Текст книги "Степан Бердыш"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Часть четвёртая
СЛУЖБА И МИЛОСТЬ

Передряги

После переговора с атаманами Бердыш поступился своей долей добычи, выкупив Мисуфи Ватира, верного царю мирзу. Незадолго перед подходом основных частей Уруса посланный на разведку Мисуфи угодил с другими загонщиками в засаду. По освобождении долго благодарил избавителя. Бердыш провожал его в степь не одну версту, казаки чтоб не тронули. Ногай передал ценные сведения касаемо дел в улусах и самом Сарайчике. Не без радости Степан услышал, что силы надменного князя, по существу, невелики, а влияние в большинстве улусов крепко подорвано. Часть знати, причём весьма значительная, открыто забодалась с ним. Другие султаны, как, например, Исмаил, держались благочинно, но с готовкою в любой миг предать. Попадались и такие улусы, где мирзы искренне поклонялись верховному правителю, зато рядовое большинство при первой же вспышке переметнётся к сильнейшему.

По свидетельству Мисуфи, при всём тщании Урус сейчас располагал не более чем 20–30 тысячами воинов. После же позора от «горстки разбойников» неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взятие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией?

У казаков задерживаться не стал. Барабоша, даром что уберёг от стрелы Зеи, открыто косился на царского «прислужника». А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:

– Мы-то милости ждём. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.

Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благодаря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом, казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому служилому человеку.

Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.

Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось тёплой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот всё нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.

Сомнений не было: по возвращении в Самару женится на Наденьке! В душе снова распустились прибитые двухмесячной стужей почки весны. Между тем, вресень клонился к перелому. Вянула тихо листва. Ни шелухи пока, ни сора. Лишь слабый отлив медленно засыпающего лета. Ещё тепло, временами жарко. Ползущая осень мудро умягчала эту нестерпимую летом жару мшистой прохладцей от листвы и трав, коих едва-едва коснулся желтушный её румянец.

Степь сменилась первозданным лесом, Бердыш с лёгкостью рассекал безлюдные нивы и луга, летя туда, куда рвалось истомившееся сердце.

Наутро средь желтеющих пологих холмиков запупырилась тёмная ящерка верховых. Насчитал семерых. А ещё кочки пониже. Так, прищурясь, сосчитал: семь, ага – неосёдланные лошадки. Семеро – это много для одного, даже для такого. Но степь есть степь, семеро, глядишь, и поостерегутся атаковать одного: вдруг то приманка перед засадой.

Так и поехали, в одной направке, только Бердыш, обгоняя незнакомцев, забирал чуток влево, чтобы, в случае чего, сподручнее утечь. Постепенно сближались, но блюли некоторый боковой зазор.

Смягчая колкость солнечных спиц, Бердыш, приложил ладонь ко лбу. Быстро изучил ездовой покрут попутчиков. Они, похоже, только-только усекли его. Обошлись без хищничества: приняв его правила, длили езду в том же ключе.

Определил одно: это русские, причём, не просто ратники. Те же, судя по всему, признали его: одного разглядеть проще. Трое погнали лошадей на сблизку. Проведя пальцем по рукояти захваченной сабли, не той, увы, что пожаловал Урус, поворотил коня с уже крутым креном влево, выждал малость и припустил галопом. Что-то закричали. В голосах схватывалось знакомое. Перешёл на рысь. Ещё одна слабо уловимая, но въевшаяся в память звуковая мелочина, и вот уже сам Бердыш мчится навстречу.

Да уж, притча: чуть не убежал от русского посольства в Ногайской орде. Передний – Иван Хлопов. И вот уже обнялась. Засим Степан позволил удивиться: посол при особе ногайского князя – и бредёт по незнакомой степи без охраны!?

– Рад, что хоть по два коня на душу оставили, – со всем уж, видать, свыкся Иван. – Меня ж, кто бы думал, Янгыдырь и Илимвет отпустить упросили. Уж и не чаял родной сторонки… Вить, когда Урус драпал Мамаем с кагалом своим растрёпанным, так возле меня всё околачивался детина с копьём. А у нас у всех на семерых и оружия-то, что семь кушаков с одною запонкой. Я давно уж помолился, с жизнью попрощался: ждал, когда кончат. И на те: в верстах семи от, на счастье нам, ещё ногаи идут, немного, правда. Грех и назвать-то подмогой. Но грех не грех, а мне подспорье, да ещё какое! Главенствовали тою ватагой два знатных. Они назвались, я ж обомлел: Куда-Куин Илимвет и Янгыдырь-молла, оповестители наши в Измайловом улусе. Они-то и убедили Мамая вшивого: отпусти посла, не дразни царя Фёдора. А то, мол, сил у нас нет, а если будем его задирать, он и с казаками слепится, они ему всё ближе всяких сарацин, то бишь. Мамайчик наш держался без прежнего ерихонства: прыти-то казачки посбивали. И Телесуфа, хомяк ободранный, не баловАл… Вот и всё. От Измайлова улуса отрадные вести везу: от самого мирзы и от государевых холопов неизменных, как они себя величают: Янгыдыря, Илимвета и Ватира Мисуфа, царство ему небесно…

– Когой-то ты в покойники упёк? – втесался Степан. – Я его давеча из казацкого полона вывел.

– Да? Здорово, как всё оно сошлось! – обрадовался посол. – В общем, я от Уруса письмо царю везу. Князь-то ныне по-иному заговорил. Просит оплатить своих людей в Москве. А вместо меня другого посла просит. По всему судя, нехорош я для него стал: строптив да знаю лишку.

– Погодь, тебя, что, вот так, нагишом, почитай, и спровадили?

– Гол, как сокол. Всё имущество, все пожитки да двадцать шесть лошадей Телесуфа, погань глиномазая, догнав, умыкнул. Я мнил, пришьёт на месте. Нет, пронесло, царствие тебе небесное. Тьфу, чего несу-то? Слава те, господи! Заговариваюсь. Довели собаки, довели.

– Провал им всем! Одно жалею: с Телесукой поквитаться не довелось за все ласки-прелести.

– Э, оставь. Ехидна завсегда дольше праведника землю коптит. Покуда эту бяку сам Магомет или Мамай какой ни приберёт в погребальный туесок, – отмахнулся Хлопов. – Коберы живучи.

– А жалко, право. Изо лба отличный бы козон получился.

– И не один.

– Нам бы хватило…

Вместе ехать веселей. Уже на подступах к Самарской крепости им повстречался струг с казаками. Строгал серёдку реки. Путешественники загорланили и ну ветки ломать. Казаки убрали вёсла. Бердыш и Хлопов забрались повыше. Станичники с любопытством ждали.

– Здорово, Семейка! – гаркнул Степан в обе ладони.

Головной казак признал горлача:

– Вот так ну! Долгие лета, Стеня! Никак, живёхонек возвертаешься?

Три казака безбоязненно поднялись над бортом, спустили долблёный двухместный челнок. Кольцов, налегая на вёсла, погрёб к берегу. Хлопов жрал глазами знаменитого казацкого литвина.

– А что ж не жить? – отозвался Степан, приняв вопрос за шутку.

– Так, стало, не знаешь, – Кольцов причалил. – Ну, слушай. Сперва про хорошее. Стены теперича в Самаре надёжны. Днесь церкву достроили. Князь Засекин из Москвы полным воеводой вернулся. Ему терем срубили. Обоим головам, Стрешневу и Елчанинову, хоромы наладили. Пять новых насадов спустили. Живём… Теперь о мало приятном. Вообще, тут такое, значит, дело… Грят, вскорости Елчанинова дочка, Надежда, замуж выходит…

– За кого? – не вникая в суть, глупо улыбнулся Степан.

– За племяша, что ль, али родню какую, князя-воеводы. Прибыл что с Мурат-Гиреем из Казани. Павелом зовут. Увидал Наденьку да и сомлел. О женитьбе, как бы чтоб поскорее, больно хлопочет воеводская жинка, или кто она ему там. А я так думаю: может, и не настоящий то племянник – сомнительно, чтоб княжьего роду согласился кто на незнатную невесту… Впрочем… времена смутные, непонятные, всё может статься.

До Степана дошло, и с оглушающей ясностью. Попытался затаить боль. Глаза лишь по первости походили на пятаки, потому заузил.

– Ну а ты-то о себе что передашь? – спохватился Кольцов.

– Да так… – неопределённо махнул Степан. – Саблей играл да ковриги жевал… Мало ли… Слушай, брат, свези водой до Самары, а? А всех не могёшь, так меня одного. А?! Иван сам доберётся. Ему только пищалей пару дашь… По рукам?

Губа Кольцова выгнулась дугой. Он не мог поспеть за Степановой мыслью, схватить причину дивной спешки. Наконец, вяло:

– Рад бы послужить. Да не в своём нынче праве. Не могу своеволить. Совсем про главное запамятовал. Из столицы грамота царёва пришла. Да ещё когда? Ты только в Астрахань убыл. Мы и не ждали, а тут ладьи подошли расписные с пушками и шатрами. На передней царевич Мурат. С ним бояре Пивов да Бурцев. Они и доставили от государя милостивую грамоту яицкому казачеству, каку ты добивался. Теперь, значит, везу её Матюше с Барабошей.

– Э… – с досадой протянул Степан. – Какого ж вы… два, почитай, месяца сопли месили?

– Так время тревожно. С людьми недород. Вот воевода с головами и порешили: как крепость добьём, да как людей не боязно отпустить будет, меня зашлют станичников государевым бубликом соблазнять.

– Ну, тогда какой торг?! Поспешайте. A мы – своим ходом. Да, вот вам, кстати, от Матюши пряничек: он у своей станицы ногайской своре такую мыльню задал, – Урус поприщ двадцать траву пятками жарил.

– Во, бесы! Ну, Матвей! Ну, Богдан! Спасибо, Стеня. Порадовал. Ты тоже поспешай. Тебя, вить, там в гиблецах числят. А прилука твоя… Ну-ну, не пяль гляделки-то… Красава твоя три дни, как ты пропал, плакала. Не знай, как не иссочила глазоньки свои янтарные. Так и ходит грустна-приплакана. Тебя, по правде, коль, все не поняли. Почто, не попрощавшись, бросил?

– Тьфу на твой язык прыщавый, – ругнулся Степан. – Сбираемся, Иван.

Хлопов ни черта не разобрал в горячности и переменчивости друга. Но не спорил.

Семейка со дна челна достал самопал и ружьё, передал послу. Заплескались вёсла. Цокот копыт возвестил об отправке сухопутцев. Издали до бывого атамана доплыло:

– Удачи, Семейка!

– Эх, ну и молодцы яицкие, клянусь пупком архангела Михаила и всех православных святых! – восторгался Кольцов.

Шаги, как вёрсты

Вот ведь как. Последние поприща перед Самарой его пожирал пламень самоистязания. Вёрсты ползли, как шаги. Каких только замыслов ни выносил. То являлась сумасбродная, почти детская удумка: предстать Елчаниновым, отчебучить что-нибудь этакое, чтобы все увидели, как разобрала его, зрелого, неглупого мужика, сердечная рана. То – разыграть по приезде безразличнейшего из смертных, непробиваемого, ничем не выдавая горемычных терзаний, тоски.

Добрались, наконец, до слиянья рек. По Волге нарезали рыбацкие бусы с сетями. Попадались налысо «бритые», с щетинками пеньков, поляны. Из-за высоких крон прыщавятся некрашеные верха башен, поблескивает крест церковки на холме…

Вдоль Волги, устав от седла, двигались спешась. Лошади в поводу. Присутствие Степана избавляло от задержек разъездами.

И диво… Если все остатние дни и часы Бердыш всеми силами стремился в город, то за пару вёрст вдруг сник и приотстал.

Настиг галопом…

В ворота пропустили без допросов. Сквозя под высоким деревянным сводом, Хлопов воодушевлённо хлопнул друга по хребту:

– Эха! Сила! Пущай спробует Урус такую шишку после яицких сгрызть. Зубы подошвами пересчитает.

Первый, ими встреченный на площади полупустого города, был, конечно же, хозяйственный голова Стрешнев. Степенно поклонясь, он проследовал мимо: будто не видались день-два от силы.

– Что за незадача? – поразился Бердыш и двинул напрямки к воеводину двору.

Жировой-Засекин оба глаза на незваного гостя заалтынил, но в дверях не задержал. Да и посол, вот тоже…

Разговор с князем тёплым не назвать. Засекин был странно подавлен. А тут ещё в гостиную ворвалась дражайшая половина. С трубным гласом радушной хозяйки – хозяйки всего здесь:

– И кого к нам бог послал?

Налетев на Бердыша, ухмурилась и с развороту: вон. Понятно, в этом доме Степану что-либо разведать не светило.

Часом позже, оставив Хлопова на попеченье воеводы, покинул гостеприимный дом. Где-то споро постукивали молотки и топоры. Доводили пристройку к одной из стен…

Встречные казаки, стрельцы, строители вежливо здоровались, но не более того. Точно не он рука к руке таскал лежни, спускал челны, укреплял пушки, в дозоры ездил…

Эге, видно, князь-батюшка, а больше горлица его, вволю погулькали, примерно порадели о светлой памяти моей!

Стукнул в дверь избы Звонарёва. Открыл хмурый дворовый. Удивясь левой бровью, провёл через сени к Поликарпу. Здоровенный хозяин, не дичась, как иные, крепко обнял.

– Прибыл? Жив-здоров? Рад, брат! А то о тебе всякое, понимаешь, мелют.

– Уж понял. Хоть ты ко мне по-старому… понимаешь… иль при встрече кланяться начнём? – усмехнулся Степан.

– А что, слабо обнял? Шибче могу!

– Спасибо, друже. Шучу я. Что с горя остаётся?!

– Горе… Хм, по правде, моя жёнушка и та к тебе охладела чуток, – чистя горло, пробормотал Звонарёв.

– Только ль она? – скривился Бердыш. – Не скромничай уже. Кем меня воевода разрисовал тут?

– Ну, орёл! Сам зришь, кто у хулы заплетчик! Не стоко, правда, кинжал, скоко ножны. Ну, так… А что там рясны низать? Сам посуди, о тебе что подумали? Ты ведь простыл. Без привета и следа. Тут такое понесли! И самые лютые молвки от воеводиных слуг! Сперва кумекали: подался ты в Астрахань, кабы не в Персию, к тайной суженой, а то и жене. Кто болтал: к станичникам. Чего только ни нагородили! Я-то, как мог, жену разубедил. Сам понимаешь, проще корову стихире обучить, чем бабу – толку.

– Ясно. Коль ты свою жёнку не убедил, её сестрицу и подавно некому…

– Вишь ли, Наденька-голубушка так себя поставила, что не разберёшь, что там у ней на уме. Она сразу, вить, не казала, как отнеслась. Потом всё плакала, да всё втихомолку: при сёстрах. А дальше… В себя ушла. Тут к ней и повадься хахаль гладкоусый, племяш князёв пресловутый. Свататься. Она ему ни слова, ни пол. Ходит, как в омраке. Ну, а как загуляли слухи, что со станичниками якшаешься и цельный гарем ногаек завёл… В общем, покуда считала, что ты в Степи сгинул, как мёртвая была. А как пошла молва, что жив и развлекаешься, тут и ожила. Да вот с левого-то уха – радость, а с правого – обида зараз. Сам понимаешь… – почесав крупное стриженое темя, Поликарп присказал: – Короче, видя такую непонятицу с её стороны, отец и реши замуж её скорей – отвлечь чтобы. Ему-то, как и всем, откель знать про дела твои заветные? И воевода про это – молчок. Вот и гадай: куда сокол наш подался? И где о тебе правда, а чего – выдумка? Да и это самое, породниться с княжескими…

– Хорош! – Бердыш шлёпнул ладонью о стол, взлетели плошки. – Понятно. Мне б ей в очи глянуть только.

– Эт запросто. Айда!

– Да-а… – замялся Степан, рубанул ребром, – веди!

…По-хозяйски отворив калитку, Звонарёв широким взмахом пригласил в избу. Три подруги на лавке перед крыльцом о чём-то шушукались. Услышав скрип, две скоренько обернулись, заулыбались… Но, увидав, кто в гости, одна хмыкнула и презрительно вздёрнула плечом. Вторая поднялась и вбежала в дом.

Надя, третья, краше всех даже в тоске, оборотилась не сразу.

Легко одета – простенький летний платок, покрывающий волосы. На коленях греется кошка. Белая, пушистая, пухлявая, с умными изумрудами во лбу.

– Здравствуй, сестрица, – кличет Звонарёв.

Она переводит задумчивый взгляд, привычно приветствует нового родственника. И тут огромные печальные глаза начинают шириться, потом резко сужаются и вот снова ширятся, как близящиеся ядра. Что-то взблеснувшее переменило всё в карей глубинной зыби. Глаза как будто плавятся под обжигающим взором этого мужчины. Поликарп понятливо испаряется.

– Здорова ли, Надежда Фёдоровна? – низко выперхивается у Степана, он ненавидит свой голос, свои руки: добела сжатую в правом кулаке левую ладонь.

– Благодарствую, – тихо, то ли смеясь, то ли плача.

– Слыхал я, что скоро… – вот и грубая бойкость, которая тотчас же смутила самого: чвань, дрянь, не то. Вовремя осёкшись, еле слышно проронил: – Коли винен в чём, прости.

– За что прощать? Бог всем простит… за всё.

– Тебя ль слышу?! Чую, вскружили голову наветы злые, замутили разум, и нешуточно…

– Может, и замутили. А, может, и помыли? Головке девичьей разве привыкать? Не так давно чьи-то слова, ой, как её вскружили, глупую, доверчивую. Ой, как!

– Ненавидишь?

– Как ненавидеть, кого боготворишь?

– Надежда… Надя!.. – вот и всё, вот и ясность, полная, милая, расслабляющая…

– Проходьте в дом, – поспешно прервала. В нечаянную минуту к калитке приблизился Фёдор Елизарьевич. Степан смущённо приветил старику. Тот отвечал учтиво, пригласил в избу.

Вот уж где шаги, что вёрсты…

Разумеется, за столом продлить беседу не спеклось. Тут оставалось одно: выискивать вопросы и поводы для поддержанья разговора.

Вот уж где хозяин был на высоте. Как всегда, деловит, предупредителен. С гостем говорит ровно, без подначек и намёков. Что правда – и здесь не видать прежней задушевности. Но и не досадует, вроде. Как и раньше, добросерден, не в пример другим.

В сущности, вся застольная беседа была ни о чём. Вопросы быстро исчерпались. Поликарп частенько и неуютно позёвывал. Елчанинов сосредоточился на дерзком паучке, задался сощёлкнуть на пол. Надежда сидела против вчерашнего возлюбленного: глаза в упор, кулачки напряжённо сжаты на краю стола.

Не передать, что то был за взгляд. Она смотрела на него и в то же время как бы проглатывала очами без дна. Он таял там малой снежинкой. Ничего не видела, не желала видеть его теперешнего, зрила того, кого обнимала месяца за два. Степан не мог стерпеть безмолвной укоризны, тем более, не виноват… Он мучился, не зная, что придумать, что бы такое совершить. Может, откланяться? Чего он точно не осилит и не захочет, так это бестолково доказывать нелепость клеветы, надуманность поклёпов.

Его учили никогда не оправдываться. Русский не оправдывается – он доказывает. Либо свою правду – силой и волей. Либо свою вину. Но и, винясь, он снова утверждает Правду. Правда не соломица, силою не ломится. Правда – вот она-то и есть русская жизнь, русский храм. К Правде русский идёт назло всем и всегда. Не окольными, лазейными, тараканьими и подлыми тропами, как батуры, урусы, телесуфы, давыдки-шинкари и их только по виду русские прислужники. Но – дорогою честной, прямой, торной, непоклонной, справедливой. А потому – такою долгой, искровленной и скользкой…

На земле Правда всегда в комьях грязи. И того, кто её разгребает, кличут грязнулей, свиньёй, чернью. Но ничто не своротит русского с пути к Правде.

Он не стал бы объяснять причины, понудившие исчезнуть столь внезапно… Всё решилось само собой. И иначе…

Дверь растворилась, в гостиную уверенно вбежал юноша. Чёрные усики, глазки угольками, нос изгибом к ярким губкам. Статен, высок, гибок и обольстителен: девий плодожор. Во взгляде – такой пылкий, нестерпимый, палящий пламень, да и кожа на лице шелковиста и пряна… Степану то и осталось, что, горько скривясь, встать из-за стола и бить отходные поклоны.

На прощанье ненадолго задержал глаз на Надежде. Из-под девичьих век запрудой млела грусть и зябилась тоска: невыразима, беспросветна. А его, Бердышевы, очи и чуть усмешливо качающееся лицо… всё это как бы выжимало одну лишь горечь: «Ну-ну, желаю успеха. А уж где там нам со свиным-то рылом…».

Когда обсторонял шаркуна, кой даже не заметил незнакомца, вклинясь в невесту страстным и прихватливым взором, хрипло сказал:

– Прощевайте.

Воеводин родич не расслышал. В руке его дрожал суховатый букетик цветочков полевых.

Степан закрывал дверь, когда трепетавшие на краю стола руки девушки мёртво сорвались к коленкам. Клокочущая лава глаз обездвижилась. Ей стало безразлично всё.

Так-так, всё кончено, бессвязно-лихорадочно крутилось в голове. Степан шагал незнамо куда.

Роща, полянки, пеньки рукотворного пустоплесья, блёсткие и топкие калаужины. Если до прихода молодого Жирового в нём теплилась ещё искорка надежды, то теперь всё утухло. Явление родовитого, с иголочки одетого княжонка всё разнесло по полочкам. Куда изуродованному, скучному, лапотному «мотуну» с боярским щёголем тягаться?!

А как он на неё смотрел! Разве без взаимности могут так сверлить, жрать, проглатывать заживо? То ж нe взгляд, а греческий огонь и китова пасть! А ведь неравно знаком тебе сей петушок? Ну, как же! Жировой, князёныш, или как там? В рындах у царя вроде был. Небось, в чём провинился, коли в глушь сослали. А, может, со зла и с завидок зряшничаю. До напраслины спускаешься, Стёпа?! Впрочем, всё одно: наследный боярок. Род, красота и богатство – великие доводы, да, к тому ж, и дело молодое. Князёк, он и тут за без году неделю лучшую кралюшку сосватал. Выхухоль боярская? Где уж нам, голопупым?!

С болью, надсадясь от загрудной муки, глотал щепчатые обиды. Череп рвало. Вон же, вон! Подальше, поскорее, к чертям! Забыться, охолонуться, вырвать занозу! – стучало в мозгу. Тут я не нужен никому. Ни воеводе, ни головам, ни даже махонькой бабёнке!

Дьявол возьми эту Поликарпову свадьбу. Как всё размеренно текло в моей жизни, всё так складно и напрочь утолклось и устоялось. И не давеча устоялось, а кой уж год! Так нет же, нанесла весна нелёгкую, дурость пакостную, въедливую. Всполохнула ум, освежевала сердце, выпотрошила душу. Шкерят, как сазана. Или фазана? Нынче ж вон отсель! Тем паче, надлежит чего-там с Мурат-Гиреем разводить.

В Астрахань!

Особому порученцу Годунова «добро» на убывку не треба…

Отплыл первым же проходящим судном. В Астрахани найдётся оказия, чтобы нырнуть в омут дел, и ими он надёжно закупорит сердце от потрясений, не гася их до конца, но лишь обманно выкрашивая пустоту одиночества. На время. Хотя бы на время! А время, оно, глядишь, отсушит и стряхнёт влипчивые струпья любви. О большем мечтать не приходилось.

В третий раз на астраханскую землю Степан Бердыш ступил под занавес груденя-месяца. Воевода Лобанов-Ростовский непредвиденному возвращению удивился: «Тя уж считали за без вести сгинувшего», обрадовался не показушно – пузырь забот не сдулся, даже вдоха не спустил…