Текст книги "Степан Бердыш"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Ногайская степь

Сколько веков стоит Русь? Десять! Поболе. Не веков – тысячелетий. И с самого изначала выпало Ей сражаться – упорно, непрерывно, отстаивая свободу от посягательств оседлых вторженцев с Запада и Севера, от набегов кочевых скопищ Востока и Юга. И в непримиримой той борьбе крепла, ширилась ее мощь, грозным набатом гремя на весь мир славными победами. Поражая как доблестью и честью, так множеством и величием жертв, оправданных и непростимых.

От кочевых нашественников шёл главный урон. Хазары, печенеги, кыпчаки, монголы… Одни степные ураганы проглатывались другими, более свежими, сильными, взметливыми, яростными. Где они теперь, что оставили по себе? Жалким прахом, траченной тлями шелухою развеяло их по белу свету. Ни облачка, ни крохи, ни ростка не осталось от них на земле. Потому, что не было у перекатышей корней в злачной этой почве. Не было родного кола, семейного крова, кормного поля, поколенного погоста, что животом своим защищать приходилось бы. Нет их. Лишь печальная слава отголосками травленной памяти доносится до нас, коренных.

Русь же стояла и стоит, поглощая степные пространства, на которых безраздельно господствовали некогда бесчинные и бесплодные, легкодуйные и перемётные племена. Ныне вот: крымцы, кучумцы, ногаи – переплодье батыево… Ясно, что и эти орды будут сметены северным Иваном, если по добру не сольются в вековом с ним союзе. В предсмертной трясучке, в моровых корчах рычат они и остервенело кусают сильнейшего соседа своего. Но и кондрашка бывает долгой и уморительной. Но и укусы причиняют боль, отрывая лоскуты живой плоти.

Сейчас ногаи представляли силу невеликую, но ощутимую, не считаться с коей – верх неосмотрительности. Числом их в пресловутом Мангытском улусе было не так чтоб много, но и не сказать что тьфу: может быть, даже сто туменов – тыща тыщ. А, значит, в решающий час схватки с более страшными врагами – Польшей, Швецией, Крымом – и ногаи грозили острым вклинением в южные рубежи Московии, разрываемой внешними и внутренними неурядицами. Ногаи могли обрушить на нас махину в сто – сто восемьдесят тысяч всадников. А это, без яких, сила весьма заметная. Предотвратить возможное вторжение конной «саранчи» было теперь делом жизненно насущным.

Мелкой былинкой мнил себя Степан средь взвихрившейся стихии войн, посольских перепалок, боярских раздоров. Но и он мог внести посильную лепту, облегчив муки и горести Родины. Ради того и вступил в степь, мерясь на Астрахань.

Только бы выбраться к Волге, а по ней вплавь ли, верхом ли держать путь на Каспий. Он понимал: настигающая зима станет помехой. Ехать по улусам, где всякий мирза держит себя владетельным князем, крайне опасно. Охранная царя – помощь там лишь, где местный ногайский владетель расположен к русскому государю. А – нет, так нарочного прихлопнуть легче таракана. Одиночка – песчинка в степи.

Так или иначе, но и для того, чтоб добраться до Волги, вдоль которой раскиданы опорные заставы, нужно день, а то и два продираться по незнакомому улусу. Возвращаться к месту Самарской крепости за подмогой – время терять. А после, кто знает, разгневанные ногаи возьмут да перегородят подступы к Астрахани. Словом, поручив себя божьему провиденью, Бердыш правил на юго-запад.

Не успев порядком удалиться от разграбленного городка, он приметил всадников с востока. Летучие, дерзкие. Под десяток. Дотлевающее светило на многие аршины растянуло по равнине многогорбую их тень. Коль ногаи, пропал. Ни до казаков, ни до Самары, тем более, не поспеть. Порешетят. Впрочем, платья на всадниках как будто не монгольские. Вон епанча, вон мурмолка… Станичники? Откуда б им тут взяться? Придержав Супостата, он терпеливо ждал поперечных.

Двое, отделившись, умедлили скок, пока не замерли шагах в двадцати. Прохлаждаясь взад-вперед, старательно разглядывали.

– Ты кто будешь, человек? – крикнул один, молодой, резвый и звонкий.

– Проезжий. Тамкой кличут, Туткой величат.

– А имени мамка не дала, кличками обходишься? – рассмеялся другой, постарше, поплотнее и горлом поглуше.

– Да и вы не больно с отчеством торопитесь.

– Но и не прячемся. – Распалённо давил на глотку молодарь. – Я вот Ванька Камышник. А то Ортюха Болдырев. Из стана батьки Мещеряка. Слыхал, чай?

– Про Камышника али Мещеряка? – подтрунил Степан.

– Но-но, хм-хм… – ерепенился казачок.

– То-то. Мещеряка как не знать!

– А вот чейный ты будешь? – требовательно уставился Камышник. – Я как сужу: коль не наш, так чужой. Коль не сокол, так воробей.

– Ну, ты скор, – озлился слегка Степан. – А сам-то про Богдана Барабошу слыхал?

– Так это, как же, того… Который с Семейкой Кольцом на суём пошел что ль? – сбивчиво зачастила «зелень», удивленно волдырясь в седле.

– Во-во. Так вот он со ста тридцатью казаками тремя поприщами ниже – у Самары-реки. Между прочим, путь к вашему батьке держит. На сцепку. – Добавил Бердыш значительно, при этом глядел сугубо на старшого.

– Э-ге-ге, постой. А что же без Семейки? – середович Ортюха перенял главенство.

– Батька Кольцов с остальным людом перешел на государскую службу. Сторожить там будут… э… – Оплошно сорвалось у Бердыша, на ходу прикусившего язык.

– Вот те на! – И елейно, без заминки. – Что за засеку сторожить. Чай, не городок?

– Живы будем, услышим, небось. А пока обожди спрошать. Сам толком не ведаю.

– Вот вить как оно повернётся. – Крякнул лукавый Болдырев. – Случаем, не они ль шуганули акбердиевский народец? Мы троих видали: тикали, как суслики.

– А кто ж еще? Да как шуганули?! Корысти – на сто возов.

– Погодь-погодь, вы никак весь куп разорили? – помрачнел старый казак.

– Догадлив.

– Эх, мать вашу, стервецы! Мы от Кош-Яика полторы недели им на пятки давили. Потом потеряли, и вот токо на след напали… а вы…

– А ты, Ортюха, не печалься. Вся добыча, весь ясырь – в ваш же кош. На суём к вам Барабоша идет, побрататься жаждет.

– Вот ведь, однако, провал возьми, как только не повернётся. – Снова крякнул Болдырев, крутанул рыжие, с проседью, усищи. – А ты-то, добр человек, куда лыжи востришь? На ночь-то глядючи?

– А у меня поручение особное.

– Особное, говоришь? – опять заподозрил Камышник. – А не мешало бы проверить, можа ты бегляк из Барбошина стана. Ну-ка, вертай лошака. Надобно досмотреть.

– Оставь, Ваньша. Буде он в попрысках, так и скакал бы торопко, нас не ждал лясы точить. – Рассудил Болдырев.

– Могу к тому ж кое-кому и напуск дать, – сердито вставил Степан: его разбередила досада на юнца.

– Да ты… – запетушился тот тетивою в стременах: тянулся выглядеть длиннее.

– Цыц, сказано! – рявкнул старик. Ванька осёкся, потупился, уменьшась на полторы головы. – А что, прости за любопытство, город-то поминал? – переспросил Болдырев.

Э, хитрый кобелюка. Не сразу достаёт. Помалёху. Хитрун из хутора Тихоха. Знает, чёрт, назойливость – добру допытчику во вред. Только и скрывать уж без толку: казаку что запало, про то вынюхает сполна. Барабошины люди первые разнесут.

– Ну, про город, положим, ты сам сочинил, отец, – лениво обронил Бердыш. – Вот и пускай живет твоя придумка: Самара-град.

– Вона что. Ну, буду дальше сочинять: эт при впаденье в Волгу, надо полагать. Добре. Давно ждали чего-то такого. Уместно. Там недалече башенка издавна была сторожевая. Площадка вельми сходная. – Одобрительно кивал головой Ортюха.

– Ну, коли так, бывайте здравы, – попрощался Степан: «И будьте-забудьте».

– Долгая лета, долгая лета, – отвечал старик, подавая знак ждущим. Казаки порысили к станичному дедушке.

Дабы не острить внимания на своей особе, Бердыш тронул поводья и пошёл-пошёл, слабенько добавляя скорости… Значит, Акбердия обидели станичники. То недобро: так трудно с ним замирились. Ну, даст бог, скорее дурной вести проклятый улус миную, рассуждал он, кроя версту за верстой. К счастью, встреч с ногаями бог не дал. С наступлением зимы кочевники старались убраться на юга…

В Астрахани

Весь студеньский оконечник 1585 года лютая стужа мурыжила астраханцев. Потом нежданная оттепель, и вот уже солнце сияет, искриво дразнясь в подгноинах луж.

Без малого две недели жил Степан Бердыш в тереме князя Фёдора Лобанова-Ростовского, астраханского воеводы. На днях ждали приезда самого Уруса, нынешнего ногайского правителя. В канун переговоров следовало утвердить линию русского посла Ивана Хлопова. Оно-то долго и не удавалось, ввиду хвори посла. Две недели в кашле и лихорадке. Простыл в начале зимы, после охоты.

Бездействие угнетало Степана. Дни просиживал, томясь, в выделенной князем светлице. Или бесцельно бродил по городу.

В зяблое время население прирастало к печкам. Одиночные вылазки на выгул мало способствовали настрою. В раздумьях о возложенном и выполненном он частенько ставил себе в вину осложнения последних месяцев. Клял за неудачную переманку Барабошевых лихоимцев. За кровавую потеху, ими ж учинённую над ногайским посёлком. Но не мог сыскать уязвимого звена, подорвавшего начальные задумки.

А, тщательно всё взвесив, даже понимаешь, что, в сущности, тебе, скорее, повезло. Сколько раз мог сгинуть?! Хоть и во время поездки в стан Кольцова. Однако ведь живёхонек, да ещё привёл к самарской засеке шальное казачье пополнение. Пускай, перейдя на службу, сотня Кольцова и воротилась на Барабошину поляну и даже временами наведывалась в отдалённый угол реки Сок – на Семейкин луг. Главное, сотня состояла на царской службе. И в случае чего поддержит стрельцов.

Когда Бердыш старался унять мысли, воз времени катил куда ленивей. К счастью, Иван Хлопов пошёл на поправку столь же резко, как слёг. Предпоследним днём уходящего студеня в гостиной боярина Лобанова сошлись пятеро: сам князь, его верный держальник Фалалей Колотов, Степан Бердыш, Иван Хлопов и Фёдор Елчанинов, тот самый военный голова, что проделал работу по разметке черты самарского орешка. Рассевшись вкруг стола, сперва потолковали о пустяках, о ценах на меха, отдали должное редкой красоте дочери Елчанинова Надежды. Наконец осторожно подступились к предстоящей встрече с Урусом.

– Худы, скажу вам, дела, други мои! – загоревал Хлопов, отмахиваясь от сенной девушки с кринкою топлёного молока вперемежь с мёдом. – Станичники так нашалили, что опасение гложет, как бы самому мне Урус в отмест зла какого не состряпал. Задаст, чую, стружку!

– Да уж, расстарались, – поддакнул Елчанинов, царапая сребряное зарукавье. – Третьего дня гостил я у купца Деменши Пляскина. Так что за диво зрел! Ну, ежель сразу… Тридесять скакунов статных, пригожих. Слов нет, право. Я его: откель невидаль? Дементий, плут, глаза щурит, хихикает: почаще, грит, на рынок ходи. Там, грит, даже сенных девах из татарвы оттяпал. И впрямь, гляжу: из сеней зырят красотки этаки смачные. Глаза, как луны ущербные. Так вот, грит, казаки ноне такого товара навозят, что очеса трещат от пёстрости: тут те и кони, и ковры, и рясны, и людишки… Вот. А, главное, чуете, более всего того добра у ногаев отбито. У ногаев! Воры, они, как делают?.. До Астрахани товар доставят задёшево, скопом и шустро продадут, а уж тут казачью поживу раскупают бойко. Кто ведь за цену купит, а за две, коль не три, в Бухару иль Коканд сбагрит. И так за всё. А ты, воевода, точно в невести. Тут вон лихо како.

– Оно да, лихо, – удручённо покачал головой князь, мелкокустая макушка смешно особилась над длинной и густой бородой. – И мне давно оно ведомо. Правда, что б уж та-ак! – От чувств избытка голова тряхнулась вниз. – Наши купчины сарацинские харемы заводят! Да! Уж точно, чует сердце, Урус нам такую всенощну споёт, что вой от неё до Москвы и дальше прокатится.

– То-то и оно. Не придумаю, как быть, что отвечать, – развел руками посол.

– Как-как? Известно как: отметать всё, как молвки и злой извет, заглазный и преднамеренный, – проронил Колотов.

– Отметать – чё проще! Только веры словам давно не стало. До дна избыла, что у нас, что у них, – отмахнулся Хлопов.

– Грамота! – вклинился Бердыш и пояснил: – Я говорю, что, если веские бумаги Урусу представить?

– Грамота, оно, да – не слово, а всё и не железо, – раздумчиво кивал Колотов.

– Погодь-погодь, – встрепенулся Хлопов, застукал пальцами по дереву. – Обожди-ка, Стеня, растолкуй: какая, что за грамота?

– Есть-есть такая. Боярин, у тебя она. Помнишь, присяга там казаков Кольцова царю. Ну, которую я вручил тебе по прибытии. Стрешневым заверенная. – Бердыш глядел на князя.

– Хм, я уж ладился услать её через Казань с доверенными в Москву, – заёрзал воевода. – Впрочем, и по весне успеется. Грамота важная. Неча скрывать, важная. Умно придумал. Только б Урус в мелкости не вдарился: раз казаки на службу перешли, так куды б деться силе такой? Ведь Урусовы соглядатаи, чай, зорко следят: кто и зачем в Астрахань заходит. А за эти полгода к нам больше чем полста не входило казаков чужих. Тут зяблики Урусовы нюхать и учнут: куда, мол, пропали кольцовские сотни? Так, глядишь, и до грядущей крепости дознаются.

– А отчего б Урусу не сказать, что казаки равными частями осели в малых дозорах на заметах, что по Волге раскиданы? – пришло на ум Елчанинову.

– То верно и складно. Но те сто, семейкины, – с ними всё понятно. Главное, чтоб о городке до времени не прознали. Коль сруб увидят, не беда. С заставами ногаи давно свыклись. Зло в ином: дела Матюши и Барабоши. Ведь чёртовы тати поразорили все улусы северные. Гонят ногаев с исконных обиталищ. А полон и корысти к нам на продажу везут… – воевода оснастил концовку гулким ругательством.

– Вот и я! – вздохнул посол, оприходуя кринку сметаны. – Крутой разговор пойдёт про воров.

– Мало б только грабили, они ж опорное гнездище срубили: Кош-Яик. Оттуда ногаев в наглую полощут. Кто такое потерпит? Да ещё со стороны татей неверных, ну это на их, татарский, взгляд? – поёжился воевода, литые плечи едва не располосовали кафтан. Унял зябь медовухой.

– Тут долго гадать, чай, неча, – Степан просунул под запояску ложку. – Ясно: все заковырки Уруса предвидеть – дело гиблое. А посол наш – человек умом резвый. Я чай, по ходу сам выдумает, когда и что сказать. А коль мы друг друга стращать будем, ему ж хуже – на разговор с князем наладиться. К месту и не к месту, везде подвохи да увёртки станут блазниться, – с этими словами Степан поднял кружку с мушкателью.

Остальные крякнули, по примеру обиходили приборы. Покалякав о том-о сём, обо всём и ни о чём, ближе к полночи разбрелись.

…Впервые за долгие недели Степан уснул, хоть малость довольный. Но тревога по-прежнему тучилась в сердце. Он понял, что Урус – муж в государственных делах ухищрённый и коварный. Засыпая, решил добиться от воеводы разрешения на выезд с Хлоповым к верховному ногаю, который, по донесеньям, покинув Сарайчик, правил к Астрахани.

Ледяным молотком неспешный сечень чеканил унылые дни, несшие снег и тоску. Наконец, 13-го с Корнюши донесли: Урус прибыл в составе немногочисленной свиты. Правда, в ближайшие дни под шатёр властителя слетелось немало послушных ему султанчиков. Прослышав о появлении долгожданного князюшки, Хлопов послал за Бердышом. Тот не заставил себя ждать.

По торжественному случаю Степан приоделся. Наряд совершенно переменил его, облагообразил. Под медвежьим полушубком – узкий кафтан из китайки с обилием петлиц. Перепоясался дорогим кушаком. Руки – в перчатках. Сразу видать начального человека, а то и царского жильца.

Когда он ехал на Супостате к дому Хлопова, народ невольно оглядывался. Смешливые девушки в шубках, завидев ладного ездока, захихикали, зашушукались. И напрасно. От уколов женских сабель – язычков и от женского зелья – их глаз Степан давно оградился. Строгостью и невозмутимостью. Вот и теперь спокойно проехал он мимо. Напрасно старались любушки вниманьем завладеть.

За спиною хлопнуло. От неожиданности оглянулся. Дверь. А на крылечке появилась ещё одна, в душегрее и цветастой ширинке. Встретив взгляд молодца, покраснела. Не то с морозцу, не то смутясь – не понять, потому как тут же слетела по ступеням, толкнула в спину ближайшую из кривляк, крикнула задорно:

– Гей! Почто зря студитесь? Пожалте в хату.

Но подруги не спешили: плечистый всадник врезал: «тпру». Правда, к общему разочарованию, не с тем, чтобы воротиться к красоткам. Просто приехал. Впереди сутулился поживший слуга Хлопова.

– Здоров ли, Мисаил? – приветствовал он старика, соскакивая.

– Благодарствую, барин, и тебе того ж, – беря Супостата под уздцы, с достоинством ответствовал дедушка, благолепный, похожий на архимандрита. Открыл калитку, первым вошёл во двор. Чуя и щадя старость, Супостат покорно брёл следом.

– А не знаешь ли, дед, что за краля в душегрее одной из дома бегает, студиться не боится? – спросил Степан так просто, для поддержания и в знак расположенья.

– Запало?! Запало! – с торжеством возопил старикан. – Оно, конечно. Ахти-охти, стары мои кости! Прохудились руки, то бы взял в прилуки! – глазки заблестели, да так маслянисто и в то же время своднически. – Эха, ми-лай! – Мисаил держась за поясницу, пошёл в припляс. – Так то ж перва красотка нашей слободы. – Хлопов жил в доме зажиточного ремесленника. – То ж Надюша Елчанинова. Наденька-Наденька – сдобнушка-оладьинька! Эгей-го-го! Экой ты, право!

Лакей разошёлся не на шутку. Степан искренне подивился ребячистости столь с виду баженого хрыча. И тут дедулин хребет прострелило. Страдальчески морщась, согнулся кочергой и, заохав, похромылял к дверям.

– Ох-ах! Жизня – мазня… Ох-ох! Не знал, стало быть, барин, ох? Так знай: перва красотка. Елчаниновы, они тако же, как и мой-ой-ой барин, у слободских гостюют. А ты, чай, сразу Надюшу приметил да от остальных-ых-ох-эх обособил?..

Тут старику полегчало и он заворковал что-то мало-вразумительное. Из чего Бердыш заключил, что хлопов холоп навеселе. Либо был таким с зыбки младенческой.

– Да нет, как раз ничего такого вроде не приметил, – не соврал Бердыш, но вспомнил чистый неприлипчивый взгляд девушки и добавил. – А глазки у неё, правда, приятностные. Как-то глыбко, что ль, глядят, хотя и прытко… Не знаю… А так девушка и девушка.

– Ну, это ты напрасличаешь, барин, – убеждённо заверил старый, провожая гостя в сени. – Ты, я так смекаю, не больно её разглядел. Свету мало. – Мисаил к чему-то указал пальцем на потолок.

Степан смерил деда в упор, с ног до головы, но ничего не сказал…

Хлопов занимал две комнаты в доме сырейщика Онуфрия Пляскина, родного брата того Деменши-купца, что прикупал у казачков ногаек, лошадей и прочий товарец…

Утвари у посла было так себе. Зато открытый рундук и стол ломились от бумаг: книги, свитки, письмена, гусиные перья.

Хлопов – у окна – с головой ушедший в какую-то рукопись. Весь в думах, не замечал, как в ярком свете дня, чадя, сирым месяцем с ночи желтеет светец.

– Иван, Иван, пора, – затормошил посла Бердыш. Тот округлил серые умные глаза, не разумея, чего хотят. И спохватился:

– Фу, ты, пропасть, да-да, пора! Ты готов?

– Я-то да, а ты?

– Счас оденусь. Мисаил, запрягай таратайку… Тьфу, сани… – поморщился и улыбнулся собственной рассейности.

– Едем верхами. В санях рытвин и наносов не сосчитаешь.

– Лады. Эй, Мисаил, подбери коней мне и Степан Ермилычу.

– Со мной Супостат. Иного не надо, – отказался Бердыш.

– Исус с тобой! А что, коль к Телесуфу станем? Слыхал о таком? Нет? Хо! Урусов первый угодник, собака ханья. Ни в Христа, ни в Магомета, ни в дьявола, ни в шайтана не верует. У него не гостиный двор – змеекуток. Обчистит, скотина, мать родную. У своего царя лошадь с-под носу уведёт. А сличье подвернётся – зарежет. И концы – в омут. А ты – Супостата! Простота. Ну, бери, коли не жаль. Только не забудь с красавцем почеломкаться. На прощанье. И на том свете не свидитесь.

– Ну, пожалуй, ну… убедил, – хохотнул Степан и нежно хлопнул Супостата. – Пущай покамест у Мисаила на покорме бока наест. Только, слышь, Мисаил, ты его не умори, на молодух-то глядючи. Я те тогда не то что руки-ноги, а всё лысое черпало облуплю. Будут тебе зазнобы да прилуки…

Лакей ворчливо засипел.

Подворье на Корнюши

Хлопов, Бердыш, семеро стрельцов, а также пара писцов двигались на Корнюшь. Там обреталось десятка три отавов – «оседлых» кибиток. Ногайский правитель облюбовал это место для встреч с царскими послами, потому как от Астрахани близко, да не в русском подчиненьи.

По словам Хлопова, заправлял Корнюшью Телесуфа, разжившийся военный обозник, ещё раньше – конский барышник и кладовщик хана Исмаила, а теперь советник его сына Уруса. Самое подлое дело сполнял Телесуфа без затменья совести и сердца.

Для султанов возвели терме – просторные переносные кибитки. Самый крупный предназначался Урусу – «старшему брату» грызливых и чванистых мирз. Его разметали в середине посёлка.

На въезде в полевую ставку Уруса их встречала дюжина ногаев с седоусым Караши, служилым татарином, постоянным приставом к русским послам. Старик-пристав имел наружность несносную. В былые дни у него с корнем выдрали бородку и всё подбрадие являло багровый нетёсаный пень. Седые усищи татарина смешно и безвольно трепыхались на ветру. Поздоровавшись с Караши, Хлопов издали повёл расспросы. Справясь о здоровье владыки, поинтересовался его духорасположеньем. Но хитрый служилый пёс лебезиво лыбился, а толком не отвечал.

Посланников русского царя провели к большому шатру. Навстречу выскочил толстяк с говорящей внешностью. Лицо пупырчатое, обрюзгшее, непрерывно подрагивающее, мокро блестящее. Сальные, спутанные в кудлатый колтун, не тюркские волосы. Мясистый, утиный, безразмерный рот, обдающий редкой тухлятиной. Глазки – две сверкливых, вспученных гнилушки. Если и узкие, не от тюркского разреза – из-за одутловатых бурдючковых припухлостей. Гнилушки кололи, палили и щупали, выворачивая наничь. Но главное: черты горбоносой тыковки кого-то напоминали, напрягая и разбирая любопытство. Кого? Степан не мог сразу вспомнить. Но сразу понял: вот он, Телесуфа. Жирник радостно суетился вокруг Хлопова, слабо бормоча по-русски:

– Мои юрта – на ваш.

И что в нём страшного? Услужлив и скользок? Что скользок, то да. Поди ж ты, великая головёшка!

– Провал тебя сглотни и не подавись, – злобно прошипел Хлопов, щипнув Степана за локоть. – Заметь, он нам даже не поклонился. Эха… Бесчестье для царского посла иметь такое подворье. Каб ещё у османского султана, а то – тьфу, ногайский князёк. Ну, ничё, то ли ещё будет. А Караши тоже подлец.

– Что так? – неопытный в посольских делах Бердыш с ходу не схватывал.

– Ещё в Астрахани просил как человека: ослобони нас от сорома на подворье у Телесуфы стоять.

– А он что?

– А что он? На всё одна байка: Караши рад, но немочно. Караши всё карашо. Тьфу, бесенятина! – Хлопов передразнил татарина, скорчив рожицу, досадуя, брякнулся на толстый войлочный подстил. – Он и их умаслить хочет, и с нами не лаяться. Гнида. Живи теперь погано, как тугарин. И стола не подадут. Жри с руки… Зверьки – не народец. Не зря их собаками кличут. Нокай – пёс по-ордынски. Тьфу, тошно, ейбогу!

– Тошно, клянусь пупком Магомета, – усмехнулся Бердыш, припомнив любимую присказку атамана Кольцова. – Ну-ну, будет горячиться, Иван. Прибереги красные слова для завтрева.

– Не суесловь, клоп, – величественно возгласил Хлопов, прыснул, отходя, но долго ещё не мог заснуть на жёстком подстиле. Степан тоже не спал, но не с непривычки – от тяжких дум, тревожных предчувствий. Тут-то и вспомнил! Ба, Телесуфа-то, равно двойник, похож на Давыдку, подпольного московского шинкаря. Так, может, единоплеменники оба? Как пить дать.

– Слышь, Иван, не спишь? – не утерпел, потрясённый открытием Бердыш. – А Телесуфа не жидовин?

– А..? Что? Нет… – забормотал посол спросонья. – Нет-нет… Не сплю. Телесуфа-то? Да-да… Знамо дело, жидовин. Края-то хазарские. И должность под стать. У него даже имя-то, говорят, вроде как Тель-Исуф. Только, наверное, не совсем верно говорить, что он только жид или хоть бы хазарин.

– Кто ж таков?

– Знаешь, – Иван протёр глаза, – и до ногаев, я, где можно, изучал летописи и старинные манускрипты о прежнебылом. Ну а, живя в этих местах, основательно перебрал сведения о тутошних древностях. Кто быль донёс, кто песню, кто свиток трухлявый, кто обносок чужой памяти. И вот что выткалось. Хочешь, басней считай, хочешь притчей. В общем, такой вот сказ.