Текст книги "Степан Бердыш"

Автор книги: Владимир Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Часть третья
ПОЗОР ВЛАСТЕЛИНА ОРДЫ

Смута в столице

–  На Руси быть такого не может, без бунтов чтоб обойтись, – рубанул плотный старик в зелёном кафтане – Шуйский Иван Петрович. У его локтя, упрев в горшочке, мятно дымилась боярская каша – на пшене со сливками да с изюмом.

– Ну, не всяк год. А по паре увеселений на, сказать не соврать, царствие верняк выпадет, – сощурясь на узорчатый потолок, поправил другой Шуйский – Василий.

– Никогда от смут не было пользы боярскому роду, – добавил Иван Петрович, дядька их «семиюродный», – особливо от подлого рода.

– Род роду не родня и не ровня. А нынче година такая, что чернь кой-кому и на руку спляшет.

– Ты про что, Вась?

– Да всё про то ж. Сладенько губы от уха до уха растягивать обрыдело. Князь Василий Шуйский слывёт, гляди-тка, за милягу да шута, угождает всем и вся. А у меня, можа, весёлость рогатиной в сердце давит.

– Ну, вот что, сродственники, хва возок издали подкатывать. Этак мы ни в жисть не сговоримся, – подал голос третий, решительный и вёрткий Андрей Шуйский. – Зачем собрались – знаем. О том же, что родам боярским житья не стало, – тыщу раз плакались. Что отпрыски барышников конских да опричники тухлые кровь сосут из нас… ну, зачем, к чему… опять и снова всё это?.. Всё это тьфу… Ибо ныне-то, – перегнулся через стол к Ивану Петровичу, захрипел с присвистом, – нет у Борьки Годунова сообщников из именитого боярства. Нету! Помер князь Никита Юрьев. Не личит боле первым быть Борьке. Всё! Будя в варежку шептать. Потому ты, Васи лий, дело реки…

– А что тогда и речь-то, Андрей? То, о чём ты петь готов, давно в душе пламенем бушует. Смуте быть коль – глядишь, и пламя изольётся…

– Смуте быть. Это уже точно, – вздохнул Иван Петрович. – Не нынче, так завтра жди погрома, много крови вытечет…

– За нашу остерегаться не след, – осклабился Василий. – Худо Борьке да прихвостням его придётся. Его в первую голову надо… башкой да с колокольни…

– Мало Борьку… Ириницу-царицу добрёхонькую туды ж… – Андрей Шуйский запнулся, поводил зелёными мутняками, извернулся, – подале, в монастырь…

– Ну, расторопы, коль на то пошло, и Дионисия чаша сия не минет. Сукам соли на хвост не жалко – сыпанём так сыпанём, – ухмыльнулся Иван Петрович.

– А этот-то чем плох? Что не знает, к кому липнуть? Так то пустое. То, что твёрдости митрополиту недостает, к нашей выгоде.

– Прав, Андрей. Не за сих псов драных с просиженными задами держаться нам след, – зачвакал, по-своему истолковав слова Андрея, Василий Шуйский.

– Ляхи – вот опора! – возбудился Андрей.

– Тебе скоро за одним столом… – начал было Иван Шуйский, сорвался хрипло. – Ох, далёко забрели. Борька-стервец в ус не дует. Привольничает у царя под бочком. А мы чё только хвостом по навозу ни расписали… Ты лучше скажи, Василий, много ль поводырей… за нашу правду наготовил?

– С дюжину наберётся… головок по слободкам. Два купчины с суконной сотни. Пять – посадские. Пара – стрелецкие сотники. А гостиная сотня при удаче – вся наша. Ну и один – сам себе кесарь среди улицы лихой. Когда надо, и за боярского сына сойдёт.

– Кто таков?

– Шляхтич разорённый… Пшибожовский.

Иван Петрович скуксился брезгливо:

– Фу, тать хищный… Не привык с подонками кашу варить. На таких псах псковскую осаду бы не вынес…

– Ax-ах! А против кого подымаемся? – сорвался Андрей. – Супротив сливок, что ль? Выгулок татарский эт тебе что – король Баторий?

– Это да. Тёмные дела мытыми руками не деются. – Хитрющий Василий приятно улыбнулся. – Вацлав, войди…

Дверь скрипнула. В горенку вошёл Пшибожовский, сальнощёкий. Без подобострастья поклонился боярам. Жирно намазанные ляшьи сапожки впитали желтинку русских свечек.

Андрей Шуйский пренебрежительно кивнул ему и постучал, скучая, по ковшику с клюквенным соком. Иван Петрович, задышав кашельно, отворотился.

Вацлав Пшибожовский затравленно поблёскивал суженными зенками. Василий осуждающе строганул кичливую родню: чистоплюи. Тряхнул строченным позолотой кошелем:

– Возьми, Вацлав. Да помни уговор.

Пшибожовский гнусновато оскалился, взвесил в ладони и, слова не произнеся, оставил горенку.

– Да, с кем ни приведётся нам, браты, объедки собирать, прежде чем на стол попадём, – угрюмился Иван Петрович.

– Борьба! – глубокомысленно изрёк князь Андрей и выловил из каши клопа…

Фёдор Иоаннович сразу с обедни – в образную. Чтоб, помолясь, отойти ко сну. Душно. Хотелось расслабиться в упокое.

Духовник встретил встревоженным зырком – ресницы луп-луп. Тихо оповестил:

– Государь, вот только был Ближний боярин, нужду до тебя имеет. Сердитый.

Царь возвёл глаза к потолку, помотал головой: мол, как мне это всё прискучило. Устало присел на ларь-коник. Тут и вошёл Годунов. Царь Фёдор ожидающе воззрился…

– Фёдор, смута! Смердье Чудов монастырь обступило. Грозят учинить воровство. Сладу нету… Тяжко!

– Что ж теперь, Боря? – Фёдор Иванович беспомощно развёл руками. – Разве стрельцов у тебя мало?

– Какое – стрельцы?! Куда ещё шушель дразнить? Бешеные, не приведи… до Кремля б не добрались?!

– Ой, Борис, не будет сна мне. Почто огорчаешь? – загундосил царь.

– Да ты что, царь?! – потемнел Годунов, но тотчас сбавил обороты. – Пойду я, государь, – при выходе обернулся. – Коли что, заступишься? За шурина?

– Ой, да чего ты… непригожее… совсем? – пискнул Фёдор.

– Не до пригожести, царь. Ну, спокойно тебе почить, – с безнадёжным вздохом боярин перекрестился и оставил слабоумца.

Вкус юшки

На Варварке громили бражные тюрьмы. Пёстрая лава своротила дубовые двери в оковах. Из подполья в объятья ей сыпалась испитая сермяжная голь. Долго чернь копила и спекала злобу, – вот и течь! Хлынуло чёрное, беспощадное, сметая, не обинуясь, утюжа. Отовсюду льётся гулкое, стоголосое:

– Что деется, братья-бояры?

– Покарают нас, ох, покарают…

– Куда ж ещё карать-то? Что за жисть? Вчерась разбойники всю Устюжскую слободу спалили. Это ль жизнь? Эха!!!

– Втору неделю на квасу сидим. На теле не поры, а тяжи, а там и не пот, а кровя. Выйти боязно: кругом грабёж, непотребство. Воруют, кому не лень!

– А заместо воров слободских же секут! Ноне поутру трёх насмерть забили. Остервенели бояры! Грызутся дружка с дружкой! А всё Борька Годунов – заправник!

– А Шуйские? Та ещё сволота. Татей голубят.

– А попадает холопам. К Шуйским дружки из Литвы понаехали. Утex пышных требуют. Угощений. Ляхи хуже всяка лиха. Пшибожовский вчерась сусленика за худую брагу в бочке живьём утопил.

– Тявкам токо на ляхов. А чего им от нашей тявки? Тьфу!

– Так боязно ж. Побьют, закалечат! А то и хлеще – за студную измену, за крамолу в острог законопатят.

– А Сапега-то, посланник ихний, грят, высокомерен зело. Его и шляхта и бояре ненавидят.

– Хлеба не купишь! Бояре да целовальники всю деньгу выкачали…

– Бей кружала!

– Гай-да!

Неуправляемым, трепыхающимся кашевом народ прудил у ближайших питейных домов. С треском вылетали ставни, крышки бочек, скользкие от вина лавки. Досталось и шинкарям. Само собой, кружечник Давыдка схоронился. А, судя по очной торговле, и не при деле был. За все, по обычаю, ответил подставной стоечник Немой Урюк. Ему оторвали уши и завалили бочками, из выбитых дон коих хлестала дурманная жижа.

Когда было покончено с несколькими кружалами, толпа пуще озверела – до безудержу. Теперь она катила, разрастаясь снежным комом, необузданная, пьяная и жестокая, слизывая лавки и терема. Пёр чёрный бунт, распаренный, дрожжевой – клубясь, булькая, бурля, плеща кипящей злобой, изощрённым изуверством, нутряным бешенством. Сырь пещерного сознания, точиво растелешённого порока, праздник раскованного греха. Стрельцы благоразумно уходили в схорон, прятались, оседали по затаинкам и затишкам. Какой-то не уберёгся, в одномижье сплюснули в кровавый блин на мостовой.

– Надоть и лотки кой-чьи пощупать! – взвился чувственно-болезный клич.

– И то верна-аа! Мужики, айда в торговые ряды! – надсаживались закопёрщики.

– Так недолго и до бояр дорваться.

– А чего? Пошто и нет!? Ужто кнуров поганых жалеть станем? Гуляй, орава?

Из подворотни набежало несколько мужиков с саблями и пистолетами – первые ряды смутьянов настороженно застыли, колышимые в спины задними. Мощный кривой мужик перекрестился пистолем:

– Не боись, братва. Свои мы. На Евпловке стрелецкий склад поворошили. Теперь и ружья у нас – по во! – замерил от пола до горла.

– А шалить с нами не станете?

– Пошалим… Пжавда ш бояжами. – Шепеляво усмехнулся другой, высокий, в терлике – длинном мелкорукавном кафтане.

– Эге, да тут служилая собака затесалась! – грозно клацнули из гущи.

– Чего блеешь зазря? Не боись, – снова усмехнулся каланча, безбожно шепелявя. – У меня свой зуб до неба пророс на боярскую заразу.

– Что ты? – недоверчивый смешок. – Так, можа, ты зараз нам и шишкой станешь?

– Тебе свысока, небось, и падать на бердыши красивше? – ядовито вставил тощий посадский, сильно под бузой.

– А что? Коль так, возьмусь атаманить, – не раздумывая согласился в терлике. – Пся крев.

– Никак лях?!

– А лях что не человек?

– И бог с ним! Полез в заводчики – его кручина.

– Так куды повелишь, шишкарь?

– А вы куда навострились?

– А по улице кривой – за боярской головой.

– Ну, эт вы зря, отцы-святцы. Бояр бояру рознь! – крикнул вожак.

– Кака рознь? Все они шакалье отродье, годуновские выкормыши.

– А вот это верно. Так не с хвоста же начинать? Сперва башку снести требуемо!

– Э, да ты чё предлагашь: ближнего боярина сбрыкнуть?

– Як пугало с шеста. Да не робей, братва! Ноне все слободы поднялись. На Кремль – и всё тут. Гикнется Годунов, бояре Шуйские к кормилу придут. – Соблазнял верзила-водитель, поигрывая дулом.

– Радость-то кака! – поехидствовали в толпе.

– А радости поболе будет: жрать, пить – сикоко душа зажелает.

– Можа и копейку обирать не станут?

– Можа. Худо живем, худше некуда. Так нешто ж при Шуйских жизнь горше станет? – засмеялся вещун в терлике, а глаза – без смеха, лиловые, недвижные.

– Оно, конечно, так. Хужее-то не станет, некуда хужее. – Зачесалась не одна сотня затылков.

– Ну, так что ж балабольню водить зазря? К Кремлю!

Сбитый с панталыку народ, взбученно гуркоча, двинул за случайно обретённым вожаком. Идти довелось недолго. В одном из тесных переулочков показались всадники, да немало.

– А ну стоять! – повелительно воздев палаш, сначальничал сипло грудастый воин с белой бородой. Подчинённые его защёлкали пистолями. Предостерегающе лязгнули сабли.

– Иван Туренин. – Зашуршало в толпе. – Годуновский сват иль брат…

– Мети их, подлюг! – подал клич кривой помощник поляка.

– Стой, мужичье! – загремел Туренин. – Куда правите?

– А тебе нужда пытать? – глухо буркнул заводила, пряча пистоль за спину, и подал глаза долу.

Туренин прищурился, вглядываясь:

– Э, да никак знакомый ястреб! Встренулись-таки. Господь вот только пособил аль дьявол? Эх, народ. За кем валишь? А, народ? За кем прете, старичьё-дурачьё? У ухаря крут покрут, да под терликом – кунтуш залокочённый. И борода-то у башки наклеена. То первый поджигатель Пшибожовский-кромешник. Паскуда эта нарочно вас супротив правителя мутит…

Умысел Пшибожовского

Пшибожовский сгорбился, посерел: точь-в-точь развоплощённый и расколдованный злыдень. Но хладнокровия не потерял – в упор стрельнул по Туренину. Пример главаря подвиг приспешников. Улица исчихалась дымом. Завязалась нешуточная бойня.

Укрывая лицо полой кафтана, лях загоношился – шаг-другой и с глаз долой. Впрочем, то была лишняя предосторожность. Слободским-то не до сведения счётов с разбойниками. Накипевший злобёж обрёл исход в схватке с патрульным отрядом. С трудом отбили Туренина. Но надолго сдерживать наплыв жилистых рук и прочных голов никто и не мыслил. Ослеплённая брагой, кровью и потехой очертевшая гурьба валила вперёд, пластуя псов н кошек, шкеря перехожих, прудя улочки. А все улочки раньше ли позднее втекают в Кремль…

…Савва Кожан давно уже предчуял неладное. Шныряя по улицам и трущобам, не первый день ждал он близких беспорядков. Даже воздух в Москве, казалось, был густ и спёрт, как перед грозой. Всё говорило, что народ недолго будет покорствовать по углам. Пятую неделю в городе правили голод, грабёж и гомон. Народ пух от недоеданья. Всё съестное, что свозилось в столицу, отбивалось ворьём ещё на окраинах. Хлеба не видели почти, о мясе забыли вовсе. Патрули не в силах были унять гульбу грабителей. По улицам шныряли юродивые, каркая, камлая, призывая сбросить Годунова, что вроде как охмурил государя.

Многочисленные доверенные Шуйских окучивали недовольных, подстёгивали протестные помыслы, раздували растущую неприязнь к правителю. Перепуганные золотари бросали на переездах, улицах и площадях колёсные вместилища с нечистотами. А эти самые «золотые бочки» на припёке источали столь дурной и ядовитый дух, что повсюду разгулялись моровые болезни. Да чего там?! Кожановская бывшая вотчина – Выгребная слободка – за минувшие недели пополнилась доброй полусотней разорившихся ремесленников и торговцев. Оно, да, народ нынче не тот, что был ранее – до Грозного царя. Терпеливее, опасливее стали люди, но и трусости предел настаёт…

Кожан покачал головой, дивясь гром-гаму, охватившему город. Со «дна» в открытую выныривали самые беззаконные, дюжие и откормленные головорезы. А за ними и отчаянные милостынщики. Держа нос по ветру на верную поживу, лихой люд жадно потянулся вслед за шумными толпами горожан. Причём строго туда, где «светил» приличный разгром.

Развенчанный воровской воевода Лёха Лентяй не посмел и носа казать из своего логова. Кожан в одиночестве брёл по самым замысловато кручёным переулкам, стараясь не напороться на ненужные встречи. Из какого-то окна выплеснули объедки. Грубый женский голос приправил выходку обидным хохотком:

– Ох, кажись, кому-то перепало! Ой, Вань, гля-гля, уродик какой ползёт. Что те паучок. Вот смех-то…

Кожан встряхнулся, побрёл дальше. Там просторно зияла выходная дыра на шумную площадь. Оттуда бухали раскаты гвалта, ломающегося дерева, выстрелов.

– Видать, бой там кипит не забавный. – Савва нащупал верный кинжал.

Дохнуло, завеяло порохом, копотью и мешаниной из пыли, пота и крови.

Под окном богатых хором десятка три мужиков сгрудились над чем-то вихляющимся, сосредоточенно пиная это. Несколько стрельцов, скучковавшись в тесный круг, выдыхаясь, отбивались от наползающего сброда с кольём и топорьём. Некий оборвыш волок расщеплённый сундук со взбитым, порхающим барахлом. Кряжистая, как слониха, баба дубасила мокрого от сукровицы дьячка, походя срывая с него образок. Седой дурень колотил обухом по голове рослого дворецкого, с которого другой мужик деловито стягивал добротные сапоги. Сила у деда избыла лет двадцать назад. Во всяком случае, его недозашибленная жертва хрипло дышала, попуская малиновый вспенок.

Несколько голодранцев метались по площади, маня захмелевших от бойла, осатанелых баб на недолгий «присест». Ножами и саблями убитых стрельцов лупили по немногочисленным страдальцам из боярского дома. Впрочем, их бы запросто прикончили и так – дрекольем с обушками. Короче, не жизнь, а жутень.

Савва давно вполз под небольшое крылечко и внимательно бдил за всеобщим грехотворством. Сейчас крылечко попирал косоглазый образина и что-то орал. Кожан присвистнул, узнавая Проньку Шелепугу. К одноглазому татю подскочил ещё один мутитель, в короткой карнавке. В громиле без труда признавался Пшибожовский.

– Пронька, как ворвёмша в царёв терем, шдохни, а прибей Годунова, шлышь? – хватая Шелепугу за грудки, скрипнул лях.

– А как, ежели не пройдёт? – усомнился кривой. – Не буду… Эй, что ты? Что ты? – его залихорадило от бледного лика взбеленившегося шляхтича. – Мне жисть-то покамест не надоела.

– Не тряшишь, рыло немытое! Будет тебе и жишть, и жвонкая монета. Ты только рашштарайша. Шуйшкие такой грешок уж, верно, покроют. А Годунову шас вшя цена – полушка, да и та – доплата.

Савва сцедил, пережевал все сговорки. Нда, только ли одни они удумали это? Угрюмо ухмыльнулся, ещё плотнее прижался горбом к изнанке крылечка. Рядом жахнул выстрел. Савва закашлялся, глотнув дыма. Завеса пыли напрочь скрыла его от злоумышленников.

– Эгей, голопяты, кончай обноски боярские делить! Айда на Красную площадь! – зычно прорезался шелепугинский густорёвок.

Пригибаясь как можно ниже, Савва помчался к неказистому домишке. Подпрыгнул, подтянулся, достиг крыши, взмахнул полой и, перемахнув через трубу, поскакал дальше. Такому ловкачу ничего не стоило обогнать кривого торопыгу…

Годунов рылся в бумагах. Взлетел жёлтый лист, вчерашний из Астрахани. За ним другой – с кратким отчётом Бердыша о делах на Волге. Письменный отчёт – ничто. На словах доверенный гонец сообщил куда больше. Но всё это сейчас – вчерашняя каша, дело пятое…

Личный телохранитель немец Яшка доложил, что Кремль со всех концов обступает взбунтовавшийся сброд. Затевать кровопролитье, противопоставив себя всему чернолюду, – сумасшествие. Но неужель нынче всё это и окончится? Всё?!

Новый всплеск насилия и ора за стеной, Яшка поспешил разобраться. Борис Фёдорович сжёг несколько бумаг, снял со стены широкую саблю, перекинул через плечо портупею… Взял со стола бронзовый светец и, натужась, смял. Ладонями. Обнажил крепкие резцы:

– Есть покуда силёнка. Живым не возьмёте, проклятые.

Шум и пальба близились. Вбежал Клешнин.

– Вельможа, скорее! В Грановитой палате Шуйские толкутся. Скалятся… Чего-то студное замыслили…

– Иван Петрович там?

– Нету, говорят, у ворот – со стрельцами.

– Так, стало быть, откроет ворота воронью, негодный! А много ль за нас воинства постоять готово? – спросил почти без надежды.

– Ох-ох, боярин, слегка мало тут… ну то никого! – голос немца, и тут же он сам в проёме: шатаясь, захлёбываясь, одышливый, лицо перепачкано кровью. – Туренин где-то вуглупь горот…

– Ладно. Беги к Дионисию. Немедля пускай к Грановитой палате… Под божью длань встану. – Про себя добавил: «Что, как этот бурундук поможет»…

Так-так, проворачивается в мозгу. Ну, вот, кажись, и всё… И грянул час! Давешний сон в руку вышел… Пришёл… Долгожданный… Знал вить, чуял… Недаром казну в Соловки сплавил. Чтобы кораблём и – до Лондона. Нет ведь, сиидел, глупец, чего-то ждал. Дождался. Щас тебе за все разом отольется… Что ж, посмотрим, как государь…

Борис Фёдорович широким шагом вошёл к царю.

– Фёдор, спасай меня.

Царь только вот как стряхнул хмарь послеобеденной дрёмы.

– Да, что, помешались, что ли, все вы? – накладывая на мосластые плечи платно, зевнул безразлично.

Отчаявшийся Борис грубо схватил его, приподнял. Встряхнул. Царь испугался, остекленело уставился на разъярённого шурина.

– Не до шуток, царь, – жёстко процедил Ближний боярин. – Чернь в Кремль всочилась! – в подтверждение кремлёвский двор содрогнулся от пронзительного гомона:

– Выдать Годунова! Бояре хреновы! Го-ду-но-ва!

– Смерть Ближнему боярину…

– Долой Годунова, зверя лютого!

Борис указал в окошко. Фёдор прояснённым взором вгрызся в толпу, оттеснившую строй нарядных стрельцов во главе с рдянолицым Яковом.

– Видишь, государь, каки шутки? – шало посмеялся Годунов, возбуждённо потёр ладони. Ужас отразился в мутных глазах царя. Он судорожно схватил шурина за локоть:

– Боря, я тебя не выдам. Хоть меня убьют, я не спужливый… Только через мёртвого себя… отдам… – шелестели бескровные губы, которые и раньше-то никого не могли устрашить.

Раздвинув шторку пошире, Борис осторожно глянул во двор. В глазах померкло. Их ослепило, обожгло, выело грязно-цветастое море, заполнившее промежуток между Грановитой палатой и Благовещенским собором. Рваные языки несчётного полчища оборванцев и нищих, ремесленников и лавочников разливались, пятнея у всех застроек Кремля.

Часть мятежников, разинув чёрные рты, дивилась невиданной лепоте храмов и лепнистым диковинам верховной палаты. Но большинство, ракоглазое, с вынутыми языками, пучинясь пеной, грозно шумело, жужжало шмелем, гневно ругалось, упорствуя в пользе расправ. В дверях вперемежку с прочими взволнованными боярами стряли Шуйские.

Андрей Шуйский вполоборота поглядывал на окна царского покоя. Кручёные усы его радостно топорщились, глаза зло-весело поблёскивали. Рядом тупился вечно равнодушный с виду Скопин Вася.

Народ всё настойчивей требовал выдать Борьку-быдло на правёж.

– Слышишь, государь? – Борис на миг обернулся к трясущемуся Фёдору и снова поворотился к окошку.

Ба! Когда этот человек с пустым узким глазом успел наставить это чёрное дуло пистоля? Вот и чёрный зрак смерти! Как скоро и нежданно. Пистоль страшен, но ещё страшнее прицел кривого и лихого глаза, что закапканил твою судьбу! Не успел даже испугаться. В груди только сразу так пусто и легко…

Только что там ещё? Где выстрел? Чего медлит? Э-э-э… Дымок… Покуситель шатнулся, упал. Его накрыло небольшое длиннорукое тело. Всё смешалось… Годунов просто не услышал выстрела. Лишь почувствовал, как что-то тёплое стекло по щеке. Вытер щеку. Кровь. Рассыпавшаяся звенящими крошками слюда убрызгала всю комнату. Один осколочек вонзился под глаз. Боярин спокойно посмотрел вниз. Тысячи взоров прикованы к нему, к его лицу с точащейся алой струйкой. Эта струйка манила, дразнила, заражала, задорила, множила жажду палачества, пыток, душегубства. А потом Кремль взорвался шквалом:

– Вот он, злодей!

– Иди-к сюда, Годунов!

– Выдайте его, уйдём с миром! Христом просим!

Бояр и толпу отделяли одинокие посреднические тени Ивана Шуйского и братьев, Щелкаловых. Андрей Щелкалов нехотя теребил правой рукой ворот кафтана, кусал губу. Старшой Шуйский молчал, разводя руками, как бы указывая то ли боярам, то ли голи: «Ну, вот видите, не в моей власти».

Над оравой вознеслись палки и камни. Бояре вспятились. Годунов одно мгновенье, пересилив страх, взирал вниз. Потом взыграла ненависть и ярость на несправедливость, на предательство бояр… Раскованно, без почтения схватил он государя за руку и одним рывком, будто колоду, придёрнул к себе.

Гул стих. Слышно мух. Все почтительно поснимали шапки. Но царь открыл рот и ни слова – как подавился.

– Сейчас с государем выйдем… – сухо, с сипотцой шепнул Годунов. И оба исчезли.

Из-за толстого столба в большой зале выпорхнул перетрухнувший Клешнин и тоненько:

– Нельзя, батюшка Борис Фёдорович…

Годунов сжал губы, в раздумье застыл. Потом решительно коснулся рукояти сабли.

– Фёдор Борисыч, – путаясь, продребезжал Клешнин, – погодь малость. Слышишь, митрополит с бунтарями глаголет. Авось, уладится…

Годунова раздирало что-то несуразное, труднообъяснимое, противоречивое. Не робость, не малодушие, а этакая сторожкость. И в то же время – не показная удаль, не природная отвага, а некий внутренний толчок выставиться напоказ. Ему то хотелось сойти пред очи взбудораженных горлодёров, явив свою смелость, то, напротив – благоразумно переждать первый всплеск бури, препоручив судьбу времени и велеречивому Дионисию, даром что церковник, да и в постоянстве замечен не был. Так он и окостенел, с мизинцем на рукояти. Пот облёк плотным клеем нос, лоб, щёки, виски. Царь тихо отдалился…

Сколько так вот стоять пришлось, Борис не помнил. В себя вернулся, завидя входящих, отдувающихся бояр. Вплывая в залу, снимали шапки и, не смущаясь, напитывали их густыми выделениями – из носа, из пор, из глаз. Ага, убоялись-таки выдать, за шкуры свои перетрухали…

Ни у одного не нашлось сил поздравить правителя с избавленьем. С сучьими глазами, бычась, сквознули мимо Шуйские. Один лишь лиса Василий безмятежно лыбился из-под пухового убора во весь лоб. Иван Шуйский даже не глянул на Годунова.

Последним, пожелтелый, вбежал Дионисий. И напрямки – к Ближнему боярину. Кротко улыбнулся. Годунов по-новому – без злобы и презрения – обнял его, отпустил и сморщился, давя слезу. Обходительно улыбнулся спасённому и Андрей Щелкалов. Верный Яшка подбоченился рядом с навторорождённым господином.

Годунов уронил голову и вонзил пальцы в захолонувшую грудь. Он уже не сдерживал слёз, исщипавших заеденную потом кожу…

Спасён? Да! С двором – ТВОИМ и Грозного царя – покончено? Тоже – да. Конечно, кончено отныне и навек. Но не с ТОБОЙ! Да?! И это важнее… Ха-ха, живой царский шурин ещё кой-чего может.

Но бунт! Этого ужаса он не забудет вовек. Никогда! Никогда не простит и впредь не будет прощать бунтовщиков… Не простит и заводил, всех, кто безучастно топтался в сторонке, когда его…

«Барышника конского внук», – почему-то подумал Годунов, улыбчиво косясь на добрый нос Щелкалова…

Савва Кожан извивался от скользких клинков, что в лапшу распустили его куртку и теперь стегали кольчугу под. Рядом с вытянутой вперёд рукой высился Пшибожовский. Словно бешеная свора, сорвавшись с поводков, рыскали по манию ляха над Саввой свирепые помощнички. Терзали и рубили карлика.

Была уж ночь. Нелепо раскинулся поблизь труп Шелепути с чёрным пятном под мышкой, заваленный трупами двух его же дружков. Из последних сил Кожан подпрыгнул и белкой вскарабкался на крышу дома. Слышно было, как шлёпнулось по ту сторону тело…

– Буде. Пошли, – велел Пшибожовский, супя на лице всё, что можно.

К ночи в Москве успокоилось. Измождившийся, назабавлявшийся люд безмятежно разбредался по домам. Как после ярмарки, пирушки или скоморошьих гульбищ. Сегодня славно отвели душу. Но утро, увы, не принесёт облегчения… И Пшибожовский продолжит свои смрадные дела, благо, что Шуйские дружны с Сапегой и любят ляхов…