Текст книги "Александр Блок"

Автор книги: Владимир Новиков

Глядя на ситуацию из XXI века, можно сказать, что две возможные трактовки первой строфы в стихотворении музыкально уравновешены. А судьбы двух поэтических поколений – символистского и акмеистического – в итоге исторически слились. Это обозначил уже август 1921 года: Блок, Гумилёв…

Выясняя в 1914 году отношения с Россией, Блок оглядывается на свое прошлое, на старые незавершенные замыслы. В 1907 году у него был набросок о раскольниках-самосожженцах – теперь из него вырастает стихотворение «Задебренные лесом кручи…». О том, как в самой памяти природы таятся тревожные пророчества:

 
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.
 

«Сжигающий» – важный эпитет, который уместно вспомнить и размышляя над финалом «Двенадцати».

А 3 декабря закончено шестнадцатистрочное стихотворение, начатое еще двенадцать лет назад. Тогда, в 1902 году, он сочинил четыре строки, начиная их по-разному: «Я пронес мое белое знамя…», «Я не предал тайное знамя…», «Я не отдал белое знамя…» Теперь начало получилось таким:

 
Я не предал белое знамя,
Оглушенный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой – одни у валов.
 

Белый цвет знамени здесь символизирует чистоту, одухотворенность, мистически-духовное начало, антитеза ему – черное, злое. Это потом уже под названием «Белое знамя» возникнет отделение черносотенного Союза русского народа (назвать черное белым – вечный демагогический прием), а во времена Гражданской войны блоковское «белое знамя» станет звучать как противовес всему «красному». Белый флаг еще бывает знаком признания поражения, сдачи на милость победителя, но к данным стихам это отношения не имеет.

«Ты», «с тобой» в первой строфе означает героиню первой книги стихотворений, Прекрасную Даму. Во второй строфе смысл местоимения радикально меняется, но переход музыкально гармонизирован. Стык неощутим, как и хронологический перерыв длиной в двенадцать лет:

 
Да, ночные пути, роковые.
Развели нас и вновь свели.
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.
 

В третьей строфе «ты» приобретает еще одно значение:

 
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
 

Через полтора с небольшим года Блок окажется на фронте, но ничего подобного у него там не сочинится. А тишину возле братской могилы и звуки солдатской песни он услышал, сидя за письменным столом в своем кабинете на Офицерской: «Весь день тружусь над стихами, потею, лишаюсь сил, завираюсь. Трубка снята». Это запись от 4 декабря 1914 года.

Финальная строфа музыкально соединяет тему войны и тему России с мотивами Евангелия (звезда, взошедшая над Вифлеемом, указала волхвам путь к городу, где родился Христос):

 
А вблизи – всё пусто и немо,
В смертном сне – враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
 

(«Я не предал белое знамя…»)

Тонко подметил Георгий Иванов: «Подлинно – звезда горит, “как любовь”, а не наоборот. Вынесенная из мрака и смуты, она светлей даже вифлеемской звезды!»

Действительно, слово «любовь» здесь достигает предельной многозначности. Тут и любовь к женщине, и любовь к России, и всечеловеческая христианская любовь.

Это не просто «патриотизм», это слишком индивидуально и многооттеночно. Не всякому, кто предан своей отчизне, доступна такая изощренность чувства. В то же время по прочтении этих стихов вдруг становится понятно: всеобъемлющий Эрос, «Любовь, что движет солнца и светила» может вбирать в тебя и любовь человека к его родине.

«Я не предал белое знамя…» – своеобразный промежуточный финиш в поэтической работе Блока. Он закончил книгу, и нужен только внешний повод для ее составления. 23 декабря 1914 года такой повод возникает. «Телефон с А. М. Ремизовым (предлагает издать книжку в “Отечестве” в пользу раненых)» – значится в записной книжке. С журналом «Отечество», кстати, Блок имел дело совсем недавно, готовя для него подборку «Из писем сестры милосердия» (то есть Любови Дмитриевны, которая прослужит в госпитале полгода – до середины марта 1915 года).

Сборник «Стихи о России» составился как бы сам собой. Открывается циклом «На поле Куликовом», завершается «Белым знаменем». Самое раннее здесь стихотворение – «Полюби эту вечность болот…» 1905 года. Композиция – музыкальная, есть стихи, где о России вроде бы прямо не говорится, но они оказались нужными нотами в единой мелодии: «Вот он – Христос – в цепях и розах…», «В октябре».

«Стихи о России» адекватно представляют поэтическую вселенную автора, книга эта – квинтэссенция всего блоковского. Она соединяет мотивы и ритмы всех трех томов лирики, она внутренне философична и универсальна по содержанию. Отчетливее ощутима эта онтологическая полнота в «Последнем напутствии», где просветленно ведется речь о смерти:

 
Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
 
 
А когда пойдет все мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
 

Не будет у Блока такой легкой смерти, и вырвутся у него в мае 1921 года слова: «…слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка» (в письме С. И. Чуковскому). Но то «матушка», общая для всех. А если следовать образной логике Блока-поэта, то отношения с другой Россией, с Русью-женой сложились у него по большому счету гармонично.

Небольшая книжка в бумажной обложке, оформленная художником Георгием Нарбутом, выходит в конце мая 1915 года. Цена – 40 копеек, вся прибыль от издания поступает в Общество русских писателей для помощи жертвам войны. Сообщая матери о выходе «Стихов о России», Блок отмечает: «Все незаказное».

А главное – роман Блока с Россией творчески завершен. Нечего добавит к этому своду из двадцати пяти стихотворений. Разве что «Коршуна», который будет написан весной 1916 года и станет последним в цикле «Родина» третьей лирической трилогии [36]36
  Что резонно сделано Ст. Лесневским, выпустившим в издательстве «Прогресс-Плеяда» в 2000 году репринт «Стихов о России» с добавлением на особом листе «Коршуна».


[Закрыть].

ПРИБЛИЖЕНИЕ КРИЗИСА

Двадцать первого июня Блок пишет последнюю версию «Автобиографии», пополняя (и частично сокращая) уже публиковавшийся прежде вариант 1909 года. Делает он это по просьбе профессора С. А. Венгерова, энтузиаста и романтика биографических и библиографических штудий (ему Блок посылай осенью 1905 года и самую первую биографическую справку о себе). Очередное подведение предварительных итогов жизни и работы.

Потом – Шахматове, с непродолжительными выездами в Москву и в Петербург. 29 сентября – возвращение домой.

3 октября к Блокам приходит обедать Сергей Соловьев. Блок грустен, говорит о том, что ему, может быть, как Фету, суждено петь только в юности и старости. Тем не менее 11 сентября 1915 года написано стихотворение «Перед судом», 14-го закончен вчерне «Соловьиный сад», о чем на следующий день веселое сообщение в записной книжке: «Бахвалился поэмой (Любе и маме, – нравится)». Но уже вечером Блоком овладевает тревога: «Если бы те, кто пишет и говорит мне о “благородстве” моих стихов и проч., захотели посмотреть глубже, они бы поняли, что: в тот момент, когда я начинал “исписываться” (относительно – в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство: теперь оно иссякает, и положение мое может опять сделаться критическим, если я не найду себе заработка. “Честным” трудом литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно. Посоветуйте же мне, милые доброжелатели, как зарабатывать деньги: хоть я и ленив, я стремлюсь делать всякое дело как можно лучше. И, уж во всяком случае, я очень честен».

Слово «исписываться» применительно к 1909 году (да и к последующему пятилетию) – явный самооговор. Может быть, это следствие чрезмерной требовательности к себе. А вот с осени 1915 года внутренний источник лиризма начинает иссякать. Блок занимается заказной работой: пишет отзывы на рукописи детских книжек, переводит по просьбе Брюсова стихи Аветика Исаакяна, по просьбе Горького – латышского поэта Плудониса, финских поэтов. Выходит том переписки Флобера под редакцией Блока, а 7 ноября – сборник «Стихотворений Аполлона Григорьева», в который Блоком вложено столько труда и сил. В ноябре же Московский Художественный театр просит согласия на постановку «Розы и Креста», что рождает новые надежды и вместе с тем вызывает озабоченность.

Любовь Дмитриевна с сентября под псевдонимом «Басаргина» играет в театре Лидии Яворской, разместившемся на Офицерской улице. Блок чутко отзывается на ее скромные успехи, огорчается, когда у нее «отбирают» роли. В конце сентября – начале октября написаны три стихотворения, которые, по выражению Ю. Е. Галаниной, биографа Л. Д. Блок, образуют «условный мини-цикл»: «Протекли за годами года…», «За горами, лесами…», «Пусть я и жил, не любя…». Помещенные потом в самый конец цикла «Арфы и скрипки», они как-то затерялись, оказались обойденными читательским вниманием. В плане чисто творческом, эстетическом они, пожалуй, оказались лишь разбегом к написанному вслед за ними мощному монологу «Перед судом». Но они интересны как эмоциональное свидетельство того, что душевная связь поэта с женой не прерывалась ни на миг:

 
А душа моя – той же любовью полна,
И минуты с другими отравлены мне…
 

В записной книжке 31 декабря 1915 года значится: «Любочка вечером играет, а днем на репетиции. Вернулась в 10 час. вечера. Встречаем Новый Год вдвоем с Любой».

Весной 1916 года Блок вырабатывает новое отношение к войне. 5 марта Пяст читает ему свою поэму «Грозою дышащий июль» – о патриотическом подъеме в начале войны. Это послужило на следующий день толчком к таким раздумьям: «Сегодня я понял наконец ясно, что отличительное свойство этой войны – невеликость(невысокое). Она – просто огромная фабрика в ходу, и в этом ее роковой смысл. <…> Это оттого, что миром завладел так называемый антихрист. Отсюда – невозможность раздуть патриотизм…»

Да, Блок к «раздуванию патриотизма» непричастен. Его любовь к родине никак не связана с милитаризмом, как показали «Стихи о России». Теперь же антитезой войны для Блока становится искусство. «То положение, которое занимает ныне искусство, очень высоко (кажется же наоборот)», – пишет он далее. Прав он или неправ с «объективной» точки зрения – сказать трудно, да и не так это важно. Главное, что эстетика осознается им как высшая точка отсчета, и это скажется в абсолютной идеологической независимости поэмы «Двенадцать».

«Все “уходы” и героизмы – только закрывание глаз, желание “забыться” … кроме одного пути, на котором глаза открываются и который я забыл(и он меня)», – записано 25 марта. Речь о пути сугубо художественном, свободном от какой бы то ни было «идейности». Блок не хочет останавливаться и эксплуатировать выработанные приемы: «На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею доделать. Надо еще измениться (или – чтобы вокруг изменилось), чтобы получить возможность преодолевать матерьял».

«Матерьял» – категория авангардного мышления, для которого все, что не искусство, есть сырье, подлежащее радикальной трансформации. Придет к Блоку новый материал, жизнь «вокруг» изменится, даже слишком. И сам он изменится и напишет такие стихи, каких раньше писать не умел. Ждать остаюсь меньше двух лет.

Блок основательно готовится к поездке в Москву, раздумывает о том, как может быть воплощена на сцене «Роза и Крест». 29 марта он присутствует в Москве на первой репетиции в Московском Художественном театре. Читает, комментирует. Потом еще высказываются Станиславский и Немирович-Данченко, после чего актеры задают вопросы. Роль Бертрана дают Качалову; на роль Изоры намечена Ольга Гзовская. Как пишет Блок матери, эта актриса «хорошо слушает», но «любит Игоря Северянина». «…Я в нес никак не могу влюбиться», – шутя сетует он, хотя уделяет кандидатке в Изоры много времени и внимания. 6 апреля, после обеда у Станиславского, Гзовская провожает Блока до гостиницы, а вечером он уезжает в Петербург.

В «Мусагете» в апреле выходит новым изданием первый том стихотворений (уже не в хронологическом порядке, как в 1911 году, а с делением на «Ante Lucem», «Стихи о Прекрасной Даме» и «Распутья» – такая композиция станет окончательно канонической). В июне появится второй том, в июле третий. Тем же «Мусагетом» выпущен и «Театр», который отлично продается: к концу мая из 2500 экземпляров у издателя остается только 700.

Четвертого июня Блок заканчивает первую главу «Возмездия» и занимается статистикой. Глава эта вкупе с Прологом – 1019 стихов. Рядом записаны объемы лермонтовских «Демона» и «Боярина Орши», поэм Баратынского «Бал» и «Эда», пушкинских «Цыган». В общем, примерно те же цифры. Если удастся написать еще две главы и эпилог, получится объем «Евгения Онегина». «Каково бы ни было качество, – в количестве работы я эти дни превзошел даже некоторых прилежных стихотворцев!» – пишет автор Александре Андреевне. Сказано не без самокритичной иронии… Прилежный эпик в Блоке вскоре опять замолчит заодно с лириком.

А незадолго до того, 23 мая, Блок «обвенчал Женю», то есть участвовал в качестве шафера в женитьбе Евгения Павловича Иванова. Церемония происходила в той же церкви, где Блок в январе был шафером своей двоюродной сестры Сони Качаловой (Тутолминой). Тогда он убежал с праздничного ужина и на следующий день писал длинное извинительное письмо. На этот раз он вроде бы остался доволен, хотя про невесту написал: «тяжелое лицо».

Девятого июня 1916 года Блок заканчивает стихотворение, которое некоторое время будет именоваться «Другу» (например, в списке стихотворений для публичного исполнения начала 1918 года), опубликовано же будет без названия:

 
Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух,
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.
 

Продолжение пушкинской критики дружбы как таковой (эпиграмма «Что дружба? Легкий пыл похмелья…», инвектива «Уж эти мне друзья, друзья…» в четвертой главе «Онегина»). Блоковская критика человеческой природы еще беспощаднее:

 
Не стучись же напрасно у плотных дверей,
Тщетным стоном себя не томи.
Ты не встретишь участья у бедных зверей,
Называвшихся прежде людьми.
 

Это он говорит и собеседнику, и самому себе, изверившись в возможности гармоничных человеческих отношений.

И довольно скоро, 28 июня, он вносит в записную книжку реестр своих дружб. На текущий момент и в масштабе жизни:

«Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А. В. Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей.

Приятели мои добрые: Княжнин (Ивойлов), Верховский, Ге.

Близь души: А. Белый (Бугаев), З. Н. Гиппиус, П. С Соловьева, Александра Николаевна Чеботаревская.

Запомнились: Купреянов (будет художник), Минич (добрая девушка)».

Кого же мог иметь в виду Блок? Кого он отталкивает своими беспощадными словами?

Полагаем, что никого из процитированного списка он в виду не имеет. И тем более Мережковского или Вячеслава Иванова, с которыми накоротке никогда не был. Речь идет о принципиальном одиночестве человека в мире. Неизбежном, а для художника – и необходимом. Друг – это все-таки другой. Блоку уже не нужны спутники. Он свое дело сделал, ему предстоит скорая встреча с великими предшественниками, от современников же пора отгородиться. Последняя строфа – разговор только с самим собой:

 
Ты – железною маской лицо закрывай,
Поклоняясь священным гробам.
Охраняя железом до времени рай.
Недоступный безумным рабам.
 

(«Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух…»)

Что значит «до времени»? До конца земной жизни. А какой «рай» охраняет поэт своей холодностью и сухостью? Обиталище праведников? Или – скорее – рай своей души, который поймут и оценят люди будущего? Если смогут из «бедных зверей» и «безумных рабов» превратиться в людей.

Это последнее – по времени написания – стихотворение Блока из третьей книги трилогии (тем же днем помечен «Демон», но при публикации в сборнике «Седое утро» 1920 года «Демон» поставлен раньше). На этом блоковская муза надолго умолкает. Последнее слово поэта еще не сказано, но предпоследнее уже прозвучало.

Подходит время призыва в действующую армию «ратников ополчения» 1880 года рождения. Сначала идут разговоры об артиллерийском дивизионе, где начальником – родственник Марии Тимофеевны (вдовы Александра Львовича). Но в итоге Блок решает воспользоваться протекцией Вильгельма Зоргенфрея, и 7 июля он зачислен табельщиком в 13-ю инженерностроительную дружину Всероссийского союза земств и городов. Жалованье – около 50 рублей в месяц плюс бесплатный проезд во втором классе.

Восемнадцатого июля Блок с матерью едут в Шахматове. Александра Андреевна по такому случаю купила билеты первого класса. Возвращается он через четыре дня один, во втором классе, с попутчикам-офицерами. А 26-го отбывает в сторону Белорусского Полесья, к району Пинских болот. По дороге замечает, что у него сломался университетский значок, и в письме он просит жену купить ему новый на Загородном проспекте за два рубля с полтиной. В Гомеле, однако, сам находит и покупает себе этот знак отличия. Своему внешнему виду он по-прежнему придает значение: рад, что форма «почти офицерская – с кортиком», слегка огорчен тем, что портной ее обузил.

Чем примечательна недолгая жизнь Блока-табельщика? Развивая эффектную метафору Гумилёва, можно сказать, что соловья не поджарили, но петь в неволе он не может. В общем, условия оказались терпимыми. Какие ни на есть новые впечатления, природа, купание, возможность поездить верхом. Физическая работа (рытье окопов, рубка кольев в лесу) не утомляет, неудобства не слишком тяготят: «Я ко всему этому привык, и мне это даже нравится, могу не умываться, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати». Единственное, на что жалуется он с самого начала в письмах жене и матери, – это скука. Но от нее у него всегда было лишь одно лекарство – стихи. Однако новые не сочиняются, а хлопоты по изданию старых возложены на Любовь Дмитриевну.

После чтения корректуры третьего тома она признается в письме мужу, что над отделом «Родина» ей «очень много пришлось реветь». (Примечательно, что над циклом, впрямую не связанным с любовной темой: многое там она вправе принять на свой счет, в том числе и слова: «Но и такой, моя Россия…») Так просто о блоковских произведениях дано говорить только ей: «…Я все диву даюсь – какие, Лалака, ты стихи хорошие сочиняешь! И как это я про них могу временами забывать?!..» А в другом письме она очень точно говорит о том, какую реальную роль играет блоковская поэзия в их общей жизни: «Думая о тебе и о себе часто твоими стихами, и до слез мне нелепо, что мы потеряли какую-то нитку и когда еще поймаем».

Блока и его сослуживцев поселяют в Порохонске, в имении князя Друцкого-Любецкого, в двенадцати верстах от позиции. Первое, что привлекает его внимание, – это «такс» по имени Фока и полицейская собака Фрика; их он называет своими «товарищами». Княгиня, тридцатилетняя женщина с золотыми волосами, учиняет вечеринки с чаем и пирожными, а однажды просит Блока написать ей что-нибудь. Блок отвечает: «Скорее Фрика напишет стихи, чем я». Инженер-путеец В. Ф. Пржедпельский (литературное имя – В. Лех), помимо этого эпизода, донес до читателей еще одну фразу, сказанную Блоком со вздохом: «Середина жизни самая трудная». Стало быть, жизненный срок он исчислял по-дантовски и, при всей жажде гибели, готов был жить долго…

В конце сентября Блок едет в отпуск. Любовь Дмитриевна на гастролях в Оренбурге. В квартире на Офицерской – тетя Маня с собакой Пушком. Блок получает от Леонида Андреева приглашение писать для газеты «Русская воля» и отвечает решительным отказом: «Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит…» Более того, и самому Андрееву он предрекает неизбежное разочарование в журналистике: «Вы совсем не для газет». А в ноябре, уже из Полесья он еще раз обращается к тому же адресату с искренним признанием: «Чем дальше развиваются события, тем меньше я понимаю, что происходит и к чему это ведет. Всякая попытка войти в политическую жизнь хотя бы косвенно для меня сейчас невозможна. Ничего, кроме новых химер, такая попытка не породит». Знаменательные слова.

Хотелось съездить и в Москву, но Немирович-Данченко ответил, что пока репетиции «Розы и Креста» участия автора не требуют. 2 ноября Блок возвращается в Порохонск. Работает в штабе, чем весьма тяготится. Находит некоторое развлечение в чтении архивных документов, кое-что оттуда приберегает на всякий случай, но потом к этому не вернется.

Конец года Блок проводит «в вихре светских удовольствий, что пока приятно, а иногда очень весело», как он пишет матери. Новый, 1917 год празднует в княжеском доме вместе с сослуживцами до восьми часов утра. К вечеру же его опять посещает беспокойство.

Блока назначают «заведующим отделом». Однажды в январе в управление дружины приезжает офицер с ревизией. Им оказывается не кто иной, как Алексей Толстой, немало изумленный тем, что конторские книги ему предъявляет легендарный поэт. На вопрос Толстого об иных занятиях он коротко отвечает: «Нет, ничего не делаю». Вместе с Толстым приезжал Дмитрий Кузьмин-Караваев.

Вечером они идут ужинать в княжеский дом. «В длинном коридоре мы встретили хозяйку, увядшую женщину, – она посмотрела на Блока мрачным глубоким взором и гордо кивнула, проходя. Зажигая у себя лампу, Блок мне сказал: “По-моему, в этом доме будет преступление”», – напишет потом Толстой. Может быть, в присутствии коллеги у Блока вдруг разыгралось воображение?

В Полесье Блоку суждено пробыть до середины марта. Здесь до него доходит весть о Февральской революции.