Текст книги "Степан Бердыш"
Автор книги: Владимир Плотников
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Вёрсты, как шаги
Заспанное солнце, выглянув из дальних кущ, принялось лениво разматывать пока ещё блёклую бахрому золочёных волос. Гранатовые разводы едва-едва прорябили тусклые колокола. Пестринами по серому большаку удалялся от столицы конный отряд.
Ногайские гонцы делили путь с парой московитов. Движение замыкал обоз. Один из русских, пониже, ехал в надвинутом на глаза башлыке. Стан стройнее кубка, в светлой чуге с подвешенной сбоку саблей, в тупых сапогах. В лад езде покачивалась ташка – сума. По бокам седла приторочены самопалы. Слева – берендейка с зарядцами.
Второй был облачен в серый ездовой кафтан, коротковатый в рукавах. Верхом на крупном аргамаке, но, по всему видать, новичок в езде: глыбился над седлом как-то неуютно. Знать, уже натёр костистые ляжки. А чтобы скрыть боль и неудобство, чумовато теребил подвесную сумку – кижу, туго набитую всякостью. Голенища сапог ещё не успели искомкаться на слоновьих ножищах, что свидетельствовало о младенчестве обувки.
Рядом на нескладном бахмате трясся узкобёдрый ногай в потёртом бешмете. Остальные попутчики держались позади. Передняя троица о чём-то кумекала. Точнее, говорил русский в светлой чуге, то бишь Степан. Кузьма напряжённо следил за дорогой: малейшие кочки и ухабы болезненно отзывались в его поджаром седалище.
– Чать, боязно тебе, кум Ураз, одному, почитай, шастать по таким далям? – вопрошал Степан у молодого гонца. Тот лукаво щурился и на всё отвечал шуткой. Пронять ногая чем-либо не удавалось. Он умело скрывал мысли и предпочтения. Но по некоторым его коротким намёкам у Бердыша сложилось впечатление, что Ураз искренен в служении Москве. Степан отнёс это на счёт проницательности гонца, видимо, хорошо сознававшего, кому рано или поздно быть покровителем его народа. Впрочем, своих мнений Ураз в растопыр не выпячивал. Степану оставалось полагаться на собственные догадки и прикидки. Скоро пути ногаев и русских разминулись. Первые от Коломны намеревались плыть до Казани, а то и до Астрахани. Вторые верхами правили в поволжскую глушь.
При выборе способа передвижения Бердыш исходил из расчёта, что верхами удобней, скрытней и, возможно, быстрее. А ещё заботился, чтобы спутник Кузя приобрёл навыки езды. Без этого прок от кулачного махалы в казацко-кочевых местах невелик.
Минули дни. Ничто не нарушало одинокого продвижения по пустеющим нивам. Душегубство и разбой клубнились окрест стольного града. А чем дальше – тем тише и добрей. Жизнь глубинки ведь, что осень – чем дольше и позже, тем дремотней и покойней. Холодало. После переправы через Суру косматыми клочьями повалил снег, рано на редкость.
Кони деловито пятнали первопуток. Впрочем, настоящими морозами не пахло. Жильё попадалось всё реже. А скоро и вовсе пропало. Несколько дней перебивались запасами и подстреленной дичью.
Как-то в грязно-белой дали, у кромки густого леса заугрюмился смытый туманом сруб поселенцев – отважных первопокорителей мало обсиженной дали. Издали углядев непрошенный наряд, обжитчики высыпали из дома, и ищи в чащобе.
Путников принял сумрачный, засиженный всякой гадостью, от клопов до мышей, сруб. Ни ломтя хлеба, ни полоски мяса. Предусмотрительные первонасельники прихватили всё, кроме чана с затхлой водой и скамей.
– Вот так корысти, – огорчился Кузя, – прямо скажу: небогато.
– Будем варить похлёбку из мочёных сухарей, – откликнулся Степан.
Привыкнув к седлу, Толстопятый освоился и с прочими путевыми тяготами. Опять постучалась к нему врождённая неунывность духа.
– А вот и телятина! – возопил Кузьма, возвращаясь из прируба-амбара. В задранной над чаном руке, пища и скаля стрелки, корчился зашибленный грызун. Бердыш мудрёно ругнулся, поминая «добрым» словом скаредных хозяев и озорующего спутника.
Занялись ловлей серо-клыкастой живности, пожаловавшей на сугрев. «Промыслового» зверя дубасили мордами об опрелые брёвна. Закусив салом и остатней пылью сухарей, завалились спать. Дежурили поочерёдно. Отчасти, чтоб «хлебосольные» хозяева не увели коней. Отчасти: спасая сапоги от домогательств уцелевших зверьков.
Засветло покинули неуютное домище.
Всё чаще попадались мелкие ручьи, речки и озерца. Природа обещала скорую встречу с Волгой. Но, чем ближе к влекущим местам, тем чаще сыпал снежок, иногда прямо-таки по зимнему уметая путь мягким, зябким, желтоватым от глины крошевом. Слякоть и стынь на долгие вёрсты.
Через два дня после встречи с опасливыми переселенцами солнце пригрело в последний раз. Шутя и ругаясь, Кузьма и Степан тихо-тихо шлёпали по раскиселенной позёмке.
– А скажи, Стеня, и что тя угораздило впрячься в такое тёмное дело? Мало сам, и мя уволок в эту, провал возьми, глухомань, – полусердито ворчал Кузя, ероша опушку мурмолки.
– А ответь: зачем человек по нужде ходит? – не смутился Бердыш. – Непотребно, да живот гонит. Так? Ну, вот то ж примерно и с нашим делом. С ближнего боку вроде и дрянь. А с дальнего – государской важности задача. Город ставим. Понимать надо, браток.
– Буде галиться, – не поверил Кузьма, – от кого же тут, дозволь узнать, крепость городить? Рази только от бирюков? Или же упырей, коих-то, верно дело, и видеть живьём не приводилось?
– Дурень ты. Не было б и заботы, каб от них одних, – зевнул Степан. – Покруче вражина есть.
– Кто таков? Уразовы соплеменники, Кучум али крымцы мелкощелочные? – допытывался Кузя.
– Ну… Разве то враг? Живёт такой неприятель, от коего нигде укрытья не сыскать. Ни на паперти, ни даже, прости, Господи, в бане… Бабы!
– Ха, завернул! По мне, так от такого ворога не бегать и остроги городить, а… Я от ентого… то есть я ентого неприятеля с ба-альшой радостностью сам осаждать люблю. У любой бабы на одно пузо имеется по паре таких башен, пред коими и Спасская каланча мельче кукиша.
– Ну, положим, и у нас на те башни кое-что найдётся.
– Что ли пушки? – возбудился Толстопятый.
– Пожалуй, правильнее будет: стенобитные орудия, назначение коих – пробивать брешь с целию проникновения во вражью, то бишь бабскую крепость, – назидательно дурачился Степан.
– А-а… – закашлялся Кузя, – знаем, как же. Скрытное такое орудие. Если короче: таран!
– Ну, – разочаровался Бердыш, – и всё-то у тебя, как у борова с-под хвоста. Тонкости ни на грош. Таран… Таран – что? Он перед некоторыми крепостёнками и сломаться может. После пары приступов. Самое надёжное оружие супротив твердыни бабского тела – это сила мужского ума. Но то не про тебя. У тебя там, где у прочих мужиков этот самый ум, – глыба, тарану неподвластная.
– Ну, что ты будешь делать, как мажет Кузю – самого большого, самого доброго, самого сердешного и воспитанного… Сам ты хрящ свинячий, а крепость твоя – бабий кут! – заузорил Убью-за-алтын, но тотчас свистнул, вытянул шею и врезал зенки в заснеженный край равнины.
Бердыш обеспокоенно встрепенулся. Святые угодники! Этого не хватало! В полчетверти версты, припадая к гриве лошади, мчался кто-то в шафранчатом коце. Из выступа далёкой чащи навстречу выбились трое. Поравнявшись, «шафран» остановил коня. Степан и Кузьма – тоже. Бердыш медленно обвёл окоём. На западню не похоже. Тронув самопал, выразительно глянул на Толстопятого. Тот понятливо кивнул. Встречные галопом взлетели на холмик. Оттуда долго наблюдали. Обе стороны не решались на резкость. Но было очевидно, что четверица чужаков с возвышки не боится нисколь. То не тихие поселенцы.
Бердыш тронул поводья. Конь послушно взял рысь в огиб холма. Толстопятый – за ним. Теперь их от безмолвных наблюдателей отделяло шагов триста.
– Вот те и бирюки-упыри, – к чему-то пробубнил Кузьма, хлопая рукоять пудового шестопёра. Для храбрости.
– Казаки, – выдул Степан, не шевеля губами, и напряжённо вгляделся в блёкло проклюнувшие бородатые лица, – казаки, они.
Один из четвёрки взмахнул рукой и, крикнув лошади, внезапно утонул за вершиной взгорка. Скрылись и товарищи. Выплюнуло их далеко на востоке, пока опять не сглотнул полуостров едва различимой дубравы.
– Добру конец, начало лиху, – мрачно проронил Толстопятый, жуя губы. Настроение улетучилось.
– Скорей бы до излуки, – проговорил Степан Бердыш и, для вящего успокоения, тщательно ощупал приклады обоих самопалов, проверил саблю на резвость выскока из ножен…
«Весёлые» встречи
Иссочился ослепыш дня. Сгустилась чёрная сутемень и лишь тогда, встревоженные утренней встречей, наткнулись они на низкую рубленую избу. Стулья короткие, одно-единственное окно обращено к степной ширине, боковой прируб – под скарб.
– Зимовье, – догадался Кузя, потирая задубевшие руки и предвкушая: кою уж ночь им приходилось коротать на кошме в шалаше, а то и на полусухом травнике близ тлеющего костерка.
Обочь избы приткнулось строение из чёрных жердей, навроде стойла.
– Погодь. Проверить бы, не ловушка? – сказал Степан.
– Хва бы осторожничать, – пинком разневолил проход Кузьма.
Внутри было зябче: вчерашний морозец ещё зыбился по углам обжигающим туманом. Дверь дубового тёса скрипчато пиликала на проржавевших петлях. Сруб в целом напоминал прочную крепостную башенку. Кто его воздвиг, бог весть. Может, казаки. Столь же вероятно, и служилые: из отряда разведчиков, посланных на Самару для постройки крепости. Во всяком случае, не первый месяц сруб стоит покинут. На столе – соль, сухари, огниво – по обычаю – для гостей.
Растопив печь, нарядили похлёбку из подбитого днём зайца. Изгнавши зябь, расположились на выстеленном кошмой запечелье.
Сговорились о карауле. По порядку. Первым коротал Степан. Обошлось без страхов. Когда на смену явился Кузьма, у Бердыша слипались глаза. Еле добравшись до лежака, замертво брякнулся и захрапел. Мягко скрипнула дверь…
…Как это можно остаться без самопалов, Степан спросонья не понял. Конечно, угодив в такие места, даже бывалому не приходится безоглядно уповать на собственные силу и сметку. С иного боку, Бердыш сейчас был как бы даже удовлетворён завидным своим положением. Он на скамье, а над ним – трое. Без разгляда ясно: шиши!
Без оружия. Лёжа. Спросонья. Один… Однако не прошильцован страхом. Не выскоблен растеряхом.
И эта его одержимая бесшабашность искрила зарядом той могучей дерзости, да от того пласта всеобщей народной силы, что подвигает одиночные её крупицы на непредсказуемые поступки в самых, кажись бы, безысходных переделках. Бердыш не испугался. Нет, ему было до колик весело. Где Кузя? А, его, верно дело, взяли во дворе. Знать, прикорнул в дозоре… Да! Вот ведь дураки-то…
Встороженно отёр рукавом влажный лоб, приподнялся на локте. Казаки ухмылялись, поглаживали бороды. Довольны собой! Выступка гордая, что те вельможи. У одного в руке волнуется степанова сабля. Бердыш неопределённо хекнул, внюхался и привстал. Вот он уже на ногах, с улыбкой ворошит чуб. Казаки наблюдают, тоже усмешливо. Благолепия – хоть раздавай. Покуда не проронено ни слова, ни звука. Выпрямился, оправил чугу и, точно не было иных забот, стал приседать. Раз-два-три-четыре… Всё это с умиротворенной улыбкой. Казаки аж головами замотали от такого нахальства.
– Эгей, милай, и чо ты мешкашь? Подь-ко на привязь, – ласково предложил, в конце концов, один, ступил к скамье и предупредительно щупнул остриём сброшенную у ног пленника ташку.
Из прируба петухом взвились маловнятные глаголы Кузьмы. Скорее всего, связан, с законопаченным зевом. Степан улыбнулся, пожал плечами, как бы говоря: и бес знает, кто вы таковы, и чего вам надо, и вообще я тут сам по себе и нечего мне мешать…
– Уж извиняйте, божьи люди, – губы разлиплись, ноги неспешно ступнули от полатей.
Оголтело заяснилось: бой бесполезен. Молчковый глумёж казаков лишь отчёркивал вывод. И всё же каким-то током улавливаемое, непонятное чутьё подхлёстывало: в угол, в угол глянь. Знать, ввечеру мимолётным оглядом мозг успел заприметить там важное: уцепил зрением, да чётко в память не затесал…
Но сам же опасался уточняющего взгляда, чтоб ненароком не перехватили казаки.
Пришлось размашисто зевнуть и, взведя глаза к потолку, на мгновенье заарканить угол. Из-за куска рогожи чуть-чуть выдавалась рукоять. Топор! Теперь главное – не выдать влеченья, ни полунамёком, ни полунаклоном. Опустив глаза, безмятежно глянул на осклабившегося казака. Двое других отлучились в прируб – к Кузе. По гулкой затрещине и обрыву гундосицы понял: утишили!
Уйкнув, осел, схватился за левую грудь. Казак непроизвольно чуть подался. Воньковато мазнуло потом. Нянченный в волховском скиту богатырями-отшельниками, взбитый на дрожжах старинного кулачного боя, Бердыш того и ждал. Щепкой взметнулось схваченное тело станичника. Розово-желтяной яичницей поплыла по лавке башка. Один из татей, выйдя из прируба, не посмел поднять руки. Пленник не наскакивал, но топор в его руке заставил шиша выгнуть шею назад и присосаться глазами к широкой чёрной калёной пласти.
От бычьего удара вылетела обтёрханная оконная перекладина. Рыбой сиганул Бердыш. На улице изумлённо вылупился дюжий казак с пищалью. Удавливая его глазами, Степан взлетел на ближнюю лошадь и во всю прыть – да в степь к лесочку. Мчал, сжимая в мокрой руке огромный топор лесоруба.
Дикие проклятья и выстрел чествовали недолгий путь.
Впоследствии он и сам не смог объяснить себе, что, как и зачем. Более всего гнело нежданное кровопролитье. Но не до самоедства. Он был воин, вот и всё.
Коня гнал долго. Стрельба давно уж стихла. Тогда лишь ум посягнул на рассудок. Рассуждал так. Лишь дьяволу известны намерения станичников. Не исключено, что они б и не тронули государева гонца. С другого ума, кто поручится, что это не отъявленные шиши, к тому же, настроенные против посланных на градоделье стрельцов? Хуже всего, коль напоролся на служилое казачество. Что, впрочем, весьма сомнительно.
Так или иначе, теперь жалеть и плакать поздно. Уж, если кручина, так это, что без оружия. Ещё плоше, что в плен верный товарищ попал – Кузя. В целом же, судьба детины опасений не внушала. Заполучить такого волкодёра для казаков – царский гостинец. Не стоило сомневаться и в ответном чувстве Толстопятого. Вольготный ветер станицы буйной воровской башке в самый раз будет!
Много часов месил всадник растопленное тесто, взмётывая желтоватую опару. А ближе к вечеру копыта разбрызгивали густеющие комья вперемешку с кольчатой ледокрохоткой.
Вздыбленные холмы ступенились к небосводу. Дело клонилось к ночи, когда меж двумя дугами нагорья блеснула негаданно узкая прядь – серая с бликами. Река! У Степана ёкнуло сердце. Он хлестнул коня, и тот понёс…
Жалкий недоплёвок света – вот всё, что уцелело ото дня. Но и пригоршни солнечного обливка достало, чтоб разглядеть: земля на юго-востоке расколота холодной и блесткой ширью. Вода, вода, вода.
Вот и ты, великая река.
Сам вид стальной глади влил в сердце ковшик твёрдости и силы. Дав краткий передых выносливому казацкому скакуну, он ехал, покуда, ближе к полуночи, не достиг долгожданной реки рек. Опустив голову в ледяное чудо, долго мотал ею в россыпях тягучих брызг. Привязав коня к дереву, развёл маленький костерок, соорудил стельничек из хвои и уснул.
Бирючьи уделы
Ближе к утру насторожил едва уловимый треск. Ещё больше – вой. Не двигаясь, повёл глазами. Ржала лошадь.
Из кустов в семи шагах от головы зеленели две капельки. Сонным ужом левая рука потянулась к топору. Поздно. Матёрая серятина взметнулась рычащей птицей. Но клыки сомкнулись не на шее лошади: навытяжку взлетела рука. Хищник легко опрокинул её. Но и стремительность, сила броска уполовинились. Широкая пасть шумно вонзилась в грудь человека. Хлопок сокрушающего капкана клыков смягчила толща подбитой мехом чуги и лёгкая кольчужка – колонтарь.
Правая рука рванула бирюка вбок. На помощь пришла отбитая левая.
Волчару оттянуло кверху так, что тело изогнулось подковой. Но клыки упрямо цепляли одежду. Тулово твари задиралось всё выше и выше, заносясь всё дальше и дальше за голову человека. Треснула ткань. Хрустнули челюсти, уступая неодолимой силе человеческих рук. Зверюга полетел в кусты. Когда же извернулся, скалясь для повторного лёта, в воздухе свистнула плоская сталь топора. Рык растёрся в скулёж. Вскользь подрубленный волк завалился на левый бок. Вскочил, оступился и, подвывая, спотыкливо почесал в темень.
Степан вытер обильно помокревший лоб, нос, примерился отдохнуть. И вновь сработала воинская ухватка. Почти не глядя, боковым зрением и подкожным, нутряным нюхом прочухал он чью-то близость, – и куда более опасную. С нарочитой беспечностью задрал ногу вроде как снять или подтянуть сапог. Дальнейшее зрению не подчинялось.
Немелкое тело «рассосалось». Рухнув и вращаясь веретеном, Бердыш укатился в подрост кустарника. Оттуда с удивлённым криком взбугрилась голова и следом, чуть опоздав, – дуло пищали. Жахнул выстрел, ночь пугая. Полянка осветилась на миг. Стриженные лихим подрезом, с хрустом сыпались узлы ветвей. Приглушённый стук дерева и стали перемежался глуховатым чертыханом. А ещё бойко шумела рядышком прибрежная волна. Дрались наугад, не видя. Положение Степана осложняла близость к догорающим уголькам…
Удачный взмах – и протяжно скрипнувшее ружьё переломлено. Уже везуха: пищаль подлиньше топора. Была! Ещё удар – и, лопаясь, выстрелил череп. Ночной охотник даже не выдал предсмертного стона.
В жёлтой пляске раздутой головни Степан разглядел кудлатую башку, кряжистое, тесно утеплённое туловище станичника. Подняв пищаль, швырнул обратно: во время схватки дуло искромсало топором и, главное, смяло курок. Сабли обнаружить не удалось. Только нож. Но какой!
Из мрака выстал беспокойный перетоп. Бердыш приник к стволу: как бы не приятели убитого. Из ветвей выдвинулась чёрная косматая тень. Заколебалась непонятной грудой в густом частоколе лесных великанов. И – унылое ржание. Фу, отлегло, лошадь мертвяка. Степан вывел её к костру. В казацкой киже отыскалось сушёное мясо, хлеб, вода. Очень всё кстати. Теперь бы одно – живее убраться.
Поречьем, плотно держась воды, Бердыш двинул вверх, ведя в поводу лошадь казака. В седле качалось привязанное тело хозяина. На встречный случай, для обманки, войнами учёно.
Буйство зарницы полыхающими сколками ссыпалось в светлеющие и тугие воды. Ширь и красота реки поражали, занимали дух. Нигде, кроме балтийского великолепия, не приводилось ему созерцать столь разящей и пленительной мощи, такого величавого и яркого перехлёста донных вспышек пробуждающегося светила. От предчувствия скорого излёта на душе легчало.
К полудню выбрался в широполье. Открытые места опасны: одиночка насквозь беззащитен, как светлячок на ладони. Степан предпочёл галоп. Мертвец болтал головой…
Проскакав версты две, успокоился, перешёл на рысь, потом и на шаг. Вдали вычертились оголённые стволы берёзовой рощи. Над нею вполнеба распёрся мрачноватый тучняк. От свинцового живоглота пьяненько семенило солнце, не острое, полуслепое, застигнутое врасплох.
Опасность рухнула орлом. Откуда-то справа, едва не с-под земли, выросли конники. Шагов до них этак сто-сто двадцать. Семеро! Стегнув коня, Бердыш скривил путь от Волги к роще, наискось. С гиком казаки, в том, что это они, сомнений не возникало, пришпорили коней и пошли следом. Двое ястребиным рывком подкорнали шагов двадцать и взяли крюк, чтоб малость срезать должанку до рощи.
Коряжистое облако зажевало лучистую беглянку. Сумрак навалился на душу и глаза.
Застрекотали выстрелы. Бесясь со страху, лошадь мертвяка металась, одинова чуть не сшибив Степанова коня. Хлестнул её по морде. Чуток поворотясь, пошла под углом к беговой линии бердышевского скакуна. Перегнувшись с седла, Степан по рукоять вогнал нож в её зад. Отчаянно заржав, прибавила прыти и, окончательно сбиваясь с направки, облегчила догонялки передовикам. Степан малость заворачивал к Волге. Угол между ним и мёртвым всадником размашисто «тупел». Оказавшись ближе к раненому коню, «соседние» преследователи почуяли лёгкую добычу и открыли огонь. Их увлекла поимка… трупа.
Степан успел заметить, как что-то ляпнулось в спину мёртвого, разорвав куртку. Но росстань быстро росла. Не до ловли ворон: пятеро издалече метили на улепётывающего Степана. Одна из свинцовых мух впилась в чепрак, опалив шерсть коня. От боли-страха тот прибавил прыти, да – в катящуюся рощу. Вот и деревья. Бердыш, почти не сбавляя конского бега, мчал напрохват.
Ветви драли бока обоих. Прикрыл лицо рукой. Суком рвануло седельные пахвы, взлохматило попону. Роща свернулась сиротой. Проскакав саженей триста, Бердыш обернулся, выругался: попутать преследователей не удалось. Птицами выпорхнув из рощи, легко навёрстывали разрыв. В отличие от их кормленных и свежих коней, Степанов порядком выдохся и износился. А что их осталось всего пятеро – как две капли на пожар? Что топор против пяти сабель и стольких же самопалов?
Прогал сжимался пружиной. Лошадь Бердыша спотыкалась. Он часто оборачивался: чётко чернела борода переднего. Беглец обнимал руками лошадиную шею, пригибался к гриве, понукал то нежными посулами, то волховскими приговорами, то сочной матушкой. Силы четвероногого товарища иссякали. Плечистый ящик с бородою, уплетённый валиками мышц и сухожилий, поддразнивая и беся, маячил то справа, то слева. И с каждым оглядом всё ближе, ближе. Бердыш уже различал загорелую ряшку: резкие черты, сумасшедше огромные, упулённые в его затылок глаза, перерезанное надбровье…
Взведя самопал, черныш стрельнул. Прокатился гром, струя огневая обожгла темя, пулею снесло ухо коня. Напоследях это раздухарило измученную животину. Какое-то время шагораздел не сокращался.
Обернулся ещё раз – уже для достойной встречи убойного клинка – и в полном изумлении… сморгнул! Догоняльцы не только поотстали, но всё заметней убавляли скок. Долго не мог отлепиться от чаровской картины: вот казаки… тпру… застыли, приклады упёрты в колени. Будьте-забудьте! Не сцапали? Почему?
Разгадка явилась спереди. Точно по носу коня стремительно пухла навстречь цепь всадников.
«Сатана… В душу вас!»… Он воздел топор, натянул поводья. Вусмерть замочаленный конь нёс напростёж. Встречная верховая канитель сурово выжидала, лошади спокойно переминались. Степан сдвинул брови, чуть пригнулся, удобно перехватил рукоять. «Авось, перешибу кого! А опосля? Уж тогда их опасной грамотой не вразумишь», – лихорадочно соображало вещество под коробкой.
Но, помилуй бог, что это? Солнце улепетнуло из серо-мохнатого логова уцепистой тучки. Коряжистые, расплавленные клочки облаков расползались по голубизне, и в ядрёном вспыхе беглянки зазолотились головы. То ж защитные бармицы от мисюрки – плоского шлемика! Обилие петлиц, острый клин тяжёлого протазана… Всё выдаёт стрельцова десятского, а то и пятидесятника. Выдернув из подмышечной ластовицы охранную с тамгой, Бердыш увенчал ею конский лоб. Скок взмыленной лошади сумел сдержать, лишь поравнявшись со стрелецким начальником.
С коротеньким «ура» рванул капторги-застёжки, две стрельнули, отскочивши с мясом. Конь протаранил воздух ещё на саженей …дцать и… Мир сморгнул куда-то вкось и в крен. Запоздало хватаясь за гриву падающего коня, особый гонец Годунова грянулся. Разнёс о камни локотки. Всё окунулось в зелёно-красную пустошь…