Текст книги "Степан Бердыш"
Автор книги: Владимир Плотников
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Кожан в деле
За Яузой, в глухой окраине стоит дом Шелепуги. Внушительного в жилище Проньки мало. Так себе строение: мрачное, узенькие распашные оконца, как бойницы. Но давно уж не только тутошние знали, какие внутрях гульбища закатывались. Окрестный люд стоном стонал от кровавого непотребства Шелепуги. Бродили слухи, что в подклети кромешника тюрьма местится.
Нескоро добралась забавная пара до логова Пшибожовского подручника. Савва приник к тяжёлой двери. Изнутри сочился заунывный густорёвок. То Сёма Валенок пробовал себя в песне. Скорей всего, внутри никого, кроме. Собственно, и для двоих захват маленькой твердыни – дело несподручное. С возвращением же поплечников Шелепуги, промышлявших сейчас по подворотням, удача свелась бы на нет. Быстрота – залог успеха. Памятуя о том, Кожан шепнул что-то в ухо Толстопятого. Тот кивнул, с разбегу саданул в дверь плечом, пьяно матюгнулся. Наглость пришлась ко двору.
Суровый Сёма как раз любовно выбивал полукафтан и справедливо почёл, что на такую дерзость способен лишь кто из подгулявших дружков. А если чужой – след и поучить.
– Щас намну бока, твою в шесть корыт через перекладину! – пообещал он, отворяя запор.
Вышло обратное. Сзади под ноги громиле катнулся целый кабан, но с железными хваталками. В грудь шарахнули без взмаха, но, по меньшей мере, наковальней. Весело раскидывая лавки, семипудовым валенком заскользил Сёма по нетёсаному полу…
Впереди золотилась щель. За неплотно пригнанной дверью кто-то шуршал. Кузя так мило щупнул её плечиком, что влетел верхом на «плоту». В дальнем углу просторной горницы скрючился Шелепуга. Перевязанный, в одной руке – лучина, в другой – самопал. Нервно хохотнув, он направил дуло в лоб наваждению. Убью-за-алтын растерялся. Он застыл на четвереньках, огромные лапы повисли изогнутыми плетьми. Пронька измывательски щурил уцелевший зрак, медленно приближая палец к спуску. Кузя заворожённо переводил взор от кривого ока к самопальному.
И тут из раздавшихся коленок Толстопятого выскользнуло нечто столь отталкивающее, что пришёл уже Шелепуге черёд стекленеть. Двух мгновений замешки Савве хватило для меткого броска. От боли Пронька взвизгнул, в плече по рукоять стрянул кинжал. Самопал сорвался, угодивши дулом по босой ступне.
Захлёбываясь от воя, Шелепуга распахнул окно, нырнул в темь. Боль глушил неизъяснимый ужас перед лыбящимся обрубком со свирепыми глазками. Увы, проём был узок. Аршинная грудь засела в древесных тисках. Свеча с шипом потухла. Но Савва – истый кожан – видел и в темноте. Подскочив к окну, ухватил бешено трепыхающуюся ногу разбойника. Из последних сил Шелепуга рванул и выпал, оставив в руках карлика штанину.
Время работало не на «освободителей». Вломились в подклеть, – куда просторней наземной части. За отсутствием ключей приспособили топор с ломиком – и давай наудачу двери вышибать. Под напором такой «отмычки» не устояла ни одна.
Связанный Бердыш сыскался в третьей клетушке. Разрезали верёвки. Ноги Степана к передвиженью были годны. А вот глаза заплыли – хоть растягивай. Оглядев спасителей, он только покачал головой, а, может, лишь размял затёкшую шею. Потянулся встать, охнул, но вроде без переломов.
– В Кремль сам? – осведомился Кожан.
– Впервой ли? – кивнул Степан.
– Ступай тогда. Чего сидишь? У Годунова нужда до тебя. На карауле Пахом Говядин и Гнат Арсеньев. Позывной: «кречет». В сенях сабля кинута валяется. Подбери…
Бердыш давно привык ничему не удивляться. Только ещё разок качнул он головой и почти без прихрома вынесся наверх.
Кожан о чём-то пошушукался с приятелем. Оба замешкались. Чуток…
Дипломатия на сон грядущий
Торговец Горсей переломился в механическом поклоне и приветствовал правителя на сносном русском языке. Борис Годунов дружески похлопал его по плечу, дал знак Клешнину. Тот выветрился. Не так давно обоярясь, Годунов не утратил простоты в общении с людьми не сановитыми. Поэтому, уединясь с англичанином, повёл разговор без светских условностей. Сперва перекинулись пустяками. И как-то непринуждённо перешли к шахматам, двигая моржовые фигурки по богато отделанной доске.
– А что мои шкурки? – как бы невзначай полюбопытствовал боярин. – На половицы сойдут?
– Шкурки? И так звать самый прекрасный соболь! Не ведай, кто другой, боярин, исключая тебя, назвай шкурка для половик меха, достойный красить мантия вся монарха? – купец возмущался, улыбаясь.
– А что? Совсем недавно среди лунского купечества находилось немало покупателей нашего товара. А ныне что ж: охотников поубавилось? Или что? Зачем обижаете наше гостеприимство неблагодарностью? Либо я чем не угодил: обиды какие от меня терпите?
Горсей обличился в сгусток недоумения.
– Что ты есть, великий боярин? Выгодней, чем у московит, нам мало где торговатся. И покровители, как ты, не в каждой встречать земля.
– Ну? А пошто ж тогда великая королева Елисавета серчает на нас?
– Признаться для чести, нам самим есть нерадость нежданный гнев её величество.
– Хе, дивлюсь я вам, купцам лунским. Как будто сами выгоду видите, а государыню-матушку вашу-не-нашу не желаете в ейной неправде убедить. Боязно, что ль?
– Не то страх… Другой бизнес, в том смысле, что дело в другой. Посла нашего Бауса обидеть сильно думовской дьяк Челкалло и твой, боярин, френд, excuse me, твой клеврет князь Юрджиев. Взапертью Бауса держал, расправа над он и над всеми гостям от нас грозились…
– Ну-ну, то явный навет.
– Я тоже сомневать, что столь почтенный и многоопытный мэн, как боярин Юрджиев, дозволять подобный обращень…
– Э, оставь, пожалуйста. Князь Аникита… («А ведь Юрьев – Юрджиев – это забавно!») Так вот Аникита наш хоть мэн и достойнейший, не спорю, да хворь у него, знать, разум замутила. Я разумею, вовсе не в обиде Баусу закавыка. Просто великая королева гневается за то на нас, что мы вас, аглинских купцов, с прочими гостями равняем. Это вам досаднее всего. Но, положа руку на сердце, сознай: всюду ль вам торговлишка такой прибыток даёт?
– И снова сознавать: грех жаловать. Оно есть да – королева интерес Британь караулить. Мне не судить о них? Но, истина есть: сноснее вас нигде дела купечество нас не обстоять.
– Вот то и жаль, что преславная ваша Елисавета только вашему брату, купцу аглинскому, и доверяет. Уж на что толкового и велеречивого человечка к ней посылали, и тот с дырой вернулся. Так вот я что думаю… Отыскался бы кто из ваших купцов да и указал королеве: мол, промашку с Москвой допустила. И что, мол, что как раз тут выгоды своей не увидала и обиду напрасную московитам чинит. – Годунов выжидательно покосился на купца.
– Но, славный вельможа, как бы кто знать, о чём говорить королеве, чтоб заубедить?
– Хм, а вот и сказать ей всё начистоту. Для начала напомнить, что все большие и малые, великие и крошечные народы от бога равны и вольны. И каждый народ имеет одинаковое право на вольную торговлю как морем, так и сухопутьем. Так? Затем сказать ей, что московиты, как и другие богатейшие народы, не обделены ни солью, ни мясом, ни медом, ни хлебом, ни лесом, ни мехом, ни рудой, ни деревом. Скудостью, короче, не страдают. Нет у них недостатка и в охотниках на товары их. К нам, то бишь к ним, – поправился Годунов, – сама знаешь, едут продавать купцы немецкие и литовские, гишпанские и португалские, цесарские и франкские, медиоланские и венецейские. Везут к ним, а увозят от них товары гости из Хивы и Бухары, султановы и иберские, персидские и шемаханские. Так что, госпожа королева, могут московиты вольно и без нас, англичан, обойтись. Нам же в угодость русские отнюдь не станут затворять дороги в свои земли для других инородцев. Затем сказать ей ещё для повтору, что для государя великого Фёдора Иоанновича все народы равны. А ты, мол, госпожа государыня, внемлешь лишь тем гостям лунским, коими корысть движет. Не желаешь с нашими купцами всех прочих равнять, что для нас, англичан, конечно, правильно. Но не для русских, ибо они, как-никак, не твои подданные и точно так же свои выгоды держать хотят. Вот. Или неправедно реку? – говоря, Борис «съел» ладью британца.
– Всё гуд… правильно и доходственно, – кивнул тот.
Годунов некоторое время обдумывал ход, состязатель ожидал слова.
– …жалуешься, что торговцы русские застарь не бывали в твоей, то бишь нашей земле, – продолжал боярин, почёсывая за ухом «убитым» конём, – то так и есть. Но зачем им в дальний путь ладиться, когда у них и дома торговлишка ходко идёт? Однако они и впредь могут никогда к нам не наведаться, обидясь. Хотя они и рады видеть лунских купцов в пределах своих. Вот только не след от них требовать прав излишних, понеже таковые не согласуются с установлениями Русского государства. Ну, ещё не мешает повторить ей, что мы-де, англичане, для русских так же равны, как хунгарские гости или ещё какие. Все одинаково равны. Вразумительно глаголю?
– Куда яснее. Вот лишь отыскать, кто взяться вручать королеве данный эпистола с подпись и за печать цезаря.
– Угу, – Годунов помолчал, срубил пешку и как в лоб саданул: – Ну а ты бы как, если: послом от нашего царя к светлейшей королеве Елисавете?
Горсей непритворно опешил. Потом отрывисто и, видимо, с наигранным смущением, заговорил:
– Однако всё это… Не знать, смогу ли оправдать… Велико честь. Не ждал.
– Иного притязателя на поручение сие не мыслю. В тебе я крепко уверен: и к нам одобрительно относишься и свои преимущества грамотно блюдешь, – поддержал замявшегося гостя Годунов.
– Йес… Ну, разве так, премного благодарю за высокий доверенность. Приложать всю старание, дабы ненапрасным вышел петиция, excuse me, ходатайство, – с чувством произнёс Горсей и спохватился: – Был бы быть билль… Да-да, акт непременно нужен.
– О том не беспокойся, – покопавшись в грудке на столе, Борис извлёк что надо, показал Иерониму. – Вот бумага, что завтра будет обсуждена и, надеюсь, одобрена боярами.
Горсей поднялся и учтиво поклонился.
– Ну-ну, благодарить надобно не меня. От его, государя, всё мудрости. Ты уж, расстарайся, сослужи на пользу обеих держав наших. А в костяшки смотреть незачем: я в тот ещё ход мат тебе поставил.
– И то, – согласился Горсей, – йес…
– А королеву развей в неверном отношении к нашему государю. Передай, что царь русский унаследовал от своего великого батюшки немалую приязнь к ней и государству её прославленному. Ну да будет. Поздно уже. Жду завтра вечером. Надобно потолковать о дельце… этакого, понимаешь, свойства… Не для чужих ушей. Искусные лекари нужны для моей сестрицы – государыни Ирины Фёдоровны… Подумай.
Горсей догадался, какого рода целители требуются бесплодной русской царице, но деликатно промолчал.
– Клешнин выведет.
Англичанин покинул покой Ближнего боярина.
– Между тем, пора бы уж Савве вернуться с Федькой и Стёпкой, – прикинул Годунов, перекладывая грамоты из стопки в стопку. Походил взад-вперёд, снял с полки большой том и открыл страницу с жизнеописанием Юлия Цезаря. Ухмыльнулся: «А Никита Юрджиев – что-то в этом есть, хорошо»…
Давно перевалило заполночь, когда книга вывалилась из рук правителя. Тревожный сон смежил веки…
Бездомный бедокур
Когда охающий Пронька примчался с десятком молодцов, его крышу облизывали дымные щупальца и алые языки. Не ласковые, а очень жаркие. Сдирая с пораненной головы тряпку, Шелепуга дико взревел и ну скакать, выстанывая, вкруг потрескивающей хаты. Молотил по затворенной снутри двери и стенам здоровым кулаком. Оголтело взывал спасать добро. Требовал воды, которой поблизости не оказалось. Десять недоумков, привыкших только жечь, отнимать, бить да пить, беспомощно перетаптывались: нет-нет да подкинут в бушующее пламя горсточку земли.
– Братцы! Дверь ломай, спасай добро! Половина вам пойдёт! – наконец сдался хозяин.
Добро не спасибо: поплевав на ладони, трое здоровил схватились за мощное наружное кольцо со стукальцем, повисли тупым углом к двери. Качались недолго. Вывернутое с корнем кольцо изогнулось в шести ручищах, а три задницы сплющились о порог. Оставалась, правда, толстая замочная скоба.
– Веди лошадей! – бесился Пронька. – Привяжите их, что ль, пущай дёрнут!
Но кони брыкались, остервенело косились, не желая подходить к жареву. Тогда кто-то догадался привязать к скобе бечеву в кисть толщиной. За неё уцепились всей улицей. От мощного рывка тянульщики попадали. Дверь вылетела. Успели едва заметить, как в сенях потолок протаранила громадная колода. Тотчас под балкой глушильно грохнула звонница.
Позже определили: воспарившей горой был Сёма. Валенка связали, залепили рот, поставили на рундук, накинули на шею петлю. Хвостик верёвки продели через торчащий из потолка крюк и дотянули его до внутреннего кольца двери. В довершение маковку Валенка украсил казан. Таким образом, чтобы отворить дверь, требовалось вздёрнуть грузного Сёму. Что и было блестяще проделано его подельщиками, которым предстояло теперь до скончания гадать, что послужило смерти приятеля: дым, жар, петля или страшный удар о потолок? С другой стороны, кое-кто и позавидовал столь праведному концу: жил грешником, а ушёл, поди ж ты, колоколом!
Сени только дымились, но и сюда местами врывались алые всполохи. Остальные помещения спасению не подлежали. Ничего и не спасли, если не считать чёрного казана, ставшего посмертным шеломом Валенка. Бездомному Шелепуге оставалось лишь по достоинству оценить остроумие поджигателей.
Так или иначе, распоряжение Годунова было выполнено честно, ловко и не без вдохновенья…
Особое поручение
Годунов спал. Даже в редкие часы отдыха его лицо не ведало мира и безмятеги. Вечная печать забот, прерывистое дыхание, не сходящая встороженность… И куда улетучивалась прилюдная благосклонность, улыбчивость и приветность? Пляшущий огонёк из кенкета подстегивал зловещую игру теней. Подрагиванье воспалённых век, мерное вздутие желваков. Мышцы лица разыгрывали стихиру страстей задремавшей души.
Борису Фёдоровичу привиделся странный сон.
Вот он посреди колдовского круга. В уши адовой громозвоницей давят несмолкаемые тулумбасы – медные бубны. Он мечется по замкнутой кривой – ищет выход. Тщетно: то вдруг наткнётся на лежащего в гробу Стефана Батория, который жмёт мёртвой правой шею чёрного петуха с лицом… Андрея Шуйского. А шуйцей – яростно грозит Борису. Годунов подаётся назад и перед ним уже холм, окружённый водой. При этом он почему-то наверное знает, что это и есть излучье Волги. На верхушке холма – кривой старик. Это ногайский хан Урус. Рядом – державный жёлтый зуб: изгибается к красно-серым облакам. Урус оловянным ногтем тычет в зуб, почём зря понося Годунова тихим голосом Андрея Щелкалова. Борис пятится от него, но путь отрезает толпа во главе с Шуйскими и… царём. Все непереносимо галдят. Годунов в испуге стынет перед Фёдором. Тот, как всегда, кротко улыбается. Толпа рычит, зверея, обступая правителя, готовая разодрать его в клочки. Борис бросается к ногам царя, ища защиты. Тот благосклонно кладёт ему на голову руку. В этот миг взгляд Фёдора искажается, кожа чернеет, пальцы впиваются шурину в чуб. И вот уж над Борисом плывёт чудовищное лицо Грозного – то самое, что было у Иоанна на смертном одре. Годунов жмурится, не в силах стоять на ветошных стопах.
…Открыв глаза вторично, он был уж вне владений сна. Но поперву не мог сообразить, кто это там неподалёку. Видения покуда мешались с явью. Издохший кенкет чернел в проёме окна. Тонким арбузным ломтём отслаивался рассвет. Борис протёр глаза, как ни в чём не бывало потянулся. За сим занятием успел распознать стоящего перед. И уже без лишнего суесловия:
– Никак я задремал, Степан?
– Да, Борис Фёдорович, как явился, ты почивать изволил. Андрей Петрович просил не тревожить, покуда сам не проснёшься. Изводишь ты себя, говорит. Ни сна ни передыху, – отвечал Бердыш.
– Пустое. Ты лучше о себе доложи: отдохнул ли?
– Да вроде и не уставал больно-то.
– Продых никогда не повредит. Дело тут одно припекло. По тебе как раз.
– В Литву?
– Кабы. И подале, и подоле. В Ногаи.
Степан напряжённо гадал: если в улус Казыев, то на Кубань, если в Алтулский – ещё дальше. Вслух предположил третье:
– К Урусу в Сарайчик?
– Не совсем. То есть не совсем в Ногаи. Придётся тебе, милок, покружить эдак кроху по Волге, а то и по Яику. Может, и в Астрахань завернуть понадобится. И на излучину, где Волга с Самарой. А снуждит, так и к мирзам кой-каким ногайским. Смекнул?
– А то что ж. Когда сбираться?
– Ну, чем скорей… Только в начале слушай, в чём служба.
Степан выразил готовность.
– Ну, и добро. Сам знаешь, Стеня, как я ценю твой честный и открытый нрав. Знаю и ценю, уж поверь. Оттого тебя и прочу на это предприятие. Нужен мне там, понимаешь, насквозь свой человек. Смекаешь? Годунова человек! И надо, чтоб был у него и глаз верный, и ухо острое, и ум резвый, дабы чуть что, на месте и вникнул, и упредил, и приворотил. Ну, словом, сам понимаешь, не мне учить. Места дальние. Каждодневно указку с Кремля не уловишь. Так что считай: ты будешь там, как бы я. Далее. Удумал государь наш заложить по Волге крепости. Одну – на излучине волжской – в Самарском урочище, подьячие там уж разметили кой-что. Вот туда я тебя и спровожаю на первый случай…
– Постой, боярин. Растолкуй, какая от меня там надобность? Я чай, не стены рубить? Моё дело ратное. Доселе им кормился. А крепости ставить – в новинку. Да и не тот пошиб. Не из стропальщиков…
– Бу скудоумцем-то казаться, птенец ты непонятливый. А то не знаю, что не в плотниках ходил. Слушай внимательно. Урус со своими мурзами-султанами насилу стоит против казаков тамошних да собственных мятежных улусов. Но коль полезут на нас татарва и ляхи, так озлобчивый Урус тоже возьми да наскочи на нас с самого незащитного пятака. Нам тогда и не на чем против него удержаться. Значит, что? – нужно и нам там клыки заставить, да покруче его коготков. Только городок поставить – ещё не всё… Ногаи или казаки его, городок-то, раз – и в щепы, покуда малый он и неокрепший. Так вот, к чему я?.. – смешался Борис забывчиво. – Ага, ты, кажись, знавал атамана Кольцо?
– Было дело, – охотно признал Бердыш.
– Ну, запоминай тогда первую задачу. Как приедешь на луку, спробуй казаков, а средь них немало его пособников по сибирскому походу, так вот спробуй их смани на царскую службу. Чем нам угрозой быть, пускай лучше со служилыми против ногаев поддержат. А дальше, глядишь, государь и грешки им отпустит. Коль удастся сманить, в детинце Самарском не задерживайся – веди шишей в Астрахань. Перейдёшь под начало воеводы Лобанова и нашего посла в Ногаях. На месте, полагаю, много и мне незнамого уяснишь и, если выйдет, с пользой для дела провернёшь. Известия посылай с верными нарочными, когда уж сладится. Следи за всем чутко. В случае как что, поступай на своё усмотрение. Ты – это всё равно, что я, запомни. Но главное, повторяю, это казаков тамошних на службу сманить. Всем остальным займёшься после того, как удача в главном засветит… Вот так примерно.
– Так, боярин, а как с расходами, дорожными там тратами?
– А, ну да. Заглянь к Клешнину. Возьмёшь с него денег до Астрахани и дополнительные пояснения о дороге. От меня завтра – опасную грамоту. И карта – особая, по ней прямее прямого путь. С собою не берёшь. Всё по памяти… Людей дать не могу. Сумеешь сам подыскать – добро. Но только надёжных. До Самары бы добраться, а там народу хватает. О городке посторонним – ни-ни. Путь на первых порах будешь держать с нашим человеком из ногаев. С ним связку крепи и впредь…
Почти рассвело. У Степана на месте левого глаза Годунов теперь разглядел голубичный взбиток, вместо носа – головёшку, содрогнулся:
– Лепо, лепо. Кости целы?
– А чего им сделается?
– Ну, да ладно. Скоро и Пшибожовский и указчики его… – многообещающе зажмурился, тряхнул густой бородой и веско пихнул Бердыша в плечо…
Поиск попутчика
Ясельная нежность утра раздувалась по разомлевшей Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку.
Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку – полстовал – торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным лавкам. А там грохотливо расхваливает себя цирульник. С дальнего конца, состязаясь в мощи горловой, наяривают крикастые ветошники с передвижными коробочками. Всюду бурление и толчея.
Гуртуясь, народец ныряет под хлипкие навесы недужного москотильника-краскодела, расплёскивается вкруг добротных рядов прасолов и лоточков румяных пирожников. А то вдруг завихряется у навесов дородных епанечников и меднощёких, как и их горшки, скудельников. Мелькают цветастые азямы посадских и широченные рубахи из-под карнавок голытьбы. Реже – протяжное: «Дороги! Раз-здайсь». То чистит путь кто из знати.
Покружась у торговых ларей, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало – вроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу, иной раз, кутаются в сутемень вор и еретик…
Тесные платы винного пара, гром тяжкой посуды, хрипло затаённый шик, крупитчатые пересмешки и одуряющий гул пьяного бу-бу-бу. От всего этого сам друг кружится даже трезвый мозг. Крепкое же зелье закабаляет некрепкого нутром выпивоху до ночи, а то до утра, как важкий зыбун – алчный заглот болотной топи. И это уж на радость кружечника Давыдки, наколупавшего за год московского житья не один мешок серебра. Впрочем, сам Давыдка, после царского запрета на частное шинкарство и изгон жидов из Московии, давно прозвался Ивашковым. И теперича лишь считает прибыток. На хмельную и как бы государеву торговлю им подставлен крепыш из Мытищ. С резаным языком – из бывших крамольников. Кличка – Немой Урюк.
С утра Степан Бердыш осел в дальнем углу кружала, мрачно локотясь о продубившийся стол. К нему не подсаживались. Броское лицо со свежими следами давешней стычки избавляло от навязчивого сю-сю-гуль-гуль. На нём был потёртый ездовой кафтан бледного отлива – чуга. Уткнувшись в кружку, Степан временами резко вскидывал голову, ровно на миг, дабы запечатлеть новоприбытцев. Не из склонности к бражничеству торчал он полдня в скисшем тумане кружала. Просто не в первый уж раз, выполняя царское поручение, начинал именно с кабака. По опыту знал: надёжных неприкупных помощников лучше искать среди изгоев, у которых, кроме пятака на кабак и лихости в сердце, за душой ни черта. В это утро никто из бражников ему не глянулся.
Часы зыбились тестом. С раздражением почуял, как осторожно, но властно расползается по чреву отупляющий хмель. Похоже, пора и кланяться. Не допив бордовой мути, Бердыш двинул на выход. Следом, как позеленённый отливок луны, заковылял плешивый коротыш. Отвратительно ругаясь, наступил Степану на пятку. Равнодушно оглянувшись, Степан увидел, что крикунишке подставили колено, и кто-то кого-то за что-то уже дубасит. У стойки пучилась потасовка, подтягивались добровольцы. По чьему-то горшку гулко грохнуло хозяйское черпало.
Степан вывалился на улицу и едва не сшиб двух посадских, что неподвижно уставились на россыпь мужиков, бойко продирающихся сквозь людскую гущу. Бердыш потеснил ротозеев, проявил любознайство. Первым важно вымеривал рослый стрелец. За ним – поджарый большеган в порванной рубахе. Руки перетянуты верёвкой, рожа – завзятого мордомыла, страхолюдная до мурашек. С тылу семенил невысокий воин, кусая узника жалом бердыша. Народ раздавался. Отовсюду шелестело: «То вора споймали. Кузькой кличут. Допрыгался, вражина!».
Повязанный доблестно сносил злорадства. Но временами как шарахнется к самым глумливым, как клацнет зубами. С воплями, в попытке отшатнуться, мелюзга сбивалась лобно и носно. И вот уже занималась новая свара. Тщедушный стрелец ошалело подёргивал Кузю за бечеву, с трудом унимая уколами бердыша. Степан усмехнулся, случайно примерился к ногам вора. Э, да эти подошвища трудно перепутать!
Толпа уже сжималась, скрыв занимательную тройку, когда он вспомнил здоровяка. Ну, нет, так не пойдёт, долг платежом красен. Да и вообще, из такого зверотура мог выйти помощник самый что надо: лихой, отважный, мощный и, главное, на всё готовый.
Плывя вдоль гомонящей жижи, Степан нагнал конвой и пристроился чуть в сторонке. Ждал оказии. Тут-то из боку и вынырнул рябой купчина в кармазовой рубахе с набоем, всем известный охальник и ругатель голытьбы. От расплывшейся теплыни наглое его лицо лоснилось, будя беса. Засидевшемуся Степану приспичило разрядиться. Когда купцова тыква достигла бердышевых плеч, он вскинул кулак, со смаком погрузил в податливое месиво жира и пота. Точняком между искромсанным свиным ухом и жабьим носом. «Уаа-оо!!!» – надсадился купчина, попорченные челюсти разъялись гнилой пещерой.
Ближний посадский сунул любопытный нос и тоже угодил под мозолистые костяки. Крики и хряские бряки отвлекли мелкого. Страж оборотился. Степан того и ждал. Цепляя осатаневшего купца за ворот, он в толчки пустил его измочаленным рылом прямо на служильца. Задрав куцый клинышек соломенной бородки, мелкий боец узорно всхлипнул и беспомощно расстелился под тяжеленной купецкой «квашнёй». Кузя вроде и ухом не повёл, но в тот же миг его слоновьи ноги оторвались от земли, с хрустом припечатав подогнувшиеся икры переднего. Пронзительный вскрик, и стрелец-дылда покрасил носом мостовую. Степан дёрнул Кузю за хвостик бечевы и загнул в сторону, разметая пласты тел, голов, ног. Толпа кипела и бесновалась: предпосылки к погоне устранялись в самом зачатке.
Вдохновенно трудясь жилистыми руками с обрывками пут, Толстопятый поспевал следом. Долговязая махина без усилий вливалась в клинообразную спасительную брешь. Гул и ор крыли округу. Сумятица усугубилась запоздалыми судорогами купеческих кулаков. Обезумев от испуга, боли и непонятицы, «большой пот» пошёл раздавать гостинцы направо и налево. С особым рвением лупцевал щуплого стрельца. Тот икал и за это страдал вдвойне. Длинный соратник подполз на выручку, намертво опоясал покатые плечи купчины и воззвал к помощи.
Но ни Степан, ни им спасённый его же утренний избавитель оконцовки не дождались. Оба душевно праздновали взаимную услугу в давешнем кружале. Пируя, Бердыш не забывал о деле. Кузе пришёлся впору уговор спутничать в длительном путешествии. Дальнейшее пребывание в столице он мудро счёл не совсем для себя безвредным. В общем, не заставил упрашивать. Бердыш с мутной усмешкой обласкал его затасканный пониток, прорванные остегны с дырами на коленях:
– Однако твои отрепья дюже нарядны для государева человека, – разрешился, наконец, хохотом. – Ну, да не то кручина, что от бедности. То беда, что от дурости.
Опустошив полбратины браги, вывалились из питейного дома. На вечер запаслись объёмистым скудельком хмелящей жижи. Завернув на рынок поскромнее, купили портище сукна и кожу. Насели на портнягу. Отставив все прочие заказы, тот наскоро убольшил невостребованный ездовой кафтан, а ещё продал рубаху, сварганенную нарочно для приманки заказчиков. Она и Голиафа бы до пят укрыла. Там Кузя со своими ремками и расстался. Как и пристало мужчине, без слёз и охов.
При выборе оружия Толстопятый сердечно проникся только к охотничьему ножу и шестопёру. По пути он поведал Степану былину о происхождении своей кровожадной клички. Оказалось, Кузьма накрепко замесил одного купчика. Позарился на красивую бляху, полагая, что из золота. Нищенская братва и подыми на ха-ха: украшение тянуло много на полтора алтына. С той поры за, в общем-то, добродушным вором и укрепилось злыднючее прозвище.
Со скуки Кузя поведал и за что его повязали бравые стрельцы. Всего-то упёр с лотка поросёнка, а тут охрана. Пока крутили, Толстопятый разнёс чушка о служилый череп. К счастью, кость попалась твёрдая – куда прочнее, чем «дитя свинины».
Ночь застала приятелей в маленькой клетушке Бердыша спящими поперёк узкой просеки средь чащи из чар, кружек, мослов и рыбьих остовов, пересекаемой змейками розово-липких ручейков…