Текст книги "Александр Блок"

Автор книги: Владимир Новиков

В апреле будущая книга пополнится новым стихотворением. Оно – следствие и результат абсолютного душевного уединения, обретенного автором в те дни, когда над семейным уютом нависла опасность. Коротко – о событиях этого месяца.

Белый рвется в Петербург. Блок его отговаривает, ссылаясь и на Любин бронхит, и на университетские экзамены. Сама Любовь Дмитриевна по-прежнему непоследовательна и совершенно естественна в своей противоречивости. «Хотела требовать, чтобы ты приехал, но Саша не позволяет, – пишет она Белому 6 апреля. – Я не влюблена в тебя, но тебе нет цены для меня, мой милый! Но я люблю Сашу и должна ему покориться». За этой импульсивностью, за наезжающими друг на друга «но» стоит, пожалуй, не отчаяние, а скорее неосознанное упоение той новой и эффектной ролью, которая вдруг досталась молодой женщине. Ни на минуту не чувствует она себя «картонной невестой», наоборот, ей вдруг открылась эмоциональная полнота жизни. Одно дело – быть объектом театрализованного поклонения, пассивно и молчаливо играть условную роль Прекрасной Дамы, и совсем другое – стать главным действующим лицом реальной любовной драмы. Ведь сейчас все зависит от ее решения. Она искренне жалуется на трудность выбора, но это смятение только усиливает магнетизм земной женственности. «Любовь Дмитриевна ужасно красива, даже жутко становится порой, жутко!» – записывает в дневнике Евгений Иванов.

Белый растерян. Он постоянно пишет и Любови Дмитриевне, и Блоку. Обоих заверяет в своей любви. Причем без малейшего притворства. Он оказался в ситуации совершенно беспрецедентной. Ни в одном произведении мировой литературы такое не описано: герой любит женщину и ее мужа, не желая потерять для себя ни того, ни другую. Где выход?

Вдобавок в результате нелепого поступка он ссорится с Александрой Андреевной. По ошибке шлет ей письма, предназначенные Любови Дмитриевне. «Боря, Боря, что ты наделал своими нахальными письмами, адресованными А. А. для меня!» – корит его Любовь Дмитриевна. «Я очень люблю мою маму и теперь окончательно чувствую, что ты оскорбляешь ее незаслуженно», – в тот же день, 9 апреля, пишет ему Блок. А четырьмя днями позже и сама Александра Андреевна холодно отвечает на его извинительное письмо: «Мне было оскорбительно, потому что я этого Вашего поступка ничем не вызывала».

«Сплошное отчаянье бесноватого», – резюмирует в дневнике свидетель драмы Евгений Иванов. Проще всего объяснить нелепости Белого некоей психической патологией. Но он вполне вменяем, способен взглянуть на собственное поведение со стороны. В пространном письме Блоку (10 или 11 апреля) он почти научно описывает свое чувство к Любови Дмитриевне, аналитически вычленяет в нем два начала. Первое: «Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где “все новое”. <…> Я всегда готов быть ей толькобратом в пути к небу». Второе: «Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умеюуправлять».

Все эго искренне, сама взвинченность речи исключает подозрения в расчете или лицемерии. Если кого Белый обманывает, то только самого себя. Управлять своим чувством он не умеет. И еще он заблуждается, когда восклицает: «…Я на все готов. Смерти я не боюсь, а ищу». Готовность к смерти в этой ситуации можно доказать только одним способом – уходом в сторону, самоудалением.

В сторону же уходит Блок. А Белый 15 апреля прибывает в Петербург и получает от Любови Дмитриевны записку с приглашением прийти «сегодня же в 2 часа» и с припиской Блока: «Милый Боря, приходи».

Приходит. Поселяется на углу Невского и Караванной и постоянно наведывается в Казармы. 17 апреля Евгений Иванов, не без страха туда придя, слушает признания Любови Дмитриевны: «Очень тяжело: кули беру на себя», после чего появляется Белый, уже не истеричный, а спокойный. Откупоривая шабли, Иванов «всего Бориса Николаевича спрыснул, тот же: «Святая вода», – говорит, улыбаясь. «А Саша Блок все время не был, пошел “пить"», – записывает Евгений Павлович.

«Пить» для Блока – не болезненная слабость (в зависимость от напитков он, по-видимому, не попадает), а способ ухода, способ перемещения в параллельный мир. И своего рода акция, буквализация понятия «дионисийства». В нетрезвой роли он выглядит достаточно эксцентрично. Белый в своем позднейшем взволнованном рассказе, где все расплывчато и приблизительно, вдруг дословно воспроизводит обмен краткими репликами между Любовью Дмитриевной и Блоком:

«.„Мы сидим без него; вот и он – нетвердою походкой мимо проходит; лицо его – серое.

“Ты – пьян?”

“Да, Люба, – пьян”».

Если поверить точности диалога, то получается, что пьянство еще не стало рутинным делом. Горькому пьянице таких вопросов не задают. А на другой день, согласно Белому, «читается написанная на островах “Незнакомка”, или – о том, как повис “крендель булочной”; пьяница, клюнув носом с последней строки, восклицает: – “In vino veritas!”».

Насчет места написания – ошибка вышла: не на островах слагалось стихотворение, а в Озерках – петербургском пригороде. Но это пустяк, а любопытен здесь иронический пересказ Белым легендарного блоковского шедевра: такая издевка, почти пародия – и это много лет спустя, когда «Незнакомка» уже стала вещью хрестоматийной. Явная ревность, творческая. И есть к чему ревновать, даже завидовать.

В «Незнакомке» снято противоречие между «элитарностью» и «массовостью», говоря современным языком. Символическая многозначность, мистическая таинственность, причастность к культурному преданию – все это на месте, а плюс к тому добавились демократическая доступность, сюжетная внятность, вызывающая эмоциональная простота.

 
По вечером, над ресторанами…
 

С первой строки задается особенный музыкальный тон магический и в то же время комфортно-доверительный. Четырехстопный ямб в этой строке предстает в виде пеона (то есть четырехсложные стопы с ударениями на последнем слоге). Это в сочетании с дактилическим окончанием (ударением на третьем слоге с конца) создает эффект протяжности. Рифмующиеся гласные «а» окружены сонорными согласными, раскатистыми «р» и носовыми «м» и «н». Вечное лирическое слово «вечера» непринужденно и естественно согласовано с прозаически-бытовыми «ресторанами».

Это камертон. А второй стих – отрывист, резок, с четырьмя ударениями на разных гласных:

 
Горячий воздух дик и глух.
 

Поединок поэзии и прозы, причем поэзия постепенно берет верх, в непривычном свете выставляя быт и скуку:

 
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки.
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
 

Сплошь будничные слова, а меж тем картина создается загадочная. Слова «заламывая» и «испытанные» так поставлены в стих, что «заламывается» ритм (Юрий Тынянов потом назовет ритмику этих строк «синкопическими пеонами»).

Аккорд «И каждый вечер…» повторяется трижды. После описания дачного быта этими же словами вводится тема героя:

 
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирён и оглушен.
 

«Друг единственный» – сказано о собственном отражении. Гипербола одиночества и нелюдимства. Но – странное дело – в этих словах нет высокомерной замкнутости. Этого виртуального «друга» автор сравнивает с собой: «Как я, смирён и оглушен…» Не просто раздвоение, а удвоение. Возникает место для читателя, который может применить лирическое «я» к самому себе. Тем более что «оглушенных» вином посетителей здесь немало:

 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
 

Хотя и «с глазами кроликов», но все же по-латыни изъясняются. То есть пьянство у них не бытовое, а с философией – философией мармеладовского отчаяния («в питие сем сострадания и чувства ищу») или богемного разгула.

И тут заветная формула звучит в третий раз, открывая главную тему:

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами.
Она садится у окна.
 

Заметим, что слово «Незнакомка» – только в названии стихотворения, в самом тексте оно не употребляется ни разу, что еще усиливает эффект таинственности. Кто она? Аристократка, пришедшая из другой эпохи, «дама былых времен» (по выражению Франсуа Вийона)? Да. «И веют древними поверьями / Ее упругие шелка…» Но в то же время что за женщина может в одиночестве прийти в ресторан и сесть там у окна? Образ строится на сочетании контрастов, он несводим к житейской реальности. Его ближайшие литературные прецеденты – красавица из «Невского проспекта» Гоголя, «инфернальницы» Достоевского: Настасья Филипповна из «Идиота», Грушенька из «Братьев Карамазовых».

О Незнакомке станут говорить, что это новое, земное воплощение Прекрасной Дамы, но этот не менее идеальный и мечтательный образ существует не только в сознании лирического героя, это еще и проекция того уникального, что есть в нем самом:

 
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

Удивительно сложная смысловая игра с расхожим выражением «In vino veritas!» («Истина в вине!»). Это ведь не бог весть какой глубокий афоризм, а скорее бытовое речение. Его смысл: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». О том, что при посредстве вина можно постигнуть некую высшую истину, если и говорят, то не всерьез. Примерно в эти 1900-е годы популярен шуточный экспромт по поводу известного писателя, склонного к пьянству: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне!» И вот Блок берет заезженную «латынь для бедных» и делает ее музыкой собственной души.

И не только собственной. «Я» по ходу стихотворения становится шире, чем самообозначение автора – подающего большие надежды молодого поэта, и к тому же патентованного филолога, на днях заканчивающего университет. В это «я» может подставить себя человек, что называется, попроще. Сколько еще безвестных неудачников, чьи душевные сокровища пошли прахом, будут, поднимая бокалы, цитировать блоковское стихотворение! А жрицы продажной любви станут на улицах Петербурга приглашать мужчин провести время с «незнакомкой». По свидетельству художника Юрия Анненкова две девицы, прикрепив к шляпам черные страусовые перья, предлагали мужчинам на Невском проспекте «электрический сон наяву». Профанация? Опошление? Не только. Это и вхождение поэзии в быт, в разговорный язык.

Оставаясь очень блоковским, стихотворение сделается общим достоянием. Его с энтузиазмом воспринимает и самая требовательная публика. На одной из «сред» у Вячеслава Иванова автор, выйдя на крышу, четырежды читает пронявшую всех новинку.

Пронзительная эмоциональность – это та общая почва что объединяет «элиту» и «массу», делает произведение доступным неограниченномучитателю.

И опять сравним расходящиеся пути Блока и Белого.

Белый – общественник, Блок – индивидуалист. Белый верит в существование общей истины, у Блока – истина только своя, личная, причем и ее он подвергает постоянному сомнению.

Белый ощущает себя частью и литературно-религиозной общины Мережковских, и «башенной» группировки Вячеслава Иванова. Блок остается гостем – и в доме Мурузи, и на Таврической улице.

Белый, увлекшись женщиной, тщится сохранить человеческие связи с ее мужем, даже с ее свекровью. Ему дорог ее дом, дорога «коммуна», частью которой эта женщина является. Блок же готов к бездомности и к бессемейности.

Это очень русский конфликт. Думается, в глубине соборнокоммунальных устремлений таится большая доля человеческого эгоизма и гедонизма. Человек искренне верит, что жаждет счастья для всех, а подсознательно ищет удовольствия для себя самого.

Индивидуализм же потенциально сопряжен с самоотверженностью. Одиночество приучает к боли. И человек, прошедший мучительный опыт самоотречения и самоизоляции, может пожертвовать собой, пренебречь выгодами социальности. Именно может, это всегда потенциально. Как потенциально добро – в отличие от неизменно-реального зла.

И в искусстве записные «общественники» нередко создают произведения, невнятные для тех «широких масс», о которых они пеклись. А погруженные в себя интроверты могут неожиданно выразить не только свою душу, но и общую. Именно так случилось с « Незнакомкой».

Девятого мая Блок зазывает Евгения Иванова в Озерки и устраивает ему своего рода экскурсию. Показывает озеро, где «скрипят уключины и раздается женский визг», позолоченный «крендель булочной», шлагбаумы. Вот, кстати, реальное подтверждение того, что быть «единственным другом» Блока может не только его зеркальное отражение. Захотелось ему поделиться с другом Женей своим заветным поэтическим пространством. При иных обстоятельствах, может быть, и Белого мог бы пригласить в такое путешествие.

В кафе поэт заказывает бутылку вина «с лиловатым отливом», потом вторую. Непривычный к подобным возлияниям, Евгений Павлович почти начинает въяве видеть Незнакомку. Однако на следующее утро ему становится так худо, что он констатирует, «…для меня еще истины в вине нет». Еще через день за завтраком у Блоков (перед их отъездом в Шахматове) весело обсуждаются последствия «творческой командировки». Поэт удивлен: «Женя, да ведь всего две бутылки легкого красного. Как так ты был пьян?» Любовь Дмитриевна, слушая позавчерашнюю историю, пьет вино и смеется.

Здесь возникает повод поговорить на тему «Блок и пьянство» – в масштабе всей биографии поэта. Мемуаристы и биографы часто произносят фразу «Блок пил» с сокрушенным вздохом, оценивая этот печальный факт с позиции безупречных трезвенников. Конечно, трезвость – добродетель, пьянство – порок. Но было ли пьянство для Блока источником страдания? Дадим слово ему самому. В письме матери от 28 апреля 1908 года Блок, весело рассказывая об очередном кутеже в компании с Сологубом, Сюннербергом и Чулковым, успокаивает Александру Андреевну: «Главное, что это не надрывает меня» А потом разворачивает своеобразную апологию пьянства как неизбежной составляющей богемного образа жизни. «Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась: бывают минуты приближения трагического и страшного, ветер в душе еще свежий; а бывает – “легкая, такая легкая жизнь” (Сологуб) <…> Ведь путьмой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому шоссейному пути – куда? куда?»

Для автора этого письма кутежи – способ выхода из обыденности, переключения эмоций. Путь остается прямым при всех зигзагах. Этот человек не теряет контроля над собой, не попадает в зависимость от алкоголя. Вот запись от 29 октября 1911 года: «Вчера и третьего дня – дни рассеяния собственных сил (единственный настоящий вред пьянства)». Блок четко ощущает границу, за которой начинается разрушение личности. А в 1920 году он расскажет Надежде Павлович, что при самых обильных возлияниях не забывал, заплатив в ресторане, сохранить у себя счет – для порядка. Не будем вдаваться в другую крайность и объявлять алкоголь неким «психоделическим» источником вдохновения. Никакой «истины» в вине нет, но действует оно на творческих людей по-разному. Одним дает иллюзию утешения, а в целом причиняет вред, другим помогает развлечься и получить некоторое удовольствие. Блок, полагаем, принадлежит ко второй категории. Кутежи не нарушали стабильного ритма его работы. Периоды простоя и молчания отнюдь не сопровождались активным пьянством. Страдание и скорбь он черпал из иных источников, вино больше было связано с гедонистической стороной жизни. Недаром и в письмах, и в дневнике, и в записных книжках все сообщения на эту тему проникнуты добродушным юмором. В стихах иногда есть трагическая ирония по поводу пьянства («А вот у поэта – всемирный запой, / И мало ему конституций!») – но то Блок говорит не столько о себе, сколько о поэте как таковом, о некоем обобщенном типе поведения.

Незадолго перед тем, 5 мая 1906 года, Блок заканчивает университет – «по первому разряду, получив четыре “весьма” на устных и круглое “весьма” на письменных экзаменах», как он сообщает в письме отцу. А на следующий день поставлена последняя точка в поэме «Ночная Фиалка».

В Шахматове – отдых, накопление новых сил. С Белым – вежливый обмен письмами по мелкому поводу: Блок напечатал в «Весах» желчную рецензию на коллективный сборник «Свободная совесть», участником которого был Белый, а тот объявил о своем уходе из этого издания. Блок беспокоится, не из-за него ли; Белый уверяет: нет, тревожиться не о чем.

А Любовь Дмитриевна после отъезда Белого вдруг испытывает отрезвление: «…Что же это? Ведь я ничего уже к нему и не чувствую, а что я выделывала!» Нет речи о задуманной ими было поездке в Италию – туда она собирается теперь с Блоком. И Блок 25 июня пишет Евгению Иванову о их с Любой намерении побывать в Венеции, Риме и Флоренции, оговариваясь, что «надо для этого наработать денег». Через пять дней Любовь Дмитриевна извещает Белого: «Мы, должно быть, не поедем в Италию; теперь так выходит. Может быть, конечно, и еще раз передумаем».

Но тут уж не до Италии – тем более что и на прожитие не хватает. В доме уже пошли разговоры о том, что молодая семья не участвует в общих расходах. А Любовь Дмитриевна тем временем многократно передумывает, перерешает, как быть, как жить дальше. Она то дает Белому надежду, то забирает свои обещания назад. То на «ты» к нему обращается, то переходит на «вы»…

Семнадцатого июля Блоки гуляют в окрестностях Шахматово, взбираются на самый высокий холм, откуда видно менделеевское Боблово… Любовь Дмитриевна вспоминает пьесу Ибсена «Строитель Сольнес», ее героиню Гильду, мечтающую о замке, стоящем на высоте и на полном просторе. У нее созревает окончательное решение, которое она подробно излагает в письме к Белому от 22 июля 1906 года, подводя черту под их отношениями: «Боря, то, что было между нами, сыграло громадную роль в моей жизни; никогда, быть может, не узнавала я столько о себе, не видела так далеко вперед, как теперь. Вам я обязана тем, что жизнь моя перестала быть просто проживанием; теперь мне виден и ясен мой путьв ней». Общение с Белым помогло Любови Дмитриевне осознать себя как личность теперь. И личность теперь велит женщине отказаться от страсти: «Путь мой требует этого, требует моего вольного невольничьего служения. И я должна нарушить с вами все».

Непросто дается решение. Евгений Иванов, как раз в это время навестивший Блоков в Шахматове, видит у Любови Дмитриевны «слезы на глазах, должно быть, за Белого».

Во время прогулки они заходят в деревню. Бабы, занятые на жатве, бросают работу и долго смотрят на женщину в сарафане и кудрявого мужчину в рубахе. Идут дальше – у пруда лошадь с жеребенком. Блок вдруг говорит о том, что дамское седло надо продать: ведь Люба больше не будет ездить верхом. В ответ: «Саша, не мучь меня…»

Белый пишет из Дедова непрерывно и много. «Сто страниц заказного письма!» – изумляется Александра Андреевна. Приезжает в Москву и продолжает «обстреливать Блоков» (его слова). 6 августа Любовь Дмитриевна шлет ему еще одно категоричное послание, просит в Петербург больше не приезжать и переписку прекратить.

Это все, впрочем, бесполезно. Надо ехать в Москву. Заглянуть в редакцию «Золотого руна», а прежде всего – объясниться с безумцем.

Восьмого августа Блоки в Москве, шлют записку: «Боря, приходи сейчас же в ресторан Прагу. Мы ждем». Белый приходит, взлетает по лестнице. Видит загорелого Блока («бритый “арап”») и спокойную, нарядную, пышущую здоровьем Любовь Дмитриевну. «Ей-то всех легче», – думает мстительно (и ошибается, конечно, – как всегда). Блок заказывает бутылку токайского, но Белый не желает продолжать разговор. Все направляются к выходу. Блоки шагают по лестнице, тесно прижавшись друг к другу, Белый бросает «десятирублевик» изумленному лакею. Толком не простившись, расходятся: Блоки – в сторону Поварской, Белый – на Арбат.

На следующий день Блок из Шахматова извещает Белого, что убирает посвящение ему с книги «Нечаянная радость»: «Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя». Белый же в полном отчаянии, надев найденную среди старых вещей черную карнавальную маску, вынашивает мысль о самоубийстве. Его навещает Эллис, в разговоре с которым, всплывает слово «дуэль». «Твердо знаю: убить – не убью; стало быть: это форма самоубийства; от Эллиса прячу намерение это, но посылаю его секундантом к А. А.» – так впоследствии объяснена Белым возникшая фантастическая ситуация.

Но может быть, не смерти он ищет? Иллюзия самоубийства порой маячит в сознании человека, одержимого как раз жаждой жизни (так было и с Блоком, когда он 7 ноября 1902 года писал предсмертную записку). Белый искренне не может понять, почему Любовь Дмитриевна отвергает его проект счастливого совместного существования. Отношения Блоков кажутся ему не то ложью, не то странной жертвой неведомо чему. Через много лет, сличая события 1906 года с блоковскими письмами и стихами, он видит в стихотворении «Ангел-хранитель», написанном 17 августа, на годовщину свадьбы, отпечаток «тяжелейшего лета». В стихах же этих – не жалоба, не тоска, а более сложное чувство – трагическая неразрывность жизни и смерти. Вот последние строки:

 
Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
Вдвоем – неразрывно – навеки вдвоем!
Воскреснем? Погибнем? Умрем?
 

Вот оно, гётевское «Stirb und werde», декларированное Белым, а реально освоенное Блоком. И Любовь Дмитриевна, вслед за мужем, прошла искусительный опыт раздвоения. По сравнению с ними обоими Белый слишком целен, прост, даже наивен. Он в какой-то мере – жертва своей привязанности к двум людям, обладающим более сложной организацией и некоторым неведомым ему тайным знанием. Такие еще есть слова в «Ангеле-хранителе»:

 
И двойственно нам приказанье судьбы:
Мы вольные души! Мы злые рабы!
 

Свобода – в двойственности отношения к будущему, в готовности к жизни и к смерти. А Белый готов только к жизни, только к счастью. Поэтому он объективно слаб в поединке с блоковским союзом.

Какая там дуэль! Попытка трагического жеста вмиг перечеркнута иронической реакцией. Причем не словесной, а действенной. 10 августа Блок с Любовью Дмитриевной возвращаются с дальней прогулки. День дождливый, промокли в высокой траве до колен. А дома их ждет Эллис – Лев Кобылинский. Секундант Белого. «Саша, как всегда, спокоен и охотно идет навстречу всему худшему – это его специальность», – вспомнит потом Любовь Дмитриевна. То есть Блок ведет здесь трагическую партию, причем без притворства. А Любовь Дмитриевна постепенно переводит все в план комический, в балаганчик. Отказывается оставить мужчин наедине для серьезного разговора, приглашает Льва Львовича отобедать – и вот он уже приручен. Вечером задушевная беседа о Данте, Эллис читает свои переводы из Бодлера, а наутро уезжает в самом мирном настроении. И Белый после его рассказа о визите в Шахматове от дуэльных намерений навсегда отказывается.

Но не останавливается на этом. По всем законам здравого смысла пора бы уняться – или иссякнуть. Но сюжет еще раз идет по тому же кругу. 11 августа Белый адресует Блоку исступленное письмо, где буквально кричит: « Клянусь Тебе, Любе и Александре Андреевне, что буду всю жизнь там, где Люба, и что это не страшно Любе, а необходимо и нужно». Ему отвечают на следующий день все, кто упомянут в этой исступленной клятве. Блок беспощадно констатирует: «…Чем беспокойнее Ты, – тем спокойнее теперь я». Но заканчивает по-доброму: «Ты знаешь теперь, что я люблю и уважаю Тебя. Пишу все без малейших натяжек и лжи». Любовь Дмитриевна увещевает: «Если же Вы переждете должное время – я уверена, мы все встретимся с Вами друзьями». Наконец, Александра Андреевна высказывается почти на том же эмоциональном градусе, что и адресат: «Моя любовь к Вам выдержала жесточайшее испытание: Вы два раза угрожали смертью Саше, и я не перестала любить Вас. <…> Умоляю Вас ради всех четырех, тайно связанных, не нарушайте, не разрывайте связь, не приезжайте теперь».

Двадцать третьего августа Белый устремляется в Петербург. Новая встреча оттягивается, поскольку у Блоков – переезд. Они покидают Казармы и нанимают себе первую отдельную квартиру на Петроградской стороне. Лишь 29 августа Белый получает от Любови Дмитриевны приглашение на завтра, «только на часок, среди дня» (с припиской Блока, по обыкновению). Приходит, выслушивает «приговор», на обратном пути, глядя на воду, помышляет о том, чтобы утром свести счеты с жизнью: сесть в лодку – и прыгнуть в середине Невы. За ночь меняет решение: «…самоубийство, как и убийство, есть гадость».

Седьмого сентября он приглашен к Блокам по новому адресу, на Лахтинскую улицу. Принимается решение – расстаться на год. Как запомнилось Белому, Любовь Дмитриевна советует ехать в Италию – «к солнцу, к здоровью, к искусству». 20 сентября он едет за границу, но – в Мюнхен.