Текст книги "Степан Бердыш"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Мурат-Гирей

Новости от воеводы: после разгрома казаками рассерженный Урус и его мирзы не унялись. Снова и снова требовали срыть поволжские городки. Грозили… До казачьего напуска мирзы, помимо Хлопова, так же силком содержали других послов. Мало: «подвиг» князя пытались повторить «сильные» мирзы: Урмахмет, Хан-мирза, Кучук-мирза, опоздавшие к Яицкому городку на урусов штурм. Их постигла та же участь: мещеряковцы поочерёдке каждого бронзовым кулаком приложили. По примеру бия оскорблённые султанчики задрали и ограбили московских послов. Но это, скорее, издержки. Явное достижение Кош-Яицких побед – то, что Урус убедился в вопиющей немощи драться с кем бы то ни было, как одиночно, так и с мирзами вприкуску.

И всё же, начнись большая война с какой державой, и травленный волк способен сострить тупленный клычок. К счастью для Руси, на пограничном окоёме за последние месяцы заяснилось. Правда, не так чтоб ровно: с кочки на уступок. После смерти своего посла Делагарди в водах Нарвы, Рудольф, король Швеции, мечтая ниспровергнуть самого опасного для всех врага – Батория – решился на союз с Москвой. Вослед шведам и датчане выразили готовность с Русью замириться. Но всё ж, пока в Речи Посполитой, вербуя войска для новой войны, правил честолюбивый трансильванин Стефан, русские не были заручены от нового нашествия. А тут ещё из Барабинской степи тревожил налётами, вкупе с Тайбугином, не так давно побитый Ермаком, Мещеряковым и Сукиным сибирский царь Кучум. Что как не заразительный пример для прищемлённого Уруса?

В начале месяца густаря в Астрахань прибыл Мурат-Гирей, встреченный с княжескими почестями. Гулево длилось весь день, веселился весь город.

– Мурат присутствием своим попридавит хвосты ногайским мирзам, – делился князь Лобанов. – К нему да к брату его воинственному Сайдету – уважение в Ногайской орде сплошь. Если, даст бог, за царя до конца постоит, – тьму строптивых мирз к покорству приведёт, да ещё вразумит, чтоб нашего государя зауважали.

– А что царевич? Умён ли?

– Лисий бес. Клянётся, что верен царю. Но полной веры – не так чтоб. Дикой народец. Что крымец, что ногай, все – батыева помета. Баб любит без меры. Смотреть тошно: цельный двор развратниц с необступными чреслами от чужих глаз прячет, морды всем покрывалами закутал. А что с того? В палатах визг, писк, стон, а-ах-а-ах! Подойти близко – мерзостно. А искус!.. Вот и смекни: что он там с ними, шалый, провёртывает! Стыдобища, срам да и только… И завидки… – воевода осклабился, крякнул, впихивая в жирные губы ковш с мёдом.

– Стал быть, не больно государского толку муж?

– А вот это б не сказал бы. Он меня сколько раз просил: дозволь-де, воевода, мне вольно жить, с глазу на глаз с ногаями гуторить. А то, мол, какое мне доверье, если я подзаточный? Все под присмотром. С бабами Мурат оттого много вожжается, что простору истинно царского не видит. С безделья. Вить, по титулу он как бы владетельный князь четырёх рек. А на деле: пугало на привязи. И то ж хрен, как ему совсем уж без проверки доверять? А тут такое вышло: вчера понаехали к нам важные вельможи от Уруса и Ибрагим-султана. Вот где, вот перед кем бы наприклад развернуться царевичу, показать, что муж самостоятельный и, одновременно, государю преданный! Гиреич-то назавтре большую гульку назначил. На пиру, я разумею, и должен разговор с урусовыми прилипалами изойти. Хочу, чтоб ни он, ни они не видели нашей опеки, а совещались искренно: сам друг, око в око, ухо в ухо. С глазу на глаз, но чтоб и третий глаз был, им не заметный – наш. Пусть, это, себе думают, что ухо в ухо. А всю ихнюю беседу и мы уловим…. – воевода поднял палец к буйным копёшкам бровей, пригладил.

– А как то сделать?

– Вот и хочу с тобой помозговать.

– Может, кому из наших перепойным прикинуться?

– А ты, вот, скажем, какого бельмеса по-ихнему?

– И то. Не одну неделю в ногаях, а и словечка не прихватил, – повинился Степан.

– То-то. А придумать надо, Стеня, надо. Вот тоже у Колотова завидная мыслишка наковырнулась…

* * *

Для сборного пира определили площадку у хором царевича. Разметали шатёр. Гости под бубенный брям протискивались в низкий проход. Расчёт устроителей: не хочешь, а голову склонишь. Боярин Лобанов, человек умный и ухищрённый, дабы не поклониться, при входе присел и бочком-бочком.

Поверх мохнатого ковра на диване восседал Мурат-Гирей. Своеобразное положение царевича в Астрахани отразилось и на шатровом убранстве. Посреди: высокий стол и лавки для русских. Ногайским гостям – нурадину, кековату и мирзам помельче – низкие помосты поставили с настланными подстилками в бахромках. На столе, с кувшинным кумысом вперекрут, соседились медовые сулеи, для православных. Слева от Мурата источал благовония высокий золоченый сосуд. Справа – железные обогревальни.

Невысокий стулец с бархатной отделкой, против царевича, занял сам воевода. Остальные русичи разместились по лавкам. Ждали ногайскую знать.

Первым вполз кряжистый Ак-мирза, за ним тучный и напыщенный вельможа Акбердий, следующим – Ибрагимов посол длинношеий Кечю. Замыкая, ввалился…

При виде этакой орясины по шатру прокатился рокот восхищенья. Даже Степан привстал. Имелось с чего: на поклон царевичу прибыл ещё сильнее раздавшийся Иштору. Однако валил батыр как бы на ощупь, щуря и без того шнурковые, навеки близорукие глаза.

После долгих здравиц шатёр наполнился гулом разноязыкого говора. Чем больше вина, тем больше веселья: почти не ощущалось, что столуются иноверцы.

Сперва близ Мурата хороводили пять долгоножек в воздушных покрывалах. Русские, дивясь распутству, покряхтывали от соблазна. Но опытный Мурат, вполне насытив прихоть, одалисок прогнал и возгласил здравицу преславному астраханскому воеводе. От Бердыша не ускользнуло, что Нурадина Акбердия при этом передёрнуло…

Веселье, впрочем, не затянулось. Трое русских, рано упившись, сверзились с лавок. Тут и воевода, в меру захмелев, к немалому удивлению Мурата и его гостей, встал и приложил руку к груди: устроителя благодарил. Далее князь приказал, чтоб и все его соплеменники следом сбрызнули, доставив, тем самым, царевичу право вольготно пообщаться с почтенными посланниками.

Не веря, что избавлен от досужего пригляда неверных, Акбердий подозрительно оглядывался. Но вроде так и есть: русские распрощались. Трое пьяных, валяясь неблизко, не в счёт…

Первым повёл речь старый хитрый кековат Ак: издали и ловко. Долго поминал былую мощь Золотой орды и лишь потом, указав на единый корень всех: ногаев, татар, узбеков и, на всякий случай, калмыков – призвал к завязке оборванных родственных уз.

Мурат, красивый коренастый крымец, упря маленькие кулаки в подвижные, приплясывающие ноги, взглядов и намерений не выдавал. Лишь кивал учтиво: в струю сладкоречному мирзе.

Ак пытливо помолчал и тихонько завернул речь насчёт будущности царевича. Назвав Гиреича достойным престола чингисидов, седой лис отметил, что ныне положение Мурата непрочное и мало льстит громкому титулу.

В ответ нестарый крымский лис взволнил плечи. Это могло означать: «Что тут поделаешь?», либо: «С чего взял? Невдомёк мне»…

На помощь Аку пришёл Кечю:

– Царевич, а подумал ли ты, каково придётся тебе на ханском троне? Вспомни, чем сильны были владетельные ханы? Слабостью русского медведя! А что теперь видим? Воздвигли неверные крепости на Самаре, Уфе, в прочих местах, оборонили свои ранее беззащитные рубежи на юге.

Мурат упорно ваял недоумение:

– Так где же тут беда? Разве не лучше для меня и для всех верных Москве приятелей, чтоб её границы укрепились, а с ними росло и могущество нашего общего покровителя?

Кечю прикусил язык. Не стерпел, однако, Иштору:

– А вот не все бии так же мыслят, – вскричал гневно, – наш славный повелитель Урус иное речёт: не должно быть и не быть тем городам на Волге и Уфе.

– Не всё, что хочешь, можешь, – лукаво заметил царевич.

– Не всё, что хочет один слабый, – вставил Ак и скоренько поправился, – один не слишком сильный. А то, чего жаждут многие слабые, если возьмутся за одну палицу, станет законом для одного, пускай он и силач.

– В том и дело, все чтоб захотели, – уклонился Мурат. – А палицы одной на всех не хватит, да и бить не с руки.

Щекотливый намёк понял даже Иштору. Помолчав, он отчеканил:

– А мы не согласны с тобой, – и припоздало смягчил, – не все.

– Это, я полагаю, плохо. Я так давно оценил благодеяния русского царя. И вам советую то же. Поверьте, то не красивые слова и не для уха воеводы сказаны. Это плод моих долгих дум и искреннее пожелание всем, кто дурно расположен к московскому великому государю. Оставьте дурости и прибегните к его доброте. Тогда вкусите и милостей…

Многое поняв из этих слов, послы почтительно раскланялись. Но бурный нравом и много претерпевший от казаков Акбердий снова не сдержался:

– Досадно слышать, потомок великих владык, что могущественный хан довольствуется скромной норкой в малом муравейнике чужого глупого царя, не столь давно бывшего данником его предков! Куда достойней пример другого потомка великого Джучи – Кучума – или зятя твоего Шамкала… В ненависти к поганым неверным престарелый Кучум не смирился, не простил своих обидчиков и воюет без устали. А если придёт он в Ногаи, найдётся порядочно улусов, что встанут под бунчук сибирского царя. Так не мудрее ль поспешать ещё более великолепному, молодому и предприимчивому воителю, дабы, вовремя заняв достойное место вождя, увлечь за собой послушные орды на притеснителей наших законных владений, прав и славы?!

– Эх, и витийна речь твоя, Акбердий! Право, не знаю, о каком таком предводителе великом? Уж не о брате ли моём Сейдете? Так он сам в Ногаях два года кочует. А если о терском князе, Шамкале, то его вольности скоро конец положат, – уравновешенно и безмятежно лил дробь свинцовую Мурат; Акбердий мрачно уткнулся в ковёр. – А что негодного Кучума помянули, так мне плевать в него противно. Ярее волчищи голодного рыщет, безумствует слепой дуралей. С кем воевать взялся?! Ему ль со своими шкурниками против руса собачиться, когда всю его орду одним приступом казачьего полка опрокинули? Неисчислимы вины Кучума. Но неизмеримо и милосердие царя Фёдора. Бил бы Кучум челом, глядишь, и простилось бы. А я б на себя заботу взял перед высоким другом и покровителем – замолвить слово о мятежнике…

– Так ему грехи царь и отпустит, – ядовито процедил Акбердий.

– …нет, чтоб не гневить великого царя, а прислать через меня в заклад своего племянника иль Ильмурзина… – как бы не замечая возражений, склонял Мурат-Гирей.

– Что – племянника?! – в сердцах крикнул Кечю. – Что – племянника? Родную сестру, даже двух сестёр Уруса побили русские!

– Клевета. – Мурат был само спокойствие.

– Правда! – загрохотал Иштору. – Поверь мне, царевич! Сам в бою был, когда казаки сестру Уруса порубили. А кто казаками верховодит? Известно, кто: воевода астраханский. А ныне и поближе направитель отыскался – самарский Засекин-князь… – горячась, батыр припал на колено, подался к царевичу. Сжал могучей рукою сосуд с благовониями…

В тот же миг из-под стола нетвёрдою походкой выпилил русский с расстёгнутым воротом, только вот в блаженном отупении распростёртый по полу. По рысьи обернулся Акбердий.

Но пьяный уже сгребал Иштору за пояс, а, придёрнув к груди, радостно засипетил:

– Друг степной мой, Иштор-батор! Не признаёшь? Да мы ж с тобой, душа ковыльная, тузились в степи! Узнаёшь? Ну, как так? Я ж тебя едва зрения не лишил, полынь ты моя горюшная! – Бердыш давил не то на память, не то на признательность битого силача.

Мирзы, кто потрясённый, кто повеселевший, отвлеклись.

Завидной же силой обладал этот неверный дерзец! Свекловито надувшись, в ярости плюхнулся Иштору на лавку. Степан рухнул ему на колени, неловко протянул ночву с романеей. Батыр, остервенело отмахиваясь, вдребезги разнёс прибор.

– Прости, сердце багульное. Ты ж вина по дурости сарацинской своей не потребляешь, ж…па твоя ясновельможная. Зря! Может, кумысику? – дурашливо сюсюкая, Бердыш потянулся к полупустому кувшину.

Батыр зверски ощерился и, напружась, швырнул докучного панибрата в угол. Тот что-то невнятно зареготал, барахтаясь, и утих на ковре…

Однако деловой разговор сморщился на том и утух. После тройки любезно-двусмысленных пожеланий мирзы покинули царевича…

…Глубокой ночью пиршественный шатёр разобрали, под настилом таился утлый заземлённый вруб. Внутри корячился узябший толмач в тулупе. Все слова Мурата и его гостей долетали до него сквозь узкую щель, придавленную тяжёлой курительницей на ковре. За неё-то и ухватился пылкий Иштору…

Теперь астраханский воевода знал, чего ждать от льстивых ногаев и как отнестись к владетельному князю четырёх рек с царской хартией…

В иное

После такого развлечения полегчало. Но только поначалу. Дальше захлестнула тоска: горючая, голимая, опустошающая…

Служба на Волге близилась к закономерному итогу, Годунов звал в столицу. Но нутро распирало от не осознанной до конца и смертельной обиды, нанесенной кем-то ему, нет, не ему – всей его жизни. Он понял, что ни Астрахань, ни какой другой город не принесут избавления от гнёта мрачных дум. Его тянуло в другое. И он догадывался, что сила притяжения беспросветным тучевом сгустилась вовсе не в Москве, куда давно пора. В Самаре! Струя самых противоречивых домыслов сварила мозги. И он нащупал, извлёк из тайников сердца непонятую до конца потребность за чем-то, вперед столицы, править в Самару. Да и что – столица?..

Гордый и обидчивый он тщился не думать о той ради кого поедет обязательно поедет в Самару дела-заботы заслоняли но так ненадолго и так непрочно от любви естество побеждало он не поминал даже её имени во всяком случае пытался уверить себя в полнейшем спокойствии безразличии равнодушии но что бы там себе ни говорил ни внушал в чём бы ни пытался убедить своё гордое «я» за скопом мятежных своевольных волнующих стрекал всё-таки прятался самый сильный из толчков – скрываемое и безуспешно бичуемое им чувство любви успевшей затвердеть и переполнить воинское сердце Любви к женщине единственной и неодолимо тянущей…

А чем больше вспоминал о прошедшем, тем сильнее убеждался в дурацкой непоследовательности, бесполезности и губительности своих поступков. Так ли вёл себя в доме Елчаниновых? Нужно ли было мямлить все эти вежливые, нелепые, пустые, робкие, сопливые глупости? Не вернее ль было решительно и цепко схватить невесту, полонить в объятия, завоевать, обессилить, прижать к груди, пасть пред отче её и выкрикнуть с вызовом: «Казни-дери-секи, коль хошь! Но только дочь твою люблю! Пуще света, пуще жизни! И никто, хоть сам шайтан, не заставит отпустить меня её, покуда не дашь ты родительского благословения на нашу свадьбу…».

Вот как следовало сделать! По-хорошему, по-честному, по-мужски. Но зачем об этом квохтать теперь? Слабый ты человек, Степан Бердыш, квёлый и скучный. Раб государев, коему всё, что не служба, второе и даже третье, не главное. Непобедимый в бою, витязь без страха, в любовной баталии ты не мужик совсем, тряпка, о которую вытер подошвы даже юный барчук, боярский петушок, ни пороху, ни петли, ни плети, ни клети не познавший. Правы, ой, как правы – казаки: Барабоша, Мещеряк… Справедливы в презрении своём даже злобный Зея и оголтелый Ермолай Петров. Поделом тебе, и права Надя, что отвернулась…

Всё это, спутанное, озлобляющее, свербящее, яростным червилищем точило ноющее сердце, рыхля и пыряя упругими жальцами, шершавыми шильцами, грубыми баграми, острыми заусеницами, калёными вертелами…

И так во весь путь, когда с полудюжиной воинов правил он по первомерзли в Самару-городок…

На пятый день повстречался большой отряд стрельцов и казаков. Вторых сперва и не заметили. Вольной стаей подпирали они стрелецкий костяк со Звонарёвым в голове.

Сравнявшись, поручкались. Поликарп дал знак своим.

Тпру…

Переждали, как подтянутся казаки.

– Что, Степан, мечешься? – жалостно улыбнулся пятидесятник. – Надя-то твоя того… Всё…

– Взамуж отдана? – хладнокровно, сам дивясь выдержке, спросил Бердыш, тогда как сердце в прорубь сигануло.

– Венчаются скоро. Правда, Надя всё хворает. Оттого и затяжки. А я вот с поручением важным.

– Да у тебя, гляжу, чуть не войско!

– Казаков в Астрахань веду.

– Что? – кровь в висках застучала живее, но без тепла. – Никак яицкие в Самару пожаловали? Да, небось, все?

– Ну уж все! Все – это, брат, за полтыщи. А тут по полста три.

– А остальные где?

– Ну, Семейка Кольцов, вишь, с этими молодцами возвернулся. Богдашка на милостивую не клюнул. Эти ж, с Мещеряковым явясь, загудели с ходу, точно и вин за ними нет. Без просыху вольготничали. Баб позадирали тутошних. Чуть до бучи не дошло. Потом воевода всё же сладил. Велел собираться в Астрахань. Оно б сошло за счастье, не накати ненастье… Послов нам чёрт из Москвы сосватал. На беду, пришлось всё то точняком за день до нашего отбытия. Так бы разминулись, и не знай горя. Ан припёрлись с послами ногаи, без зова, мимоездом. Вестимо, о казаках прознали, и ну ругаться. Вот, дескать, кто татям потворствует! Мол, наворовали, покаялись и прощены! А нашу, мол, рухлядь себе пригребли да с воеводой поделили. Ну, Засекин, знамо дело, мужик хоть и крутой, да только перед своими. Растерялся, сразу не смозговал, что и как. Вот голова Елчанинов – голова настоящая, хоть и гладок с виду, да в деле справен. Он возьми и подскажи князю: вели-к ты казачкам корысти, что у поганых боем достаты, этим вреднюкам и отдать. В общем, слово за словом, от казачков – прыткий такой малой Тихоня Пи…к, ну, ты знаешь: на П, а дальше иконы выноси… Как раскукарекается этот Пи…к прямо перед толмачом: а давно ль мы, станичники, похвальные слова слыхали за свои лихости в ногайских уделах?! Тут уж все загомонили. Мещеряк и вякни: ежели нам сам царь вины отпустил, так, почитай, всё; а кои вины в прошлом были, так те мы по его доброхотному соизволению свершали; теперь же мы-де люди государские и наши минучие набеги – неподсудные; так что неча кривиться перед паршивыми басурманами. Да и рухляди-де нету давно: что на Яике оставили, что прокутили на славу. Вот такое примерно зарядил… Тут все казаки зашуршали. Видим, дело к лютой стравке. Мирзы всполошились, своим языкам не рады, сробели. А мы, прикинь, что? Чуем: щас вам зараз погребай-молла. Мы ж народ простой, русский: всегда на стороне своих, не за басурман же… А Елчанинов тут снова хватился: а чего, брат-станишник, заголосил-то? Что ль на глотку берёшь? Не лучше разве ещё лишку погудеть над медовухой? И вкати пару бочат! Мещеряку здорово то не приглянулось. Ушёл от выпивох с мутилой П…ком и давай ругать воеводу, да не ругательски, а по делу. Такое всплыло!.. Уже и воевода, на что толстолоб, очухался, да при мурзилах блохастых прикажи: возьмить-ка, Поликарп, ослушников под стражу. Ну, моё дело какое? И против души, а приказ. Матюша не удивился. Легко даже как бы вздохнул, словно того и ждал…

Готовый, загодя был готовый к такому исходу, кричало из нутра Степана: знал Матюша, ранее и изначально, что к этому всё идет…

– …саблю отстегнул и сдался, – продолжал Звонарёв. – Вот такой человек. Тишка П…к – тот парень-кремень. Без крови б не дался. Но, на атамана глядя, зыркнул и поник. Станичники той порой крупно подпили, но один, Камышник Ваньша, просёк, что атамана нету. В крик! С грехом успокоили. А казакам внушили: вы-де отныне не в воле. По чину и смиритесь. Ну, на пустое брюхо и зубр копыта протянет. Посудачили – утихомирились. Вот я ими теперь и главенствую…

– А что же Матюша, Тихон, Камышник? – встревожился Степан.

– В подклети самарской. Остужаются. У меня письмо к Лобанову: как дальше с ними быть?

– Ой, не хорошо это! – вскричал Бердыш.

– Я при чём? Моя б воля…

– Ой, нехорошо это! – мотал головой Бердыш, но осёкся враз…

– Привет мил-человеку, избавителю и благодетелю, – раздался нечужой хрипок. Помертвев, Степан увидел поравнявшегося с Поликарпом седого Болдырева, других казаков.

– Милостив государь наш, а слуги его ретивые высших похвал заслужили, – с убойным злорадством вторил Ермак Петров.

Сотня иных, не безвестных глаз немой ненавистью, молчаливым презрением, пронзительной насмешкой поливали, стегали и сверлили Степана. Открыл было рот, да махнул рукой, с треском стиснул челюсти, рванул поводья.

…Сопровождавшие стрельцы-гонцы влились в воинство Звонарёва.

Один остался он на степной росстани перед Самарой…

…Сыпал снежок. Печально улыбнулся Бердыш. Уж сколько?.. Поболе года крутишься ты в этих местах, ровно в клетке зверь. И вот она, какая уж по счёту, «благодарность» за преданность и службу. И в кой раз унылым шилом дырявит ноющее сердце.

…Досада…