Текст книги "Райотдел"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Носов посадил Димку в кресло и пошел вызывать отца. Поздравил с Днем Победы тетку-вахтершу, и она расцвела. Он отошел от поста и стал прохаживаться по огромному вестибюлю. Вдруг подковылял низенький сморщенный мужичок в мятом халате – маленькие скулки, острый нос, губы-ниточки.

– Слушай, парень, – заискивающе сказал он, – ты не был бы так добр – не сбегал бы за «Беломором»? Вон тутока, в киоске на углу продают, мужики сказывали. У нас есть в буфете, но такой, с какого я кашляю сильно – он местный, густой больно. А там фабрики Урицкого, я его беда люблю и нисколь с него не болею. Уважь, а? На, держи деньги-то!..

Носов выхватил у него рублевку, и сунул обратно в карман халата. Раскачиваясь туда-сюда, тыкая пальцем в тощую грудь, заговорил с нескрываемым раздражением:

– Слушай, ты!.. Разве не видно: я жду. Стою и жду. Занят, понимаешь? А ты лезешь со своими делами. Ну почему они должны быть мне интересны? И почему я ими должен заниматься? Тоже, нашел прислугу: бросай все и беги ему, видите ли, за папиросами, здешние ему не нравятся, барин какой! На работе продыху от вас нет. Дай отдохнуть! Все понял?

Тот исчез. Носов, довольный своей отповедью, снова пошел по вестибюлю. Вдруг дорогу ему преградила Лилька. Губы у нее тряслись, в глазах стояли слезы.

– Ты что сделал сейчас, а?! – звонко, во весь голос крикнула она. – Ты что сделал, сволочь? Как ты смел так разговаривать с этим человеком?!

– А ты-то какого хрена суешься в мои дела? – он легко толкнул ее. – Не забывайся, родная!..

– Господи! – она закрыла лицо рукой, словно защищаясь. – Господи!.. Да ты уже не человек. Как я, дура, проглядела? Вот слепая, скажи…

Лилька повернулась, бросилась к сыну и стала стаскивать его с кресла. Мальчик хныкал, капризничал – но она так дернула его, что Димка встал смирно, словно солдатик, – и покорно побежал следом за нею.

– Эй, куда?! – гаркнул Носов. – А ну вернитесь назад!

Догнав у дверей, загородил проход.

– Ты что, с ума сошла?

– Пусти, пусти, пожалуйста, – она отворачивалась, толкала его. – И никогда, никогда больше…

До него стало наконец что-то доходить.

– Ну Лилька, Лиль… что я такого сделал? Да погоди ты…

Но она надавила на дверь – и, протиснувшись сама, втянула к себе Димку. Дверь грохнула, Носов остался один. Бессмысленным, блуждающим взором оглядел вестибюль. Кисти рук его дрожали.

Подшаркал разношенными тапками и встал рядом отец.

– Здорово, сынок! А чего один? Лиля-то с Димкой где? Жду, жду вас… Вот, уж и выпить успел с робятами… С праздником, Миша!

Он обнял сына за шею и поцеловал. Тот отстранился:

– Погоди… погоди, батя. Я тут это… одного человека должен найти. Я ему папиросы сейчас принесу. Ты жди, ладно?

Он выбежал на улицу. Добежал до киоска, купил десять пачек «Беломора» и вернулся обратно. Проскочив мимо отца, обошел вестибюль, вглядываясь в инвалидов. Спустился в полуподвал, где курили обитатели госпиталя – низенького не оказалось и там. Егор Арсентьевич, тряся пустым рукавом, ходил следом и спрашивал:

– Ты чего? Тебе кого надо-то, Миш?..

– Отстань ты, погоди! – отмахивался Носов.

Поднялись наверх, пошукали по курилкам – бесполезно. А когда спустились, Михаил изо всех сил, наотмашь, ударил кулаком по стене и прорыдал сквозь зубы:

– Бо-ольшой я грех, батька, сегодня на себя взял. Теперь навек на горбу зависнет. Даже Лилька сказала: «Ты уже не человек». Жена сказала, понял? И я – точно, не человек уже: милиционер – никто больше. Не могу на людей спокойно глядеть. Или ударить, или обидеть хочется.

– Нет, не все они плохие бывают, – сказал отец. – Значит, урезонь себя. Ну озлился, мало ли что! Владай собой-то, значит… Чему тебя государство пять лет учило?

– Чему учило… – Михаил хмуро усмехнулся. – Я и не помню, чему. Некогда вспоминать. Служить, работать надо. Сплошь гнусь какая-то, день и ночь перед глазами мельтешит. Н-не могу больше…

Оец тоскливо смотрел на него.

– Может, еще ничего?.. – с надеждой спросил он.

– Нет, батя. Это ведь такая штука, сам знаешь: назад не отыграть, ничего не перекроить. Так сложилось… Ты уж прощай на сегодня… извини… не могу сейчас больше говорить.

– Конечно, конечно, ступай давай! – засуетился старик.

Носов вышел из госпиталя, и поплелся на трамвайную остановку. Надо же, какая получилась хреновина! Но сейчас, когда оказался один – начало исчезать и раскаяние, мозг стал оправдывать хозяина, искать лукавые и хитрые ходы.

«Но я же был расстроен, устал – какого черта надо было лезть со своими просьбами? Тычет прямо в лицо своей рублевкой! Не мог подождать… И смылся, вишь ты, сразу – тоже, цаца! Обиделся, верно… А нет чтобы понять, войти в состояние другого человека!» Но тут Носов спохватывался, сердце начинало свербить: Лилька права, Лилька права, Лилька права… Проехав две остановки, он все-таки не выдержал, сошел, и направился в кафе. Там пили стоя, возле буфета. Отпускали дешевый, чернильного отвратного цвета, дурно пахнущий «Рубин». Что ж, при трояке в кармане чем дешевле – тем лучше. Не надо уж было покупать папиросы этому инвалиду за свои деньги, все равно они ему не достались. И у отца это курево долго не задержится, уплывет к соседям по палате. Еще он порадовался, что нет рядом Лильки – она ненавидела такие забегаловки и ни за что не отпустила бы его сюда. Нет, все, оказывается, не столь плохо…

В кафе было, разумеется, грязно, шумно, возле столиков лежал уже один пьяный старик в испачканном костюме, при медалях. Михаил взял два стакана вина, соленую ставриду с маленьким кусочком яйца. От терпкой бурды свело поначалу челюсти, затошнило, – Носов принялся судорожно жевать рыбу. И вдруг отпустило, что-то оранжевое, мягкое и теплое легло сверху на мозг. Он вздохнул – легко, радостно, освобожденно. Взялся за второй стакан.

– С праздничком вас, гражданин следователь! – раздался рядом грубый женский голос. Поднял глаза – высокая костлявая старуха с невыразительным лицом притулилась к столику и выжидательно улыбалась. – А Валюшка вас в каждом письме поминает…

Это же мать Вальки Князевой! Еще чего не хватало…

– Ну-ну! – он дернул головой. Однако старуха не отходила: она выпила уже, ей, видно, хотелось еще, и она надеялась на угощение.

– Влюбилась Валичка-то в вас, влюбилась… – она растянула беззубый рот.

Гнев снова толкнулся в разогретую скверным вином голову.

– Т-ты… слышишь?! А ну вон отсюда, шарамыга! А то… в грязь, сука, размажу! Еще Вальку поминаешь… А кто ее из дому гнал, хахалей искать? Вон, вон!..

Князева ощерилась, отшатнулась от столика:

– Жалеешь ее, гражданин следователь? Ты потише, потише. Сам-то тоже хорош! Мы про тебя тоже много знаем, так что не ори. И доченьку мою не порочь, она у меня голубка ненаглядная!..

– З-замолчи, своло-очь! – заревел Носов. Старуха вышмыгнула на улицу. «Эй, ты там, потише! – крикнула буфетчица. – Сейчас позову… живо выведут!» – «Зови! – злобно сказал он. – Давай, жду!» – «А ну тихо, парень!» – погрозил ему прапорщик из-за соседнего столика. Михаил вымахнул в себя остатки вина и двинулся к выходу. Ненависть душила его. Все, все против! Все сволочи! Скоты! К ногтю, к ногтю!..

Домой он появился тяжелый, с трудно соображающей головой. Сел на диван и сказал Лильке:

– Ничего не знаю. Как-то все… Плохо живу, понимаю. Хочу по-другому – и не получается ни черта. Обидел вот всех… а кому до того дело, что я-то и есть из всех самый обиженный? В какую-то науку меня толкают – на кой, скажи, она мне нужна, и кому я в ней нужен? Пурхаюсь, путаюсь… И обратно хода уже нет, и дальше дороги не вижу…

– Не ной! – оборвала его жена. – Я тебе свое сказала, дальше – сам соображай. И возьми вот, – протянула листок бумаги.

– Что это?

– Машина приезжала, тебя спрашивали…

«Тов. Носов! Немедленно явитесь в отдел. У нас ЧП. Ваш подследственный Балин сегодня около 11-ти часов дня посредством нанесения ножевых ранений убил свою сожительницу Коскову. Работает опергруппа. Балин задержан. Ваше присутствие крайне необходимо.

Зам. нач. РОВД м-р Байдин».

Эпилог

Ранняя осень – пора дворников: начинается листопад. Еще сухая трава, другие остатки короткой летней зеленой жизни. Все надо убирать, надо чистить, чтобы под снег земля легла пустою и ухоженной.

Носов любил это время, несмотря на уйму работы: за сладковатый и горький запах отжившей свое зелени; за конкретность этого мусора: уберешь его – и действительно чисто. Не то что после зимы, когда грязь и дрянь ложатся на землю, вытаивая из снега.

Последнюю ночь Балин провел у него в подвале: вчера вломился уже поздно, заполночь, застучал, свирепо ругаясь. Михаил Егорович открыл. Видно, того не пустили люди, у которых он обитался, или ушли куда-то, и он не застал их. У Носова ночевала как раз дурочка-шарамыжка – из тех, что ходят по свету сами не зная зачем: там поедят, здесь заночуют. Тяга к жизни даже сильнее у них, чем у нормальных людей – они цепляются за нее необыкновенно крепко. Для них нет вопроса: зачем? Живу, и все, и хочу жить дальше.

Балин, увидав бродягу, всхрапнул и рванул ремень брюк.

– Оставь ты ее, – сказал бывший следователь. – Они же заразные все.

– Зачем тогда пустил?

– А пускай ночует. Мне места не жалко.

– Пригре-ей, пригрей!.. – застонал Балин, выгибаясь белым телом и ложась на нары. Бродяжка проснулась и радостно закурлыкала. «Э… люди-звери!.». – Носов отвернулся. А те метались долго и ненасытно. Потом уснули, а с рассветом Балин согнал случайную подругу с нар и отправил на улицу.

– Не жалеешь себя, – сказал, проснувшись, Михаил Егорович. – Сгниешь ведь от таких…

– Что делать – лагерник только сим часом жив, ему в завтра глядеть не положено. Если я вижу, что мне сейчас может быть хорошо – не откладываю.

– Во как, значит… До меня-то когда руки дойдут?

– Ты об этом не думай. Может, сию минуту, может, и вообще обойдется дело… Ты ведь полезный. Сегодня вот ночевать пустил, бабу припас…

– Ч-черт тебя знает… играешь со мной… Сдать тебя куда следует, что ли?

– Да ведь это бесполезно. Я сразу же и снова к тебе приду. Так что давай… ступай, мети! А я еще вздремну, пожалуй…

Носов пропустил оставленный с вечера на опохмелье стакан красного вина, зажевал горбушкой хлеба и стал облачаться в рабочий халат.

До десяти он греб и мел территорию, руководил погрузкой мусора. Машина уехала, и Михаил Егорович сел отдохнуть, погреться на мягком сентябрьском солнце. Идти обратно в подвал, встречаться с Балиным ему не хотелось – однако надо же было скоротать час, оставшийся до открытия пивного павильона. Можно было бы сходить в гости на соседний участок, там дворником работал бывший опер из горотдела, спившийся и выгнанный капитан Петя Маланин. Но больно уж Петя был груб: вечно орал, ругался, матерился – не дождешься от него нормального слова. Да и вообще с милицейским людом, как бывшим, так и нынешним, Носов старался общаться как можно реже. Ну их! Не дождешься ни доброго слова, ни доброго дела. Здешний участковый пытался все прижучить за пьянство: составить протокол, вообще услать в ЛТП – и ничего у него не вышло: пил Носов аккуратно, тихонько, лишних хлопот людям не доставлял, числился в лучших дворниках управления – иди достань! Нет, к Пете он не пойдет. Лучше уж посидит тут тихонько на лавочке.

Вдруг кто-то подошел, сел рядом. Михаил Егорович не поднял головы: какое ему дело до посторонних людей! У каждого из них свои дела, ну, и у него тоже свои.

– Привет, батя!

Носов резко повернулся – на скамейке сидел его сын Димка.

– Это ты? Здорово, Димыч. Как надумал?

После развода ему редко приходилось видеть сына: Лилька стояла между ними нерушимой стеной. Когда прошло потихоньку саднящее чувство одиночества, он сделался равнодушен к своему отцовству. Даже алименты, вычитаемые с зарплаты, называл циничным и грубым словом: «Хер-налог!» Так парень и рос где-то вдали, с другим отцом. Лилька вышла замуж через год после развода: пожилая сотрудница познакомила со своим родственником, вдумчивым добродушным парнем из заводского КБ; у него была комната – и они выменяли приличную трехкомнатную квартиру. И – пошла-поехала у нее приличная жизнь: дом, дети (она родила еще двух девочек), садовый участок… Не спеша подготовила кандидатскую, защитилась и работала теперь заведующей небольшой лабораторией. Растолстела! И наверняка плохо вспоминала о прежних своих мытарствах с Мишей Носовым. И он тоже почти забыл ее. А о Димке толковал лишь в пьяных разговорах: опустившиеся люди любят вспоминать о том, что и у них когда-то была семья, остались дети, и житье было тоже – не хуже, чем у других… Сын нашел Носова в нынешнее новогоднее утро: видно, справлял где-то поблизости Новый год и решил навестить родителя. Где он узнал о его местожительстве – осталось тайной.

Михаил Егорович встретил его растерянно, сварливо: даже радости не мог пробудить в себе по этому поводу. Похмельно совался по каморке, дрожащими руками лил себе брагу из грязной банки. Парень глядел на него неприязненно, но с явным интересом: в молодости всегда любопытно наблюдать, как живут другие люди. Этот нечистый интерес чувствовал Носов, и еще больше раздражался, и ругался, и сосал терпкую брагу. «Ты… вы там думаете, что я это… начисто пропал, а? Не-е, я еще что-то чувствую, понимаю!» Неожиданно выхватил из тумбочки ветхую книжонку. Как писал человек! «Зачем, о Господи, над миром ты бытие мое вознес?.». Зачем вот, а? Твое бытие, к примеру, зачем он вознес? Ты ведь хулиганишь, наверно? Учишься плохо? Сегодня вот где ночевал, скажи?..

– Ладно, хорош! – оборвал парень его вопли. – Все я, считай, про тебя понял.

– Что ты понял? Что ты можешь понять, а?

Но тот уже поднялся с табуретки, торкнулся в дверь. Михаил Егорович выдул брагу, упал на койку и завыл в голос, уткнувшись в вонючее одеяло. «Давай, папка, в милиционеров играть!» – вспомнилось ему. И такая взяла тоска… Парень пропал с тех пор – и вот, объявился…

– Ну, чего пришел? – уже грубо спросил он. – Денег надо, что ли? Если надо – жди. У меня получка сегодня.

– У нищих не берем.

– Во-он даже как…

Еще в прошлый раз он попытался составить мнение о сыне: не ушлый, не проказливый. Но тяжеловат, ленив мыслишкой – в тестюшку, в тещу, в саму Лильку, – те привыкли жить и обходиться малым, мелочить. Стариков нет уж на свете – а крепко сидит в мальчишке их школа! Конечно, тебе же некогда было заниматься его воспитанием: то пьянка, то служба, будь она трижды проклята…

– Ну спасибо тогда, что набежал – проведал отца пьяного, ничтожного, старика…

– Какой ты старик! – дернулся Димка. – Уж не придуривался бы, право – с души ведь воротит.

– Могу помолчать… А ты шел бы тогда – чего сидеть, скучать? Да и мне уж за пивом пора.

– Ради Бога… Я ведь просто так зашел – хотел тебе сказать, что в университет поступил.

– О, да ты, оказывается, студент уж теперь! Ну, правильно, нынче школу должен был кончить… Куда же?

– На физический.

– К матери под крылышко? Неплохое дело… Давай, учись. А мы уж, бедняги, будем сидеть да ждать, когда вы весь мир к черту взорвете.

– Небось не взорвем.

– К тому идет…

Вдруг тоска больно жамкнула сердце: Носов вспомнил свою ситуацию и подумал, что никогда больше не увидит Димку; он подвинулся к сыну и заглянул ему в лицо.

– Чего ты?

– Да так… запомнить тебя хочу.

Носов тихо заплакал. У Димки тоже дрогнули губы.

– Нет, ну чего ты, в самделе? Уезжаешь, что ли?

– Какое там «уезжаешь»!

– Ну а чего? – допытывался парень. – Помирать, может, собрался?

Михаил Егорович закивал: «Ага, помирать…»

Но юность не признает смерти, отгораживается от нее, как может.

– Ладно, брось, слушай! Пудришь мозги… на жалость бьешь, что ли?

– Не… не… помру скоро, Дима. Ты меня… меня… хоронить-то придешь, а, Дим?

– Если всерьез – я бы пришел. Но только вот – как узнать? Объявления в газетке, как я понимаю, ведь не будет.

– А ты узнай… узнай!

– Да как? Что я – бегать сюда должен ежедневно? Других дел у меня мало? Вот я телефон наш оставлю – может, позвонит кто-нибудь. А вообще, скажу честно – не люблю я всего этого: похороны, разная там хреновина…

– Что же их любить, вещи неприятные… Мать-то хоть что тебе про меня говорит?

– Неважно говорит… Попортил ты ей, видать, крови. Спрашиваешь еще… Она и вспоминать-то о тебе спокойно не может: одна пьянка, мол, дурь всякая…

– Нынешний-то лучше?

– Ну! Спрашиваешь!

– Видишь вот как получилось: хотел на радость вам жить, а вышло – на горе…

Носов снова заплакал. «Дима, Дима, – бормотал он. – Сынушко мой… Ты подожди, слушай, а? У нас получка нынче… я тебе денег дам…»

Хлопнула подвальная дверь, и на свет божий выполз Балин. Пощурился, внимательно оглядел сидящих сына с отцом.

– Это кто? – насторожился Димка.

– Да тут… ночевал один. Мало ли тех, кому и голову приклонить негде. Я пускаю, мне не жалко.

– Ну и видик у него – прямо волк волком!

– Четырнадцать лет в заключении – легкое ли дело! Весь человек меняется.

– А ты что, и раньше его знал?

– Ну… маленько.

– И не боязно рядом с таким? Они ведь вас, бывших, я слыхал, не очень…

– Тебе какое дело?! – рассердился отец. – Рассвистелся тут!.. Посидел, порастыкал – ну и ступай теперь!..

– Хэ, ступай!.. А я, может, как раз денег хочу дождаться. Давай, раз обещал.

– Обожди маленько… – Носов встал и подошел к Балину. – Слушай, у тебя деньжонок не найдется? Да ты не бойся, я сейчас же отдам, у нас получка нынче…

Тот залез во внутренний карман пиджака, вытащил несколько бумажек, отдал без слов.

– На! – Михаил Егорович протянул Димке деньги. – И ступай, дуй отсюда, нечего на нашу хреновую жизнь смотреть.

– Нечего так нечего… Пока! – парень поднялся и быстро пошел со двора. Носов глядел ему вслед.

Сбоку возник Балин:

– Это кто был? Не сын твой?

Бывший следователь кивнул.

– Здоровый конь. Дрова на нем возить. А деньги – «папка, дай!» – верно, а?

– Да это он сегодня только. Так-то… редко бывает.

– Что хоть делает-то он у тебя – работает, учится? Или так, погоду с утра пинает, ждет, как и ты, когда пивная откроется?

– Но-но! – строго прикрикнул Носов. – Ты это брось, понимаешь! Он ведь что приходил: сказать отцу, что учиться поступил. В университет, на физический факультет. На физический! Это тебе, брат, не жук нагадил. Там сложно… По материным стопам пошел. Она физик у него.

– Физики вы все, мизики… А с моим парнем что сделал?

– А что? Где он у тебя?

– Сидит… Третий уж год. Так мы с ним и не свиделись. Три с полтиной у него срок.

– Понятно… Тоже, значит, семейная традиция: отец – оттуда, а сын – туда? Так и будете всю жизнь меняться, знаю я эту песню…

– Ах ты сука! – задрожав, сказал Балин. – Зачем, сволочь, смеешься, издеваешься? Если бы не ты тогда… все бы у нас хорошо было, понял? Арестовал бы меня, как положено, отсидел бы я свою пару лет, пришел бы к Аньке… я ведь ее любил, можешь ты это понять, вша лягавая?!.. И все бы нормально было… жили бы опять, как люди. Парень ведь без отца, без матери остался – понимать надо… А я еще на зоне раскрутился… Вот зверенышем и вырос.

– А, брось, слушай! Ничего бы у вас нормально не было. Ты такой – не угомонился бы и после заключения. Только больше злобы накопил бы. Так что не знаю, что к лучшему. Раньше сядешь – раньше выйдешь.

– Что толку! Пока там – на волю охота, освободишься – тоже жить, оказывается, незачем… Была вот у меня мечта – тебя уделать, а ты – верткий оказался: все живешь… Но – надоел, надоел… Больно много рассуждаешь. И все не по делу. Так что пришел, кажись, твой час. Сегодня, не позже.

– Нехай так… – вздохнул Носов. – Только гляди – ты все лично для себя взвесил? Второе убийство – это ведь верный вышак, и безо всякого разговору.

– Да, да… – отозвался Балин. – Слушай, – вдруг с непонятной надеждой спросил он. – А… это точно, что на меня потом выйдут? Ты уж позаботился?

– А как же. Правосудие в любом случае должно сработать. Зачем это надо – нераскрытое преступление, убийство вешать?

– Подумаешь, беда – нераскрытое… Как был ты мусором, так и остался.

– При чем здесь – «мусор»? Это – закон, брат… Да ты здесь у меня и так изрядно уже засветился, так что надежды не питай…

Прошел мимо сварщик домоуправления Вася Сапожков, крикнул на ходу:

– Егорыч, не зевай! Получка прибыла!

– Пойду, – сказал Носов. – Ты уж ступай тогда… Ну, да и куда тебе деться – я ведь тебе должен!.. – остановился, словно бы что-то припоминая. – Да, да, да…

Вернувшись, первым делом поспешил расплатиться:

– На, держи. Благодарствую.

Балин насмешливо поглядел на него. Михаил Егорович смешался, сунул деньги обратно в карман.

– Ну вот что, – сказал он, помолчав. – Не пойду я нынче за пивом. Последний день – зачем его портить? Схожу-ка я лучше на рынок, куплю арбуз. Так что-то, ей-богу, арбуза захотелось! Астраханский куплю, большой, хороший. Давно не ел! А там есть. Должны быть. Ты что – ждать будешь?

– Тоже пойду, – ответил Балин.

– Что – боишься, убегу?

– Да куда ты к хрену денешься! Так… поброжу среди людей, потолкаюсь, гляну, чем торгуют.

Он поднялся, улыбнулся – криво, неуверенно.

– Да, с арбузом – это ты мощно придумал, гражданин следователь! Хар-роший арбуз – вещь, конечно… Айда!

После убийства Балиным своей сожительницы начались шум, тарарам, заволновалась прокуратура, началась проверка, подключилась инспекция по личному составу – но, в принципе, ничего особенно ужасного Носову не грозило, тем более что на его сторону встал начальник следственного отдела управления: следователь волен сам избирать меру пресечения, и баста, никто ему не указ! А от ошибок никто не застрахован. Конечно, здесь не народное хозяйство, не прямое производство, могут пострадать люди, – но что же делать? Как там, так и здесь нет пророков, а только обыкновенные труженики. Сверхчеловеков мы еще не родили, не воспитали, не вырастили. Так что – надо считаться с условиями. Беда в том, что Носов после этого случая сам впал в затяжной запой, не появлялся на работе, пропадал неведомо где. И замначальника управления по кадрам, не забывший разговора со строптивым следователем, начертал грозный приказ: «Уволить за дискредитацию!» Носову сообщил эту новость Фаткуллин – и удивился, увидав, как тот заплакал пьяными слезами: то ли от радости, то ли от горя, не понять было…

Потом он полтора года проработал еще юрисконсультом в одной шарашкиной конторе, спился там окончательно, расстался с семьей и осел капитально уже в домоуправлении, в подвальной каморке…

Они доехали на трамвае до рынка. Ранняя осень – все было свежее, сочное, относительно дешевое… И покупающие – веселые, загорелые, отдохнувшие за лето. Шутили с продавцами, яростно торговались из-за копеек. Хоть люди в больших количествах и тяготили Носова – здесь ему стало хорошо: легко, свободно. И спутник его утратил колючий вид: он подобрался, съежился, исчез волчий блеск в глазах, – Балин даже извинялся виновато и суетливо, если случалось кого-нибудь толкнуть.

– Дай-ка я тоже арбуз куплю! – неожиданно предложил он. – После поглядим, чей будет лучше. А?

– Бери, конечно, – ответил ему Михаил Егорович. – Ты ведь у нас богатый. Взаймы даешь, арбузы покупаешь…

– Да сгинешь ли ты, с-сука?! – окрысился Балин. – Ух, надоел. Хочешь – прямо сейчас распорю?..

И полез было уже в карман – но опомнился. Пожмурился, помотал головой – и они продолжали свой путь вдоль рядов.

У Носова заболело сердце, он хотел даже повернуть обратно, обойтись без арбуза. Но вдруг взгляд его, рассеянно шарящий по прилавкам и окружающей их толпе, остановился; он радостно замычал и устремился вперед.

– Здравствуй, тетя Маша! – жарко сказал он, почти прислонясь губами к уху бывшей народной судьи Киреевой.

Она отшатнулась с испугом, обернулась, вгляделась:

– Ой, Мишенька! Это ты, мальчишечка мой дорогой!..

Носов знал о ней совсем немного: Мария Алексеевна ушла из суда вскоре после того, как его самого уволили из милиции. Сразу после ареста председателя суда Зырянова пошли слухи о их связи, слухи, как водится, обратились оргвыводами… Зная Кирееву довольно неплохо, Носов мог представить, сколько пришлось ей пережить, когда завертелась кутерьма вокруг человека, которого она полюбила – наверно, даже впервые в жизни. Она ведь жила только по большому счету и никогда не стала бы размениваться на то-другое.

– Ой, Мишенька! Ой, какой ты стал… Как хоть живешь-то? Все дворничаешь? Ну и не беда! Все бывает… А я сейчас вашу Аню Демченко встретила, она в цветочном ряду георгинами торгует. Не желаешь с ней поговорить?

– Нет, не желаю. О чем?

Сгорбилась Маша, потолстела.

– А я иной раз пробегаю мимо вашего райотдела – тебя вспоминаю, всех нас… Он все такой же стоит, только люди другие, совсем никого не знаю…

– Ворота-то там – как? Все устанавливают?

– Возятся – варят да снова снимают. Это уж – работа на века.

– Тетя Маша, тетя Маша… Со свиданьицем, значит. Надо же, где встретились… Помогай арбуз выбирать.

– Ты не один?

– Да вот… с дружком… – он показал на Балина. Киреева кивнула, поздоровалась и ухватила бывшего следователя за руку:

– Я выберу тебе, Миша! Я умею выбирать. Во-он туда пошли, там астраханские, я знаю!

Она долго выбирала: постукивала, осматривала хвостики, держала в руках. Наконец вручила Михаилу Егоровичу:

– Бери. Должен быть очень вкусный. Право-слово!

– Теперь мне, – сказал из-за ее спины Балин.

– Давайте, давайте…

А когда они оба встали перед нею с оттягивающими сетки арбузами, она подошла к Носову, ткнулась ему в плечо:

– Миша, Миша!.. Я ведь Пашку нынче в мае схоронила…

– Да что-о ты! Вот беда…

– Ага… Всего восемь месяцев и на пенсии-то побыл! В магазин сходил с утра, и – «Что-то мне нездоровится, полежу маленько…» Я на кухне была. Слышу – он захрипел. Врачей вызвала, приехали – а поздно, он уж отошел. Сорок девять лет… Так и не пожили мы с ним толком. Ах, ладно, Миша! Прощай, что ли. Так толком и не поговорили. Жалко! Я тебя иной раз и во сне увижу. Что-то хорошее у меня с тобой связано. А ты помнишь хоть меня? Наверно, ничем хорошим и помянуть-то нельзя: дура, дура, дура была…

– Слушай! – Носов схватил Марию Алексеевну за руку. – А пойдем-ка ко мне! Посидим, потолкуем. Соскучился я, право… И арбузы твои распробуем. Винишка сообразим… Идем, тетя Маша! Как хорошо, что я тебя встретил сегодня! – в глазах его показались слезы. – Пойдем, а? Ты что, стесняешься? Я, верно, бедняк, в подвале живу – ну, так ты ведь человек понимающий, тебя это не должно смущать. Обидеть тебя там тоже никто не обидит…

– Поехали, Мишанька!

Балин со своим арбузом плелся сзади них. В трамвае он вынул абонементы на всех троих, пробил и показал: мол, не волнуйтесь, заплачено!

– Кто это? – тихо спросила Киреева.

– Да… – Носов замялся. Про то давнее балинское дело она вряд ли что-то знала, его судил областной суд. Бог с ним. – Работает, слесарь наш… со мной пока живет. Что-то с женой у него не ладится.

Балин злобно наблюдал за ними. Ишь ты, подхватил подругу, тащит к себе… Но не похоже, чтобы у них того-этого: больно стара… Тоже, видать, из ментовских… Болтают, погыгивают. Ну, хорошо же… Поди ты, какой хитрый попался мусор: натворил дел и – спрятался в дворниках, вроде как и вовсе ни при чем. Решение убить бывшего следователя именно сегодня укрепилось в нем окончательно.

– Значит… значит, здесь живешь? – Киреева грустно покачала головой, останавливаясь перед кованой, ведущей в подвал дверью.

– Здесь, тетя Маша.

– Что ж, открывай…

Они спустились вниз и вошли в носовскую каморку.

– Ты бы, Миша, хозяйку хоть приходящую себе завел, – оглядевшись, сказала Мария Алексеевна. – Грязища…

– Как-кая там хозяйка! Садись, садись…

Он расчистил рукавом стол, подвинул табуретку. Вынул арбуз из сетки.

– Эй, квартирант! – крикнул он Балину. – У тебя, я знаю, нож знатный есть. Давай, починай!

Тот полез куда-то внутрь пиджака, вынул острый блестящий клинок с наборной рукоятью. Пластнул сверху арбуза – тот распался на две половины.

– Гляди, какой! – восхищенно ахнула Маша. – Я ведь сказывала, что умею!

– Ну-ка дай! – Михаил Егорович протянул руку. – Дай, говорят!

Балин протянул ему нож. Носов аккуратно разрезал арбуз, Киреевой вручил самый большой ломоть.

– Нет, так не годится, – сказал он через некоторое время. Он поставил на стол бутылку водки, возбужденно потер ладони:

– У, хар-рашо-о… Ну-ко, стаканчики помыть-сполоснуть… Ты, тетя Маша, сегодня наша гостья. За тебя, что ли?

– Нет, ребята! – она сделала решительный жест. – Не надо за меня. Ради Бога, я прошу. Давайте за что-нибудь другое.

– А за что? Я и не знаю. Больше вроде не за что. За любовь разве… х-хы-ы…

– Ну а почему нет-то? Любовь – дело хорошее. Только, видно, не про нас…

Выпили, закусили арбузом.

– Не грусти, тетя Маша! – сказал бывший следователь, погладив Кирееву по плечу. – Все еще впереди, какие твои годы.

– Да мне ничего не надо. Какого черта я вообще здесь торчу? Я ведь деревенская девка. И так мне нравилось там жить! А вот выхлестнуло – и все. Школу кончила в райцентре, домой приехала – мать парализованная лежит, деду восемьдесят лет. Спрашиваю: чего дальше-то делать? Ой, говорят оба, уезжай скорей куда-нибудь, а то нам за тебя налог велели платить, тысячу рублей. По тем-то временам!.. Поревела, манатки собрала, да и в город двинула, в техническое училище. Год там отучилась – да на завод. На юрфак заочно поступила. Такая правдолюбица была… Вот в суд и угодила.

– Вона что! – подал голос Балин. – Так ты судейская! А я-то гадаю: чего они сошлись, воркуют?

– Что, есть претензии? – устало спросила Мария Алексеевна. – Давай, слушаю…

– Да брось ты с ним! – это вмешался Носов. – У него ко всем претензии.

– Значит, есть и основания… Но мне себя винить не в чем: я никого против совести не засудила.

– Это его не интересует. У него и наколка такая есть: СЛОН. Это по-лагерному значит: «Смерть лягавым от ножа».

– Ну, она не всех касается, – проговорил Балин. – Некоторых только…

– А, ну да…

Киреева замерла: словно прислушивалась в наступившей тишине к душам обоих.

– Пойду я, – она поднялась. – Спасибо тебе, Миша. Передохнуть надо.

– Оставляешь меня, тетя Маша? – усмехнулся бывший следователь. – Эх, ладно…

– Что мне тут делать? Ваши дела… Господь вас спаси! Ты покорись, Миша. И вы, – она поглядела на Балина, – тоже покоритесь. И без того много греха нынче по земле бродит.

– Устали уж покоряться-то! – буркнул Балин. – Сколько можно? Меня вон четырнадцать лет так ломали, что ни косточки, ни нерва живого нет. Что же я – один все это на себе тащить должен?

– Мелкая ты душа… Зло с собой носишь… – она сверкнула глазами на Балина, перекрестилась и пошла к выходу.

– Подожди, тетка! – жалобно крикнул он ей вслед. – Подожди, поговорим… поговорим давай! Я рази сам-то по себе злой? Меня ломали, калечили… озлили до того, что сам в беспредел впал! Погоди-и!..