Текст книги "Первая встреча, последняя встреча..."

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Справиться… о здоровье?.. – отвечал Чухонцев внезапно пересохшим горлом.

– А вот на это-то у вас фантазии и не хватает… – глядя на него, Лавинская медленно покачала головой. – Вы не подумали, что я могла просто соскучиться?

– Н-не посмел… – отозвался Чухонцев еле слышно, а Ванда продолжала, все более к нему приближаясь:

…что мне, может, иногда не хватает вас в этом чужом, холодном городе… вашего нежного взгляда… вашего тепла… Боже, кажется, у вас действительно жар?.. – синие глаза Лавинской засветились у самого лица Чухонцева, губы коснулись покрывшегося испариной лба. – Ты дрожишь, мой бедный… Обними же меня… Смелее… смелее…

Чухонцев спал безмятежно и крепко, не замечая наступившего рассвета, когда Ванда, уже одетая, держа туфли в руке и неслышно ступая ногами в белых чулках, вышла из спальни в кабинет.

Ее лицо было свежо, движения четки и несуетливы. Она быстро переворошила бумаги на столе, отобрала несколько из них и сунула в сумку. Потом направилась в ванную, вышла оттуда, запихивая в сумку стопку фотографий; огляделась, не обнаружила ничего, что должно было привлечь ее внимание, перевернула одну из бумаг, на обратной стороне написала размашистым почерком: «Меня не ищи, позвоню сама» – и вышла в прихожую.

Обула туфли, взяла в руку пальто, отодвинула щеколду и беззвучно защелкнула за собой замок.

По широкой мраморной лестнице, за двухсветными окнами которой вставало яркое солнце и ворчали утренние голуби, Лавинская легко взбежала в бельэтаж. Открыла дверь ключом, вошла в темную переднюю, включила электричество. Сбросила пальто и, на ходу расстегивая платье, пошла вглубь квартиры.

– Малгося! – окликнула она. – Чи ест кто в дому? Малгожата!

– Малгожату я отпустил с вечера, – послышался голос, и Лавинская, вздрогнув, обернулась.

В дверях спальни стоял Гей, в бархатном домашнем халате, с дымящейся сигарой, хмурый и бледный.

– А… вы здесь? – улыбнулась Лавинская растерянно.

– Я здесь. А вы – где?

– Я…

– Я пришел вчера, – говорил Гей, шагая в гостиную, а Лавинская следовала за ним, – чтобы провести вечер без гостей, как мы давно собирались, отправил прислугу. Я, конечно, понимаю, – раздражение все более прорывалось в его голосе, – вы свободная женщина… Но я остался без ужина, в конце концов!.. Где вы были? Впрочем, леди на такие вопросы не отвечают, потому что джентльмены их не задают.

– Вы… напрасно думаете, что я…

– Я ничего не думаю, – перебил Гей. – Я хочу получить свой завтрак и уйти домой.

– Хорошо, я сейчас… – Лавинская двинулась на кухню, но Гей настиг ее и схватил за руку выше локтя.

– Стойте. Вы – свободная женщина, но вы – неблагодарная женщина! Я держу эту квартиру, я одеваю, обуваю вас! И чем вы платите мне за это?

Сверкнув глазами, Ванда вырвала руку, быстро вышла в коридор, вернулась с сумкой.

– Вот!.. – она с яростью вытряхнула на стол рассыпавшиеся листы и фотографии. – Вот!..

Гей притих, подошел к столу, оглядел вытряхнутое и перевел на Ванду недоуменный взгляд.

– Вы сами просили меня навестить этого мальчика!

– Я просил вас – навестить, – с расстановкой произнес Гей, – а не проводить с ним ночь. Вы можете спать где и с кем угодно – но только тогда, когда я прикажу вам сделать это! Кто вас просил проявлять инициативу?.. – Гей медленно надвигался на Лавинскую, и она испуганно пятилась, пока путь отступления ей не преградила стена. – Зачем мне эти бумажки и фотографии?.. Только для того, чтобы тебя заподозрили в краже? Ты забываешься, малышка! Ты забыла, кто ты и кому служишь! И что мне стоит пальцем шевельнуть – и не будет больше ни квартиры, ни «Колизеума»!.. В Полоцк поедешь на гастроли, в Перемышль, по гарнизонам, слышишь… шлюха!.. – выкрикнул Гей. – Убрать слезы! И привести себя в порядок! Сегодня важная встреча.

Ванда еще беззвучно всхлипывала, кусая губы и глотая ненавидящие слезы, – а Гей уже стоял у стола и совершенно спокойно, с интересом вновь разглядывал одну из фотографий.

– А он, оказывается, любознательный юноша, – сказал Гей и усмехнулся. – Ну, ну…

Нечастое зимнее солнце вовсю било в тот день и в окно агентства, освещая заваленный бумагами стол, сейф, граммофон с крутящейся пластинкой, – и даже печальные слова романса об утре туманном и седом в его лучах звучали радостно и солнечно.

Гладко выбритый и свежий, с мокрыми и аккуратно расчесанными волосами, Чухонцев бесцельно мыкался со счастливой улыбкой по квартире – то проводя рукой по креслу, еще хранящему, казалось, ложбинку от недавнего пребывания в нем гостьи, то надолго останавливаясь перед ее портретом на стене, то возвращаясь в спальню со смятыми подушками и оплывшим на пол одеялом…

Парение духа побуждало к действию. Чухонцев надел пальто, заглянул в бумажник, оказавшийся, несмотря на самые тщательные исследования пустым; отпер сейф, вынул и положил обратно револьвер, мешавший столь же тщательным и безуспешным поискам, хлопнул в сердцах стальной дверцей – надел пальто и вышел из квартиры на улицу.

Ослепительно сиял чистый снег, весело скрипели полозья санок; любовью, верой и надеждой отзывались приветливые лица прохожих…

– Петрик? Что с вами сегодня? вы такой необычный… И я знаю почему! – улыбнулась дама в окошечке почты. – Вам – перевод! – говорила она, отсчитывая деньги и протягивая квитанцию. – Распишитесь… Это – что?

– Должок-с! – Чухонцев отделил от пачки несколько купюр и вернул в окошко. – С благодарностью!

– Пустое, Петрик, что за счеты, счастливо вам встретить Новый год!

Потом Чухонцев, с огромным букетом роз в руках, мчался на лихаче по Каменноостровскому проспекту; небрежно расплатился, сойдя у витой ограды, отделявшей внутренний двор дома от улицы; пересек двор и вошел в стеклянное парадное, поднялся по широкой, с двусветными окнами, лестнице в бельэтаже и позвонил.

Хорошенькая горничная выглянула в дверь через цепочку.

– Добрый день, Малгося!

– День добрый, пан! А пани – нема…

– Нема?

– Нема.

– Передайте ей это, пожалуйста, когда вернется. И скажите… нет, ничего не говорите, пани сама догадается.

– Добже. До видзения, пане!

– До свиданья! – Чухонцев неожиданно для самого себя подмигнул горничной, она улыбнулась ему, и дверь закрылась. Он шагнул было по ступеням, оглянулся воровато – и, вдруг присев на перила, лихо и с удовольствием скатился вниз…

Горничная меж тем, вернувшись в прихожую, равнодушно сунула букет в одну из ваз у зеркала, где уже и без того буйствовало букетное многоцветье; после этого зайдя на кухню, взяла приготовленный поднос с кофейником и чашками – и коридором проследовала в гостиную.

Там ее встретила Лавинская, приняла поднос и, отослав горничную взглядом, направилась к закрытым дверям комнаты, смежной с гостиной. Легонько постучала – ей ответили по-немецки – и вошла.

Сквозь закрытые шторы сюда не проникал дневной свет, горели неяркие светильники, и вился в их свечении сигарный дым.

Шольц смял сигару – и поднялся из кресла. Гей, сидевший напротив, не вставая, нетерпеливо наблюдал, как Ванда разливает кофе по чашечкам, ставит на стол кофейник, как, молча улыбнувшись гостю, выходит из комнаты и плотно прикрывает за собой дверь.

– Садитесь, – кивнул Гей и вернулся к прерванному разговору. – Значит, ваша кунсткамера имеет неслыханный успех?

– И стоит огромных, бессмысленных трат, – сказал Шольц.

– Все траты имеют смысл, когда дают такую прекрасную дымовую завесу. Мы ценим, капитан, ваши технические знания и не собираемся скупиться.

– Кое-что мне, правда, не стоило и копейки. – Шольц усмехнулся и достал из кармана остроконечный металлический предмет. – Патрон для винтовки новейшего образца. Полковник Иванов, начальник артиллерийского управления, был столь любезен, что пригласил меня присутствовать на испытаниях. Вообще после того, как великий князь посетил выставку, у меня завелось много высоких друзей, особенно в салоне баронессы Махлейт.

– Превосходно, – сказал Гей. – Нам крайне нужны достоверные подтверждения демонтажа пограничных крепостей – Модлина, Демблина и Плоцке. Рекомендую использовать для этой цели нашего агента, генерала Грейфана – он близок через Альтшиллера к Сухомлинову. – Гей оглядел патрон и спрятал его в карман. – Что наши изобретатели?

– Материалы обрабатываются и перед отъездом будут вам переданы, – отвечал Шольц.

– О месте новой встречи я сообщу. Есть что-то ценное?

– Подлинную ценность определяют эксперты, – сказал Шольц. – Но идея, например, взрывчатого вещества принципиально нового действия – ценна вне всяких сомнений.

– Покойный объект?

– Так точно. Однако его смерть не входила в мои расчеты…

– Но, кажется, версия самоубийства устроила полицию?

– Стопроцентно. Правда… – Шольц, замолчав, поглядел на Гея.

– Что?

– Некий молодой человек довольно неуклюже пытался вступить со мной в контакт. Я установил его личность – это частный сыщик.

– Чухонцев, – кивнул Гей и прибавил: – Мальчишка, глуп, влюблен и практически безопасен.

– Но может привлечь ненужное внимание к моей персоне, – осторожно заметил Шольц.

Гей задумался на секунду.

– Хорошо, – сказал он, прихлебывая кофе. – Полагаю, мне не составит труда хорошенько припугнуть его. И не потребует таких кровавых мер.

Нагруженный пакетами с провизией, Чухонцев поднимался по лестнице своего дома.

Рассеянно пошарив ключ в кармане, он открыл почтовый ящик – и с письмом в руке вошел в агентство. Не раздеваясь, сложил пакеты на подоконник. Погруженный в мысли, далекие от стола с ворохом бумаг, он сидел так некоторое время, пока не вспомнил о письме. Распечатал. Долго – и поначалу с отрешенным недоумением – всматривался в текст. Небольшой листок, четкий, каллиграфический почерк, всего одна странная фраза: «Желающий знать истину да узнает завтра в зельтерском заведении Боде, угол Суворовского и Рождественской, в пять часов пополудни».

В половине пятого Чухонцев вышел из парадной, пересек улицу наискось и направился к перекрестку Гороховой и Садовой, где виднелся ажурный павильон трамвайной остановки.

Издалека увидев приближающийся вагон, он ускорил шаг – однако, прозвенев, вагон тронулся секундой прежде, чем Чухонцев достиг перекрестка. Павильон опустел.

Ветер с Невы, ускоряясь в горловине улицы, гнал колкую ледяную крупку. Чухонцев поглядел на часы и поднял воротник.

– Шелаете ехать?

Таксомотор, вывалившись из потока экипажей и авто, остановился у павильона и тарахтел двигателем. Шофер в кожаной фуражке ожидающе глядел на Чухонцева.

– Суворовский, угол Рождественской, – ежась, сказал Чухонцев.

– Рупль и полтина, – ответил шофер с сильным финским акцентом. – Чухонцев кивнул. – Сюда, – шофер распахнул дверцу.

Обойдя автомобиль, Чухонцев взобрался на сиденье рядом с шофером, и машина тронулась.

Снежная крупка ударялась в ветровое стекло, неслась стремительно мимо окон.

– Эта покода, – говорил шофер, – чорт восьми. У нас, снаете, Хельсингфорс, совсем тругая. Лето шарко, сима – холотно. Все ездят санки. Авто Хельсингфорс, снаете, мало ездят. Польше – лошатка. Я тоже ездил лошатка. Теперь мой шелезный лошатка. Кушает газолин…

Обреченно слушая болтовню словоохотливого шофера, Чухонцев глядел вперед, откуда надвигались и расползались по обе стороны от автомобиля темнеющие вечерние здания, первые вспыхнувшие фонари. Перспектива Суворовского вскоре открылась за площадью и поворотом.

– Пожалуйста, на углу, где зельтерское заведение, – сказал Чухонцев.

– Пошалуйста, все мошно, – радушно отвечал шофер, но машина катилась по-прежнему, не сбавляя скорости и не сворачивая к тротуару.

Ярко светящаяся изнутри витрина зельтерского заведения поравнялась с автомобилем, озарив его голубоватым сиянием. Мотор взревел.

– На углу, я сказал, – с досадой повторил Чухонцев.

– На уклу… не мошно… – бормотал шофер, переключая передачу.

Старик с эспаньолкой, сидевший за столиком, привстал, увидев лицо Чухонцева в окне автомобиля, чуть притормозившего, как бы перед прыжком. Машина рванулась – и стала удаляться, мерцая задним фонариком.

Угол и витрина удалялись тоже.

– Проехали! – тряс шофера за рукав Чухонцев. – Вы слышите?.. Куда мы едем?..

Шофер, словно окаменев, не отвечал и увеличивал скорость.

– Остановите! – закричал Чухонцев, хватаясь за ручку дверцы.

И тогда из темноты над задним сиденьем вдруг поднялось широкое, раскосое лицо; тонкий шнур, как струна, натянулся между двумя выдвинувшимися руками – и сдавил Чухонцеву горло.

…Очени плоха?..

Вслед за голосом сквозь розовый туман, медленно и больно, проявились и сфокусировались медная статуэтка Будды, курильница под ней, драконами расписанный потолок, матерчатый фонарик, красная стена… и – совсем близко – раскосое, со шрамом, лицо, улыбающееся восковой, словно нарисованной улыбкой.

Китаец сидел на корточках перед Чухонцевым, безжизненно распластанным на циновке, и глядел на него. Чухонцев шевельнулся, попробовал приподняться. Китаец наблюдал за его движениями спокойно, даже сочувственно.

Но едва Чухонцев сумел с трудом подняться на колени – два резких, как молния, удара ребром ладони – по животу и по затылку – заставили его вначале сложиться пополам, затем – рухнуть обратно на циновку.

– Так – еще плоха? – с сочувствием спросил китаец, казалось, не менявший прежней позы.

Дымок от курильницы за его спиной чуть раскачивал нависающий силуэт.

– Будешь ходи, чего не нада знать, – совсем будет плоха, – сказал китаец. – Висеть будешь. Как тот. Точна.

Томясь невыносимой неподвижностью, Чухонцев снова сделал попытку подняться – и не сумел. Китаец покачал головою:

– Зачем – знать? Многа есть хорошо: кушай, гуляй, баба. Умный будешь – живой будешь. Поняла?

Китаец улыбнулся еще шире, щелкнул пальцами; из розовой полутьмы явилась фигура в халате и с косичкой, передала дымящуюся трубку с длинным мундштуком и исчезла. Китаец, жмурясь, затянулся и поднес мундштук ко рту Чухонцева:

– Вижу – умный? Кури!

Чухонцев мотал головою, отталкивал трубку, но стальной ладонью китаец подхватил его за затылок, приподняв голову:

– Кури, дурак, все забывай. Все, совсем, навсегда – поняла?

Задыхаясь, Чухонцев безысходно глотал сладковатый дым.

Розовый свет запестрил расширяющимися зелеными кругами. Будда вырос над курильницей и раздвинул низкий потолок. Он со звоном рассыпался на куски правильными острыми треугольниками, и наступила густая багровая темнота – только звон нарастал все оглушительнее и нестерпимей…

Чухонцев открыл глаза, темнота рассеялась.

Звонил телефон.

Беспрерывные, настойчивые звонки оглушали комнату с письменным столом и креслом, в котором Чухонцев сидел. Пасмурный день брезжил за окнами. Ноги Чухонцева были заботливо укрыты пледом.

Путаясь в нем, Чухонцев поднялся, добрался до телефона и снял трубку.

– Алло! Петр Григорьевич?

– Я…

– Слава богу, – в трубке вздохнули с облегчением. Я звоню к вам вторые сутки… вы здоровы?

Еще плохо осознавая происходящее, Чухонцев спросил:

– Кто это?

В трубке немного помедлили, потом произнесли:

– «Желающий знать истину да узнает»… Алло? Почему вы не пришли? Вы одни?

Чухонцев стоял у аппарата, прислонясь к стене и опустив руку с трубкой. Глаза его прояснились, память возвращалась к нему, но память эта была страшна и тревожна.

Он хотел повесить трубку, но все же задержал ее в последний момент – и снова поднес ее к уху.

– Да, я один. Что вам угодно?

– Постарайтесь слушать внимательно, – сказал голос. – Речь о деле, которое, надеюсь, вас все еще интересует. Прийти я не могу, мне кажется, за вашим домом следят. Но вы можете прийти ко мне, это безопаснее. Вы слушаете?

– Да… я слушаю.

– Запоминайте: Лиговский, сорок шесть. Вы войдете в парикмахерскую, она внизу, и спросите туалет. Вам укажут выход во двор. Во дворе… вы слушаете?

– Да.

– Во дворе – первое крыльцо налево, запоминайте… пятый этаж, квартира двадцать, постучите трижды. Вы брились сегодня?

Чухонцев провел рукой по заросшим щекам.

– Нет…

– Очень хорошо.

В телефоне звякнул отбой. Чухонцев повесил трубку.

Придерживаясь за стену, он вышел в прихожую, щелкнул замком, осторожно выглянул на лестницу. Она была безлюдна, но стершиеся, уходящие в сумрак ступеньки вдруг повеяли ледяным холодом – и, захлопнув дверь, Чухонцев задвинул щеколду… Улица совершала свое обычное движение за окнами, но какая-то необъяснимая, опасная таинственность вдруг обозначилась в этом движении – и Чухонцев быстро задернул шторы.

Полумрак наступил, но с ним обостреннее и громче затикали часы, заскрипели половицы, как колокол забила капель об оконные карнизы.

Доковыляв до кресла, Чухонцев упал в него, рванул с пола плед, укрылся им с головою и затих…

Движущийся по уличной толпе окуляр выхватил в ней Чухонцева и цепко последовал за ним. Наблюдателю хорошо было видно, как Чухонцев остановился на краю тротуара, пропуская экипажи, как он направился через Лиговку, пересекая ее и оглядываясь по сторонам. Затем Чухонцев пропал из поля зрения, и в окуляр темною шторкой вплыл подоконник.

Чухонцев же тем временем входил в парикмахерскую.

– Побрить? – парикмахер ловко и предупредительно распахнул над креслом полотенце. – Направо по коридору, – отозвался он на произнесенное шепотом на ухо – и тотчас потерял к вошедшему интерес.

Темный коридорчик, где белели нули туалета, действительно вывел Чухонцева в колодец-двор. Шаги Чухонцева стали медленнее и осторожнее, взгляд – внимательнее…

Первое крыльцо в левом углу… выщербленная лестница на пятый этаж… взгляд вниз с площадки… тишина… Три коротких стука в дверь.

– Я, видите ли, вообще люблю наблюдать жизнь, – говорил хозяин квартиры двадцать, седой старик с эспаньолкой. – В том числе через окно – это профессиональное… Я ведь, сударь, работал еще при Иване Дмитриевиче Путилине, короле питерского сыска, в мемуарах он пишет об агенте Фоке Погилевиче – так это я. Но не в том дело. Дело в ночной бессоннице. И вот, когда в ночь перед убийством я увидел человека на карнизе, я сразу сказал себе: Фока, здесь криминал! Прошу вас…

Чухонцев опустил подзорную трубу, в которую разглядывал дом напротив, – и увидел, что обладатель эспаньолки стоит возле стула с мыльной кисточкой.

– Или вы хотите выйти из парикмахерской небритым? – напомнил Погилевич.

– Да… конечно, – согласился Чухонцев и сел.

Комната была небольшая, по-холостяцки спартанская, только множество цветов и клеток с певчими птицами составляли ее пестрое и шумное украшение. Светилась под тазиком с водой газовая горелка.

– Потом на карнизе появились вы. Тогда, – намыливая Чухонцеву щеки, продолжал Погилевич, – я решил, тряхнув стариной, установить вашу личность – и с радостью определил коллегу…

– А тот, первый человек на карнизе? – нетерпеливо перебил Чухонцев.

– Судя по последним событиям, – сказал Погилевич, – вы теперь знакомы с ним ближе, чем я.

– Китаец со шрамом?!

– Спустившийся затем вниз, – кивнул Погилевич, – вышедший из ворот и уехавший на черном «Даймлере».

– Почему же вы сразу не сообщили полиции?

Погилевич брезгливо поморщился.

– С некоторых пор нам с полицией немножко не по пути. – Он отложил помазок и взял бритву. – Только не дергайтесь, времени мало, а я все же не парикмахер…

– Значит, – взволнованно произнес Чухонцев, – Шольц и китаец со шрамом, задушивший Куклина, – одна компания?

– Версия заманчивая, видимо – верная, но недоказуемая, коллега. – Погилевич вздохнул. – Китайца вместе с Шольцем никто не видел и, думаю, никогда не увидит. Нам важнее другой предмет, неодушевленный.

– Черный «Даймлер»! Только нужно узнать, кому он принадлежит!

– Я так и сделал, – сказал Погилевич, вытирая бритву о полотенце, – но, честно скажу, не пришел в восторг. Авто принадлежит помощнику германского военного атташе майору Зигфриду Гею… Не дергайтесь же, черт возьми! Вы его знаете?

– Немного… Так, так… – собираясь с мыслями и стараясь сохранять необходимую неподвижность, проговорил Чухонцев. – Китаец, несомненно, убил Куклина… Куклину угрожал Шольц. Китаец разъезжает на автомобиле Гея, следовательно…

– Ну, – сказал Погилевич.

– …установив связь Шольца с Геем, мы замыкаем круг!

– Браво, – молвил Погилевич, но почему-то безрадостно. – А вам известно, что Шольцев, Геев, Шмитов в России – два миллиона, не говоря уже о германской партии при дворе? И круг может скорее замкнуться вокруг вас?

– Но разве сейчас нужно думать об этом?

– Даже о том, – Погилевич вдруг приставил бритву к горлу Чухонцева, – что я тоже мог в секунду отправить вас на тот свет? Ведь вас – предупредили! Жестоко и всерьез! Это что – избыток доверчивости? Или глупость?

Чухонцев молчал, скосив глаза на бритву, и когда Погилевич убрал ее – медленно покачал головой:

– Просто у меня нет другого выхода. Когда я увидел Куклина мертвым, мне в его лице почудился упрек. Это мое первое дело – и он мне поверил… Должна же в России в конце концов восторжествовать справедливость!.. – он вскинул взгляд на Погилевича. – Зачем тогда вы позвали меня?

Не отвечая, Погилевич сделал последнее движение бритвой, выключил горелку и стал складывать прибор в тазик.

– Когда-то, – сказал он наконец, – я тоже не сомневался в торжестве российской справедливости. Вел запутанное дело, с нитями, уходящими вверх, в самые непредсказуемые сферы, собрал убийственные улики… И с тех пор – видите? Развожу канареек и считаю, что легко отделался. Бросьте это дело, и чем скорее, тем лучше – вот для чего я позвал вас, коллега! И будет весьма печально, – прибавил Погилевич, поглядев на Чухонцева, – если вы меня не послушаете…

Мало кто из прохожих, спешивших по Исаакиевской площади, обращал внимание на крошечный навес, с некоторых пор прилепившийся к решетке перед собором.

Когда наступал короткий зимний световой день – а случалось это где-то около полудня – под навесом появлялся тепла закутанный человек и устанавливал на треноге складной фотоаппарат.

«Моментальные снимки на фоне натуры», «Вниманию туристов и гостей Санкт-Петербурга!», «Дипломированный мастер светописи» – гласили надписи, крупные и помельче, украшавшие навес.

Часами мастер светописи, притоптывая и пряча руки в рукава дохи, терпеливо скучал возле своего фотоаппарата, укрытого от ветра и снега кожаной покрышкой.

Впрочем, иногда он оживлялся, и эти моменты странным образом всякий раз совпадали с движением фигур, авто и экипажей возле большого серо-розового особняка, германского посольства – справа от Исаакия, на углу Морской. Тогда фотограф озабоченно снимал покрышку, словно проверяя состояние аппарата.

И когда очередной автомобиль, например, черный «Даймлер», подкатывал к особняку и кто-то выходил в двери или, наоборот, выходил из дверей, чтобы сесть в экипаж, – рука фотографа незаметно нажимала грушу, и раздавался щелчок затвора.

Не придавали значения и посетители кунсткамеры Шольца такому факту, что странный, ввиду зимнего времени, чистильщик обуви стал появляться напротив павильона на Кронверкской со своим ящиком, внутри которого порою, особенно когда у входа появлялась фигура с лихими усами и армейской выправкой, что-то торопливо и подозрительно щелкало.

Остальное время чистильщик, не сетуя на отсутствие клиентов, терпеливо просиживал на ветру, кутаясь по уши в доху. К зданию подъезжали коляски и автомобили, чаще пешие посетители. Появлялся иногда мрачный Занзевеев, исчезал в павильоне и вскоре выходил, оборачиваясь, грозя в пространство кулаком и разражаясь неслыханной бранью.

Нога в поношенном черном башмаке совершенно неожиданно наступила на ящик однажды.

Руки чистильщика занесли над башмаком щетки, неловко выронили, торопливо собрали, размазали ваксу по носку…

– А вы и чистить-то, оказывается, не умеете, коллега, – произнес знакомый голос, и Чухонцев удивленно поднял голову. – Кого вы надеетесь здесь выследить? – продолжал Погилевич. – Гея? Он сюда никогда не придет. Гей встречается с Шольцем – но в другом месте.

Глаза Чухонцева с заиндевелыми ресницами недоверчиво глядели снизу.

– Откуда вы знаете?

– Иначе бы Путилин не писал о Фоке Погилевиче. Собирайте вашу музыку. Пошли.

– Куда? – вскинув ящик на плечо, Чухонцев взволнованно двинулся за Погилевичем.

– Увидите. Но не думайте, что я сменил убеждения, – сказал Погилевич, решительно качнув головой. – Просто я не мог спокойно ждать, когда вас прикончат.

Узкой лестницей, не предназначенной для гостей отеля, крутой и плохо освещенной, Погилевич и Чухонцев поднимались наверх.

В открывавшихся на каждом из этажей коридорах шла закулисная жизнь гостиницы. Из грузового подъемника выгружали ящики с бутылками, проносили пузатые, с клеймами, мешки; пар стелился из прачечной; пробегали сердитые официанты, с кухни слышался стук ножей и звон металлической посуды. Однако в этом суетливом закулисье Погилевич ориентировался достаточно хорошо. Старый повар в высоком белом колпаке вопросительно оглядел людей в пальто, возникших на пороге разделочной.

– Простите, сюда нельзя-с…

Улыбаясь, Погилевич глядел на повара.

– Не узнал, Василий Лукич?

Повар вгляделся в его лицо.

– Никак… Фокий Фотич? Господи, а я-то…

– Думал, помер давно?

– Да лет-то сколько прошло! – повар изумленно крутил головою. – Неужто – вернулись?

– И вот – с коллегой, – Погилевич кивнул на Чухонцева, доверительно понизив голос, – и опять твоя помощь нужна.

– Конечно, всегда-с… – повар тоже перешел на шепот.

– Нам бы седьмой номер понаблюдать. Помнится, там ведь отдушина была?

– Как же-с, есть, – кивнул повар. – Сейчас провожу. – Оглядевшись, повар кивком указал на коридор, уходящий вправо, и повел гостей по нему. – А помните, как вы здесь Левку Бессараба брали, тоже ведь на святках… Ох и пальбу же он поднял, сукин сын!.. – донесся его восторженный удаляющийся шепот.

Сквозь решетку под потолком темного и узкого прохода, захламленного пустыми ящиками, сломанными стульями, бросовой кухонной утварью, – пробивался свет. Взглядам Чухонцева и Погилевича, стоящих на двух поставленных друг на друга ящиках, открылась часть номера со штофными обоями и бархатной мебелью, напольные часы, красный ковер, мягко скрадывающий шаги человека, подошедшего к пришторенному окну.

– Сейчас явится, – шепнул Погилевич. – С немецкой аккуратностью, точно к двум.

И действительно, едва лишь начали бить часы, Шольц обернулся, услышав, видимо, стук в дверь, вышел в прихожую и вернулся с Геем. Послышалась негромкая немецкая речь. Жестом Шольц пригласил Гея к столику и креслам, стоящим в углу, прямо под отдушиной. Они сели, рука Шольца опустилась вниз – и Чухонцев увидел небольшой черный портфель, который Шольц положил перед собою на стол. Щелкнули замки. Из портфеля возникли бумаги, фотографии, чертежи.

Чухонцев весь обратился в зрение, он шарил по стене ногою, ища какой-нибудь выступ; нащупал его наконец, перенес на него упор и, ухватившись за решетку, подтянулся повыше.

Теперь стол был виден как на ладони, но бумаг и чертежей на нем уже не было.

Но на их месте появилась тетрадь в потрепанном коленкоровом переплете. Исписанные формулами страницы, знакомый кудрявый почерк…

И тут решетка вдруг с треском вылетела из пазов – и загремели под ногами рушащиеся ящики…

Гей и Шольц подняли голову на шум, донесшийся из-под потолка, где под лепниной карниза виднелась бронзовая вязь отдушины. Сквозь ажурные сплетения слабо вилось облачко пыли.

Гей положил тетрадь в портфель, стоящий теперь возле него, и встал.

Отряхивая на ходу перепачканные пылью пальто, Чухонцев и Погилевич шли по лабиринту коридоров. Повар с лицом, исполненным сознания важности происходящего и своей к сему причастности, семенил впереди, указывая дорогу.

– И куда же вы теперь, коллега, если не секрет? – спросил Погилевич, посматривая на возбужденного, сосредоточенного Чухонцева.

– Как – куда? Конечно, в контрразведку! Связь Шольца с Геем установлена, он уезжает, его нельзя упустить!

– Дело ваше, коллега, – Погилевич остановился на перекрестке коридоров у спиральной чугунной лестницы. Но вы совершаете непоправимую глупость. Кстати, удаляться нам лучше разными выходами. Проводи его, Лукич, – кивнул он на лестницу, – через веранду… зимний сад, сам знаешь.

– А вы?

– А я уж не заблужусь. Прощайте!..

Гулкие металлические шаги простучали и затихли за изгибом спиральной лестницы.

Погилевич свернул из коридора – и через служебную дверцу вышел на другую лестницу – ковровую и парадную, где мраморные наяды поддерживали шары электрических светильников. Лестница вела к двери в пустой ресторанный зал. Погилевич направился по ней вниз.

Зигфрид Гей, стоявший площадкою выше, – наклонясь над перилами, проводил внимательным взглядом быстро сбегавшую по ступеням фигуру в запыленном пальто…

Крутящаяся дверь совершила свое вращение – и в тяжелом стекле отразилось и тотчас уплыло возникшее за спиной старого сыщика раскосое, со шрамом лицо…

– Ну-с, и что же из всего этого вытекает?.. – щуплый, с жилистой старческой шей, половник контрразведки сквозь очки глядел на Чухонцева устало, с вялым любопытством.

Их разделял массивный стол с бронзовым чернильным прибором и двумя телефонными аппаратами; кабинет был высоким и светлым, в широких окнах виднелся угол арки Главного штаба и часть Дворцовой площади с Александровской колонной.

– Что, собственно, нового открыли ваши изыскания? – пояснил полковник в ответ на непонимающий взгляд Чухонцева и взял со стола одну из лежащих на нем фотографий. – Шольц пребывает в России со вполне легальной миссией. – Он бросил фотографию и взял другую. – Майор Гей… хорошо знаком не только нам, но и всему Петербургу.

– Именно! – горячо подхватил Чухонцев. – В частности – салону баронессы Махлейт, известной своими прогерманскими настроениями! Это прекрасная светская ширма для прикрытия деятельности разведки! Вот… – Чухонцев нашел на столе и протянул полковнику снимок. – Здесь вы видите ее вместе с майором Геем, выходящую из германского посольства.

– Вижу, – сказал полковник и перевел взгляд с фотографии на Чухонцева, причем глаза его за стеклами очков впервые выразили оживленный интерес. – И откуда у вас эти фотографии?

– Видите ли, – отвечал Чухонцев, ободренный его интересом. – Чтобы проследить связи Гея, я установил постоянное фотонаблюдение за посольством…

– Вижу, – повторил полковник, странно усмехнувшись, и возвысил голос, обращаясь к открытой двери в соседнее помещение: – Петр Алексеевич! – Рыжеватый штабс-капитан не замедлил тотчас предстать на пороге. – Этот запрос из Министерства иностранных дел…

– У меня, господин полковник.

– Принесите, если вас не затруднит.

Штабс-капитан исчез.

…и только что, полчаса назад, – продолжал Чухонцев, нетерпеливо переждав паузу, – черный портфель с материалами был передан Шольцем Гею, в седьмом номере гостиницы «Англия», на моих глазах…

– Лично присутствовали? – полюбопытствовал полковник, барабаня пальцами по столу.