Текст книги "Первая встреча, последняя встреча..."

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Чухонцев рассматривал странный, прикрытый стеклянным колпаком предмет, комбинацию из пружинок и присосок.

– Но отчего же, – сказал он, – вы все-таки решили, что неизвестный покупатель не отступился и теперь хочет вас убить?

Куклин расхохотался:

– Что же ему остается? Открытие-то гениальное, он с двух строк раскусил… А – черный автомобиль?

– Черных «Даймлеров», – сказал Чухонцев, – по моим сведениям, в городе не меньше семидесяти… Но, конечно, мы не имеем права исключить опасность. Я берусь за ваше дело.

– Я заплачу, я имею…

– Об этом после, – перебил Чухонцев. – Начнем с пассивных мер предосторожности. Где вы храните вашу тетрадь?

– Простите… – Куклин замялся. – Это, пока… даже вам…

– Хорошо. – Чухонцев понимающе кивнул. – Тогда, в первую очередь, завтра же закажите прочную решетку на окно. Никому не открывайте дверь. Систему контрольных ниток – сохраняйте. И обо всем, что покажется подозрительным, – немедля телефонируйте мне.

Слушая его речь, Куклин как-то непривычно расслабился, глаза его прояснились, ушла с лица напряженность.

– Вы, конечно, слишком молоды… Но я вам почему-то верю. Не сочтите за труд проводить меня до аптеки?.. Мне нужна глауберова соль для опыта, а каждый выход…

– Понимаю. А что это такое, если не секрет? – кивнул Чухонцев на предмет под стеклянным колпаком.

– Это? Ерунда. Храню как свое первое изобретение.

– И все же?

Куклин снял колпак, тронул кнопку, и пружинка, расправившись, хлопнула Чухонцева присоской по руке:

– Машинка для убиения комаров.

– А, – отозвался Чухонцев, удивленно глянув на изобретателя.

Они вышли из аптеки и прощались, когда из глубины улицы появился черный «Даймлер».

Роняя свертки, Куклин мгновенно шарахнулся в подворотню. Машина проехала мимо.

Чухонцев достал блокнот и на всякий случай записал номер: «551».

Пожилая дама в окошечке почтамта приветствовала посетителя по-свойски:

– С Рождеством, Петрик! Вам – телеграмма из Осташкова, от родителей, поздравительная.

Чухонцев невнимательно оглядел протянутый красочный бланк и раскрыл было рот, но дама опередила вопрос:

– А денежного перевода – пока нет. Праздники – на верное, почта опаздывает…

– Рад, взаимно рад, господа, с праздником! – появился на освещенной эстраде конферансье во фраке, встреченный аплодисментами, – и также поаплодировал публике. – О, какое общество! – прищурился он, оглядывая столики пышно убранного кафе-шантана «Колизеум». – Но вспомним же в эти дни Рождества и о бедных бутонах на клумбе нашего благополучия, о детях подворотен и клоак… «Танец апашей»!., в исполнении Поля и Мари!

Чухонцев сидел за столиком в углу, одетый в неизменный свой клетчатый костюм, и, невнимательно слушая конферансье, проглядывал вечернюю газету.

Грянул оркестр, на сцену выбежала апашка в растерзанном платье, ее тотчас настиг свирепый апаш, схватил за руку и, раскрутив, отшвырнул в угол эстрады.

В зеркальных дверях с зелено-фиолетовыми декадентскими витражами появились неразлучные граф и Бобрин. Они оглядели зал, заметили столик с одиноко сидящим Чухонцевым и, с улыбкой переглянувшись, направились к нему. Бобрин дружелюбно щелкнул каблуками:

– Вы разрешите, Петр Григорьевич?

Чухонцев поднял на них глаза.

– Надеюсь, мы достаточные друзья, чтобы не помнить глупых обид?

– Пожалуйста, садитесь, господа, – сказал Чухонцев, подвинулся и снова уткнулся в газету.

– Что ж вы так исчезли таинственно? – говорил Бобрин, усаживаясь. – Впрочем, нас тоже потеснили довольно скоро. Похоже, наши не пляшут, граф?

– Да, – согласился граф. – Этот Калигула на белом коне… Впрочем, с его состоянием легко быть оригиналом.

– Лошадь, говорят, он купил в цирке, прямо с арены, каково?.. А ваше агентство по-прежнему не приносит дохода? – Бобрин кивнул на скромную бутылку содовой. – Не стесняйтесь, Петрик, если… Я готов, по-дружески…

– Благодарю, не беспокойтесь…

– Ах, да! – вспомнив что-то, воскликнул Бобрин. – Вы ведь, кажется, нашли наконец дело? Я вас поздравляю! – объявил он и рассмеялся. – Этого месье Куклина я знаю с детства!..

Чухонцев удивленно поглядел на корнета.

– Да видел, видел вас в столь приятном обществе, проезжая мимо с Жекой Оболенским на моторе…

– Номер – пятьсот пятьдесят один?

– Завидую вашей наблюдательности, но поверьте, Куклин – пустая трата сил. Он был когда-то способным инженером у моего отца, но абсолютно сумасшедший тип. Изобретал черт-те что… крысоловки, клопобойки… отец его выгнал. Что же изобрел наш Архимед на сей раз? Тараканодавку?

– Не совсем, но… – Чухонцев улыбнулся с некоторым усилием, стал складывать газету – и, вдруг застыв, резко изменился в лице…

Закончив танец, апаш за волосы уволок партнершу в кулисы. Конферансье переждал аплодисменты и объявил:

– Как нужен сейчас глоток свежего, благоуханного воздуха! И он ждет вас, господа: выступает наша чудесная Ванда, наша несравненная госпожа Лавинская! Романс «Утро туманное»!

Бобрин поднялся, захлопав шумными ладонями. Лавинская, вся в белом, с алой розой у лифа, стояла, сияя синими глазами и даря залу улыбки и воздушные поцелуи.

Увидела Бобрина и графа – улыбнулась им; рядом заметила Чухонцева, собралась было и ему послать поцелуй – но рука ее остановилась на полдороге.

Не глядя на эстраду, Чухонцев несся к выходу и едва не сбивал тесно стоящие столики. Недоуменно оглянулся на опустевшее место Бобрин. Одна газета лежала на столе, и в ней жирно чернел заголовок: «Страшная драма на Лиговке»…

Обильный, крупный снег шел в этот вечер.

Чухонцев на ходу спрыгнул с санок, вбежал в домовую арку. Возле поленницы дворник что-то важно рассказывал обступившим его кухаркам. Единым духом Чухонцев поднялся на пятый этаж. Дверь в квартиру была приоткрыта, на площадке курил полицейский. Чухонцев предъявил ему карточку, тот уставился на нее с недоумением, но в квартиру пропустил.

В комнате толпился народ: нижние чины полиции, агенты в штатском, понятые. Фотограф возился возле своего аппарата. На полу, уже уложенный на носилки, вырисовывался под белою простыней труп.

– А вот и наш Пинкертон! – к Чухонцеву направился крепкий седоусый пристав в распахнутой шинели и приветливо пожал ему руку. – Ничего интересного, Петруша. Нормальное самоубийство ненормального.

Чухонцев невольно вскинул взгляд на балку с крюком.

– Она самая, – поймав его взгляд, подтвердил пристав и вздохнул. – Будто специально была приспособлена. Непризнанный гений, изобретатель перпетуум-мобиле… Было. И не раз – даже скучно.

– Эксперты подтвердили самоубийство?

– Классическое.

– И… ничего не похищено? Тетрадь?..

– Разве тут поймешь… описывать да описывать: вон сколько наизобретал, бедняга. Здоровый человек – и тот сдвинется. Ну что, господа, закругляемся? – спросил пристав.

– Минуточку, – фотограф нырнул под черное сукно.

Агент в штатском скинул с трупа простыню, вспыхнул магний. К носилкам подошли полицейские.

Наклонившись, Чухонцев вглядывался в лицо Куклина. Оно выглядело спокойным, не было на нем следов физического страдания. Но необъяснимая, невыносимая душевная боль исходила от этого выражения покоя, за которым читался укор.

Полицейские накрыли труп простыней, подняли носилки и понесли к выходу. За ними, толпясь, двинулись остальные, комната пустела.

Чухонцев выпрямился. И вдруг воспоминание осенило его. Он подошел к окну, достал из кармана лупу и, медленно проведя ею вдоль рамы, обнаружил едва заметную нитку. Один конец ее был по-прежнему закреплен, но другой – свисал свободно. Чухонцев скинул щеколду, распахнул окно.

Следы тянулись вдоль карниза, почти уже неразличимые под хлопьями густо падающего снега…

Опустевший оконный проем качнулся в нерезком окуляре, который, видимо, держала где-то чья-то рука, – а Чухонцев тем временем бежал следом за приставом и догнал его на лестничной площадке.

– Петр Лаврентьевич, умоляю вас!.. на минутку…

Пристав последовал за ним с видимой неохотою.

– Понимаете, – взволнованно говорил Чухонцев на ходу, – я немного знал этого Куклина… он, безусловно, человек странный – но он удивительно точно предсказал способ своей смерти… – они вернулись в комнату.

– Да что же тут удивительного, – пристав поглядел на балку. – Он его просто знал. Самоубийцы задолго готовятся, обставляют…

– Да, да, но он говорил об убийстве… и убийца, – Чухонцев нетерпеливо подвел пристава к окну, – проник сюда по карнизу…

– Так… – непонимающе молвил пристав.

– Глядите!

Пристав выглянул в окно, и ничего не отразилось на его лице. Он вопросительно поглядел на Чухонцева. Тот выглянул тоже.

Ровный, нетронутый снег застилал плоскость карниза.

– Померещилось вам, голубчик, – сказал пристав и ободряюще похлопал Чухонцева по плечу: – Ничего… мне тоже мерещилось в ваши годы. Ерунда, Петруша, поверьте, чистая ерунда! – он двинулся к выходу. – Идемте, там квартиру ждут опечатывать.

И они вышли.

И некто, смутно различимый в окне дома напротив, отнял от глаза подзорную трубу и тоже удалился в темную глубину комнаты…

…Инютин, Коздалевский… – пальцы перебирали листки картотеки. – Кузман… не желаете? – чиновник обратил гладко бритое лицо к Чухонцеву. – Тоже весьма любопытно: «свинтокрутильный метермолет, приводимый в движение петрольпетом…» Так, Куклин тоже имеется.

Чиновник достал карточку из длинного ящика. Все стены архива Патентного бюро состояли из подобных ящиков с нанесенными на них буквами и цифрами. Разнообразие составлял голый стол, у которого над шахматной доской сидел второй сотрудник, нетерпеливо поглядывая на коллегу.

– Куклин, – повторил бритый, подбежал к доске, передвинул фигуру и вернулся к Чухонцеву. – «Регистрационный номер 136988. Способ выделения энергии путем механической пертурбации молекул химических элементов. Отказать ввиду теоретической и практической неосуществимости. 17.V.1912».

– Вы позволите? – кивнул на карточку Чухонцев.

– Пожалуйста, пожалуйста!

На листке, подшитом к карточке, Чухонцев, с трудом разбирая кудреватый почерк, прочел знакомые слова: «эксперимент… критическая масса… слава и мощь России…»

– А что, смею спросить, – услышал он голос бритого, – не иначе, как этот Куклин застрелился?., или в окно бросился?

Чухонцев удивленно поднял глаза.

– Опыт двадцати лет работы, – чиновник вложил карточку обратно в ящик. – Обычно наших клиентов вспоминают лишь по сему печальному поводу.

– Значит, никто не мог заинтересоваться заявкой?

– Да кому же это нужно? – искренне удивился чиновник, задвигая ящик в гнездо и возвращаясь к шахматной доске. – Здесь – архив, место, так сказать, вечного успокоения беспокойных идей.

– Патентный шлак, – прибавил его молчаливый партнер. – Годный разве что для кунсткамеры Шольца.

Чухонцев, уже направлявшийся к двери, обернулся.

– Простите, как вы сказали?..

– Шольц! Мировой успех, курьезные изобретения со всего света, выставлялся в Вене, Париже… Великий князь Николай Николаевич были вчера и изволили премного смеяться… Неужто не посещали? – воскликнул партнер чиновника, сделав, по-видимому, удачный ход и потирая руки. – Огромное упущение!

Чухонцев миновал последние ступеньки пожарной лестницы, подтянулся и перескочил на крышу.

С высоты шестого этажа открывались Лиговка, освещенная панорама Николаевского вокзала с уходящими в ночную туманность подъездными путями и дымящимся паровозом на них.

Скользя по наледи, Чухонцев пересек крышу, спрыгнул на уступ эркера – и возник в наблюдающем окуляре.

Вправо от эркера, вдоль мансардных окон, тянулся широкий карниз, по которому Чухонцев и двинулся, неотступно провожаемый окуляром, – и через несколько осторожных шагов оказался возле нужного окна. Поддел карманным ножом форточку; просунув в нее руку, толкнул раму. Перебрался на подоконник, спрыгнул на пол и исчез в жилище Куклина.

Окуляр качнулся как бы досадливо – теперь объект наблюдения был уже незрим для него; только темнела ниша распахнутого окна, в ней слабо прорисовывались захламленные полки и балка с крюком.

И седой человек с бородкой эспаньолкой опустил подзорную трубу.

В просторном, светлом, по моде начала века павильоне – чугунное кружево несущих конструкций и стеклянное кружево крыши – прогуливалась, разглядывала экспонаты и обменивалась впечатлениями самая разнообразная публика: офицеры, добротно и попроще одетые господа, студенты, купцы, нарядные дамы, гимназисты.

Большая часть из них толпилась вокруг предмета наиболее шумного и объемистого. Это был разрез русской бани в натуральную величину, где на полке лежал, источая пар, розовый, прикрытый у пояса простынею муляж мужика с окладистой бородой. Веники, приводимые в движение сложной системой рычагов, попеременно стегали его по спине и бокам. Возле поста управления стоял элегантный человек с лихо подкрученными усами.

– Мобиль «С легким паром», – объяснял он смеющейся публике. – Работа крестьянина Тверской губернии Арсения Зайцева совместно с братом Варфоломеем… Пока действует счетчик, прошу, господа, пройти сюда.

Не упуская усатого человека из вида, Чухонцев, с картонной коробкой в руке, двигался следом за толпой, держась, однако, чуть в стороне.

– Машинка для открывания устриц! Мечта лентяя, – комментировал Шольц, переходя от одного удивительного экспоната к другому. – А вот – незаменимый подарок рассеянным дамам: аппарат для доставания заколок, упавших за диван… Беспрогулочная корова. Движущаяся лента, как видите, заменяет лужайку. Сапог с печкой – рекомендуется сторожам и страдающим подагрой. Дверной двигатель… Минутку особого внимания, господа, – работа из Холмогор: преобразователь энергии северного сияния!

Мрачный, бычьего сложения мужчина, сидя на скамье, с хрустом ел соленый огурец. Он скучно посмотрел на остановившегося перед ним Чухонцева.

Меж тем счетчик на «мобиле», видимо, отсчитал положенное количество ударов, ведро с шипением выплеснулось на раскаленное тело, из бороды муляжа утробно донеслось: «Эх-ма» – и Шольц, вернувшийся обратно, под смех зрителей выключил агрегат.

– Я рад, господа, – произнес он, – что моя скромная коллекция доставляет вам минуты веселья. Но, – Шольц поднял палец, и лицо его вмиг стало серьезным, – не будем слишком строги к безвестным энтузиастам. Все несбыточное имеет когда-нибудь сбываться. И потому девиз моей выставки – «Надежда»!

Сквозь аплодирующую толпу, улыбаясь и раскланиваясь, он направился к чугунной лестнице, ведущей на антресоли, и четкой поступью, высоко неся подбородок, проследовал мимо Чухонцева.

Подобравшись, Чухонцев двинулся за Шольцем. Вдоль длинного ряда вечных двигателей всех видов и размеров он следовал некоторое время за его прямой удаляющейся спиной – но Шольц вдруг резко остановился, на мгновение застыв на месте, и – обернулся, вопросительно уставившись на Чухонцева.

– Вас ист дас?

Чухонцев остановился тоже.

– Их вольт… герр Шольц…

– Не затрудняйтесь, – сказал Шольц по-русски, – я, как вы слышали, говорю по-русски. Но я имею только минуту.

– Достаточно, господин Шольц.

Чухонцев опустил на пол коробку, снял крышку – и, быстрым движением достав «машинку для убиения комаров», включил механизм и молча протянул ее Шольцу, не сводя при этом с него магнетизирующего, пристального взгляда.

Однако ни один мускул, вопреки ожиданию, не дрогнул на лице Шольца, напротив, на нем обозначилось выражение скуки.

– Простите, но я закончил приобретения.

– Куклин, – тихо, но четко и раздельно выговорил Чухонцев и снова пронзительно вперился в Шольца.

– Простите?..

– Вам ничего не говорит эта фамилия?

– Хм… – Шольц задумался на мгновение, и теперь его глаза впервые с интересом глянули на незнакомца. – Да, кажется, я где-то это видел…

– В доме убитого, – отвечал Чухонцев, подчеркивая последнее слово.

– Ах, да… Но в газетах, по-моему, писали, что господин Куклин покончил жизнь самоубийством? – вежливо уточнил Шольц. – Впрочем, я не удивляюсь. Да, я не купил у него эту безделушку, как, впрочем, и ничего другого. Слишком слабо для серьеза, слишком скучно для курьеза.

Шольц обаятельно улыбнулся и развел руками. – А вы, видимо, его наследник?

– В некотором роде… – отвечал Чухонцев, все более теряя преимущества атаки.

– В таком случае, – резюмировал Шольц, – искренне сожалею, что с наследством вам явно не повезло. Имею честь.

Шольц коротко поклонился – и зашагал дальше.

За спиной Чухонцева хрустнул огурец. Мрачный человек поглядел вслед Шольцу с ненавистью и спросил сочувственно:

– Не купил, сукин сын?

Сложив агрегат в коробку, Чухонцев покачал головой, а человек продолжал, свирепо жуя:

– Ему спички подавай о двух головках – толпе на потеху, подковы на пружинах… Где мой сфероплан? Где бронескоп, я спрашиваю?.. Купил две великие идеи, а выставил – шиш. Клоун! – выкрикнул изобретатель вслед ушедшему Шольцу, и стало ясно, что закусывал он огурцом не без оснований. – Занзевеев Егор, гвардейского Его высочества великого князя Николая Михайловича экипажа унтер-минер в отставке.

– Петр Григорьевич, – Чухонцев пожал протянутую ладонь. – А что это такое – бронескоп?

– Прошлогодний снег, – небрежно махнул рукой Занзевеев. – Я тебе такую штуку покажу! Только пойдем, брат Петр, отсюда, тошно мне в этом балагане!

Его могучая рука опустилась на плечо Чухонцеву и повлекла к выходу.

Из окна своей конторки на антресолях Шольц проводил внимательным взглядом их удаляющиеся фигуры.

Керосиновые лампы чуть светились в спертом воздухе ночлежки, и в полукружиях мутного света копошились на нарах призрачные фигуры.

Перешагивая спящих, здороваясь с бодрствующими, Занзевеев уверенно вел Чухонцева сквозь полумрак бесконечного, казалось, помещения. Землистые лица выплывали из тумана и пропадали в нем. Хмуро и подозрительно глянул на Чухонцева полуголый, в татуировках, страшный бородач.

– Свой, Федя, свой, – успокоил его Занзевеев.

Осклизлая лестница в несколько ступеней вела куда-то вниз, в очередной сумрак.

– Вот здесь, – сказал Занзевеев, чиркнув спичкой, – творит российский гений. Нет пророка в своем отечестве!

Огонек спички проплыл в сумраке – и вдруг стало много светлее. Лампа-молния жестко высветила сводчатые стены подвала, до верха скрытые грудами железа и дерева. Посередине, на небольшом свободном пространстве, стоял верстак, на котором громоздилось сигарообразное сооружение. Небритый маленький человечек в пенсне, неожиданном для такого рода занятий, постукивал по металлическому корпусу молотком, вбивая заклепки. Он поглядел на Чухонцева и перевел на Занзевеева вопросительный взгляд.

– Помощник, – представил его Занзевеев. – Золотые руки! Сейчас, правда, не при деле – а понадобится тебе, скажем, монета, византийская или римская…

– Вы уж скажете, Егор Дмитриевич, – пробормотал человечек в пенсне с недовольным видом.

– Да не бойся, свой… – Занзевеев любовно провел ладонью по металлу. – Вот оно, чудо двадцатого века!

– Субмарина? – догадался Чухонцев.

– С переменным объемом, – уточнил Занзевеев. – Элементарное приложение закона Архимеда! Гляди, – он покрутил какую-то ручку. – Выдвигаем полый цилиндр, объем лодки увеличивается – она всплывает. Задвигаем, – цилиндр со скрежетом ушел обратно в корпус, – погружаемся! И никакого тебе балласта, сжатого воздуха. Просто и гениально!.. Эх, не наши бы вояки туполобые, – заключил Занзевеев с сожалением, – ни за что бы не продался Шольцу…

Чухонцев, обходя верстак кругом, задумчиво рассматривал макет.

– Как же он вас нашел, Шольц?

– Нашего брата найти не трудно: во всех патентных бюро знают и гонят. Я за патентами уже и не охочусь, – говорил Занзевеев, расчищая место на столе, заваленном инструментами, болтами, обрезками резины и жести. – Идеи, брат Петр, достояние человечества – плати и владей. Но уж коли купил – ты их от человечества не прячь, сукин сын! – яростно погрозил он кулаком воображаемому Шольцу.

Занзевеев достал из кармана бутылку водки, из другого – колбасу в газете, а из шкафчика на стене – три стопки; выбив пробку, ловко их наполнил.

– Шабаш, Семеныч, Петр угощает. Помянем, братцы, российских изобретателей, забытых историей!

– Один такой – повесился недавно, – сказал Чухонцев. – Вы Куклина знали?

Опрокинув в рот рюмку, Занзевеев кивнул:

– Гордый был человек, честолюбивый. Однако к Занзевееву приходил за советом, по части свойств взрывчатых веществ… Я ведь, Петруша, скажу тебе откровенно, свой путь в изобретательстве с адских машинок начинал. Как бывший минер. Ко мне многие ходили… самые секретные. Тому сделай, тому… а потом в газетах только и читаешь: там губернатор, тут – министр… Нет, брат, это не по мне, я – вольная птица, я мыслитель, а не душегуб. Давай, Петруша, покажи нам, – Занзевеев чокнулся с невыпитой рюмкой Чухонцева, – чего сотворил и чего сволочь Шольц у тебя не купил.

– Теперь уж, наверное, нет смысла играть в прятки, – сказал Чухонцев, поочередно, с виноватой улыбкой поглядев на Занзевеева и человека в пенсне. – Видите ли, я не изобретатель…

– Так и знал, – быстро проговорил человек в пенсне, вскочил и забегал по подвалу, а Занзевеев, опустив стопку, глядел на Чухонцева озадаченно.

– Дело в том, что Куклин не повесился, а убит, я расследую это убийство, и мне необходимо…

– Так ты – сыщик?..

– Не из полиции, я веду частное расследование, – начал Чухонцев, но, подбежав к выходу, человек в пенсне вдруг сердито и звонко выкрикнул в темноту:

– Федя! Федор Кузьмич!

– Вы совершенно напрасно тревожитесь, господа… друзья, – напряженно косясь на выход, Чухонцев в то же время старался говорить как можно спокойней и дружелюбнее. – Я сознательно избрал свою профессию, чтобы не быть зависимым от властей…

– Сознательный сыщик! – нервно рассмеялся человек в пенсне. – Это что-то новенькое!

– Да, потому что в мире столько одиноких, забытых Богом и законом людей, которым всякую минуту нужны совет и защита! – и Чухонцев обернулся к Занзевееву в надежде на его поддержку.

Но Занзевеев смотрел на него тяжело, и промолвил только:

– Огорчил ты меня, Петр… Огорчил.

Тени замаячили у входа, из тьмы появился татуированный бородач, за ним осветились еще чьи-то смутные лица.

– Почто шумим? – спросил бородач неторопливо.

– Воротник! – указал на Чухонцева человек в пенсне.

Бородач отодвинул его с дороги, подошел поближе к Чухонцеву, некоторое время его рассматривал – и потом сказал тихо, почти дружелюбно:

– Застегнем.

В ту же секунду получил никак не ожидаемый, но по всем правилам французского бокса исполненный удар – ногою в подбородок.

Пошатнувшись, бородач изумленно поглядел на место, где только что стоял Чухонцев, но того на месте уже не было. Схватив со стола бутылку, Чухонцев запустил ею в лампу. Ухнул, взорвавшись, керосин, и после ослепительной синей вспышки наступила непроглядная, полная звона железа, пыхтения, деревянного грохота и хряста кулаков по лицам темнота…

В разорванном по шву пальто, с кровавым синяком и ссадиной под глазом, Чухонцев шел по вечерней улице.

Улица катилась ему навстречу, грохоча колесами трамваев и экипажей, шелестя шинами авто, шаркая шагами прохожих, безразлично огибая человека в разорванной одежде и с разбитым лицом – не такое уж, вероятно, редкое это было зрелище, – разве что дамы сторонились, и опытные извозчики не замечали поднятой его руки… Чухонцев устало прислонился к столбу и прикрыл глаза.

И все по-прежнему неслось мимо, только теперь в звуках – трамваи, извозчики, шаги, голоса…

– Петрик! Это вы? Боже!..

Коляска стояла у тротуара, и в ней была Лавинская, испуганно на него глядевшая. И было это так несбыточно и неожиданно, что Чухонцев снова опустил веки.

– Петрик! Вы слышите?.. – Лавинская, в песцовой шубке, уже была рядом и тормошила его. – Кто вас так?.. Петрик?.. Садитесь, садитесь же скорее… Что с вами?..

Чухонцев покорно взобрался в коляску.

– Пустяки… немного голова кружится…

– Как я была права! – Ванда платком осторожно коснулась ссадины. – Это все ваши игры, ваше глупое агентство! Зачем?.. Вы юрист, можете стать успевающим адвокатом, над вами перестанут смеяться… Что за романтическая блажь? Подумайте о ваших родителях, они не для того послали вас учиться в Петербург! Послушайтесь меня и немедленно расскажите, что, в конце концов, случилось! Почему молчите?.. вам плохо?.. Ах… Извозчик! В больницу!..

– Не надо, – мотнул головой Чухонцев и слабо улыбнулся. – Мне уже хорошо… с вами… Если можно – на Гороховую, домой…

С пластырем на щеке, но исполненный решимости, Чухонцев вошел в знакомую комнату, где бритый чиновник в одиночестве сидел над шахматной доской; молча выдвинул на середину комнаты стул, сел, перекинул ногу на ногу – и, глядя на чиновника в упор, произнес медленно и четко:

– Потрудитесь тотчас представить мне заявки, к ознакомлению с которыми вы за известную мне плату допустили Шольца.

Чиновник ошарашенно замигал.

– Но… позвольте! Во-первых, в этом нет преступного деяния…

– Во-первых, всякое разглашение государственных бумаг наказуемо статьей 1233-в Уложения. А во-вторых, я честным словом обязуюсь не сообщать о вашем преступлении. Если вы будете благоразумны.

Чиновник дико поглядел на Чухонцева и задумался.

– Ну что ж… – промолвил он наконец. – Пусть расплачивается за жадность, – и решительно поволок к стеллажам стремянку.

Пораженный результатом беседы более, чем его собеседник, Чухонцев поднялся со стула.

– Платил он, между нами говоря, сущие гроши, – говорил чиновник, карабкаясь вверх. – Вот бросовые патенты в частных бюро – у Фосса, Левенштейна… да и у самих изобретателей – ему обходились подороже… Заметьте, – обернулся чиновник со стремянки, – информирую чистосердечно и добровольно!

Кипа бумаг лежала на столе: описания, формулы, рисунки, фотографии, чертежи. Но главенствовал здесь чертеж, который вычерчивала рука Чухонцева.

Кружки, крестики, стрелки разноцветными карандашами, вопросительные и восклицательные знаки… Чухонцев с увлечением трудился над чертежом, когда у двери раздался звонок.

– Открыто! – крикнул он по привычке. Но звонок повторился, и Чухонцев, вспомнив, что с некоторых пор изменил обычаю держать дверь открытой, – поднялся, сдвинул и прикрыл бумаги.

– Минуту!

Он вышел в прихожую и щелкнул замком. На пороге – ослепительная, в безукоризненном строгом пальто и шляпке, с длинным зонтом в руке – стояла Лавинская.

– Не ожидали? – улыбаясь, Лавинская глядела на Чухонцева, помогающего ей снять ее пальто, растерянно мечущегося по прихожей, роняющего зонтик. – Ну-с, показывайте вашу контору!

Лавинская прошла в комнату, оглядела ее с любопытством, задержала взгляд на своих фотографиях:

– Когда же это вы все успели, Петрик? Я вам не позировала!

Чухонцев радостно и неприкаянно топтался посреди комнаты.

– Понимаете, Ванда… современная аппаратура и фотопластинки – позволяют…

– Но я – не позволяла!.. Да у вас целая лаборатория! – воскликнула Лавинская, продолжая обход и заглядывая в ванную, где стоял увеличитель, кюветы с раствором и лежали на столике кипы снимков. – А вы и моих поклонников, оказывается, тоже снимаете? – обернулась Ванда, переворошив фотографии. – Ну хорошо, хорошо, – сменила она гнев на милость, увидев потерянное лицо Чухонцева, и вернулась в комнату. – Только уберите это… – она ткнула зонтиком в один из снимков на стене. – Это ужасно и вовсе не похоже… А я к вам по делу! Хочу поручить вам расследовать загадочную историю: почему Петрик Чухонцев совсем забыл свою спасительницу?

– Да, конечно, Ванда… – Чухонцев виновато кивнул. – Это крайне невежливо, но…

– Но вы очень заняты, я понимаю. – Лавинская подошла к заваленному столу. – Как подвигается ваше расследование?

– Как вам сказать…

– Как верному и доброжелательному другу, – безапелляционно отвечала Лавинская, проходя к креслу и удобно устраиваясь в нем. – И может быть, вам удастся наконец убедить меня, что я была к вам неправа?..

Человек с седой эспаньолкой поднялся по лестнице к двери, надпись на которой подтверждала, что именно здесь располагается «Агентство Чухонцева П.Г.», поднял руку, чтобы позвонить, но не позвонил, прислушавшись. Из-за двери донесся женский смех, потом – неясные голоса. Рука человека опустилась.

Он постоял еще минуту, раздумывая; потом достал и опустил в почтовый ящик конверт, повернулся – и, неслышно ступая, быстро зашагал вниз.

– Теперь представьте, – говорил Чухонцев, расхаживая по комнате, – что в поисках своих «курьезов» Шольц случайно набредает на Куклина. Куклин, движимый роковым тщеславием, показывает ему что-то из своей тетради. И тогда он, человек, несомненно сведущий в технике, убеждается, что перед ним – не курьез, не просто открытие, но открытие гениальное! Куклин, будучи патриотом, его не продает. Тогда он…

– Пробирается по карнизу…

– Не думаю, скорее это делает наемный убийца… профессионально имитирует самоубийство, заурядное среди неудачников, – и завладевает тетрадью…

– Чтобы выставить ее в своей кунсткамере? – Лавинская улыбнулась, пожав плечами. – Нелогично, если это не курьез.

– Именно! – с жаром подхватил Чухонцев. – И поэтому он не выставляет тетрадь, как не выставляет десятки других скупленных им безумных идей и патентов!

– И наслаждается ими в одиночестве?

– Нет! Они поступают в руки тех, кто стоит за его спиной!

– Не понимаю, – сказала Лавинская.

– Смотрите. – Чухонцев подбежал к столу и схватил кипу лежащих на нем бумаг. – Вот эти проекты… Сфероплан, субмарина с переменным объемом, бронескоп… бумаги одна за другой переходили в руки Лавинской. – Паровая пушка… вакуумный дирижабль… устройство для улавливания отраженных электрических волн… аэроплан, невидимый с земли, благодаря особой преломляющей поверхности… Вы догадываетесь, какой общий признак объединяет эти изобретения?.. Все они могут быть использованы в военных целях!

– Но они безумны и неосуществимы!

– Да, но если хотя бы в сотой доле скупленного за бесценок есть рациональное зерно – это, понимаете, Ванда, это уже – военный шпионаж!

– Я умоляю вас, Петрик, не надо! – воскликнула, порывисто поднявшись, Лавинская, и листки с ее колен посыпались на пол.

Удивленное лицо Чухонцева глянуло на нее. Помолчав, Лавинская прошлась по комнате и вновь заговорила с видимым спокойствием:

– Если даже так, Петрик, – это забота военных, полиции… я плохо в этом разбираюсь… вам что за дело? Вы сами говорили, что защищаете человека…

– Но, Ванда, убит именно человек, и только через эту логическую схему я могу найти убийцу, – сказал Чухонцев.

Лавинская пристально поглядела на него, отошла к окну.

Мокрый снег несся ей навстречу, ударяясь в оконное стекло и скатываясь к карнизу. Лицо Лавинской было тревожным и необычно серьезным.

И вдруг, обернувшись, она рассмеялась:

– Петрик, вы неисправимы!.. Бог мой, какую чушь вы напридумывали! Кунсткамера, самоубийство сумасшедшего, чудаки-изобретатели… Все-таки вы еще ребенок, славный ребенок с фантазиями! Думаете невесть о чем… а нет чтобы догадаться… – Лавинская приблизилась к нему и остановилась, – зачем я на самом деле пришла сюда?.. К вам!.. Петрик?..