Текст книги "Александр Блок"

Автор книги: Владимир Новиков

Владимир Новиков
АЛЕКСАНДР БЛОК

«КОЛЬЦО СУЩЕСТВОВАНЬЯ ТЕСНО…»

Смерть пришла вовремя, но заставила помучиться.

Это было воскресенье.

Петроградское утро 7 августа 1921 года. Половина одиннадцатого. Мама стоит слева, Люба – справа. Простился с ними молча.

Боль ушла навсегда. Криков не будет.

Тело вытянулось и отделилось. Желтеет кожа, постепенно заостряется нос. Растут усы и бородка, которых не было при жизни.

Мама сидит рядом и гладит холодную, твердую руку.

Приходят Алянский, Евгения Книпович, Надежда Павлович. В доме появляется священник – позвали все-таки.

Приходит Юрий Анненков. Сначала плачет, потом рисует посмертный портрет, фиксируя на нем две буквы: А. Б., вышитые красным на подушке.

До последнего дня знакомые хлопотали об отправке Блока за границу, на лечение. Теперь беспокойства совсем другие…

Замятин звонит Горькому: «Блок умер. Этого нельзя нам всем – простить».

Во вторник решено, что похороны состоятся в среду, 10 августа. Через газеты оповещать поздно. В типографии на Моховой печатают извещение на голубой бумаге, тысячу экземпляров. Расклеивают по городу. С вечера Офицерскую улицу начинают заполнять люди. Читатели.

И утром они собираются у ворот дома. Здесь и некоторые писатели – «всё, что осталось от литературы в Петербурге», как подумает и напишет Замятин. Сам он среди тех, кто несет на руках гроб – вместе с Андреем Белым, Владимиром Гиппиусом, Вильгельмом Зоргенфреем, Евгением Ивановым и Владимиром Пястом.

На Васильевский остров Блока проносят по Офицерской улице, мимо Мариинского театра, по Николаевскому мосту. Всего от дома до Смоленского кладбища – шесть километров пути.

Ахматова, приходившая «к поэту в гости» на Офицерскую в декабре 1913 года, сложит поэтический рассказ о последней с ним встрече:

 
Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, —
Александра, лебедя чистого.
 

Марина Цветаева, которая так и осталась Блоку незнакомой, но видела и слышала его на двух вечерах, продолжает метафизический диалог с ним:

 
Было так ясно на лике его:
Царство мое не от мира сего…
 

Не обходится и без комических эпизодов. Некий стихотворец, не сообразуя ритм со смыслом, выступает перед публикой с неоправданно задорным некрологом:

 
Умер, умер, умер
Александр Блок.
 

Или такой случай. Пушкинист Сергей Бонди, гуляя по дачному поселку под Петербургом, встречает печального Федора Сологуба. Тот, не здороваясь, произносит два слова:

– Блок умер.

Постояли, помолчали. Потом весь вечер бродили, вспоминая.

Наутро пушкиниста потянуло снова наведаться к поэту. По дороге его окликает соседка:

– Слышали, какое несчастье у Сологуба случилось?

И в ответ на вопросительный взгляд продолжает:

– Клока у него умерла. Он уж так убивался вчера.

«Клокой» в этих местах называли курицу-несушку. По тем голодным временам она ценилась чрезвычайно высоко.

По поводу этого недоразумения Сологуб потом сочинит стихи, обращаясь, конечно, не к соседке, а к бездушным «морлокам» (человекоподобным существам из уэллсовской «Машины времени»):

 
Объяснять морлоку – это, мол, не клока,
Это наш любимый стихотворец Блок?
Не трудите мозги темного морлока,
Что стихи морлоку? Что морлоку Блок?
 

Двадцатого сентября в берлинской газете «Руль» опубликованы стихи Вл. Сирина – под этим псевдонимом с недавних пор печатается Владимир Набоков:

 
Пушкин – радуга по всей земле,
Лермонтов – путь млечный над горами,
Тютчев – ключ, струящийся во мгле,
Фет – румяный луч во храме.
 
 
Все они, уплывшие от нас
в рай, благоухающий широко,
собрались, чтоб встретить в должный час
душу Александра Блока.
 

Красивая картина. Сам Блок, правда, представлял посмертное странствие души иначе, не так благостно. Новую жизнь он видел как еще один, не менее трудный путь:

 
Умрешь – начнешь опять сначала…
 

Только теперь каждое событие приобретает свободный от обыденности смысл . Sub specie aetemitatis. Sub specie mortis.Под знаком вечности. Под знаком смерти.

РОЖДЕНИЕ. СЫН И ОТЕЦ

Мир, в который он пришел, был женский мир. И таким остался до последнего дня.

Женственность – и среда, и почва, и тема, и музыка.

Ректорский дом на Университетской набережной, комната в верхнем этаже. Воскресное утро 16 ноября 1880 года. Маленькая двадцатилетняя мама, Ася Бекетова, дарит ему жизнь. Первой его принимает на руки прабабушка – Александра Николаевна Карелина. А еще его появления ждут бабушка Елизавета Григорьевна и три тети – Екатерина, Софья и Мария.

Мужской мир – внизу, в первом этаже. У деда, Андрея Николаевича Бекетова, с субботнего вечера длится традиционный прием – с чаем, бутербродами и серьезными разговорами.

А отец, Александр Львович Блок, приват-доцент государственного права, сейчас в Варшаве. Отправился туда сразу после в Петербурге. В вагоне третьего класса, по недостаточности средств. Дед уговорил его оставить Асю здесь: о Варшаве память дурная, там у Блоков родился мертвый ребенок. И вот, слава Богу, является желанный наследник.

Судьба на первое время постарается оградить отрока от страшного мира. Но он будет сам его искать. К бекетовской гармонии присовокуплять блоковский демонизм: «Познай где свет, поймешь, где тьма».

И когда примется за эпическое повествование об истории своего рода, то первые страницы жизни автобиографическою героя будут выглядеть там, в неоконченной поэме «Возмездие», несколько иначе:

 
В семье – печаль. Упразднена,
Как будто, часть ее большая:
Всех веселила дочь меньшая,
Но из семьи ушла она,
А жить – и путанно, и трудно:
То – над Россией дым стоит…
Отец, седея, в дым глядит…
Тоска! От дочки вести скудны…
Вдруг возвращается она…
Что с ней? Как стан прозрачный тонок!
Худа, измучена, бледна…
И на руках – лежит ребенок.
 

Драматизм сгущен, но не выдуман: мать и отец после его рождения уже не сойдутся. На Рождество отец приедет посмотреть на сына и первый вопрос будет: какого цвета глаза? Подойдет к спящему младенцу и начнет поднимать ему веки. Начнутся ссоры, он поселится у своей родни возле Дворцового моста и потребует, чтобы жена приходила к нему ежедневно. Уедет в Варшаву, вымогнув у нее обещание приехать к нему весной. Но вскоре получит письмо о том, что она не приедет никогда.

Сын будет помнить его, по собственному признанию, «кровно», будет с ним встречаться, переписываться, но в разговор с душой отца вступит только тогда, когда та упокоится навеки:

 
И только преклонив колени
Над самой грудью мертвеца,
Увидел он, какиетени
Легли вдоль этого лица…
 

Он поймет его – стихами. Подключив лермонтовскую музыкальную тему к пушкинскому настрою «Возмездия»:

 
Он, утверждая, отрицал
И утверждал он, отрицая.
………………………………
Он ненавистное – любовью
Искал порою окружить,
Как будто труп хотел налить
Живой, играющею кровью…
 

Александр Львович Блок был, что называется, противоречивой личностью. Мятежно-творческий дух его не вмешался в избранную карьеру. Был ли он одарен художественно? Неведомо. Считался талантливым пианистом, любил Бетховена и Шумана, то и дело наигрывал на фортепьяно фрагменты рубинштейновского «Демона». Но чужая музыка не давала утоления душевной муке, не несла гармонию в жизнь. Во время совместного с юной женой музицирования он мог накинуться на нее с кулаками за неверно спетое место в романсе…

Исполнительство – счастливый удел самоотверженных натур. Амбициозный же эгоцентризм может быть укрощен только созиданием нового, небывалого.

И для литературы Александр Львович – не автор, но персонаж. Увлеченный Лермонтовым и Достоевским, он сам чуть было не угодил в прототипы к великому романисту. Об этом говорила тетя поэта, Мария Андреевна, со слов тех, кто бывал на вечерах Анны Павловны Философовой. Там молодой юрист и обратил на себя внимание писателя. «Похож на Байрона», – то ли повторил, то ли додумал за Достоевского автор «Возмездия», а от себя добавил:

 
Потомок поздний поколений,
В которых жил мятежный пыл
Нечеловеческих стремлений, —
На Байрона он походил,
Как брат болезненный на брата
Здорового порой похож.
 

Да, для одаренного сочинителя литература – спасение и здоровье, а нетворческая «литературность» в крови, в образе жизни и поведении – опасный недуг. Любимым писателем Александра Львовича был Флобер, мученик стиля. Его лаконизму, его беспощадной словесной дисциплине Блок-старший стремился следовать и в трудах по правоведению, и в большом неоконченном сочинении «Политика в кругу наук», где разработал свою классификацию отраслей знания. Но стиль по-настоящему нужен только в поэзии и прозе, где он соединяет мысль с чувством, создает ускоряющую тягу для читателя. В трудах узкоспециальных словесная виртуозность делается излишеством, необязательным украшением, а то и раздражающим препятствием. Профаны научных книг не читают, а для посвященных уместнее тот язык, который в настоящий момент принят в их узком кругу.

Александр Львович потом не воспрепятствует переходу сына с юридического факультета на филологический и продолжит посылать ему по 300 рублей в год. Но «Стихов о Прекрасной Даме» не Поймет и не оценит.

Как всякий эстет, окажется невосприимчив к истинной новизне. Как кровно близкий человек, приревнует сына к обретенной гармонии. Обратится к нему в ноябре 1904 года с гаерским посланием (в стихах!) на отрезном купоне денежного перевода:

 
Благодарю за присланную книгу
Со «стихами о Прекрасной Даме».
Но, смотря в нее, все «видят фигу»
И готовы чувствовать себя в Бедламе.
 

Далее он намекнет сыну, что известностью своей тот обязан «профессорскому имени» отца, и заключит:

 
Не доверяя распродаже —
При репутации своей
(Довольно скромной, темной даже),
«Спешу» отправить – сто рублей.
 

Сын вежливо, но твердо ему ответит:

«Мне странно, что Вы находите мои стихи непонятными и даже обвиняете в рекламе и эротизме. <…> В непонятности меня, конечно, обвиняют почтивсе, но на днях мне было очень отрадно слышать, что вся почти книга понята, до тонкости часто, а иногда и до слез, – совсем простыми “неинтеллигентными” людьми. Не выхваляя ни своих форм и ничего вообще от меняисходящего, я могу с уверенностью сказать, что, плохо ли, хорошо ли, – написал стихи о вечном и вполне несомненном, что рано или поздно должно быть воспринято всеми (не стихи, а эта вечная сущность). Что же касается “распродажи” в настоящем, то она идет, разумеется, “туго”, что, впрочем, я мог ожидать всегда и ни на какие доходы не надеялся.

<…> Раскаиваться в том, что книга вышла, я не могу, хотя и славы не ожидаю.

Еще раз большое спасибо за деньги. Будьте здоровы».

Пять лет спустя, в декабре 1909 года, он приедет в Варшаву на похороны отца. Увидит его по-своему и по-новому:

 
Но разложенье – красота
Неизъяснимо победила.
 

Вечно неудовлетворенный отец воскрешен творческим взглядом сына.

«Ужасная судьба отца и сына / Жить розно и в разлуке умереть…» – сказано у Лермонтова. Но случаются и встречи за порогом смерти.

МЛАДЕНЧЕСТВО. СЫН И МАТЬ

Биба – так зовут его дома. Комната, где он родился, стала его детской. Окна глядят в тихий университетский двор. А из бабушкиной спальни – вид на Неву. Поставят Бибу на подоконник, и он глядит вдаль. Носится по комнатам, снует вверх-вниз по лестнице, соединяющей два этажа.

Тетя Катя встает позже всех. Раньше ей приносили Бибу по утрам в постель, она с ним играла. Научившись ходить, он стал прибегать к ней сам. Садится на колени и рассматривает картинки с девочками в коротких платьицах, с цветочками в волосах. «Булиля», – приговаривает в умилении. И сам – как девочка, в розовом батистовом платьице. Еще любит играть серебряными ложками.

Гулять его водят на Университетскую набережную, в ботанический сад – создание деда. Оранжерея, цветники, учебное поле. Кусочек природы в холодном городе.

А с полугодовалого возраста – Шахматове, «угол рая неподалеку от Москвы». Биба живет с матерью в отдельном флигеле. Пользуется неограниченной свободой.

Осенью 1883 года – путешествие в Италию с мамой, тетей и бабушкой. Триест. Поездки в открытой конке на пляж. По прибытии на конечную станцию он, сидя близко к кучеру, командует. «Ferma!» («Стой!»). А в дурную погоду дома играет в конку с няней.

Во Флоренции Сашу привлекают бассейн с золотыми рыбками, прогулки по саду Боболи с мраморными статуями. Ему покупают соломенную шляпу с широкими полями и первый в его жизни костюмчик.

Наступает день отъезда. Сборы, хлопоты. Вокруг мамы вьется хозяйская дочка, девочка лет семи. Держит в руках маленькую дешевую картинку-иконку. Наконец вручает ее маме со словами: «Per Alessandro» («для Алессандро»). Оказалось – лик Богородицы. Детская святыня приедет в Петербург и пребудет там вечно, застекленная, на стене блоковской квартиры.

Имя флорентийской девочки – София.

Трехлетний Алессандро этого не запомнил. Умом. Но есть еще и глубинная эмоциональная память.

Бекетовский женственный клан, няня Соня и девочка София… Женственность, вечная и земная, русская и всемирная, окружает вниманием и заботой маленького человека, угадав в нем своего будущего певца.

В XX веке сложности человеческой натуры начали объяснить на основе учения Фрейда. Нелады с отцом и страстная привязанность к матери… Эдипов комплекс? В поэме «Возмездие» автор словно идет навстречу этой мифологеме и инсценирует эпизод нападения малолетнего сына на постылого и внутренне чуждого родителя:

 
Сын помнит: в детской, на диване
Сидит отец, куря и злясь;
А он, безумно расшалясь,
Вертится пред отцом в тумане…
Вдруг (злое, глупое дитя!) —
Как будто бес его толкает,
И он стремглав отцу вонзает
Булавку около локтя…
Растерян, побледнев от боли,
Тот дико вскрикнул…
 

Наверное, Фрейд прав в том, что ранние младенческие страхи, испуги, травмы многое определяют в психологическом облике взрослого человека, в его любовном поведении, а у людей одаренных – и в творчестве. Но Фрейдова доктрина обходит те редкие случаи, когда человек в самые ранние годы подвергается мощному облучению самоотверженной женственности. С житейски-рациональной, «педагогической» точки зрения будущему мужчине такое баловство, может быть, и вредно. Но когда младенец носит в себе поэтический дар, он не только греется в лучах женской нежности, а вбирает этот свет в себя. И по прошествии лет сам становится источником такого излучения.

В 1912 году в детском рождественском альманахе «Огоньки» с факсимильной подписью «Александр Блок» появится стихотворение «В детской» (в третьей книге стихотворений оно войдет в раздел «Родина» под названием «Сны»):

 
Луч лампадки, как в тумане,
Раз-два, раз-два, раз!..
Идет конница… а няня
Тянет свой рассказ…
………………………………
Сладко дремлется в кроватке.
Дремлешь? – Внемлю… сплю.
Луч зеленый, луч лампадки,
Я тебя люблю!
 

В этом хореическом ритме слышится отзвук лермонтовской «Казачьей колыбельной песни»: «Спи, младенец мой прекрасный…» Только написаны стихи не от имени няни, как у Лермонтова, а от имени самого младенца, словно усвоившего женскую интонацию и отвечающего на дарованную ему нежность нежностью ко всему сущему.

Художник по своей сути – андрогин, сочетающий в себе мужественность и женственность. Женское и мужское – два полюса творческого сознания, такие же существенные, как жизнеутверждение и пессимизм, вера и неверие, консерватизм и вольнодумство.

Большая литература создается не тяготением к одному полюсу, а напряжением между крайностями, сопряжением их на всех уровнях. Для обыкновенного писателя женственность в лучшем случае объект созерцания и изображения. Субъект гения включает ее в себя. В Татьяне Лариной пушкинского не меньше, чем в Онегине, а внутренней свободы явно больше.

Лев Толстой воплотил свой стихийный земной темперамент прежде всего в Наташе Ростовой и Анне Карениной, уравновесив женственной пластичностью мужской моралистический догматизм. Философская неисчерпаемость мира Достоевского зиждется на равновесии женского и мужского начал, авторская душа поделена поровну между Соней и Раскольниковым, Настасьей Филипповной и князем Мышкиным.

Может быть, пришло время проследить историю русской словесности под этим углом зрения. И важнейшей кульминацией тут предстанет творчество поэта, выпестованного гармоничным и вечным женственным миром и шагнувшего из него в «страшный мир» обыденности.

«Мама – это я», – скажет Блок одной своей юной знакомой в 1918 году. И это не риторическая гипербола, а констатация реальности, психологической и духовной. Ни с кем больше не пребывал он в столь длительном контакте и диалоге. Ни с кем не обнаружилось у него такого внутреннего сходства.

Александра Андреевна – третья по возрасту из сестер Бекетовых. Екатерина и Софья были старше ее, Мария – на два года младше. По характеру Ася – самая инфантильная и неуравновешенная. Мы знаем о ней в основном из того, что написала младшая сестра – мудрая, наблюдательная, здравомыслящая. Душой привязанная к Асе, она то и дело отмечает ее капризность и истеричность, отстраненно говорит о ее своеобразной «религиозности», нетождественной церковным канонам.

В шестнадцать лет Ася чуть не вышла замуж за студента-естественника, но одумалась. А потом за ней стал ухаживать Александр Львович Блок, который со второй попытки получил согласие на свое предложение руки и сердца. Свадьба состоялась в январе 1879 года, незадолго до девятнадцатилетия невесты. Брак вскоре распался, хотя развод был оформлен только в 1899 году, когда сыну уже почти исполнилось девять лет.

Александра Андреевна сразу после развода выходит замуж за своего ровесника, гвардейского офицера Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттух. К тому времени ее сестра Софья Андреевна уже была замужем за старшим братом жениха – солидным чиновником Адамом Феликсовичем. Новый супруг оказался вполне нормальным, житейски разумным, но отнюдь не оригинальным человеком. О духовном союзе и речи не было. Артистическая и религиозная часть души Александры Андреевны всецело обратится к сыну. Она откроет ему Полонского и Фета, Бодлера и Верлена. С ее вкусом будет он сверять свои первые стихотворные опыты.

В отличие от эстетически и политически консервативного Александра Львовича Блока Александра Андреевна отличалась природной восприимчивостью к новым веяниям в литературе и затаенной склонностью к общественному бунтарству. Слухи о ее «ненормальности» представляются несколько преувеличенными. Любовь Дмитриевна, обзывая ее «почти сумасшедшей», приводит такие пустяковые придирки, каких немало наберется у любой снохи в отношении любой свекрови: бестактные расспросы о возможной беременности, замечания по поводу слишком грязной тряпки на кухне или не вынесенного вовремя помойного ведра… Все это, конечно, неизящно, но о психической патологии еще не свидетельствует. Склонность же к депрессии и пессимизму, ощутимая в письмах и дневниках Александры Андреевны, дает основание говорить не столько о «безумии», сколько об импульсивности психического склада и повседневного поведения. А это уже совсем другое свойство, житейски неудобное, зато позволяющее выходить за рамки обыденности.

Двадцатилетний барьер между матерью и сыном вскоре сделается неощутимым, они будут вместе осваивать азы символизма, влезать в метафизические дебри, отзываться на политические споры. Вспоминая судьбы других русских классиков, мы не углядим ничего подобного этому беспримерному опыту.

К одиннадцатилетнему сыну мать обратится с такими стихами:

 
О Господи, приди на помощь
Душе страдающей моей!
Ни грез, ни цели, ни мечтанья,
Все понято, постыло все,
Мне в жизни нет очарованья,
Уж я взяла от жизни все.
…………………………………
Но есть на свете цветик милый,
Мое дитя, мой голубок, —
Мой дух мятежный и унылый
С тобой одним не одинок…
 

«Форма их, конечно, слаба, но вложенное в них чувство выражено с такой силой и простотой, что они заслуживают внимания читателя…» [1]1
  Бекетова М. А. Александр Блок и его мать // Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М.. 1990. С. 304.


[Закрыть]– напишет потом младшая сестра Александры Андреевны, приводя стихотворение полностью в своей книге 1925 года. Да, бывают стихотворные документы, эмоциональное значение которых заставляет забыть о поэтике и эстетике. «С тобой одним не одинок» – профессиональный стихотворец едва ли мог бы позволить себе такую тавтологию. Но безыскусная строка вызывает абсолютное доверие.

Как и первые творческие шаги сына. Недаром он начинает с изготовления самодельных книжек, сопровождая их «выходными данными»: «Цена 30 коп. Для моей крошечки» и «Для моей маленькой кроши». Заводит «Мамулин альбом», в котором записывает: «Я очень люблю мамулю». Детский лепет созвучен материнскому стихотворному дневнику.

Традицию «домашней» поэзии, со стихийно-бескорыстным сочинением стихов «для себя» Блок сохранит и достигнув поэтической зрелости. Ему не нужно будет отгораживаться броней профессионализма от мира сердечной дилетантской лирики.

Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух приобретет скромную известность как переводчица французской прозы и поэзии (Гюго, Бальзака, Мопассана, Доде, Мюссе, Бодлера, Верлена и др.), как автор детских стихотворений (одно из них с подачи сына в 1906 году будет помещено в букваре «Наша школа»). Главное же – соучастие «женской души» (выражение, высмотренное Блоком у Тютчева) в сотворении той новой музыки, что откроется сыну.