Текст книги "Райотдел"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Достала из сейфа бутылку водки.

– Пейте, я больше не буду. Может, и тебе хватит уже? – обратилась она к оперативнику.

– Да ладно! – отмахнулся он, пластая колбасу.

– Так ты, значит, здесь и куковал целых полдня? – спрашивал Носов Вовика Синицына.

– А чего? – отвечал тот. – Разве плохо? И рядом, и никто не видит. Закрылись – и порядок.

– А если бы происшествие? Ты мог бы порядочно подзалететь.

– Не волнуйся. Фоменко знает, где искать. И про тебя знает, где ты теперь кукуешь.

– Прыткий ты, оказывается… С самим Фоменко договорился. А если продаст?

– Н-ну! Мы ведь тоже не такие простые люди, кое-что и про него знаем. Ладно, хорош трепаться, бери стакан.

Бутылку они усидели быстро. Вовик побагровел, взгляд у него стал тяжелый, воспаленный; у Носова же только чуть завязалось, поднялось настроение, захотелось действия, общения. Казалось, что для общего счастья осталось еще совсем немного: чуть-чуть только добавить еще.

– Где бы достать, Вовик? – тормошил он оперативника. – Ты не знаешь, где достать?

– Знаю, – забубнил тот. – На участке у Гришки Матусевича. Мы с ним собирались вчера один шалман тормошить, взяли загодя бутылку, чтобы после посидеть – да пришлось вместо того в КПЗ ехать, одного типа разрабатывать… Сейчас, позвоним… Гриша? Привет. Как обстановка? Давай действуй… Слушай, как у тебя та, которую брали-то – на месте стоит? У-у, родная… Давай даванем ее, а? Вместе с Мишкой Носовым, следователем. Он свой парень, свой. Ты звякни дежурному, организуй нам вызов. Да, придумай чего-нибудь. Грабеж, скажи, заявляют. Понял, да? Миша, иди одевайся.

Прежде чем ехать, Михаил написал в дежурке рапорт с просьбой о задержании Балина и отдал его Фоменко:

– Надо съездить.

– Ну и езжай сам, если надо, – лениво откликнулся тот. – Кто тут должен тебя обслуживать? Сам отпустил, сам и лови.

Пр-роклятая лягавая контора! Попробовал бы он так поговорить со следователем прокуратуры. Никогда и не решился бы на такое. А ведь там работают носовские однокурсники. Поди ж ты, какая несправедливость.

Задерживать Балина все равно надо. И так дело приостановлено из-за того, что он скрывается от следствия.

Через неделю после появления Аньки с подругой с просьбой о «закрытии» дела сожитель так отметелил ее, что она попала в больницу. Выяснилось, правда, что Коскова опять явилась пьяная под утро – однако это уже не имело особенного значения: дело возбуждено, и данный факт лишь добавлял в него еще один эпизод, свидетельствующий об агрессивности преступника. Балина тут же решено было арестовать – но он исчез, и все попытки найти его были пока безрезультатны. Где вот он скрывается? Что намеревается делать? В принципе у Носова только два адреса, по которым он может находиться: Коскова и мать. По обеим тамошний участковый время от времени посылает внештатников – а толку нет. В то же время, по оперативным данным, Балин появляется в поселке. Пусть пощупают и сегодня… Вдруг повезет!

– Может быть, ты съездишь, Веня? – спросил Михаил у шофера-милиционера, когда неслись на «уазике» к участку Матусевича.

– Да съезжу, конечно! – отозвался старшина. – Как не помочь старому корефану! Кого задерживать-то?

– Женобой, истязатель…

– Алкаш? Этой публике надо давать по мозгам.

– Черт знает… У него, видишь, жена якобы гуляет еще…

– Вон чего! Тогда разбираться надо. У меня тоже была такая штука в прошлом году. Гляжу – баба сначала несколько рубах домой принесла. Потом брюки – тоже подстирать там, подштопать… Я тогда взял эти брюки вместе с рубахами, и на ее глазах ножницами испластал. Она в рев, в ругань, – а я ей спокойно: «Куда ходишь, там и стирай, и штопай. И себя при мне, при ребятах не позорь». Вот так надо их воспитывать.

– Ну и как, помогло?

– По крайней мере, чужой одежды я дома больше не вижу.

Ну, а насчет всего остального – баба есть баба, это хитрые бестии, ими черт крутит, в душу им не влезешь, они тебя всегда вокруг пальца обведут, да еще и надсмеются…

– Как отец-то твой, квартиру не получил еще?

Престарелый Венин отец жил один в какой-то немыслимой по своей трущобности каморке в деревянном доме с печным отоплением. Там было сыро, в углах заводилась разная нечисть. Однажды на дежурстве шофер рассказал об этом Носову, и следователь предложил: «Давай напишем письмо в Москву, в Комитет ветеранов войны. Давай, не жмись! Я сам сделаю, ты только объясни, как там и что – жилищные условия, где воевал, есть ли ранения, какие награды, имеются ли благодарности от Верховного. И пошлешь заказным письмом. Палкой в лоб никто не ударит, а польза может выйти». И вот недавно старшина сказал: письмо вернулось в горисполком с какой-то сопроводиловкой, на дом к старику приходила комиссия – кажется, дело сдвинулось.

– Обещают, вообще-то… может, к дню Победы дадут. Это ведь ты все сделал, Миша. Храни тебя Бог! Давай-ко приди как-нибудь ко мне в выходной – я винца возьму, закусочки хорошей наделаю…

– Ты давай себе квартиру пробивай теперь! Шестнадцать лет на очереди – мыслимо ли?

13

Машина остановилась. Участок Матусевича располагался внизу двухэтажного барачного здания и был большой, довольно хорошо обустроенный – его отвоевал когда-то первый здешний участковый, Финкельман, который на этом посту сумел дослужиться аж до майорского звания. Тот на участке дневал и ночевал, вообще был бравый служака. И для своего ничтожного образования – у него был всего-навсего один законченный перед войной курс техникума – сделал все-таки неплохую карьеру.

Гришин же предшественник, лейтенант Петя Прошкин, отбывал в настоящее время срок в колонии для работников правоохранительных органов. Как-то Анна Степановна, будучи дежурной, выезжала на стройку, к подготовленному для сдачи дому. Рабочие и мастера обнаружили, выйдя на смену утром, что откручены смесители у многих ванн и умывальников, вскрыт и разграблен ящик с электроаппаратурой, да и напакощено изрядно: разбиты стекла, лампочки, повреждены двери. Ущерба – только от кражи – насчитали около трехсот рублей. Тут же бегал поднятый из дому Петя, разбирался, опрашивал… А через пару дней установили, что Петя-то все и натворил, с двумя дружинниками, выйдя вечером, после дежурства, из своей резиденции. Они там, оказывается, выпили на троих две бутылки водки, и выяснилось, что кому-то из дружинников позарез нужен смеситель. От замысла перешли к делу – и Прошкин тоже поперся на стройку, и тоже отвертывал, прятал по карманам, крушил… В отделе его жалели: парень он был неплохой, компанейский, умел работать с контингентом, считалось, что финкельмановский участок перешел в надежные руки…

Гриша служил сначала помощником дежурного в спецприемнике для бродяг и нищих, затем поступил в среднюю спецшколу милиции, выдвинулся в участковые и занял Петино место. Он тоже был ничего парнишка, хоть и со странностями: вместо того, чтобы наводить страх на пьяниц, проверять тех, кто находится под административным надзором, следить за порядком в микрорайоне, он больше любил потолковать на полушепоте об агентурной работе, отнюдь не входящей в его обязанности, о разных преступниках и способах их поимки, устраивал на участке какие-то засады и больше общался с оперативниками, чем с работниками своей службы.

Гостей он встретил с почтением, а Михаила даже – с некоторым подобострастием: всякий следователь был для него вообще невероятно большой человек. Они с Вовиком сразу зашушукались и скрылись в комнатке, где у Матусевича оборудовано было нечто вроде служебного кабинета.

Общее же помещение участка было грязновато и не отличалось, по сути, от подобных казенных квартир: стулья, два стола; холодный, нежилой, кислый запах. И соответствующая публика: двое резвых парнишек, готовых по первому сигналу бежать, хватать, заламывать руки, считать чужие зубы; восседающая за столом строгая остроглазая тетка; говорливый старичок, наставник-воспитатель. Интересно, где они ощущают себя истинно людьми: здесь, дома или на работе?

Один парнишка подошел и стал, заискивая, спрашивать у Михаила, не знает ли он, какую «пушку» дают инкассаторам и полную ли к ней обойму. «Не знаю, – ответил Носов. – Макаровский, скорее всего. Насчет обоймы вот – затрудняюсь сказать. Что, собираешься туда пойти?» – «Да вот… предлагают», – важно сказал парень.

Выглянул Гриша: «Все на сегодня, товарищи! Ко мне приехали следователь с работником уголовного розыска, сейчас начнем проводить оперативное совещание. Будем планировать операцию».

А когда общественность удалилась, запер дверь изнутри, откупорил бутылку, расставил стаканы. Вдруг, не закончив дела, сел за столом в позе стратега и замолол: «А не попробовать ли нам, Владимир, разработку вот какого рода…» – «Кончай, слушай! – рассердился Носов. – Надоели со своей болтовней. Офицерского закона не знаешь? Разжалую, будешь знать… За столом – ни слова о службе, понял?» – «А о чем тогда?» – «Можно о бабах. О погоде. О детстве босоногом. О том, как в школе учился. Впрочем, учился неважно, верно?» – «Ты почем знаешь?» – «Догадываюсь… Все МВД на троечниках замешано». – «Между прочим, – чванливо произнес Гриша, – кое-кто из отличников, с кем учился, сейчас неважно живет. А я – офицер органов, представитель власти. И имею свои права. Властные полномочия. Будет случай – перейду на оперативную работу. Верно, Владимир?» – «Все так. Только, боюсь, Моня тебя не отпустит. Участкового труднее найти, чем инспектора уголовки. Потом – у тебя ведь квартира служебная, пометут из нее сразу, чтобы другого участкового вселить – где жить станешь? Миша, ты разлил? Поехали!» Они выпили по полстакана, и Носова, протрезвевшего уже, снова охватило возбуждение. Он стал лихорадочно курить, а Синицын с Матусевичем – рассказывать анекдоты, разглядывать изъятые Гришкой у какого-то забулдыги порнографические карты. Носов подошел к окну, отодвинул занавеску. Капала вода, фонари освещали улицу. Спит Земля в сиянье голубом… Вернулся на свое место. По участку плавал сизый сигаретный дым, раздавался мужской гогот.

«Кончайте вы, кобели!» – прикрикнул Михаил. Участковый с оперативником умолкли; Вовик сказал: «Давай допьем, что ли…» Зазвонил телефон, Матусевич рванулся к трубке: «Да… да, у меня… Ага… А что такое? А? Ну, понял…» Сказал с досадой: «Фоменко. Велел вам возвращаться в отдел. Что-то там случилось, я не понял. Машина сейчас подойдет». Носов опасливо покосился на разлитую водку: «Может, не стоит тогда допивать?» – «Нет-нет! – Синицын схватил свой стакан. – Ты что, думаешь, мы от этого трезвее станем?» Подъехала машина, участковый пошел открыть дверь. «Фу, надымили, черти…» – забурчал, входя, старшина Шестаков.

«Что там стряслось?» – прожевав закуску, спросил Вовик. «Уж стряслось… Толька Никулин, дежурный по вытрезвителю, погорел. Нагрянул проверяющий из управления, глянул – Толька поддатый. Они там все сегодня поддавали – видно, денежного клиента зацепили. Я сам свидетель, как оттуда за коньяком гоняли. Ну, давай вязаться: „Вы употребили!“ А тот знай лепит: вчера по холоду раздетым прошел, застудился, вот и принял для сугреву… „Какое для сугреву! У вас средняя степень!“ Отстранил, короче. И правильно сделал. Что, скажите, за привычка дурная – пить на службе? Вот вас хоть взять: тоже ведь на дежурстве, а сидите тут, керосините… А если преступление?» – «Ну и что? – буркнул Синицын. – Мы как пьянеем, так и трезвеем: быстро, четко… Первый раз, что ли?» – «Первый не первый, раз за разом – и залетите тоже, обязательно… Ладно, поехали давай».

В машине Носов спросил: «Ты у Балина-то был, Веня?» – «Ездил. Полный мрак: у бабы дом на замке, опять, видно, гуляет, мать его пьяная, ничего толком вымолвить не может… прокол, Миша!» – «А Толик не погорит, не волнуйтесь, – пьяно гукнул сзади Вовик Синицын. – Дадут выговорешник – и все дела. Где они еще человека на такую подлючую должность сыщут?» – «Я не пойму, зачем он из участковых на нее пошел? – сказал шофер. – Что на участке-то не сиделось? Это ведь не в отделе, у начальства под носом». – «Ему должность начальника вытрезвителя в перспективе предложили, а она капитанская. Ему капитаном-то пора уж быть, срок два года как вышел. Вот и попал к черту на рога. Обрадовался… Забыл, что в кадрах тоже не дураки сидят. Они должность закрыли и тут же забыли о нем. Своего человека в начальники двинули. Вот Толик и стал попивать. Ну, и вылетит – тоже невелика беда. Где только они нового дежурного станут искать?.».

Машина остановилась у отдела. Носов тихонько, задним ходом прокрался в кабинет, поставил и застелил раскладушку. Хорошо, пожалуй, что вовремя уехали с участка, а то захотелось бы куралесить дальше, кинулись бы ночью искать выпивку, Вовик с Гришкой наверняка нашли бы ее, а конец один: легли бы все влежку на грязном полу участка. А утром по холодрыге, похмельные, поплелись бы в отдел.

Нелепый день. Ни то, ни се. Слава Богу, было еще более-менее спокойно. Что же он упустил, не сделал?.. А, не допросил потерпевшего от наезда зыряновского «жигуленка». Ладно, успеется. Все равно дело отдадут ему. А Зырянов… разорвал, гад, бумагу… как он изменился в лице, читая ее… Ничего, будешь знать, это тебе не то что крутить любовь с Машуткой Киреевой, пока ее Пашка гоняется по Союзу за сбежавшими из тюрьмы подопечными. Ничего… будет… будет… будет тоже знать, как ловить ворон… ворон…

14

Разбудил его Фаткуллин. Он пришел свеженький, бодрый, полез открывать форточку. Фаткуллин любит дежурить в праздники: детей у него нет, одна жена, скучная Сония. Квартира у них большая, богато убранная, много хрусталя, она на него пылинке не дает сесть, все там чинно-трезво-благородно… Поневоле затомишься и сбежишь. Да он еще надевает по праздникам мундир со всеми медалями, а среди них есть даже одна диковинная: с двумя цепочками. Медаль Ушакова. Для матросов, как объясняет Фаридыч, она значит больше, чем орден.

– Ф-фу-у, надышал ты тут перегаром… Что, здорово вчера колыхнул?

– Как… кого колыхнул? – Носов сел на раскладушке, замотал головой. – Мы это… службу несли… охраняли покой…

– Ладно, шуруй давай домой. Чаю заварить тебе?

– Нет, Фаридыч, побегу…

Дома в большой комнате спали на тахте Лилька с Димкой; дверь в маленькую была прикрыта, из нижней щели тянуло табачным дымом. Носов заглянул – там на их кровати устроились физик-лирик Родя со своей подругой Лидусей.

Видно, шатались, шатались вчера, своего жилья нет ни у того, ни у другого – и двинули к той, что всегда готова приветить и не помнит никаких обид. А увидав, что хозяина нет дома – его бы, может, и постеснялись – завалились спать. Да ладно, что теперь…

В холодильнике он обнаружил бутылку сухого вина и решил опохмелиться. Выпил фужер и хотел поставить бутылку обратно – он не любил пить один – как появился Родька. Они допили все; стало легко, приятно жить, словно острая льдинка в голове расплавилась и тепло затопила мозг. Михаил толмил растроганно:

– Родя… Родя… Ты молодец, спасибо…

– Все-таки люблю я вас с Лилькой! – сильной рукой физик-лирик сжал его запястье. – Как дети вы оба… Ин-фан-тильные. Да и все мы такие. Меня взять – прыгаю, как поплавок. А рисовал хорошо, выучиться – может, и дело получилось бы. Жизнь другая, люди другие…

– Дело не в этом, верно? Дело в том, что выучились, людьми стали, верно? Меня взять – кто я был? Шоферюга зачуханный.

– Ну, с собой, пожалуй, меня не равняй, – загадочно усмехнулся Родя. – Я, в отличие от тебя, закончил все-таки факультет нужных вещей… Что ты так смотришь?

– Нос тебе, собака, хочу откусить… – Носов оскалил зубы и полез к Родькиному лицу. – Чтобы знал… знал…

Физик толкнул его – он упал на пол, опрокинув табуретку. Завозился, страшно ругаясь. Прибежала Лилька, стала помогать ему подняться. Родька тем временем оделся и ушел. Вернулся он скоро. Носов сидел за столом на кухне и тихо скулил, утирая слезы. Родька поставил перед ним бутылку, хлопнул по спине: «Не будем сердиться… извини, старик!» Понемногу разговор снова наладился, они выпили вино и пошли спать, и спали до обеда. Проснувшись, сошлись в комнате, где Димка играл солдатиками. Лилька с Лидой о чем-то толковали на кухне. Родька глянул в заплывшее носовское лицо, подмигнул: «Не робей, корефан!» – и вытащил из сумки бутылку водки. На этот раз они окосели быстро, капитально, агрессивно. «Идем в ресторан! Я хочу еще! Одинова живем или нет – ты скажи, скажи!.». – клокотал Родька. «Т-ты-ы! Корефан! Я тоже… скоро в науку пойду, ты понял?! Идем, идем, Родя-а!» – вторил ему Носов. Лида заплакала и ушла. Лилька махнула рукой: «Делайте, что хотите, мы с Димкой едем к старикам».

Дальше – помчались в ресторан, еще там пили, выползли – и разбежались. Носов ринулся на квартиру тестя и тещи. Лилька с Димкой уже уехали, и он сколько-то просидел у стариков, пугая их своим видом и бессвязными речами. Еле доплелся домой, пытался там играть с сыном, но все падал и – так и уснул на полу под рев мальчика. Встал ночью, долго пил на кухне воду. Явилась Лилька: «Ну что за загул ты устроил сегодня?» – «Так, случайно… устал, что ли…» – «Больше не будешь?» – «Нет, не буду». – «Ты пойдешь на работу утром?» – «Да, надо…» – «Не забудь тогда взять справку на кредит».

15

Гохберг опоздал и в понедельник: к Носову успели привести Давлетшина, они выкурили по сигаретке, поговорили о том-сем, что творится на воле.

Против всякого ожидания, адвокат был сегодня тороплив: он скоренько перелистал оставшиеся страницы, что-то дописал к заготовленному уже ходатайству, протянул его Носову. Тот стал читать, хмурясь. Гохберг начисто отрицал сам факт преступления: мол, потерпевший был пьян, Давлетшин лишь вытащил его из машины, когда тот начал оскорблять его и шофера; Мусихин факта ограбления не подтверждает. Значит, никакого грабежа не было. Единственный состав преступления, который можно вменить обвиняемому – это статья сто двенадцатая, часть вторая, причинение легких телесных повреждений без расстройства здоровья – имелся в виду удар, нанесенный Давлетшиным потерпевшему. Жиденькая статейка – санкции по ней всего-то навсего до шести месяцев лишения свободы, или исправительные работы на тот же срок, или штраф до пятидесяти рублей, или вообще меры общественного воздействия. Ничего себе!

– А теперь, – торжественно заявил Исаак Абрамович, – читайте главное: вы должны немедленно вынести постановление об освобождении Давлетшина из-под стражи.

– Как это… вы чего?

– Ничего. Вы нарушили закон. Обвиняемый содержится незаконно в тюрьме вот уже тридцать пять часов. Я был с утра в прокуратуре области и принес официальную жалобу на ваши действия.

Так вот где таилась погибель моя… Так вот почему ты не пришел сегодня вовремя! Ход емкий…

– Но вы же обещали в пятницу подписать протокол седьмым числом! Выходит, не держите своего слова?

Гохберг поглядел на него с сожалением, как на дурачка.

– Но вы поймите и меня, – почти задушевно сказал он. – Неужели вы думаете всерьез, что я могу потворствовать такому вопиющему нарушению закона? Ошибаетесь, ошибаетесь… У нас тоже есть свои правила поведения. Вот вам бумага, садитесь и пишите постановление. Иначе вы многим рискуете.

– Напрасно вы пугаете меня. Знать бы раньше, что за подлость вы затеяли… Насчет постановления суетиться не стоит: на нем ведь должна быть печать, а где я ее вам сейчас возьму? Потом – неужели вы думаете, что я не посоветуюсь по этому поводу с начальством? Так что разрешите откланяться. О принятом решении вы будете извещены.

– Не нарывайтесь на неприятности! – зашипел адвокат. – Речь идет ведь всего лишь об изменении меры пресечения, замене ареста на подписку о невыезде, если вы не хотите прекращать дело. Иначе будет стоять вопрос о вашем привлечении к строгой дисциплинарной ответственности. Я полагаю, Ильдус, у вас все сложится нормально, – обратился он к радостно осклабившемуся «клиенту» – тот сразу усек суть происходящего.

Ненависть, опустошение, внезапная усталость… Носов еле разлепил непослушные губы:

– Вы не спешите… не спешите… – он вышел из кабинета и позвал выводную. Сегодня дежурила белокурая сержант Надя. «Уведи Давлетшина обратно», – сказал он. Надя танцующе подошла к нему, прижалась полной грудью:

– Миша, а когда в ресторан пойдем?

– Когда рак на горе свистнет, – угрюмо ответил Носов. Выводная отпрянула, всхлипнула; вдруг побежала в конец коридора и скрылась в одном из кабинетов. «Обиделась… – равнодушно подумал следователь. – Ну и пошла ты…» Он не мог сейчас никого жалеть. Надя появилась снова минут через пять, когда Михаил уже успел одеться. Встала у двери и тихо сказала, сделав жест рукой с зажатым в ней большим ключом: «Идем, Давлетшин».

По дороге в отдел, в трамвае, он пытался анализировать происшедшее. Удар Гохберг нанес точный, умелый, соответствующий его квалификации и опыту. Если ему удастся отвести обвинение в грабеже – это будет большая победа. И все психологически рассчитано: следователь выпускает из-под ареста человека, обвиняемого по такой серьезной статье! Суд обязательно усмотрит здесь сигнал: что-то нечисто, есть сомнения. А угол зрения много значит в подобных вопросах. И полетит все, закувыркается… Останется сто двенадцатая. Подумаешь, семечки! По ней и судимость-то погашается сразу после отбытия наказания. Так что Давлетшин окажется снова чист. Но сто двенадцатая хоть покроет брак в работе, если отпадет грабеж. Судья вынесет обвинительный приговор – возможно, даже ограничившись отбытым сроком заключения. Главное, чтобы не оправдали. Однако если Давлетшина отпустить до суда – он пойдет на все, чтобы заставить парня отказаться подавать заявление о привлечении к ответственности за телесные повреждения – ведь эта статья применяется только по жалобе потерпевшего. И тогда дело вообще лопнет. Нет, адвокат все предусмотрел и еще не все козыри, верно, выложил. Только вот – разве можно в таких ситуациях врать в глаза и держать камень за пазухой? Сволочь какая… Что-то еще скажет по этому поводу начальник отделения? Ваня Таскаев? Или за него все еще сидит та профура?..

На ближайшей остановке выскочил из вагона, отдышался. Соб-баки… А еще в праздник гады физики-лирики затащили в его квартиру занюханного поэта, не посчитавшего даже нужным поздороваться с хозяевами, закрылись с ним в комнате и не допускали, чтобы они с ним общались: прочь, мол, плебеи, чернь убогая… Тот же Родька вчера… Ты – пожалуйста, со всей душой, а тебе – в морду сапогом. И каждый думает только о том, как обмануть, оскорбить, унизить. А Лилька, простая, добрая душа, еще ищет положительных эмоций. Хоть бы подсказала: ему-то самому где их взять? Он сел на другой трамвай. Когда проезжал мимо одного из зданий, что-то закопошилось в мозгу, и лишь через две остановки он сообразил: управленческая бухгалтерия, там надо взять справку на кредит! Совсем выскочило из головы. Впрочем, какая сейчас справка… Может, потом, когда хоть что-то утрясется, прояснится с этим Давлетшиным.

16

Бормотов, выслушав следователя, сказал с болью:

– Чуяло сердце, что это дело гнилое! Если уж со сбоев началось – не жди удачи. Давай его сюда.

Полистал бумаги.

– Конечно, худенько тут все… И потерпевший тоже татарин. Поднажмут на него – он и сломается.

– Не должен. Он как раз парень крепкий. Но ведь четких доказательств, кроме его показаний, нет. Не считать же ими деньги, изъятые из давлетшинского стола?

– Как знать… Кто судить будет. Ну, наш-то суд мы, положим, уговорим – покуда у нас зыряновское дело, они сильно брыкаться не будут. Но есть ведь еще областная инстанция, Гохберг обязательно попрется туда, начнет клянчить, чтобы все рассмотрели по новой. Правда, тогда уже и спрос будет меньше. Интересно, сколько же он хапанул, собака, что так вдруг засуетился… Что станем делать, Михаил?

– Не знаю, Петр Сергеич.

– Не знаю!.. Заварите кашу, а потом бежите: ах, не получается, товарищ начальник отделения, давайте думайте, выручайте… Обязательно надо было это дело возбуждать? Кто тебя просил?

– Ну как же… Ведь это грабеж, серьезное преступление.

– Ладно, чего теперь об этом кукарекать… Придется, наверно, освобождать его из-под стражи. Позор!.. И все равно лучше сделать это самим, чем суд потом сделает, с оправдательным приговором.

– Да почему вы думаете, что его обязательно оправдают? – разозлился Носов. – Потерпевший там был выпивши, точно. Но не пьян же вусмерть! Я его видел, когда он приехал в отдел – говорил он связно, на вопросы отвечал толково. Отчетливо запомнил номер машины. Как же ему не поверят, если он будет стоять на своем?

– Надо рассчитывать на худшее. И ведь, словно назло, прокурор-то на больничный ушел! А эта мокрохвостка… лучше с ней не связываться: запутает все, такой накрутит ерунды, чтобы не отвечать. Домой ему позвонить… Попробовать разве, а?

Он набрал номер, и Михаил сразу услыхал раздраженный, гнусаво-хрипкий таскаевский голос. «Иван Степаны-ыч? – пропел майор. – Это Бормотов, извините. Как здоровье? Да-да… Да-да… Тут вот одно дельце у нас зависло…» Трубка заквакала потише. Разговор был долгий, и начальник заканчивал его весь красный, то и дело вытирая взмокшую плешь с редкими рыжими волосиками.

– Ну, ты понял?! – рявкнул он, оторвавшись наконец от телефона. – Либералы, говорит, вы ползучие. Садить, и никаких гвоздей! А этот… ох, нехорошо он тебя назвал, Михаил, – пусть немедленно пишет постановление об отказе в ходатайстве, подшивает обвинительное заключение – и везите дело лично ко мне домой, сам им стану заниматься.

– Кому… мне везти? – севшим голосом спросил Носов.

– Что, испугался? – ухмыльнулся майор. – Ничего, отвезешь. И сразу перечислишь дело за прокурором. Копию постановления закинешь в адвокатскую контору. Пусть Гохберг умоется. Начнет воду мутить – говори, что вопрос согласован и тебе объявлено устное замечание. Вот так…

Носов написал под копирку постановление, привел в порядок дело. Голова болела и кружилась, руки дрожали.

Фаткуллин, вглядевшись в соседа, сказал сурово:

– Иди домой, парень. А то ты весь белый. Отдохни.

– Не-ет… – вставая, отозвался Михаил. – Я еще не все сделал…

Он спустился в дежурку, показал папку другу-самосвальщику Васе Меркушеву:

– Я должен отвезти это домой к Таскаеву. Есть машина?

– Про тебя мне известно, ваш начальник звонил уже. Только придется обождать: Наугольных с человеком в КПЗ должен ехать. Подбросите их по дороге.

17

На улице было светло и слякотно. Час дня. Из кабины угрюмо таращился шофер-милиционер, старшина Иван Афанасьич. Старая, полузабытая мелодия «Маленького цветка» веялась из эфира по солнечному воздуху. В годы носовской юности она чаще других звучала на танцах – парни прижимали к себе девчонок, ширкали подошвы, стучали каблуки, блестели глаза. Милые подружки из строительных общаг…

В дверях показался Герка Наугольных, – он гнал перед собою тщедушного обтрепанного мужичонку в худой телогрейке, кирзовых сапогах, избитым лицом. Когда тот подтрусил, оглядываясь, к задней дверце машины, Герка догнал его и пнул. Мужичонка упал на снег и молча заелозил по нему.

Наугольных открыл дверцу, поднял беднягу и затолкал внутрь, тихо и страшно матерясь. Потом он влез в кабину. Михаил приткнулся за столиком, встроенным в средний отсек.

– За что ты его – так-то сурово?

– За дело… Будет знать, сволочь.

– А все-таки?

– У, п-падла! – старший инспектор стукнул по перегородке, отделяющей салон от закутка, где перевозили задержанных. – Уж я его бил, бил… Мой агент. Четвертый год на связи. Ш-шарамыга… Он ничего, работать может… но как пойдет вот так в раскрутку – все забывает, сволочь. Мы с ним сначала неплохо начали шебаршиться, – вдруг взял, ввязался в какую-то кражу, концы не смог спрятать – пара лет снова обломилась. Освободился – я ему паспорт выправил, штамп туда поставил, в общагу прописал – теперь работай знай! Нет, опять пропал. А как раз вот так, – Герка резнул пальцем по горлу, – был нужен! Интерес-сная могла получиться разработка… Чего глазеешь, мразь! – он замахнулся локтем. Прильнувшее к зарешеченному окошечку лицо исчезло.

– Что ж ты его так избил?

– Ничего-о… Теперь ему в камере больше веры будет… х-ха-ха-ха-а…

Наверно, никого в отделе не били столь часто и с таким удовольствием, как агентов-осведомителей. Идешь вечером по коридору и слышишь стукоток в запертом чьем-нибудь кабинете: опять гоняют кадра… Конечно, и публика того стоила: то был народ подлый и бесшабашный. Как-то Михаил спросил у Сашки Поплавского, главного агентурщика:

– Слушай, вы чего их все время колотите? Не боитесь, что они… ну предадут, например, или хуже работать станут?

– Да что ты! Им ведь назад хода нет. Они и нас, и своих пуще черта боятся. Своих – еще больше. Потом – все в наших руках. Пустим по тому же низу информацию, что такой-то стучит – и конец ему. Так что тут у нас служат и за страх, и за совесть. Да это людей ведь и затягивает, как-никак – мы им денежку платим, тоже немало значит; то, что от него судьба его ближнего зависит, нервы щекотит – бывают и такие любители…

18

С замирающим сердцем он нес папку к таскаевской квартире: вот сейчас встретит Ваня, начнет орать, топать ногами… Но дверь открыла жена. «Это… Ивану Степанычу… будьте так добры…» – он стал совать ей дело. Тут из глубины квартиры донесся хриплый, гнусавый прокурорский рев, и следователь поспешил скорее смыться. Пусть уж Ваня сам как хочет, так и переправляет это хозяйство к себе в прокуратуру – через курьера, шофера, машинистку, любого из подручных. В крайнем случае созвонится с отделом, они отвезут.

Выйдя на улицу, Носов ощутил невероятное облегчение, освобождение. Свободен! Пролететь бы сейчас на метле, как Маргарита, над этим мрачным задымленным городом, над тюрьмой и прочими невеселыми заведениями, над преступным людом, свидетелями, потерпевшими, над судейской, прокурорской и адвокатской кутерьмой и заорать во весь голос: «Свободны! Эй, свободны-ы!.».

– Свободе-ен!

У него возникло сильное желание выпить, отметить удачно завершенную давлетшинскую эпопею. Но сначала надо было раздобыть денег. Он отправился в КПЗ. Там от дежурного позвонил в кабинет оперативников:

– Наугольных там еще? Пригласите.

Герка недовольно заворчал в трубку:

– Ну, чего? Кому там меня надо? Это ты, Мишка? Я занят, а ты звонишь… Срочно, что ли?

– Да видишь, я там засуетился в отделе и совсем забыл, что мне надо будет деньги. Выручай.

– Сколько тебе надо? – спросил Герка.

– Двадцатку. До получки, как обычно…

– Сейчас я спрошу. – Он что-то задундел в стороне от телефона. – Ладно, жди, вынесу…

Катился уже третий час. День, считай, улетел. Носов забрел в кафе, заказал бутылку вина. Хлопнул фужер – сначала стало скверно, завспыхивало перед глазами, – затем сердце забилось мягко, легко, и он испытал блаженство. Закурил. Пришла и села за столик женщина лет тридцати – крепкая, с приятным лицом, модно и со вкусом одетая. Тоже взяла вина – двести грамм. Когда официантка принесла ей рюмку, Михаил налил туда из своей бутылки, чокнулся: