотр мажесте – ваше величество. Священников франки называют ваша святость, рыцарей – ваша честь. Герцоги и графы именуются светлостью, вассалы же зовут их – мой сюзерен.

– Зачем столько названий? Не проще ли называть всех – господин?

– Дело не в словах, Анна, – терпеливо объяснил Даниил, – а в сути вещей. Титул напоминает каждому о его назначении: рыцарь сражается за короля, священник молится зa него перед Всевышним, крестьянин трудится на ниве, чтобы пропитать их.

– А король?

– Король отвечает перед Богом за всех.

– А королева?

– Она украшает его престол, – ответил Даниил, но Анна осталась неудовлетворенной ответом.

Немного поразмыслив, она покачала головой:

– Но королеве тоже могут прийти государственные мысли! Ну, например, я скажу: вотр мажесте, у франков хорошие мечи, ценятся дороже арабских, мне Шалиньяк сказывал. Почему бы не послать торговых людей на Русь? А с Руси они привезут меда, мехов… яблок и орехов из нашего сада в Берестове…

Даниил, сдержав улыбку, стал подбирать поводья, но Анна смотрела на него требовательно, ожидая ответа.

– Боюсь, король ответит, что это не твое дело, Анна, – отозвался Даниил. – Государственные дела решают мужчины.

Анна дернула плечом и хмыкнула несогласно.

– Если король так ответит – он глуп, – заявила она. – Разве отец не советовался с матерью, когда Эймунд хотел увести варягов из Новгорода?.. Нет, – убежденно сказала Анна, – король ответит: ты молодец, Анна, и я обязательно сделаю, как придумала моя… как он обратится к королеве?

– Он скажет: ма шер, мой друг.

– Ма шер, – повторила Анна. – Мон шер – я скажу королю… А как я обращусь к наследнику?

Ответа не было, и Анна поворотила лицо к монаху:

– Даниил! Как называют наследника престола? – Даниил продолжал молчать, медля с ответом. – Ага, умный Даниил! Вот наконец и ты чего-то не знаешь!

Печальная улыбка тронула губы Даниила.

– Наследника ты назовешь просто – мон фис. Мой сын…

– Сын, – повторила Анна, удивленно вслушиваясь в это знакомое, но внезапно наполнившееся для нее новым смыслом слово. – Мон фис… – И сложила фразу: – Бонжур… мон фис!..

Между Янкой и Златом тоже происходила в это время поучительная беседа.

– Не греет, да светит – что такое? – спрашивала Янка.

– Огниво? – отзывался Злат и вытирал взмокший лоб платком.

Янка щурила глаза:

– Нет!

– Глаз кошачий?

– Почему – глаз? – сплевывая черешневые косточки, смеялась Янка.

– Ночью светит… Янка! – взмолился Злат, показывая платок, весь стянутый узлами. – Я уже шесть раз отгадал, и вот еще – два… Человек не камень, терпит, да и треснет!

– А уговор – дороже денег! – отвечала Янка. – Отгадаешь столько загадок, сколько платок узлов вместит, – еще раз поцелую. Лучше смекай.

– Доспех? – безнадежно спросил Злат.

– Нет! – веселилась Янка. И даже печальный рыцарь Ромуальд, ехавший неподалеку, прислушивался к их разговору с подобием улыбки.

И к вечеру жара не унялась, только дорожная пыль все гуще оседала на возах, конях и одеждах путников.

Анна ехала теперь в повозке; опершись локтями о мех, она читала толстое, с жемчужным шитьем и золотыми застежками Евангелие. Рядом с прежней беззаботностью сидела Янка, только теперь ее рот и руки нашли другое занятие: она грызла подсолнухи. Даниил следовал за повозкой на лошади.

Скрипели колеса, дремали воины в седлах. Блестело неподвижное закатное солнце на шлеме Ромуальда.

Бенедиктус подъехал к Даниилу, и их кони пошли рядом.

– Восьмой раз вожу послов на Русь – и никогда дорога не была такой спокойной, – сказал Бенедиктус. – Печенеги поумирали от жары, а разбойники лежат в тени и не помышляют о разбое. Благодать. «Чему печалиться слуге, когда подкован конь, – пропел Бенедиктус, прихлебнув из фляги. – И близок дом, где в очаге всегда горит огонь…» Но тебя, я вижу, ничего не радует. В унынии – грех.

– Всяк радуется своему и по-своему, – отозвался Даниил.

– Тоже правда! – воскликнул Бенедиктус, довольный, что выпала возможность поболтать. – Отпустим же им грехи – завистникам, гордецам, корыстолюбцам – и оставим им их радости! Кесарю – кесарево. А Бахусу – бахусово! Ибо, когда я пью, я добр, а из этой позиции еще интереснее наблюдать, что есть человек.

Даниил слушал вежливо, но не для диспута были его мысли, и далеки они были отсюда.

– Сего никому не дано знать, кроме Создателя, – кротко ответил он.

– Да нет, – возразил Бенедиктус, – и мы, грешные, любопытствуем. Лезем не только в душу, но и в тело – посмотреть, что там внутри, скажем, какого цвета кровь… И хоть давно убедились, что зеленой она не бывает, – продолжаем им пускать ее из жил ближних.

– За это карает небо, но не мы.

Бенедиктус помолчал, вздохнул разочарованно.

– Броня у тебя покрепче, чем у нашего славного рыцаря, – кивнул он на закованного в латы Ромуальда. – Жаль, Даниил… Я полагал, что двум самым умным в этом стаде есть о чем поговорить. – Он с сожалением заглянул в опустевшую фляжку. – Но тебе предпочтительней штудировать придворный этикет с дочерью твоего сюзерена…

– Прости, Бенедиктус, – перебил Даниил мягко, но решительно. – Говори, пожалуйста, тише. Княжна уснула.

Бенедиктус перевел взгляд на повозку. Анна и правда спала, уронив рыжие пряди на книгу.

– Алла-а-а! – вдруг донеслось спереди из-за придорожного кустарника. – Алла, бисмилла-а! Ай, алла-а…

Даниил замер, прислушиваясь, Шалиньяк тоже привстал на стременах. Воины разом ближе придвинулись к возку.

Ромуальд, чрезвычайно оживившись, выхватил меч и галопом пустил коня на крик. Злат хотел последовать за рыцарем, но Бенедиктус остановил его:

– Погоди, дай бедняге наконец свершить свой подвиг.

Через минуту за кустарниками путникам открылась стоящая у речки двухколесная арба, запряженная ослом. Подле нее Ромуальд цепко держал за бороду человека в шароварах и чалме.

– Что за несчастная судьба! – вопил бородач, простирая руки к подъезжавшим. – Стоит любому странствующему рыцарю увидеть сарацина, как он тут же хватает его за бороду… И все говорят – отдай гроб Господен! А откуда он у бедного сарацина, разве я его брал?

– Кто ты такой? – спросил Шалиньяк.

– Бедный сарацинский купец, везу в Регентсбург шелк и амбру. Остановился для вечернего намаза… Добрая госпожа! – упал он перед Анной на колени. – Не знаю имени и титула… разреши ехать под охраной твоих лучезарных рыцарей! Иначе бедному сарацину снова не миновать беды!

Анна подумала, поглядела на Роже, потом на Даниила, выпрямилась и простерла руку – как делал ее отец на судилищах в Киеве:

– Пусть едет!

Ромуальд разжал руку и смущенно отъехал в сторону.

– Да продлятся дни твои, мудрая госпожа! – быстро закланялся купец. – Да не меркнет свет очей твоих!.. И вот так от самой Палестины, – пожаловался он Бенедиктусу, влезая на арбу.

Анна глядела на Даниила.

– Я поступила по своему назначению, Даниил?

– Ты поступила по-королевски. Ибо сказано: благословен будет владыка милосердный.

Анна сдержала довольную улыбку. Рыцари и воины разошлись по своим местам, и снова под скрип колес кавалькада тронулась в путь.

В зеркале горного озера плавала полная луна, и лик ее временами покачивался от всплесков сонной рыбы. Маячили в тумане фигуры франкских воинов у заветного возка, торчали оглобли распряженной сарацинской арбы.

В стороне от засыпающего лагеря Даниил совершал молитву. Но невольно, как ни погружался Даниил в святые, успокоительные слова, слух его ловил доносившиеся от полозки девические шепоты.

В повозке, устланной мехами, Янка взбивала подушку, готовя Анне ночлег.

– …а бывает, – слышался Даниилу шепот Янки, – женщина не хочет, чтобы у нее появился ребенок, – и тогда нужно найти зернышко, которое нес муравей, завернуть его в кожицу финика, что привозят нам греки, и привязать к голове…

– Какая женщина не захочет ребенка?.. – отзывался Янке удивленный шепот Анны. – Вот если женщина хочет ребенка, а его все нет…

– Это еще проще. Нужно убить кролика и смешать его мозг с жиром молодого гуся…

Даниил горячее зашептал молитву, но не творилась молитва. Уходили последние остатки благодати из души, уходил покой, и на место его вползала тоска, и сердцем вновь овладевало скорбное томление. Даниил закрыл руками уши, но не легче от этого стало его душе.

Так простоял он на коленях долго, а когда отнял от ушей руки, шепотов уже не было слышно. Он поднялся и подошел к повозке. Анна спала, но место Янки рядом с ней было пусто. С берега озера послышались плеск и тихий смех. Даниил раздвинул ветви кустов и вгляделся. На лунном мелководье темнели две обнаженные фигуры, Янка и Злат со смехом кружили друг вокруг друга, и змеями кружилась за ними нарушенная водная гладь…

Даниил глядел, не в силах оторвать глаз от этой дьявольской, греховной пляски. Но был еще Бог в нем, и отвел глаза Даниила от озера, и вернул силы расслабленной плоти.

Даниил возвратился к повозке, вынул меч и, воткнув его перед собой в землю, сам опустился рядом. Анна продолжала спать, по-детски уложив щеку на ладошки. Локон ее волос шевельнулся от набежавшего ветерка, приподнялся и сонно лег обратно.

Теплые зефиры ласкались к его милой, на нее ласково смотрели звезды с неба. Слаще меда было ее ровное дыхание, вся прекрасная юная душа ее светилась на спящем лице… Чем он еще мог одарить ее, кроме тайной своей любви, чем уберечь, кроме вечной преданности, чтобы никогда не коснулись ее беда и тоска, чтобы никогда не померк этот чистый свет ее души?

В своих мыслях Даниил не сразу заметил подсевшего к нему сарацинского купца. Позевывая, тот посидел немного, потом лениво замурлыкал протяжную восточную мелодию.

– Это очень старая песня, – прервав пение, пояснил купец. – И поется в ней о том, что прекрасней всего в мире.

– О чем же?

– «Темная ночь навевает желание, луна освещает ложе из роз, и соловьи поют в сердцах влюбленных». Хочешь, научу тебя этой песне?

– Я не пою таких песен, – помолчав, отозвался Даниил.

– Конечно, монахам чужды такие песни, – согласился купец. – Неужели даже в мыслях? – вдруг быстро спросил он, и Даниил встретился с мерцающим в полутьме, испытующим взглядом…

И был еще один день пути. Дорога петляла среди склонов, поросших высокими синими елями.

Сарацинский купец мирно дремал, качаясь в своей арбе. По обе стороны от Анны ехали Роже, Шалиньяк и Бенедиктус.

– Итак, – говорил наставительно епископ, – король Хильперик имел возлюбленную по имени Фридегонда. И до такой степени поддался убеждениям этой женщины, что однажды ночью…

– …задушил в собственной постели свою жену, – вставил Бенедиктус.

Анна, нахмурившись, слушала урок французской истории и временами поглядывала на Даниила, который шагал позади.

– Фридегонда тем временем, – продолжал Роже, – помогла Хильперику избавиться от брата Сигиберта, своим лукавством она привлекла двух мужей и так очаровала их, что они нашли Сигиберта…

– …и ударили его четырьмя ножами меж ребер, – сказал Шалиньяк, – отчего он умер.

– Так Фридегонда стала женой Хильперика, – рассказывал далее Роже. – При этом она избавилась от его сына, наследника Хлодвига, приказав наемным людям на вилле Нуази…

– …воткнуть ему нож во внутренности, – со знанием дела сказал Шалиньяк. – Отчего он тоже умер.

– Ай-яй-яй… – услышал Даниил рядом с собой сочувственный вздох. За спицами колес сарацинской арбы мелькали борода и чалма. Купец говорил тихо, чтобы не услышали французы: – Безобразие – в крови франкских монархов. Зачем вспоминать историю – скоро ты сам увидишь короля, который грубостью и неучтивостью свел в могилу двух жен… – Купец поцокал языком и покачал головой. – Бедная, бедная Анна…

Ров, окружающий стены Гнезно, польской столицы, от засухи изрядно обмелел. Через него был перекинут мост к воротам, возле ворот, надвинув на лоб шапку, дремал стражник.

Когда появились на другой стороне рва возки и под конскими копытами заскрипели доски моста, стражник приоткрыл глаз – и опустил перед гостями жердь-шлагбаум.

– Налог – шесть злотых, – сонно объявил он.

– Протри свои глаза, серв! Перед тобой посол короля Франции! – подскакал к воротам Шалиньяк. – Какой еще налог?

– На починку моста, – сказал стражник.

– Видно, пусты сундуки у Казимира? – молвил Шалиньяк с ехидством.

– Нет в мире славней и богаче светлого круля земли польской, – невесело отвечал стражник.

Роже кивнул Шалиньяку, и тот хмуро полез в кошель.

Снова заскрипели шаткие доски под колесами. Стражник потрогал монету на зуб.

– С Руси? – спросил он проезжавшего мимо Злата.

– С Руси.

– Мехов или чего еще на продажу не имеешь?..

– Разве я купец? – удивился Злат.

– А разве одни купцы торгуют?..

В это время треснули под копытами прогнившие доски – и рыцарь Ромуальд вместе с конем обрушился в ров, к счастью неглубокий.

– Негодяй! – Шалиньяк в бешенстве повернул коня. – Зачем же ты брал деньги?..

– Я сказал вельможному пану – на починку моста, – ответил стражник и опустил монету в прорезь ларца.

– Что за гости в моем дворце?

Король Казимир, высокий и худой, с длинной, но жидкой бороденкой, держа книгу в руке и близоруко щурясь, спускался по лестнице. – Роже! – узнал он епископа. – Какая приятная оказия – вновь увидеть собрата по альма-матер!..

– Разуй глаза, Казимеж! – с досадой перебила его королева. – Или не видишь, что епископ привез Анну!

Королева Мария, именуемая по-славянски Доброгневой, не выпускала Анну из объятий, и пухлое лицо ее светилось от радостных слез.

– О!.. – воскликнул Казимир, галантным жестом заслоняясь, будто от солнечного луча. – То не Анна, то сама божественная Артемида!

– Езус-Мария, какая Артемида! Анна, племянница твоя, цветик наш, ласточка… Красавица! Она вот такусенькой былa, когда ты увез меня из Киева. Нельзя так много заниматься теологией, Казимеж, ты скоро свое имя забудешь!

– То есть неразумная речь, Доброгнева, – строго ответил король, а все меж тем стояли и почтительно слушали перебранку царственных супругов. – Теология – возвышеннейшая из наук, и даже философия всего лишь ее служанка, в чем со мной согласится брат Роже, который…

– Здравствуй, дядя Казимир! – решительно двинулась вперед Анна и расцеловала короля в обе щеки. – Вы с тетей после побранитесь! А сейчас мои люди устали с дороги и голодны!

Казимир оглядел возникшее перед ним рыжеволосое видение.

– Ужин! – закричал он и захлопал в ладоши. – Яцек, Марыся!.. – Король гордо выгибал грудь и прохаживался гоголем, командуя набежавшим слугам:

– Трех быков на вертелах! Меду. Вина, старейшего из моего погреба! – Казимир махнул спутникам Анны: – Угощайтесь на здоровье, панове!

Звякнули доспехи, Ромуальд сделал шаг вперед.

– Благородный рыцарь Ромуальд, – тут же возник рядом Бенедиктус, – спрашивает, не может ли он послужить светлому королю в борьбе с врагами или злыми волшебниками…

– Не слышал вопроса, – удивился Казимир.