Текст книги "Степан Бердыш"

Автор книги: Владимир Плотников

Судилище

…У большого костра был суд. Не тот привычный суд с дьяками, писарем да заплечных дел умельцем. Здесь собрались равные повольники. Из просмоленных кущ посматривали редкие молодицы и ещё более редкие детишки – сплошь пацаны, девичий завод пресекался при родах. На шибко любопытных цыкали.

На чашах телепались жизнь и смерть Бердыша. Участь не из завидных: убийца двух бойцов, отменных, уважаемых в стане. Почти все были настроены решительно: карать, так равноценно. Пленник понуро стыл перед бочажком, осёдланным Семейкой Кольцовым. Пора прибауток ушла. Степан молчал…

– А теперя скажи нам, чужак, ради какой-такой манны притопал в наши места, – сурово, с теми же особыми хромыми растяжками в речи, задавал который уж вопрос Кольцов, – и аки бес сечёшь наших ребят… подло? – прибавил неуверенно.

– Упрёки, атаман, справедливы, но и не так чтоб, – не смутился Степан. – Спроси своих видоков, скажут: не подлым образом порешил я твоих товарищей, а в бою честном. Даже неравном. Без оружья. Тот же, кто правоту мою оспорит, он и есть бес подлый, – прямо поглядел Кольцову в глаза.

Видоки заворчали, но не оспоряюще. Не только атаман понял это – весь суём.

– Тута мы хозяева. И неча тут пришлым вольничать и законы свои править. Не прижали в своё время таких вот гостюков, так теперича по всей Руси на свободный люд крепость ложут, – шипел Ермола Петров.

– Помолчи, Ерёма, – оборвал досадливо Семейка. – Правый суд и без тебя сладим. Ну, что сказать? – повёл глазом в сторону полоняка. – Конечно, дрался ты честно и добро, не отнять. Но пойми, – теперь смотрел прямо, в упор, сверля, – тут те, Ермак прав, не государева вотчина. И мы тут не на царской кабале. Устав свой, вольготный, блюдём. Нам опасная грамота, что лапоть взамест ладьи. Мы одной правде верим – вере русской, заповедной.

– Ага. Вере старой и я присягну. Но что будет, коль у меня и для вас, казаков, опасная сыщется? – тихо спросил Степан, глядя ответно, прожигая. Станичники неверяще похмыкали. Кольцов скривился, повёл головой: навряд, мол.

– Ладно. Ну-кась глянь на это. На это вот. Глянь-глянь. – Степан расстегнулся, пронырнул под бахтерцы и выбрал справный костяной вырезок Сварога языческого.

Атаман прищурился, лицо заметало воском. Привстав, простёр руку и почти выхватил образок из ладони Бердыша. Но тот потянул шнурок с достоинством, пояснив:

– Не. С мёртвого сымай.

Кольцов, похоже, гордыней не страдал. Но сейчас, видно было, застрадал. Взволновался.

– Быть не может, – шепнул наконец, – где добыл?

– А это моя первая опасная, – спокойно продолжил подсудимый и поднёс палец к переносью. – А это вот тебе вторая опасная. Сей узор тебе ничего не напомнит? Или ты не брат Ивана Кольца? Ваньши Удалого?

К ним подались сразу несколько казаков. Долго молчали, вглядываясь в бронзовый лик Степана. Потом Кольцов отстегнул свои ножны, протянул Бердышу. Вздох изумления всколыхнул поляну. Степан взвесил тяжёлую саблю, усмехнулся:

– Ну, а это, в таком разе, третья моя опасная, самая верная. Иль кто сомневается и испытать хотит? Колеблющихся и невер ждать не заставлю. Подходи.

Кузьма, одурев от восторга, пустился вскачь по кругу. Однако и порука атамана в суде повольников не высший сказ…

Час спустя у того же костра Бердыш договаривал захмелевшим станичникам историю своей дружбы с прославленным Ванькой Кольцом, единоратники коего нашлись в этом стане и поперёд всех – Семейка. Нет, здешний атаман не был братом Ваньши Удалого, а вот побрататься привелось. Причём, давненько. Бердыша с Иваном Кольцом свела та же огненная Ливонская. Побратим Кольца Семён и другие ближние товарищи согласно кивали головой, подтверждая правду Степанова сказа. Или вставляли слышанное от покойного Ивана. Про то, к примеру, как Степан с Иваном разок удерживали вдвоём старую часовенку от наседавших кирасиров. А в знак своей нерушимой дружбы после горячего дела обменялись образками. Кольцо передал Бердышу костяного Сварога – волховской оберег. Степан ему – образок Ивана Предтечи. Семён с друзьями слышали от Ивана даже о единственном в своём роде носовом обрамлении Степана. И много ещё о чём говорили они…

Отходчивый Нечай, замиряясь, пожал руку Бердыша. Как и многие на кругу, отдавал он почёт мужеству и стойкости. Благоволение братьев Кольцовых – это и был, оконечно, залог общего признания. Вслед за атаманами Кольцовым, Шацким и другие зауважали этого служилого, но главное – бойца. Не за извороты – за доблесть.

Здесь, на Волге, к казакам прибивались разные людишки, коих звали по разному: бродниками, бурлаками, ушкуйниками. И – лихие самые. И не первой лихости. Вперёд всего – свободоохочие. С духом вольных дружинников, витязей, защитников. Лихим оставались два пути. Либо прижиться, взяв за устав по-своему справедливые правила повольников, тем самым преодолев или хотя бы прищемив преступные склонности. Либо – вон. Раньше ли, позднее.

Сам суровый быт первопроходцев и новообжитцев прививал и растил благородство, справедливость, определённую человечность. Лютого до беспредела в самоодури не вынесла бы ни ватага, ни эта земля вековой свободы, ни местные обычаи, ни туземные коренники.

Всё больше народу вкручивалось в словесную покрошку. Как-то исподволь пошли сетовать на переменчивость станичной судьбы. Среди казачества хватало голытьбы, но не меньше утёклых страдников, ремесленников, беглых солдат. Большинство, как и в той жизни, великой удачею не блистали. Так те с непритворной горечью поминали родные места и кинутые ремёсла.

Самыми неподатливыми оказались «чистопородные» ушкуйники с родовыми татскими корнями. У этих тяга к речному разбою струилась в крови. И не то что б ничему не верили – их просто не прельщало всё, связанное с присягой, с двором и, значит, кабалой. Любой договор таким – прощай вольность. Были и, как Богдашка Барабоша, с отвращением отвергавшие всё, что вязалось с сельским и всяким иным трудом. Эти семьями не обзаводились. Для таких верный конь, быстрая сабля и барин-ветер дороже благ мирских. Единственно, кого из ручной животины уважили казаки-ушкуйники – козы, в изобилии населявшие лихие края. От коз был корм: мясо с молоком. И тепло: прочные шкуры.

О воле и Волге, доле и долге

Прознав через Кузю, что Степан Бердыш – приближённый самого Ближнего боярина Годунова, повольники просили особого гонца рассказать об этом человеке, подтвердить или развеять досужие перетолки. Уцепясь за эту ниточку, Бердыш, пошёл ткать паутинку. Он просто, иногда и ругливо, но с приязнью живописал ум и благонравие властителя. И, в общем-то, не врал…

– …Особливо ценит Борис Фёдорович радивость, за исправную службу дарит примерно и щедро… – при этих словах Барабоша свалил на покой. А напоследях смачно плюнул. Часть станичных схлынули за ним.

В слушателях остались из менее удалых – бедные, скучающие по труду и законному пристанищу. Да и не только – все, кому служба в разумном сочетании, опять же, с повольем, была нужна, как твёрдый якорь гулливой ладье. И уже потому вовсе не казалась презренным делом.

Кто-то остался сугубо из любви к россказням, из любопытства, для размешки скуки и тоски. Чему способствовал мёд. Пойло потягивали втихомолку, кто по чуть-чуть, кто ковшами. Тот же Кузя остался, чтобы побыть с другом. При этом во всю сонную ряху с лиловой однозначностью пылал выбор московского вора, сродный сочному «тьфу» Барабоши на все эти царские прикормки да цепные причмоки…

Больше удивило, что атаман Кольцов не только не покинул костра, а чутко вслушивался. Это насторожило и, попутно, в чём-то окрылило. С первого взгляда Степан определил, что Семён – личность незаурядная. Из тех, видать, кто не довольствуются радостями мимолетной удачи, не прельщаются примитивным разбоем. В роду человеческом всегда есть люди призванные. Их тянет высокое. Сверхрассудочный зов посвящения и служения чему-то более глубокому и полезному, чем набивание мошны и страсть. Из них самые бескорыстные и беззаветные – защитники, дружинники, воины. Таким был сам Бердыш. Что-то родственное угадывалось и в Кольцове. Хотя как знать? Не для словесной ли засады затаился Кольцов?

После недолгой заминки слово взял Семейка. И отчасти оправдал бердышёвы догадки. Особенно, когда повёл расспрос об отношении правительства к станичникам, коль раскаются и перейдут на службу.

– Есть тут грамотеи? – поспрошал Степан.

– Как нету? – донеслось издали. К костру пробился одноглазый казак.

– Да, Якуня в чтиве чисто дьяк. – Зашептала поляна.

– Так возьми и читай зыкасто, чтоб всем слыхать было. – Предложил Бердыш, вынимая из проймы бумагу с печатью.

Якуня пожевал губами, для видности выкашлялся и с подвывами заправского дьячка считал царский призыв к виновным казакам, а также их кошевым. В бумаге государевой милостью обещалось перешедшим на службу станичникам «отдать ваши вины», а впоследствии выплачивать полагаемое за службу жалованье.

По прочтении долго не стихали пересуды. Когда помалу успокоились, атаман встал, внимательно с близи осмотрел недрогнувшее лицо Степана, спросил негромко:

– Сознайся: за тем – сюда, чтоб соблазнить нас службой царскою? Так?

– Кривить не буду. За этим, – не стал юлить Степан, – не за чем лихим.

– И что, смерть был готов принять ради?

– И смерть, и хоть пытки. Время ноне такое, братья-казаки, что отчизна нуждается в сильных и верных воях. А в татях, что разоряют её слуг и злят её недругов, она не… она их чурается. Тати множат скопища этих самых недругов, как шакалов, а шакалы в трудный для Руси час кидаются грызть её истерзанные, ослабшие бока. Только чтоб это вот вам сказать, я и шёл сюда, наперёд полагая, как вы можете принять меня… Спасибо Николе угоднику, обошлось пока, тьфу, тьфу. Это ль не вещий знак, что дело мое боголюбо, осенено покровительством и заступничеством божьих посланцев, а царь – он и есть помазанник божий и слуга его на престоле? А слуга царя нашего – исполнитель воли царской и, стало быть, божьей, – голос матерел, разрастался. – Не за это ль государево дело, не за славу ль отечества сложили головы славные атаманы Ермак Тимофеевич, Иван Кольцо и сподвижники их? И за то им вечная память и благодарность Руси. Все студные дела разом искупили они подвигом во славу и укрепление Руси, – в саднящей тишине Степан высоко поднял над головой дарственный образок.

Сам далеко не ревнивый слуга веры, в этот миг он исполнился неподдельного вдохновения.

– Да и в том ли дело, кому нужны ваши головы? Сабли ваши? Царю ли, Годунову ли? Русь, святая Русь, родная Русь нуждается вами. А вы кромсаете её рубежи, множите сонмище её ворогов… С руки ли? Время ли? По чести ль? По совести? Да, я пришел сюда, чтоб предложить вам отказаться от разбоя и, пока время дадено, покаяться в неправедности жизни такой. Чтоб оставили вы татьбу ради кошелька, ибо есть хозяин достойнее – первый и единственный. Отчая земля, коя, могу в том поклясться, не оставит вас без награды. – Устало завершил Бердыш, сел на пенек и провел рукой по бороде.

– Что награда? Нешто татьбой меньше нагребём? Винности б искупить да покойной жизни напоследок куснуть. – Протяжно вздохнул кто-то.

– Брехать всяк могёт, – сердито пробубнили в рядах…

– А ну ша! – атаман пресёк ропот, обернулся к засыльному. – По правде, ждал таких вестей. Гонцов искренних не было. От воевод вестники случались. Пели красно. Да ладу и пониманья в суёме не нашли. Расходитесь же, ребятки покамест спати. А по утряни на кругу трезвой головой порешим как поступить сручнее… Должнее как, то бишь…

* * *

На кругу атаман словесами зазря не истекал:

– Станичники, братва, кому служили досель? – речь была с придыхом и волнующими срывами. – Мошне вечно дырчатой и стервятнику докучному. Ноне предлагаю, кто хошь: айда со мной на государеву службу. По Волге рубежной дозорить станем. Что нам тут? Ясырь наш давно в Астрахани да в Хиве. Корабль вчера упустили, ребят только верных потеряли, деньгой сейчас не богаты. Да и не за тем дело… Будет у нас одна господская голова – православный царь, божий помазок. Кто доныне поминал наших убитых во поле? Унылый бирюк выл над могилами безымянными, да кабан угрюмый копытищами чёрными грязь взрывал над закопанными братами. Теперича отпевать нас станут в церквах православных как страдальцев за дело христово, клянусь пупком Пресвятой Богородицы. Но неволить не стану. Вольному – воля… Да и Волга-то с нами, а мы на Волге.

Говорил просто, но Бердыш увидел сразу, каким влиянием пользуется литовский тихоглас Семейка. Кольцов сказал, в сущности, то ж, к чему вчера, прилагая все силы глотки, взывал он, Степан. Однако доходчивому слову атамана все внимали с открытым ртом.

Не веря глазам и ушам, по поощрительным возгласам Бердыш догадался: большинство за призыв Кольцова, вернее, его – Стёпину – приманку. Это была победа. Выгорело!

Вечерело, когда взбудораженные стрельцы увидали ползучее тучево. Сглотнув холмик, заколыхалось по всей шири пустоплесья: сверкливое, брянчливое, разномастное, многоголосое. Стрельцы было за ружья, но выступивший вперёд ладный конник одним взбросом руки упредил бесполезные стрельбы…

– Мил сокол, батюшка Степан Ермилыч! – восторгнулся Стрешнев. Дотоле тревожно щурившийся на казачью течь, он скинул с плеча тяжёлую аркебузу, перекрестился. – Неужто прокатило?

– Не катит у дураков и мертвяков, – отозвался Бердыш. – А меж казаков горячих голов полно, да нема дурных, а мертвяков в седле не держат…

Городской голова этакому обороту до того развеселился, что вопреки тайному наказу поостерёгся разоружать станичников и, тем более, лишать их боевых трофеев. На первых порах. А что? – мудро: изначальная неучтивость власти могла на корню подрубить хлипкое доверие сумасбродных повольников…

Затемно закатили гулево, какого местная застава дотоле не ведала. Вино лилось из бочонков и кадок, сулей и братин. Порядком захмелев, Нечай Шацкой густо затянул песню, быстро подхваченную окосевшей братией:

 
– Что ж грустишь ты, старый сыч? Бойла не слыхати?
Вот услышу круга клич, ясырь пойду имати.
Что казаку родный дом, мягкая постеля?
Степь вокруг, конь под седлом, да баба, коли в теле.
Ой, сыч старый, не молчи! Душу не терзай ты.
Ой, сыч старый, закричи! Голос мне подай ты.
Гей, мне ендову вина, братцы, нацедите!
Смерть лихому, смерть хмельному,
Смерть от сабли не страшна. За меня отмстите…
Что ж молчишь ты, старый сыч? Тризны не видати?
Ты меня, старик, не кличь. Мне земля – полати…
 

– Ну, вот, теперь моя стрелка на Астрахань вильнула, – сообщил совершенно трезвый Степан ночью.

– Почто такой спех? – изумился Стрешнев, также не запьяневши.

– То стезя моя, самому непонятная. Чую, там след мне быть. Да вот тоже и добрую горсть станичников воеводе Лобанову доставить пора б. Кому, как не мне, сиротине бездельному?

Больше половины казаков погрузились на струги, частью – служилые. Средь них были сплошь бессемейные: Барабоша, Иванко Дуда, Шацкой, Ермак Петров, Кузя, Зея, Якуня – одни добровольцы. Степана слегка удивил такой подбор охотников. Завзятые ушкуйники, которым казацкая вольница – и дух святой, и брага хмельная. Но выгадывать и медлить не приходилось. Снег зарядил жёстко. Пора. Того и гляди, выкатит конец дороги сухопутьем – по льду…

Богдашко Барабоша

Казаки редко выступали верхами. Главным средством их передвижения являлись струги, по старому – ушкуи. Были среди них и, можно сказать, потомственные ушкуйники, никакую скотину, кроме диколесной и рыбы, не признававшие. Эти зараз могли орудовать саблей, пикой, луком и самопалом.

На самом вместительном челне – насаде – плыли Бердыш и Барабоша. Супостат был единственной лошадью, оказавшейся на борту. Десять судов скользили по сумрачным водам холодной реки. После минувших передряг, ночных пиршеств и приготовлений Степану нездоровилось. Долил сон. Не успели отчалить, а он сомлел, убаюканный мерной качкой. От великой истомы проспал дотемна.

По пробуждении согласился продолжить путь ночью. Богдан заверил, что плаванье впотьмах ничуть не опасней дневного: станичникам река близка и знакома, как рукоять сабли.

Утро разверзло глаза на промашку: струги строчили весьма широкую реку, но росстань между берегами заметно сузилась.

– Дивишься? – усмехнулся Барабоша. – И чегой-то Волга помелела? Прости за в обман, что ввели. Но как ты, так и мы. Дорожки наши с тобой и Семейкой развелися. Нам звезда на Яик кажет, там переволочимся к стану Матюши Мещеряка, давно уж сбирались. Сличья удобного не подворачивалось. А что пошли давеча за Кольцовым, так это чтоб казаки убедились, что за жизнь их ждёт под царским колпаком да чтоб побольше заблудших, на ваш крючок угодивших, к воле увесть. Потом и открыто прекословить решенью схода негоже как-то. А главное: струги царские попрочнее наших, добрые челны. Скарб и часть коней не жалко. Наживное. А за бабью юбку которые цепляются, все там остались. Будет им Самара бабий кут. Мы ж бабёнок добудем сызнова и не одинова. Хочь те персиянку, хочь фараганских девах, хочь черкешенку… Достанем и пощупаем. Эт-те не пуп архангела Михаила, – раздобревший Барабоша был щедр на глаголы.

– Так, – молвил Степан, – я так кумекаю, это Самара-река.

– Кумекаешь правильно. А в обман ввёл оттого, по правде, что казачкам ты показался. Авось, мним, этакий чёрт, опамятась, да к повольникам примкнёт, – говорил важно, да губы лыбились.

– Угу. Значит, Барабоша – опять первый шишкарь, как и бывалыча?

– Не ради атаманства от Кольца оттёрся. Мне и до него власти хватило. Вот только б до батьки Матюши. Он же мой выученик – в моём становище казаковать зачал. – Помолчав, мазнул себя по шее. – Уж вроде сед, да дурь, видать, не лечится, ей и поддался – с Семейками снюхался. А тут уж будь добр: порядок, гость кошевой, блюди перед первым хозяином-атаманом. До первой оказии. Она и выпала. Раз уж Кольцов ласки-награды царской захотел – вольному воля. Не ему! Он пускай теперь сапоги боярам лижет. Выше сотника вряд ли пойдёт. Да и пусть их…

– Ты прости, Богдан, но не выйдет проку из твоей задумки. Сам себя бы проклял, со сраму бы ссох, коль присягу б нарушил.

– Да? – Богдан глядел удивлённо. – А по роже не скажешь, – и с сожалением: – Недужный ты, оказывается, вовсю и неизлечимо. Впрочем, так я, по сути, и мнил. Для порядку ся ласкал надеждой смутной. Чудно мне просто, – впился пристально, проверочно, – почто люди такую верность присяге держат? Было б кого ради… Да ну… Хм-хм, а мы вот присягнули ветру буйному да клинку булатному, и не жалеем о другом.

– Высади меня, Барабоша, коли не полоняк я, – Степан, глядя под ноги, встал, оправил чугу.

– Да… свободен ты. Давай уж доставим к берегу. Тому вон.

– Сим обяжешь до гробу.

– Не спеши. Берега тут, вишь, круты, дно дурное. Потерпи до вечера. Высадим в самом подходящем месте.

Бердыш не настаивал. Сев на днище, охватил колени и уставился в одну точку. На словопренья никто уже не набивался.

Темнело. Струги жались к левобережью Самары, обрывистому, с частыми утёсами. Вдруг на одном из них показалось население. Приземистое, серо-бешметное. В количестве одного человека. У которого, видать, ум, опыт и отвага взыграли одновременно – из места под копчиком. Потому как, клекоча, юный любитель войны пустил пару слепых стрел. Себе на забаву, казакам для «привету» и… родным на погибель!

– Братики-соколики, нас ироды стрелою нзят! – взорвался, ликующе, Ерёма Петров, подмигивая атаману.

– Хлопцы, бачите, хутор ногайский! – взревел ответно с соседнего челна Иванко Дуда, лысый казак с оселедцем, и наудачу пальнул из пищали по засевшим в уступах взрослым ногаям, что обнаружились только теперь, когда подняли хай против безмозглого лучника.

Станичники споро налегали на вёсла. К берегу пристали в непроходимом месте. Но это с виду. Челны даже не покарябались. Зато головы казацкие, служа непробивным щитом, сокрыл широкий скальный «нарост». Ему благодаря, казаки оказались вне досягаемости стрел ногайских.

Впрочем, кочевникам было не до обстрела. Давно уж с пронзительными воплями мчались они куда-то в поле. «Гостеприимный» стрелок никуда не бежал. Он валялся у подножия утёса: рот удивлённо разинут, шея свёрнута. С невероятной ловкостью работая осилами и саблями вместо крючьев, ушкуйники карабкались по скале. Первым достиг верха атаман. Даже не пытаясь упредить разбой, Степан решил не отставать. Одно для себя постановил: в потраве не участвую.

Как и многие ногайские подвижные селенья, куп этот был основан недавно. И ногаи, как видно, по-хорошему обжиться не успели. Десятка четыре терме – шатров – раскинулись неправильным кругом. Узнав о приближении ушкуйников, всполошённый народец метался в запарке. Передовые казаки ворвались, стреляя без особого порядка, выкуривая население из жилищ – в чистополе. Задние слепились в линию и расходовали заряды прицельно.

Расчёт удался: у застигнутых врасплох ногаев хватило сил оттеснить первый натиск. После чего угодили под шквальный огонь главного отряда казаков. Куп огласился стонами. А дальше пошёл кровавый базар. Сабли взблескивали так часто, что казалось, и не степь тут, а сама широкая Самара – бликов слепящих полна.

Входя в раж, станичники зверели. Сметались кибитки, срубались головы, вспарывались животы и шеи… Ветер адской свистопляской разносил вопли, стоны, визг, взрыд железа, храп и ржанье лошадей… Бердыш зажмурился, от прилива крови шрам налился жгучим лалом. Смала не мог он равнодушно переносить жестокость и грабёж мирного населения. В такие мгновенья его нос раздирало, словно клещами.

Отворил глаза, и кстати: на него летел сухощавый кочевник, лицо перекошено ненавистью, скулы судорожно трясутся. Ещё чуть, и копьё бы продело Бердыша. Изогнувшись лаской, Степан отскочил, вырвал из ножен Семейкину саблю. Миг спустя голова с левым плечом отвалилась от туловища.

– Добрый удар! – восхитился дравшийся поблизь Шацкой.

Бердыш не сразу понял, как вышло. В омраке, верно дело. Но теперь ничто не могло остановить молотилку секущих струй стали. Сыпля неуловимые удары, он расчистил целый переулочек. Кочевники рассыпались, как от проказы. Нескольким довелось утечь в степь. Десятки коленопреклонённых людей – женщин, стариков, детей – с воздетыми руками взывали к милосердию победителей.

В плен набрали до полусотни душ обоего пола, восемьдесят голов лошадей, овец – несчитано. С дюжину казаков отлучились на вылов разбежавшейся скотины.

– Ну, вот теперь и не стыдно батьке Матюше казаться, – отирая саблю о полу чьего-то бешмета, Барабоша подмигнул Степану. – Знаменитый, скажу, ты воин. И одной ниточкой с нами повязан теперь. Что ль так и упорхнёшь, не примыкая? Уж ли не по нраву жизнь такая?

– Такая? – Бердыш окинул выстланный смертью участок. – Не по мне. Гнусно то. Не говоря, что грех живого за чих губить, спрошу тебя: скоро ль дойдут до Уруса слухи о татьбе вашей? Ещё как скоро… Что дети малые, неисправные. Ведь студными проказами царю святой Руси вредите.

– Слышь, – со зловещим присвистом отчеканил Барбоша, – не подбивай. Дерёшься, и дерись, а краснобаить не надо: как бы не обрезался. Русь и царь не одно. Русь меня породила. Да. Так за неё живота не жалко. А что мне твой царь? Чего дал? Знать хошь? Так гляди, зенками распахнутыми, – откинув с висков седые кудри, Барбоша вспучил их кверху. – Зришь? Какова награда справному вояке? Завидки не берут?

Бердыш не сразу смекнул, чего добивается атаман. Но скоро дошло: под космами недостает чего-то. А не хватало малости самой: ушных хрящей.

– А тавро царское на стегнах, ледвеях, на горбу не желаешь облюбовать? Зело опрятные метины. Что тебе бегунец Васеньки Блаженного. Не полюбопытствуешь? – вскипая, рыча, пышнея круглой бородой, Богдан взялся за ворот зипуна.

– Нет. Прости. Тебе возврата, видно, нет. Тебе виднее. У всякого путь личной тамгою помечен. Но и меня не неволь. Мой крест – служба царская. – Степан положил тяжёлые долони на плечи казака. – Пусть свой.

– Ступай. Своим путем. Смотри только: не к кресту приведёт, а к смрадной могиле в гнилом зыбуне. – Богдан глядел сумрачно, исподлобья, седой колоб скально врастал в глыбу сырых мышц.

– На всё воля божья, – изрек Бердыш без улыбки, потрепал холку Супостата.

– Бери пару лошадей любых из ногайского табуна.

– Спасибо, атаман. Нам вдвоём вот с ним сподручнее.

Непомерно широкими шагами притопал Кузьма.

– Ну, прощевай, Стеня. Спасибо, что встрел тебя. Не то б сроду не обрёл бы себя бы. Так бы и пропил бы всё бы. А можа бы и под кнутом бы уж бы захлебнулся б. Жалею, что дорожки расходятся наши, – толстопятый говорил без смеха, негромко.

– Ну, давай почеломкаемся по обыклости.

Троекратно облобызавшись с московским вором, Степан взлетел на Супостата, махнул рукой казачеству:

– Верю: свидимся ещё.

– Богу вестимо… – полилось вдогон. Степан с раздражением узнал надтреснутый клёкот Ермолая Петрова.

Верной рысью мерил Супостат неохватность степную. Вот и ногайская степь. Ногаи…