Текст книги "Райотдел"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Как же, как же… У меня и рапорта лежат о его задержании, с адресами сожительницы, родителей… Я выходил и туда, и сюда, и его посылал, – он кивнул в сторону внештатника, – но без толку все… И она, и родные говорят, что не знают, где он скрывается: где-то, мол, у друзей: то здесь, то в городе… Вообще-то люди его видят, встречают. Жалко, я сам его на лицо не знаю, может, тоже встречал где-нибудь…

– А этот, помощник твой, что?

– Ну, он парень не очень надежный. У него брат судимый, вместе живут. К тому же он немножко умственно отсталый. Даже на вызов десять раз подумаешь послать: сразу командовать начинает, руки выкручивать… Так, держу больше для видимости, для проверяющих – они ведь бешеные прямо делаются, если видят, что добровольных помощников на участке нет! Вот он одного из них и обозначает.

– А лесокомбинат разве не обеспечивает?

– Да что от них толку! Все думы о том, как бы скорей разбежаться. У каждого дом есть, семья, свои дела. Конечно, какой-то актив нужен – но ведь его сразу не подберешь. Предшественник мой поработал тут, мать бы его… Никаких концов не ухватишь, везде темный лес. С Балиным тем же – пока не освоишься, пока людей не узнаешь, каждый закоулок не изучишь – как его найдешь? Ну давайте еще раз к Аньке, его сожительнице, сходим – но он ведь, с другой стороны, тоже не дурак, чтобы туда пойти ночевать, знает, что над ним висит. А если уж они вместе ночуют – тогда мы его просто не найдем, бабы мужиков прятать умеют. Про родителей я не говорю.

Ну и как оно? Рев прокурорской глотки, твоя бесшабашная пьяная выходка… Что хотел доказать? Незачем было сюда ехать. И Кутузов уже умотал. Как теперь добираться до дому? Нет, если уж здесь оказался, стыдно возвращаться, ничего не сделав. Ведь что ни говори – Балин ходит где-то с ножом, значит – пахнет кровью и смертью…

– Пойдем, Коля! – сказал он. – Надо все-таки сходить, глянуть – вдруг чего-нибудь да получится…

– Витя! – крикнул Селиванов своему помощнику, – я закрываю избушку на клюшку. Надо пойти поискать Балина. Толика Балина, помнишь такого? Который с Анькой Косковой жил. Ты ведь ходил уже к ней домой? Веди! А то я, боюсь, заблужусь еще.

Полдвенадцатого. Ночь была темная, лампочки на уличных столбах где горели, где нет. Но еще не все спали: многие окна светились, и они шагали от одного высветленного на земле квадрата к другому.

Дом Косковой был не стар, добротен, крыльцо довольно высокое – не опустилось, не вросло в землю. Темнели стеклами и три выходящих на улицу окна.

– Есть ли кто дома-то? – засомневался сержант. – Витя, иди, постучи…

Тот поднялся и забухал по двери сначала кулаком, потом ногой. Послышался его голос:

– Или, сука, не открывает, или у Людки Савочкиной опять отирается. С-суки они обе…

– Все знает, – тихо сказал Селиванов. – Больше придуряется…

Витя, топая башмаками, спустился с крыльца. Михаил тронул его плечо. Внештатник дернулся, подался в сторону.

– Что ж, веди давай к Савочкиной. Без тебя нам каюк, я даже адреса ее не помню.

Витя гордо выпрямился и снова зашагал по улице.

– Бесполезно все это, – вздохнул участковый. – Впрочем, вам виднее…

– А много Толику грозит? – спросил вдруг Витя.

– Да чепуха. Года два-три, если бы дурью не занимался. Ты поговори с братом, пускай ему передаст: муйню, мол, не лепи, выходи, покуда совсем поздно не стало.

– А!.. он меня не послушает. Толик Аньку убить хочет, я от пацанов слыхал. За ее паскудство. Ну и пускай убивает.

– Перестань, парень, ты чего это молотишь? – возмутился сержант. – Еще и убийства на моей территории не хватало!

– Ну и что же, что убийство? – голос дурака был необыкновенно рассудителен. – Она же сука развратная. Значит, меньше будет разврата. А его посадят – тоже хорошо: зачем он нам нужен на участке, такой пьяница, хулиган! Всех бы вот так перестрелять да пересадить – вот и преступность бы исчезла, и пьянство.

– Жалко, Витя, что грамотешка тебя подводит! – хмыкнул в темноте Селиванов. – С такими рассуждениями быстро бы в верхах карьеру сделал. Хоть сейчас в генералы производи!

«Кажется, участковый пацан надежный, – отметил Носов. – Может, и пойдет у него дело…»

– Нет, Толик к вам добром не явится, – переключился вдруг внештатник. – Но если вы облаву на него задумаете делать – лучше мне скажите, я совет дам, я ведь все тут знаю.

Коля поймал носовскую руку, наклонился, шепнул: «Не вздумайте. Говорю точно – продаст…»

11

Вот и дом Савочкиной. В общем, такой же, как и Анькин, только поприземистее. Одно окно – видно, кухня – было темным, в двух других горел свет. Носов толкнул сержанта: «Теперь давай ты…»

«А зачем, собственно, мы туда идем? – подумал вдруг он. – Балина, которого я ищу, здесь быть никак не может. Разве что Коскова. Но она-то мне совсем не нужна! А, что теперь толковать!.».

На стук отворилась дверь в сени, и женщина спросила:

– Кто там так поздно?

– Коскова! – крикнул Михаил. – Это я здесь, следователь Носов. Узнаете?

– Ой, Михаил Егорыч, вы? Отпирай, Людка, отпирай!

– Мы пойдем тогда, что ли? – помявшись, спросил сержант.

– Пойдете? А как я выбираться отсюда буду?

– Женщины выведут. А может, и ночевать устроят. – Носову показалось, что участковый усмехнулся. – Чего там, дело обыкновенное…

– Ладно, иди-иди! – просунувшись в дверь, грубо крикнула Савочкина. – Глядите, он еще и Витьку, этого недоноска, с собой притащил… Мы с товарищем следователем сами тут разберемся, что к чему.

Савочкина, заперев тщательно дверь, провела следователя в горницу. Там на столе он увидал ополовиненную бутылку коньяка, вскрытые импортные банки – закуска. Обе женщины были уже на изрядном взводе.

– Богато живете, – сказал Носов, взяв со стола и разглядывая баночку с икрой.

– Ну как же… В торговле работаем, не где-нибудь… – отозвалась Коскова. Она, вся красная, сидела на диване и дымила сигаретой. Изба была наполнена этим дымом – его не могла вытянуть даже распахнутая форточка.

– Ой, как хорошо, что вы пришли-и… – сладко запела Людка Савочкина, подкравшись сзади и погладив его по плечу. – А то нам так страшно, бедным, одиноким. Завтрашний праздник вот решили отметить, День Победы. Вы ведь не откажетесь, верно? Ну, держите! – она налила в рюмки.

Не стоило, пожалуй, пить с этими темноватыми бабенками. Но так соблазнительно мерцал в рюмке на свету золотой коньяк, так болела голова… Преодолевая неприязнь и раздражение, он с трудом проскрипел: «Ну, за праздник… давайте, что ж!» – и выплеснул в рот терпко пахнущую жидкость. Она сразу покатилась внутрь, не обожгла даже неба и гортани. Взял лимонный ломтик, вяло пожевал. Продавщицы улыбались, хоть глаза и поблескивали настороженно.

– Может, вам сразу вторую налить? – спросила хозяйка. – Вы не беспокойтесь, этого добра у нас есть.

– Что мне беспокоиться! – Носов небрежно махнул рукой. – Это вон ей надо беспокоиться, – и указал на Коскову. Та вдруг заплакала. «Ой, я не могу-у…» – бормотала она.

– Ладно, перестань, – сказал Носов. – Знаю я все. Будем мы ловить твоего Тольку. И зря вы, сучки, жалобы на меня валяете в прокуратуру. Ну накажут, ну и что толку? О другом надо думать…

– Вы уж нас извините, – в Людкином голосе прорезался сладкий тон миротворицы. – Растерялись, что же, бывает… Наплевать на эту жалобу. Конечно, найдете вы Тольку. Он ведь хвастун такой, дурак… Ой, да хватит! Праздник завтра или не праздник? Анька, кончай реветь, такой гость у нас! Давайте… на брудершафт!

– Еще чего не хватало! – буркнул Михаил. Но налитое все-таки выпил. Людка сидела рядом на диване, прижимаясь большой тугой грудью.

– Това-рищ следователь, товарищ старший лейтен-ант… – ворковала она. – А можно вас просто Мишей звать? Мне это нравится. У меня был один знакомый прапорщик… тоже Мишей звали…

Анька хихикала – сначала неуверенно, потом все смелее и смелее. Но Михаил не мог уже сбросить овладевшего им блаженного оцепенения. Кайф! Ка-айф… И эта Людка рядом… ведь хороша же, собака!.. Вдруг она повернула его голову и впилась в губы. «Ну, давай выпьем еще… – шептала она. – Двинься давай ближе… вот так!» Он отстранился и замотал головой. «Не-ет… – хрипел он. – Ну перестань, перестань…» Следующую они действительно выпили на брудершафт и поцеловались – длинно и страстно.

Затем все как-то закувыркалось у него в голове, и он плохо уже воспринимал дальнейшее: что-то они кричали, хохотали, пели… Запомнились только желтые, бешеные Людкины глаза, когда она присасывалась к нему.

Очнулся в темноте, от неясной, тревожащей тело возни. «Ну же… ну же…» – шептала Людка. Он прижался к ней, вспомнил ее тело, пытался ласкать, – однако ничего у него не выходило. «Не… могу…» – обессиленно сказал он, откидываясь на спину. «У, мусорок, – в Людкином голосе слышались злоба, ненависть. – Даже и на это-то толку у вас не хватает…» У Носова не было сил даже обидеться, в мозгу вспыхивали и разлетались ослепительные ракеты. «Надо бы стопку дернуть», – подумал он, но не мог заставить себя подняться. С дивана доносился храп – там дрыхла Анька Коскова.

Потом он снова проснулся – оттого, что хлопнула дверь. Было совсем светло. Рядом сопела Савочкина.

Оделся, глянул на часы – шесть, бож-же мой… Дома ждут Лилька, Димка – а он опять проторчал ночь у каких-то профур. И то, что происходило с ним вчера, начиная с ухода из кафе – представилось горячечным, прерывистым, тошнотным сном.

Косковой уже не было на диване – это она, видно, хлопнула дверью, уходя. Обшарил глазами стол – и не нашел ничего, видно, вчера все выпили. И опохмелиться нечем. А, плевать! Главное – скорей, скорей отсюда! Домой.

Он довольно быстро выбежал на середину поселка и сел в пустой еще автобус. Похмельные мысли одолевали его. Как-кая чушь кругом, ерунда… Вот весна на дворе, май и зелень – а что ему эти май и зелень? У него свои дела, свои заботы: пьянка в кафе, куда он проник с черного хода; ночной вытрезвительский фургон; грязный участок; внештатник Витя; темные развратные бабенки-торговки…

Дрожь колотнула его, и слезы выступили на глазах.

^{ДЕВЯТОЕ, ПЯТНИЦА}

1

Вопреки ожиданиям, Лилька встретила его спокойно, лишь горько усмехнулась:

– Ну и как там твое дежурство? Опять, вижу, не просыхал.

– Да чепуха вышла, понимаешь? Мы вчера действительно маленько отметили, и вдруг – прокурор вызывает: «Балин с ножом ходит по Заостровке, угрожает убить сожительнцу. Немедленно выезжай туда и организуй задержание». Вот и пришлось ехать. Дежурили с участковым и оперативниками у нее дома и у его родителей. А холодно было! Вот и пришлось водкой отогреваться.

Этот вариант он сочинил дорогой. И, зная Лилькины слабые места, уверен был: должно сработать.

– Ой, а кто это такой – Балин? За что он ее хочет убить?

Михаил начал плести ей какую-то сентиментально-душераздирающую лапшу, – Лилька размякла, и уж готова была, кажется, сама отослать мужа на все праздники ловить плохого, преступного человека – но успела спохватиться:

– Мы ведь обещали Димке демонстрацию. Ты помнишь?

– Ну как же!

– Давай тогда ешь, брейся, одевайся.

На митинг и демонстрацию надо было идти в любом случае. Потом на воинское кладбище. К отцу в госпиталь. И отношение к этому дню было у Михаила совсем другим, чем к иным праздникам. Те годы, когда люди страдали в тылу и погибали на фронте, были для Носова полны светлого, высокого значения. Он всегда очень оскорблялся, если о войне говорили с насмешкой или уничижительно. Нет, Девятое мая – святой день. А нынче к тому же еще и юбилей!

Он сидел на кухне, пил крепкий чифир; зашла Лилька, села сбоку стола.

– Что, пошли? – спросил Носов.

– Погоди! – прошептала она, махнув рукой с платком.

Плачет! Ох, Господи…

– Ну чего ты? Балинскую сожительницу жалко?

– Да… И себя… себя жалко… Что же это ты, Мишка, делаешь со мной и Димкой?

– Да что ты, Лиль? Я… разве я чего?.. – он встал, поднял ее со стула, прижал к себе. – Ну не реви, чего ты, Лилюшка?..

И почувствовал, что сам не может удержаться – словно бы что-то черное, густое, безнадежное хлынуло через болезненно рванувшееся навстречу судорожным толчкам сердце. Их мокрые щеки коснулись, – и тотчас Носовы отпрянули друг от друга.

– Надо идти! – вытирая слезы, сказала Лилька.

– Да… надо идти… – тихо промолвил он.

Надо было еще взять от стариков Димку: за ним пошла жена, сам Носов сказал, что посидит в садике. Лилька уговаривала – но он отказался наотрез: не хватало еще вести никчемные разговоры сейчас. Притом, он и не чувствовал особенной обязанности поздравлять их с праздником: и тесть, и теща провели войну в глубоком тылу, на инженерных должностях, в оборонной промышленности, имели огородики… Ну и перебьются! Можно зайти потом – завтра, что ли… или послезавтра…

Мальчишка, лишь завидел его – кинулся навстречу, размахивая руками:

– Папка, папка! Ты где был, папка? Я вчера ждал тебя… Меня баба уложила, а я все плакал, плакал в темноте…

Они обнялись, Носов понюхал Димкину макушку, зажмурился: «Как сладко пахнешь ты, Димыч… Ну, пошли давай».

– А мы на демонстрацию идем? Где солдаты маршируют?

– Ну, я не знаю, будут или нет они там маршировать… Это другая демонстрация.

– Какая?

– Ты про войну слыхал?

– Ну конечно слыхал, знаю! Это где стреляют, взрывают все…

– Рисуешь ее, наверно?

– Нет, не рисую. Мы с бабушкой все цветочки рисуем. Цветочки, девочек в платьицах…

Господи, как все плохо!

– Ну вот, была война с немцами. Они хотели нашу страну захватить.

– А кто это такие – немцы?

– Эх, Димыч, рвешь ты мне душу… Ничегошеньки не знаешь, только и всего-то у тебя – цветочки рисовать. А я вот в твоем возрасте ничего, кажется, кроме войны, рисовать не умел и не хотел. Правда, в том тоже хорошего немного…

– Папка, сорви черемухи!

Кругом было много ее – шли среди частных дворов, тревожный горько-сладкий запах носился по улице. Носов сорвал веточку, отдал сыну – тот смешно наморщил носишко, внюхиваясь. «Может, и не ходить на демонстрацию? – подумал Михаил. – Побродить с ним здесь, поговорить о том-сем?.». Но надо было для этого перестраивать расписанный заранее день, потом – было что-то такое в характере, не позволяющее уклониться от всенародного мероприятия. Нет, пусть уж будет, как задумано. Он взял сынишку за руку, и они двинулись дальше.

2

К площади подошли рано, народ еще только-только начал стягиваться. Не было и милиционеров – лишь Валерка Блынский одиноко торчал на подходе со стороны главной улицы, сверкая начищенными сапогами и строго вглядываясь в прохожих. Завидев Носова, он стал радостно подзывать его. У Михаила не было особенного желания останавливаться и пускаться в разговоры со старшиной – однако не будешь же игнорировать человека, это самое обидное, рождает ненависть и месть.

Валерка лет уже десять работал в отделе шофером-милиционером, возил на старой «Волге» Монина и прочее начальство, иногда – если прикажут – выполнял по мелочам поручения дежурной части, других служб. Он просто потрясал всех своей ретивостью, постоянной готовностью к отправлению обязанностей. Всегда выбрит, наглажен, чистехонек, трезв, глаза навыкате… Вот и сейчас: ну наверняка ведь у него сегодня выходной, если нет – то торчал бы при отделе на своей машине. А человек, вместо того чтобы отдыхать, как нормальные люди, надевает китель с портупеей, вешает на него две медальки за выслугу, натягивает бриджи, чистит сапоги – и прется с утра в центр, словно без него тут мало будет надзирающих за порядком.

В отделе Валерку не любили, как вообще не любят у нас слишком рьяных службистов, однако ему это все было до лампочки. «Через десять лет буду замом начальника райотдела по службе!» – недавно изрек он, и народ принял это всерьез: а что, ведь могет! Не пьет, не курит, глядит преданно, с места схватывается моментально…

– Здорово, Миша! – старшина долго тряс носовскую руку. – С праздником тебя, дорогой! И супругу твою! И отрока твоего!

– Вольно, камрад. Ты чего вырядился, как на парад?

– Ну как же! Такой порядок: во всякий праздник форма одежды – парадная.

– Да ведь ты не на службе!

– И что? Пускай люди видят: работник милиции, при исполнении… Это никогда лишним не будет. Кое-кого, глядишь, и удержит от акций. Я тебе что сказать-то хочу: ты про майора Пелевина слыхал? Про Сан Саныча, из профилактики?

– Нет, ничего…

– Застрелился, застрелился Сан Саныч, вот какое дело…

Голос его был скорбен, но и торжество звучало в нем: как же, сообщить человеку такую новость!

– Ты… ты чего? – отмахнулся Носов. – Ты давай не ври! Я вчера был в отделе почти ночью – все там было нормально…

– Так ведь он сегодня! – ликующе выкрикнул Блынский. – Сегодня утром, понял? Явился, еще восьми не было. Меркушеву сказал, что хочет маленько поработать. Поднялся к себе, вдруг слышат – б-бах! Прибежали, глянули – а он уже готов. Голова на столе, кровища… Я в десятом часу туда заглядывал, когда сюда шел – просто зайду, думаю, ребят попроведаю, обстановку узнаю… а там уж такой аврал – не приведи Господь! Из управы наехали, дежурная бригада, начальство из облпрокуратуры, из нашей эта, как ее… Спасская, что ли?.. З-заруба! Я его и из кабинета в машину помогал тащить. Во какие дела… Трезвый, вроде, был, и не с похмелья… Ну что человеку надо было, верно? Майор: шутка подумать! Знай живи себе, жизни радуйся. А он – на тебе… Испортил отделу все дисциплинарные показатели. Дурак и дурак, ничего больше не скажешь.

– Да помолчи ты! – прикрикнул на него Михаил. – Дай хоть опомниться. Ах, Сан Саныч, Сан Саныч… Как пистолет-то у него под рукой оказался?

– А он его и не сдавал, как из уголовного розыска ушел. Просто переложил в другой сейф, и все. Кто бы знал! И забирать его не было оснований: бывший оперативный работник, часто дежурит, мало ли что может случиться… Но кому-то, понятно, влетит и за это. А, вот я тебе еще историю расскажу: захожу в дежурку, а Коля Мельников говорит: «Я бы на его месте не так поступил. Я бы лучше, чем себя, всю эту сволочь пострелял. – И на задержанных показывает. – А потом со спокойным сердцем в тюрьму бы пошел. И когда-нибудь, наверно, так и сделаю. Не могу больше на эти рожи глядеть». А что, может так случиться, верно? Не железный, хоть и тоже на майорской должности…

Лилька – сама не своя, с серым лицом – глядела в их сторону с лавочки в скверике. Она поспешно ушла туда, таща Димку, лишь только услыхала, что кто-то застрелился на службе ее мужа. Мальчик копошился возле нее, что-то рассказывая.

3

Надо же, какая беда… Что это стряслось с тобою, майор Пелевин? Все-таки нет-нет да и случаются такие вещи… В их отделе это – первый случай за последние шесть лет: тогда покончил с собой молодой опер из уголовки, – правда, у того при анатомическом обследовании обнаружили свежий сифилис. Еще повесился уголовник в туалете, у того нашли записку, где он ко многим своим бедам причислял еще и гомосексуальные приставания начальника паспортного отделения капитана Арцыбашева. Капитана (слухи о нем ходили давно) мгновенно уволили, и концы спрятали в воду. В Ждановском райотделе нынче ушел из жизни старший следователь, так уж совсем нелепо: явился домой выпивши, жена стала ругаться, заперся в уборной, и на тебе – вздернулся на смывном бачке. Капитан, хотели на отделение ставить… Что вот тоже сработало в голове?

А что сработало в твоей голове, Сан Саныч? Ведь таким уравновешенным, спокойным, рассудительным казался ты человеком: непьющий, некурящий, урезонивал и воспитывал пьяниц и нарушителей.

Носову стали припоминаться его разговоры…

–

– Конечно, у всего есть своя обратная сторона, в крайности впадать тоже опасно… У нас народ сердобольный, испокон веков узников жалеют. А те плакаться мастера. Вот и появляются гуманисты задним числом.

– Это как же, Сан Саныч – задним числом?

– Да вот так. Они жалеют человека, который страдает. Им не приходит в голову жалеть того, кто реально ворует, грабит, убивает, насилует, терроризирует и держит в страхе целые окрестности. Тогда у них психология другая: поймать! судить! расстрелять! До тех пор, однако, покуда он не окажется за решеткой. Тогда вот и начинается, вопит общественность: милосердия! гуманности!.. Все перекосы, мать бы их так… А за ними и законодательство, словно проститутка, шарахается. Старается сработать в угоду передовому общественному мнению. Вместо того чтобы выработать свое и твердо на нем стоять. Народ же в массе своей юридически безграмотен, он за эмоциями не то что наших – собственных дел и бед не разумеет. Долго ли Советская власть стоит? А у нас за это время законы столько раз менялись, что у них уж и авторитета-то нет…

–

– Тяжко мне, Миша… Жизнь идет, и все время какая-то чушь на вороту виснет. Я вот спрашиваю себя иногда: чего же ты хотел? Майор, начальник отделения. Вроде как все по делу. Но ведь я – ты пойми – всю жизнь, с детства еще, мечтал с неправдой бороться. Мы с товарищем даже клятву на крови в восьмом классе дали: мол, посвятим себя, то-другое… Ну, товарищ спился, умер уже, а я вот – иду, как блаженный, тетеревом токую… Но, чтобы неправду выявить и побороть, надо и свою концепцию правды иметь. Причем – лучше, когда человек сам выработает ее, выстрадает. Но – мало и этого. Надо найти все тайники, где эта неправда может быть рождена, высветить их, убрать… Вроде бы наше общество должно быть к этому готово. А на деле что получается? Только честный – да необязательно честный, просто заинтересованный – человек к такому тайнику подобрался, выключатель нащупал, его сразу по кумполу – хрясь! И пошла молотить машина. Причем та самая, что по идее, по задуманной структуре, должна была бы, наоборот, оказывать ему полное содействие. Все впереворот получается, вот штука-то… И молотит она меня, молотит, молотит… Однако обрати внимание: молотит и в глаза заглядывает: подчинись, мол, подыграй, подмахни, чего тебе стоит?.. Тогда все будет, не обижу. А я не хочу. Не могу. Ну, не та натура. Не сознание даже – физиология не та. И что теперь делать? Уйти? Куда? Да и что толку – если я все равно эту неправду буду искать, и все меня будут гнать и уничтожать? Значит – один черт… И здесь-то мне уж падать – ниже некуда, разве что в дежурные. Такие вот, Миша, мысли…

–

Такие вот были мысли. С ними ты и ушел, майор Пелевин. В мир иной.

Да… Недаром, видно, была тяжесть на сердце, когда утром возвращался домой. Предчувствие, что ли?..

И все равно – дурость. Нашел, называется, выход…

– Тоже мне – Венька Малышев! – произнес Носов, резко мотнув головой.

– Че-го? – заинтересовался Блынский. – Какой Венька? Кого ты имеешь ввиду? Что за человек?

– Да… – следователь скривился, повернулся и пошел в скверик.

Лилька молчала. Лицо у нее было скорбное, испуганное. Михаил взял ее за руку:

– Ладно, успокойся. Майор наш один… житейские дела, знаешь! Бытовые неурядицы, то-се… Везде ведь бывает такое.

В самом деле – не толковать же ей обо всей подноготной. Не время, не место… Вообще незачем.

4

На площади уже ухал военный оркестрик. Народ все шел и шел…

«Айда, ребята!» – Носов потянул за собою жену и сынишку. Появились солдаты внутренних войск, образовали ровные цепочки. На середине площади люди стояли еще не очень густо; Михаил огляделся. За трибуной, на здании проектного института, под огромными портретами Ленина и Сталина висели портреты поменьше: Брежнев, Суслов, Молотов, Жданов, Устинов, Гречко. Окружающие стояли тихо, вполголоса переговариваясь между собой.

Оркестр приглох, – на трибуну стали подниматься люди: штатские, военные со сверкающими погонами; горели награды и значки. Тут же грянуло сзади: «Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут!.». Народ сдвинулся еще теснее. Вдруг кто-то больно ткнул Носова в бок, – он оглянулся и увидал Феликса, гитариста, физика-лирика. Вид у того был смурной, он напряженно улыбался. Ернически поздоровался с Лилькой: «Здравствуй, милая ты наша! Заступница, хлопотунья…» Скалясь, сделал «козу» Димке: «И ты здесь, юное дарование! Прекрасная традиция, друзья мои: на всенародные торжества – всей семьей!.». – «И ты тоже присоединяйся к нам, Феликс!» – защебетала Лилька. «Да ну… я случайно здесь, пробегом, я ведь не любитель манифестаций». – «Мы тоже не ходим на демонстрации, – сказал Носов. – Но День Победы… как-то всегда стараемся…» Феликс усмехнулся: «Ну-ну… и что же ты лично на нем отмечаешь? Салютуешь, так сказать, своими трудовыми успехами? Или… по чисто служебным надобностям сюда ходишь? Как вон те, сослуживцы твои, в мышиных мундирчиках? Поддержание порядка изнутри, а?.. Х-ха-а!.. Пистолет-то с собой? Не забыл?.». – «Как раз сегодня забыл, – сипло, с трудом ответил Носов. – И – ох, как жалею! Был бы с собой – я бы тебя, сука, безо всякой жалости сейчас хлопнул!» – «Даже так? Поди ж ты, какие, оказывается, строгости…» У следователя заломило от ненависти глазницы, он мучительно, через дрожь всего тела жалел теперь единственно о том, что нет с собою ножа: засадить в податливую плоть, повернуть, чтобы уж – никакого пути назад… Мысль, что можно обойтись просто кулаком, даже не мелькнула у него. Феликс схватился неожиданно и моментом исчез. «Мелкий бес, – подумал ему вслед Носов. – Мелкий бес…»

Лилька дернула его за руку.

– Да ну его, Мишка, дурака, – сказала она. – Наплевать и забыть.

Он благодарно поглядел на нее.

– Все твои друзья меня не любят, – пожаловался он. – Словно я… палач какой-то. Словно бы на мне клеймо, ей-богу. А что я плохого делаю? Служу, да. В милиции. Ну и что? Я юрист. Восстанавливаю справедливость. Как и они, закончил университет. Почему же я для них – человек второго сорта? Ну да и пошли они все, верно? Тоже мне – элита, пфу!.. Моя профессия нисколько не хуже любой другой.

– Ну конечно! – мирно согласилась Лилька. – Нисколечко не хуже. Только ты вот что: в аспирантуру давай поступай. Все сразу встанет на место, увидишь… Тогда и Феликс к тебе совсем по-другому станет относиться.

– Больно нужно мне его отношение…

Над площадью уже вовсю разносились умноженные микрофонами голоса ораторов. Размахивая руками, они кричали о победе в великой войне. Носову пришло в голову, что поставь сейчас туда Фаткуллина, или его друзей-фронтовиков, или даже Ваню Таскаева – любой из них точно так же закричал бы стертые, тысячи раз тверженные другими слова, шуршал бы бумажками на трибуне, боязливо оглядываясь на стоящее рядом высокое начальство…

Снова взревел оркестр, асфальт задрожал от дробного армейского шага: шло в парадном строю военное училище. Димку толкнули, он накуксился; Носов посадил его на плечи. Люди с трибуны спускались и шли в широкую боковую улицу. И сразу же туда, за ними, двинулась толпа. Милиционеры пытались сначала сдержать ее, но это было бесполезно: с площади вталкивались новые и новые люди, заполняли улицу, и передние – нерешительно сначала, затем все увереннее, обгоняя спустившихся с трибуны – двинулись вперед, к военному кладбищу. Дальше все стало неуправляемым: просто улица заполнялась и заполнялась, и образовывалась единая колонна, единый поток. Так же вытолкнуло туда и Носовых, – какое-то время они метались, ища свое место в движущейся лаве; найдя его, тоже зашагали вперед: сначала тихо, затем – все ускоряя и ускоряя шаг. Люди рядом с ними шли молча и сосредоточенно. Звуки далекого, оставшегося на площади оркестра ударяли в спину. Кто-то в рядах включил магнитофон, захрипел Высоцкий: «Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка…» Туда кинулись идущие сбоку колонны милиционер и парень в штатском; певец умолк. На подходе к кладбищу уже не шли, а бежали, Михаил слышал со всех сторон запаленное дыхание. Старики и инвалиды вываливались на обочины, злобно глядели на бегущих мимо. И вдруг все встало: кордон солдат и милиции преградил вход на кладбище.

Понеслись команды: началось возложение венков к подножию наскоро сооруженного памятника. Благообразные старички, вальяжные дяди в строгих костюмах, военные, пионеры, представители общественных организаций… Носов, сняв сына с плеч, стоял в застывшей толпе. Все ждали покорно и угрюмо. Если встать на цыпочки – можно было увидать в недальнем редколесье усыпавшие его маленькие штырьки, обозначающие солдатские могилы. Те, кто умер здесь, вдали от фронта, по госпиталям. Сколько их! Тысячи и тысячи. Многие, наверно, при других условиях и другом лечении могли бы выжить. Да только – война есть война. Когда она идет, и обычного-то народа, не убитого и не раненного, умирает больше, чем в мирное время. Потому что она угнетает тело и душу.

Наконец двинулись; ворота открыли узенько-узенько, и текли туда тоненькой струйкой. Михаил видел, как люди шли между могил, клали цветы, садились, открывали бутылки. Внезапно проход снова перекрыли. На этот раз возникла давка, заплакали дети, закричали женщины и старики. Вдруг из толпы выбрался увешанный медалями дюжий мужик с портретом Сталина на палке и с рыком кинулся на милиционеров. Его быстро скрутили и поволокли в «черный ворон». Мужик выгибался, хрипел, матерился. «На двести шестую, вторую часть вполне может потянуть», – подумал Носов.

Народ потихоньку, потихоньку – начал расползаться. Складывали на обочины цветы, венки. Тут же стали возникать компании; потянулись в тихие, деревянные прикладбищенские улицы. Димка запросился на руки к отцу и скоро уснул; осторожно ступая, Носов понес его к трамвайным путям.

– Вот и сходили, – сказал он Лильке, выходя на остановку. – Даже на кладбище не попали.

– А! – она раздраженно сбросила в урну букет черемухи. – Ну ты хоть мне объясни, пожалуйста: почему всех-то было не пустить? Зачем столько войска нагнали? Ведь люди с доброй душой, не со злом туда шли. Такой порыв – скажи, ты много их в последнее время видишь? Кто кому опять помешал?

– Почему обязательно помешал? Все просто: когда народу мало, за ним проще уследить. А то черт те что может случиться.

– Что? Ну что? Да говори же!

– Отстань. Откуда я знаю? Что я – сам все это организовал? Мне ведь от этого тоже не легче.

– А еще хочешь, чтобы милицию люди уважали. За что? Ну, это все вам еще отольется…

Раздражение, тяжесть, усталость… Носов чуть сразу не отключился, сев на сиденье – площадь, бег с ребенком на плечах, стояние перед воротами, бестолковая ночь… От толчка жены он резко пробудился, чуть не выронив спящего мальчика, и потащился к выходу из вагона.

5

Люди праздновали тридцатилетие Победы, на улицах висели флаги, гремели марши; лишь в одном, кажется, месте все было тихо, обычно, отдавало нормальным выходным днем: в госпитале инвалидов войны. По-прежнему сидели или прохаживались внизу старики и пожилые мужчины – кто без руки, кто без ноги, кто с изувеченным лицом, а кто и без признаков внешних повреждений. Передачи, тихие разговоры с родней…