Текст книги "Степан Бердыш"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Владимир Иванович Плотников
Степан Бердыш

Незабвенной памяти Плотникова Ивана Павловича (1924–2003), Отца, Воина, Человека…

 
Ты был Отчизны верным сыном.
Отцом; каких, увы, не тьма.
Дай Бог всем тем, кто выше чином,
Такого ж сердца и ума!
 

Самарская хроника, 1585-1587

роман

Часть первая
МОСКВА – САМАРА

Польская гульба

Без малого год нету житья посадским ни в Замоскворечье, ни на Сретенке, ни на Солянке от разбойного приплоду. То там, то здесь алые язычища слизывают дома, а то и целые слободы. Самому начальнику патрулей Ивану Туренину управиться с напастью невмочь. На окраинах поджигателей покрывает воевода Колычев, Шуйских сторонник. Ну а тем, верно дело, беспорядки и хай против власти – в руку.

Степан Бердыш невесело усмехнулся, хрустляво давя почернелые останки балок, и двинул вдоль дымящего погорелья. Никак опять ляхи гуляют. Понаехало ж их в Москву – хорьков сапегиных… Что за время? У правителя с царём висельники под носом чего вздумают, то и творят. Осталось от Ивана наследие, однако. Мысль прервалась ожоговой болью в левом плече.

Степан скосился. Ухмыляющийся здоровяк, толстым похлопывая кнутовищем по колену, вызывающе мигал правым глазом.

Тоже ведь рожа, спокойно рассудил Бердыш, узнавая. Сам Пронька Шелепуга. Отъявленный вор, любимец Вацлава Пшибожовского. Ага, так вот же он и сам, «батяня». Стенин взгляд проструился через плечо Проньки, задев стройного всадника, что наполовину отслоился из угла обгорелой домины.

В дыму возникли молодчики, чьи лица не оставляли сомнений насчёт их призванья и ремесла.

И с Пронькой, и с Пшибожовским Бердыша слюбил один уличный «поцелуйчик» тремя неделями дотоль. В тот раз шайка ляха едва упорхнула с-под облавы. А вот сегодня, пожалуй, Стёпа, зажмут тебя – не проскочить. Пшибожовский, гад, хоть и года в Москве не жил, а силу нажрал ой-о-йо. Кромешник. Что ль, правда – не врут, будто Вася Шуйский его услугами не брезгует?

Степан свёл руки к поясу. Ждал. Пшибожовский тоже: видать, силился опознать. Наводчик и покрыватель лихого люда, он мог помиловать, а мог и наказать. Развязку ускорил Шелепуга. Нахально шагнув вперёд, притиснул Степана плечом. Приветная затрещина отстрелила его на исходные рубежи. Тряхнув щеками, Пронька волчьи угнул голову и отступил ещё. Как бы для разбега. Редкие зеваки, горбясь и утрачивая зрение вкупе со слухом, торопко оголяли улочку.

Першисто запахло бойлом.

Размеренным упокоем Степан прошёл мимо Шелепуги, обогнул Пшибожовского, приспешников. Он знал, что пропал. Тело, ноя от напряга, было готово ко всему. Чмок губою за спиной… Наверняка от шляхтича.

Разом стали обступать жертву всею сворой – серпом. На ходу оборачиваясь, Бердыш скинул длинный опашень, одновременно накручивая его на левую кисть. Из резвой правой уже опасно лыбилась сабля.

Негодяи потянулись к ножнам и поясам. Лязг, треск, вжик – в кулаках заиграли клинки и кованые дубинки. На этом дело застопорилось. Да и не могло иначе – сталь в руке Бердыша превратилась в пращевидное облако свиста и блеска.

– Ну, што тянете ошлика жа уши? – выразив недовольство одними шипящими, Пшибожовский не имел удобства разглядеть, что там стряслось за поясом широченных спин. Панов окрик выхлестнул пару шустриков.

И тотчас перваш, суровый детина в неохватном азяме, гундосливо уркнул, выпуская саблю из отбитой руки. Тесак второго с ветерком умчался через голову, звякнул поодаль. Обезоруженные нырнули за спины. Степан не сходящей улыбкой приглашал новеньких. Его помелькивающая сталь заставляла пятиться всю кодлу. Что те коса посредь щетинящихся репьёв.

– Братва, погодь! – взвился Шелепуга. – То ж Стеня Бердыш, Годуновский жнец. Всяка режет, как чёрт белену.

Пшибожовский, кругля пареные зенки, даже приподнялся в седле:

– Хорош добыш. За голову эту оджин боярин, слышал, два фунта шеребра обешщался. Ну-к бери его, хлопцы.

– Спробуй, возьми, – медлительно предложился Бердыш. Гулливая его сабелька ничуть не утомилась писать помрачительные зигзаги. Пробился так к горелой стене – тыл оборонить. Крыкнуло обугленное стропило, да не прибило.

Шустрецы насели – неохотно, но скопом. Ещё один дёрнул перерубленной в запястье рукой. С всхлипом треснуло лезвие четвёртого. Вперёд сунулся Шелепуга. Сыпля мрачные прибаутки, он искусно поигрывал саблей. Бой становился жёстче и опасней. Неуловимыми лучами отражая наскоки прочих, Степан, казалось, замкнулся на поединке с Пронькой.

Пшибожовский понукал головорезов вздорными криками и змеиной смесью русско-польской ругни. Ничто не предвещало перелома, как Шелепуга вдруг обеими руками вкогтился в порудевший висок и брякнулся задницей. Его уволок откормленный бугаёк по кличке Сёма Валенок.

Пшибожовский смурнел. Он даже наполовину выдвинул из ножен саблю. Но, знать, не нашлось духу схватиться с проверенным держаком. Налётчики, хоть и разъярились не на шутку, разумно острожели.

На самом деле, Бердыш изрядно устал. Биться всё трудней. Напуская на него горсть сотоварищей, враг через два позволял себе роздых. Приноровяся к изобретательной бердышовой ловкости, всё успешней отражали они страшные выпады. Брали уныло, но верно – на измор. Их срочно требовалось озадачить новиной.

Улучив миг, Степан ловко перекинул клинок из занемевшей правой в помалу освобождённую от плащевого щита левую. Ещё один резкий выпад – и чужая сабля шваркнулась у ног. На крату самой кратости Степанова голова нырнула к земле.

Взметнулся к небу пушистый срез русого чуба. А вослед с визгливым звяком вспорхнули к небу два поцеловавшихся клинка.

С прозрачным стоном один из лихоимцев сдавил правое предплечье. Грузный пинок втёр его в грязный багрянец мостовой. Высовывая иссыхающие языки, подраконенная пятерица жалась к вожаку.

– Ибрагим, осил! – почти без шипа взрыдал мучнисто запятневший поляк. С мотком прочной волосяной бечевы отделился от прореженной стайки юркий башкирец. Грозная петля осила взмыла над Степаном. Твёрдая рука предугадала линию захлёста. Завидный взмах – и бечёвка разрезана. Да не поспел витязь предугадать всего коварства польского гостя. Из-под синего кунтуша Пшибожовского с чётко рассчитанной заминкой выпорхнул шёлковый аркан. Захлёст полонил богатырские плечи. Шляхтич рванул, да сил повалить недостало. Под жёстким роковым кольцом забугрились мышцы. И тут Сёма Валенок сбоку обрушил на Степана стропильный полуобгарыш. Подломленным стволом, не устояв, Бердыш свалился.

Люто заработали тугие кулаки и гулкие подошвы. Не скульнуть, не ворохнуться. Не сразу Вацлав унял развоевавшуюся «слободку». Приблизясь к поверженному, охватил влажной пятернёй скулу его, издевательски прищурился в закровленное лицо. Молодое, почти красивое. Почти – потому что обезображено тёмным обручем шрама: яхонтовая прожилка в охват от правого переносья до верха левой ноздри. Медленно рука сместилась к копне подёрнутых ранней иневой волнистых волос. Собрав густой сноп в подрагивающий кулак, поляк близко-близко подтянул Степанову голову ко лбу своему, свежему, как у младенца.

– Чё зенки попусту пялишь? Не баба чай. – Сквозь искромсанные губы продавил Степан.

– Лики мучшеников шобираю. Шны нежные ш ними видятша. – Сладостно шепча, Пшибожовский неслабо ткнул в нос Степана. Бурля алым ключом, тот упал навзничь. С трудом приподнялся, шмыгая, пробормотал:

– Остерегись… С царёвым слугой, точно с татем, не пристало… Борис Фёдорович вовек тебе…

– Не учи, пешкарь, щуку промышлу, – осклабился поляк, выпрямился, пнул в бок. – Подохнешь аки пёш на живодёрне. Княжь Вашилий… ушердие шумеет оценить. А твой Борька, быдло татаршкое, и не прожнает, где пёш его шбрыкнулша. Тащи-и его, хлопцы, к Шелепуге в подклеть!

Царь и шурин

Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый «бегунец» Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить средоточие.

Временами чело богомольца резала жалкая морщина – след бесконечных потуг слабого ума постичь хоть малость из недоступных пониманию вещей. Ни злобы, ни горечи, ни страха, ни отчаяния. Лишь детская беспомощность и безмерная усталость светились в мутном взоре. Колокольный напев рассеял поволоку в глазах.

Спохватясь, в однорядке преклонил колени и, слёзно ублажась, перекрестился на образа. Молился со страстью, какой и не заподозришь в столь тщедушном существе. Между тем, голос его был не лишён приятности, хоть и не дотягивал в громкости и силе. Со стороны походил он на сухонького старичка, несмотря на совсем молодые ещё лета.

Тихо скрипнула дверь. В душный полумрак образной ступил статный и высокий. По ковровым мохнатинам бесшумно скользнул к богомольцу. В темноте затейливыми блёстками вспыхивало серебряное шитьё боярского кафтана, со златотканой битью по окрайкам.

Застыв у сурьмяного киота, высокий терпеливо ждал конца молитвы. Для порядку сам перекрестился. Будь в образной чуть светлее, во взгляде его бы прочитались жалость, грусть и насмешка. Паче чаянья поклонам не виделось конца. Притомясь, в кафтане громко кашлянул.

В однорядке, даже не вздрогнув, черепашкой умыкнул крошечный череп в широкие, но вялые плечи, вкось взблекнул глазом, с припозданием пробубнил, сопя и покряхтывая, как немощный. Наконец, поднялся с колен, помолчал и обратил невзрачное лицо к почтительно склонившемуся боярину. Выжидательно осанистая покорность станового – подле убогости однорядки…

– А, то ты, Борис. Нешто опять с делами? – слабо проклёкалось из плеч. Борис со вздохом кивнул, тем показывая, как неудобно ему отвлекать хозяина от попечения о духовной вещи. – Ну, так я и знал. И пошто ж ты меня, шурин любезный, весь день нудишь? Покоя я ноне дождусь али как? – в однорядке вернул голову шее и перешёл на плаксивое нытьё.

– Я бы, государь, без надобности, сам знаешь, тревожить не стал… Однако, дело! Скажи, будь милостив, принимал ты утром гонца от верного пса твоего Ватира?

– Из Ногаи-то? Ох, Борис, и что те за радость попусту меня изводить? Зачем вопросы эти? А то не знаешь, когда самолично ковчежец из рук этого Ва… Ватира принял? Что за навык: зарань так темнишь, что я под конец и просвета в витийствах твоих не нахожу?

– Не гневись, Фёдор… Знаешь же, Борька Годунов зря слова по скамье не мажет. Важность неотложно погоняет.

Складка пересекла желтистый лоб царя. На миг мелькнула в глазах остринка и потухла. То, как при слове «важность» Фёдор порадел принять вид мнимого, но надлежащего внимания, от Годунова не ускользнуло. И встревожило. Что-то в последнее время у царя участились приступы постичь хотя бы малость чего. А то, вообще, как пойдёт знатока малевать. Ещё забавней. Но и подозрительно: Фёдор Иоаннович прежде не скрывал равнодушия к беседе государственной, со скучной миной приемля любые подношения шуринской стряпни.

Такие завитки Годунову нравились всё меньше. И без того всяк миг настороже. Давно ли в грузной борьбе скинул братьев Головиных и Мстиславского, вслед за коими с верховины власти исчезли остальные вожди могущественного при Иоанне «двора»? В считанные недели старческая хворь Никиты Романова-Юрьева, что враз ушёл от дел в опекунском совете, расчистила перед царским шурином роздаль вершить и править. И собачья привязанность неспособного Фёдора к Ирине, казалось, лишь укрепляла годуновскую почву.

Однако уж в кой раз убеждаешься: незыблемого в мире нет. Чёртовы Шуйские вновь хвосты дерут. А тут ещё коварный Щелкалов, чьи побуждения и поступки не предвосхитишь. Впрочем, этих бы «волков» Годунов передюжил. Уж с какой настырностью Шуйские склоняли царя развестись с Ириной – ан нет, не поддался Федя. В своё время Грозный и то не снудил «слабого» сына к разводу. Так что всё было б у Годунова ладно, так он сам себя лягни. Какого, спрашивается, лешего затеял эти чёртовы сговоры?..

Те самые – с венским двором – о браке принца Империи с Ириной, не ровен час овдовеет: у мужа-то недугов тьма… Сговоры в разгар Фединой болезни, что и придало им всеобщую огласку. С той шумихи – все эти сдвиги в повадках Федора. Выздоровев, августейший постник пару раз отходил горячо любимого Борю. Палкой, в лучших папиных обычаях. Кровь, она завсегда кровь, как ни упрятывай.

Да, вздохнул Годунов, невелик был ране труд убедить царя в справедливости любого моего предприятия. Ныне всякий шаг, всякий ход, всякую льстивую похвалу сто раз перемерить надо…

Вот и сегодня вспугнутый непривычной задумою царя Борис чуток смешался. Фёдор ничего не заметил. Дела земные, в сущности, почти не волновали его туговатый ум, окуренный дымчатыми житиями святых подвижников. Подозрительность отца к сыну не пошла. И Борис Годунов сейчас желал единственно угадать духорасположение какого-никакого, а властелина.

Недолгий замин позволил внимательней обозреть полусветлый лик царя. На нём уж истаяли все признаки недолгой озабоченности. Весь жалкий облик Фёдора буквально рыдал томлением: ну, чего вам всем от меня? Сцепив руки на пупке, Годунов продолжил:

– Государь, со вниманием послушай и советом помоги.

Фёдор Иоаннович плаксиво заморщился. Но после лоб огладился, и вот уж взор безмятежен. Царь уставился на угрюмый образ в углу и покорно ждал, поклёвывая носом.

– Так вот, гонец сей, государь, прислан к нам от Измаил-бея. От него он и бил те челом, клялся в верности престолу. Всё это ты ныне уже слышал и вразумел льстивую болтовню басурмана. Но всё это, по чести, ништо: пережевать и сплюнуть. После приёма имел я с ним другую беседу. Доверительную – уже в горенке моей. Скрывать не стану, гонец Измайлов, звать его Ураз, мной уж год как куплен. Службу несёт справно. Об него связь с твоим верным холопом в этом улусе и держится. С Ватиром Мисуфом. Сквозь него мы сообщаемся и с некоторыми вельможами Сарайчиковыми.

– Во как? Зело, зело отрадно слышать про это. Уж знай я поране о честной службе оного Ур… Ураса, так уж без подарка не отпустил бы. Нет. Ты ведь скажи, этакий чумазый и дикой, а тоже государев слуга, мгм. Да…

– Ну, о награде ногайчишке, государь, не тоскуй. Он своё берёт с прихватом. Задарма-то и шелудивый пес не поскулит. А вот кабы ты Мисуфа наградить велел примерно, то б и ладно.

– Да я, шурин, вседушно. Одно жаль – нехристь. То б образок золочёный отпустил…

– Однако, не в меру доброхот ты, Фёдор Иоаннович. Ну, на что ему, скажи, псу, милости такие? Или он ближний твой? Рында ли? Вот добрую горсть золота через Ураза отпустить ему, опричь платья из объяри, это да. И Измаилку без гостинца негоже оставить. Эха! Куда ни кинь: одни растраты…

– У-у… с этим ты сам как-нибудь, Боря, с деньгами-то поквитайся. – Торопко замахал царь.

– Да нешто ж я тебя, царь-батюшка, такими мудрями неволить стану?! – в голосе Годунова ни следа издёвки. – Впрочем, не про то речь. Лучше послушай, что мне тот Ураз глаз на глаз сказывал. Измена кругом змеится. Все наши передряги как-то окольно утекают к крымцам или в Ногаи. Сыскать же доносчика, сколь ни силимся, пока не далось. Добро б, на ком улика открылась кака. Ан нет, всё шито-крыто. Правда, я, государь, крепкое взял подозрение на толмача Урусова Бахтеяра. Они с Алогуламом Урмахметовым при людях, смекай, ни здрасьте – ни прощай. В иных же местах очень даже купно держатся. С чего? Не знаю. Оно и странно: Бахтеяр тебе преданность свою всегда кажет. Об Урусе иной раз такое выдаст, что тому и слушать бы – чума. А поглянь: с Алогуламом спознался – мало не как братья срослись.

– А… А-ло-га-лам? Это кой же? – Фёдор подал голос из прерывчатой поклёвки. – Не тот ли, случаем, что и в улыбке сычом зырит?

– Подлинно дивлюсь, государь, сколь ухватлива память твоя. Верно подглядел, – вкрадчивость Годунова польстила царю. – Так вот, о том и речь, что трудны стали дела наши с ногаями. Владыка их Урус в последнее время дерзок донельзя. Клянёт, поганый, безрассудных казаков. Которые, кстати, своим воровством против него и нам немалый вред несут. Но главное, Урус зело осерчал, что казаки его улусы воюют будто с твоей государевой потачки.

– Ой, Борис, не ты ль мне третьего дня хвалил разбойников? Де, чем больше от них урона Урусу, тем нам дышать вольготнее? – скривился в ухмылке Фёдор.

– Ну-так поперву так и было. Теперь же от того же – вред, да немалый. Поскольку казаки воруют как никогда. Всех, и наших купцов – тоже. Урусу же, что тут говорить, разорение от них. Оно б и недурственно – сам разбойник не приведи Господь. Вот только погода не та. Ономнясь отделались от крымцев Белевом и Козельском, благо господь Безнина на победу сподобил. Вдругорядь, кабы не воевода Хворостинин, что на Рязанщине отбился, так и не ведаю, что бы с нами сталось. Татары нам – бич божий за грехи великие. А неравно к ним в довесок Урусовы орды примкнут? А ещё мне доподлинно известно, что Батур-король распротивный в своём логове новый поход против нас замышляет. А с ним заодно и шведские собаки. Вестимо, Руси не устоять под лавиной такой. А тут ещё и в самой Москве, государь, по мягкости твоей никак измены не выведем, – углядев, как Фёдор сморщился, Годунов скороговорно выдохнул. – Попомни мои слова: аспидов чёрных пригрел ты на груди. Продадут они тебя – Шуйские…

– Ну-ну, опять за старое, – набычился царь, безвольно вислая губа дулась и твердела.

– Боже мой, да кто ж тебе, Федя, окромя холопа твоего вечного Борьки, правду-то скажет? Мы ж с тобой кака-никака, а родня. Кому ж как не мне радеть за тебя первому? Хоть и не дождёшься от тебя, прости за дерзость, благодарности. Кто я тебе? Вот вскорости спнут меня, ты и словом ласковым шурина не помянешь…

– Боря, родной, да ты что? Ведь Аринушка да ты… Вы ж у меня всё равно… два глазочка. – Впечатлительный Фёдор не вынес упрёков, пустил слезу.

Не звавший такой отдачи боярин смутился. Не хватало ему ранней падучей. Тут бы задуманное обстряпать сжато и поскорей – к завтра, до возможного схлёста с Думой. Согласия и поддержки царя, причём немедленно – вот чего ждал Годунов.

Уговоры не помогли. Фёдор плакал непрерывно и навзрыд. Унять его теперь мог лишь один человек – нежная супруга Ирина. Борис Фёдорович не замедлил прибегнуть к помощи сестрицы.

Вскоре царёв духовник вернулся со статной лучеглазой женщиной. А спустя полчаса шурин спокойно подводил государя к мысли о возведении на рубежах с башкирами и ногаями новых заградительных «орешков». По словам Бориса, для прикрытия уязвимых участков юго-востока скорейше требовалось заложить крепости в Поволжье: на Увеке, на Уфе, на Белом Воложке и близ волжской излуки – гнездовища казаков.

– А люди из Разрядного приказа стены весной ещё разметили. Цифирью бревна и доски меченые ждут в нужном месте сплава, чтоб скорейше крепостёнки сбить…

Изредка хлюпающий царь до конца не слушал и полностью одобрил затею, узнав, что град на Самаре-реке собирался воздвигнуть его великий отец.

– Слаб я умом. В государстве плохо разумею, так уж мне грех хоть бы замыслов ума вельми премудрого не завершить. С богом, Боря, сполняй батюшкину волю. И не серчай, что я те худой поплечник.

Такой вот добрины удостоил великий государь задумку правящего шурина.

Выгребная слободка

Пшибожовский имел все основания считать, что новое его злодейство умрёт без шума. Чистую православную душу с польских гнусностей выворачивало, как с «гостинцев» золотаря. Однако на сей раз шляхтич дал оплошку. Недалече за кучей отбросов хоронился нищий Свиное Брюхо.

Бедолага только присел по главной надобности, а тут шум и свалка. Жалким червем врылся Свинобрюх в помои и, едва уняв колотун, притаился. Поневоле отследив событие, оборванец благополучно переждал грозу и, припадая на обе ноги, почапал в коронный нищенский закут за Яузой.

Пополудни, обшагивая растопырившуюся в спячке «знать», Свинобрюх прихвостился к веренице калек, бродяг, юродов. Она всачивалась в некое подобие паланкина из ржавой жести и разноцветной рвани, на которую не польстился б и худой ветошник. Под палаткой трепыхалось пухлявое и аляпистое. Оно-то как бы и всасывало очередных. Скоро Свиное брюхо очутился перед пузычем, седлавшим груду отрепья. Махонькая плешивая башчонка топла в обширном разнотканного кроя кафтане, искапленном всякостями, из которых вовсе уж нелепо боченилась толстая златая нить, навитая на шёлковые шнурчатые утолщения. Лысину кругляша венчала режуще-цветистая, как и всё царство голи, тафья. Вождь бродяжного люда уминал снедь, бесперебойно пополняемую из котомок отчитавшейся голи. Глухо бурчащий Свинобрюх вывалил плоды промысла.

– Вот, Лентяй, бахты отрез. Голубой, с каёмкой золочёной. – Замолк, ждя похвалы.

– Ну, чего пасть-то раззявил? – донеслось взамен.

Свинобрюх очумело уставился. Лентяй невозмутимо чавкал. Стрельнув зрачками понизу, нищий разглядел скрюченное существо, что глазело из сумрака. Это нечто, а вернее некто, столь мало походило на человека, что даже у привычных к его безобразию вызывало оторопь. Плоское лицо точно не имело возраста. Остов столь же точно был лишён сообразия. Карлик: плечи широкие, ручищи несоразмерно длинные, с загребистыми перстами. Ноги короткие, узловатые. Шея творцом не предусмотрена: голова бородою лихо и сразу врастала в грудь. Сверху – сплошной изогнутый затылок. Срез уходящего в лоб затылка напоминает гладкий купол. Под узким костистым лбом – тюленьи глазки, ниже – ковшовая челюсть, по бокам – уши нетопыря. С первогляду – убожество. Но и это была не точка, а лишь многоточие доброй природы, даровавшей уродцу щетину сведённых на переносье дуг-бровей. Сие украшение придавало и без того мрачно-затравленному выраженью задираемых кверху глаз настой непроходимой супи и ярости.

Льдистый кол ужаса и омерзения скользнул в гортань, в пищевод, протаранил требуху и утоп в заныло-сжавшемся паху Свинобрюха. Перед ним был Савва Кожан, долгие годы атаманивший над московским отребьем.

Но где-нибудь с год Савва запропал. По слухам, его словил кто-то из сильных бояр и, изумясь такой диковине, решил потешить царский двор. Для остроты впечатлений на запертого в клетке коротышку спустили волка. Савва просто порвал его пасть. Далее – медведя. Этого недомерок заломал на счёт три. После таких чудес на невидаль клюнул сам Годунов.

С той поры Кожана и след простыл. И вот месяца два как снова объявился он ряженный в приличную поддёвку-архалык. Да так и взял за правило в неделю раз наведываться в бродяжные закраины, выспрашивая всё про всё, что творится-говорится. Самое чудное – за дачу особо полезных вестей Кожан дарил наместников злачных дыр полтиною. Но также говорили, что разносчики слухов, взяв жирный куш, вскоре исчезали. И даже само имя их стремглав истиралось из памяти обуянных страхом обитальцев нищенского «дна» – Выгребной слободки.

В общем, Свинобрюху было с чего перетрухнуть. Впрочем, затаённая боязнь доходяжки пуще задорила острую проницательность Кожана, за версту чуявшего тайны и загадки.

И он только ещё щекотнул бронзовым своим ноготком мосластую конечность нищего, как тот, запинаясь, изложил всю оказию… постигшую утреннего путника… скрестившегося с головорезами Пшибожовского…

Савва внимал без малейших признаков любознайства. Лишь под занавес слабо щёлкнул длинным, как бритва, ногтем большого пальца. Свинобрюх, утяжеливший в ходе доклада штаны, крестясь, заковылял до ветру…