Текст книги "Райотдел"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Гауптвахтой грозил, сука…

– Не бери в голову. Ки-но Цураюки эту тему решает так:

 
Да, сном и только сном должны его назвать, —
И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —
Мир – только сон…
А я-то думал – явь;
Я думал – это жизнь, а это – снится!..
 

Давай лучше о другом подумаем. Головка-то бо-бо? Может, опохмелимся?

– Мне бы сегодня дома надо быть – жена сынишку привезет… сам понимаешь…

– Думаешь, мне не надо? Мне еще такое предстоит выдержать – врагу не пожелаю… Мы ведь маленько. Махнем по стопарю – и вперед!

– Ну разве что…

Фудзияма повеселел, закурлыкал какой-то мотив и в распахнутую Носовым дверь крикнул сидящей в коридоре на стуле сырой тетке с разбитым лицом:

– Пр-рашу, мадам!..

Михаил же завернул к Бормотову. Начальник следственного отделения листал поступившие с утра из дежурки материалы.

– Привет, лыжник! Опять, я слышал, с начальством ругался? Неймется тебе…

– Да он обнаглел, Петр Сергеич. Распоряжается моей жизнью, словно я его крепостной.

– Ты не крепостной, ясно… Ты анархист. И поплатишься, если не изменишь поведения. Ты где служишь? В милиции. Вот и делай выводы. Надо было просто принять информацию и передать ее мне. И не было бы лишних конфликтов, разговоров… В общем, работай. Никуда не поедешь. Они действительно того… на следователей замахнулись, ишь ты! Ну инженер, что ты скажешь… Они теперь на все посты лезут. Где понимают, где не понимают – без разницы… Ты вот что: по делу Павлова и компании обвинение предъявил?

– Нет еще… Некогда все было. Сегодня собирался как раз.

– Обормоты вы… Ну как так можно?! Ведь они уже двадцать суток сидят! А закон что велит? Не позднее, чем через десять суток после ареста, обвинение должно быть предъявлено! Чем ты думаешь?!

– Вы не переживайте, Петр Сергеич. Ну подумаешь, важность какая… Там же все очевидно.

– Это еще надо посмотреть… Неси дело!

Пролистал папку:

– И что же ты собираешься им предъявлять?

– Как что? Групповой грабеж, сто сорок пятая, часть вторая.

– Нет, Михаил, не думал ты над этим делом и не заглядывал в него после арестов. Ну-ка давай, соображай!

Следователь наморщил лоб:

– Что же, что же еще может быть… Нож, что ли? Нож вы имеете в виду? Там угроза была, конечно… Да, тут совсем другой получается коленкор: разбой, сто сорок шестая, вторая часть, пункт «а». Кре-епко они влетели… По ней же санкция – от шести до пятнадцати лет. Представляю, как Юрка психанет. «Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик…» Ан вместо пятерика-то – червонец замаячил! Пойти, обрадовать его… – Носов взял со стола папку и вышел из кабинета.

7

В комнатушке для выводных горько плакала их старшая, толстая удмуртка, сержант. «Ты чего это, Феня? – спросил Носов. – Чего стряслось-то, ну?.». Феня заговорила, содрогаясь; из ее лопотанья можно было разобрать, что она сегодня ходила на прием к начальнику управления, генералу, просила жилье вместо сырого подвала, где она жила вместе с пятью детьми и мужем, тоже контролером следственного изолятора. Носов вспомнил этого сизоносого сержанта и посочувствовал бабе. А генерал отказал, да, видимо, как-то еще унизил ее, выказав презрение. И вот она плакала, а следователь, заполнив требование на вывод, растерянно вертел его в руке: так кто же теперь доставит ему из камеры Павлова?

На счастье, подоспела другая выводная, Наденька, крутобедрая и пышноволосая.

– Ой, Миша, привет! – она кинулась к нему. – Ну, когда в ресторан пойдем? Ты ведь обещал!

Опять… Как-то сидели вот здесь, трепались, и Надя стала рассказывать, какая сложная и ответственная у них работа. И Носова дернуло за язык: «Да… что бы мы без вас делали? Надо расплачиваться, надо… в ресторан вести, что ли?» Так вот поди ж ты: уцепилась и напоминает каждый раз. Не хватало еще связываться с тюремной девой…

– Некогда все, Надя! Еле, веришь ли, до дому доползаю…

– Да! – надулась она. – Ты вот старшего лейтенанта, я слышала, получил, и хоть бы хны. Смотри, как бы после не обижаться. Ладно, давай свое требование. Ты где, в четвертом? Ну, жди…

Раздевшись в кабинете, Михаил подошел к окну и стал смотреть на раскинувшийся за тюремным двором сад; деревья скукожились под первым зимним снегом, нечеткие еще тропки пробежали между ними.

Юрка Павлов впервые сел еще по малолетке, за целую серию групповых краж и грабежей; освободился нынче летом, водворился на родном поселке Промзона и снова взялся за прежние дела. Местное молодое ворье, уныло прозябающее в мелких кражонках и истерическом алкогольном мордобое, с приходом его заметно активизировалось. Начальник райотдела редкую оперативку не обрушивался на следователей: «Когда вы посадите Павлова? Он отвратительный человек!» – «К сожалению, – хладнокровно отвечал Бормотов, – такой статьи нет в Уголовном кодексе». Монин скрежетал зубами.

А попался Юрка глупо, можно сказать, на сущем пустяке. Сидел однажды вечером на квартире своей подружки, Наташки Масалкиной, Лисички, пил с ней водку, и притащились еще две юные профуры, Зойка Мансурова и Ванда Душкевич, Душка. Лисичка скоро отключилась, а Юрку в присутствии «дам» потянуло на подвиги, захотелось показать, чего он стоит. Втроем они вышли на улицу, остановили дядьку, довольно скромно одетого, Юрка показал ему нож; сняли старенькое пальто, кроличью шапку, отобрали 12 рублей денег. Купили на них две бутылки водки, поперлись пить обратно к Масалкиной. А ограбленный кинулся, в чем был, в милицию. Где искать Юрку, там знали, сразу полетели на Лисичкину квартиру. Зойка к тому времени уже храпела рядом с хозяйкой, а Юрка и Душка неистово предавались любви на полу, возле кроватки трехлетнего Наташкиного сына. Одежда, снятая с потерпевшего, валялась в прихожей.

Стукнула дверь.

– Здравствуйте, гражданин следователь.

Юрка сел на привинченный к полу табурет. Носов протянул ему сигарету.

– Давно не были! – круглое Юркино лицо расплылось в улыбке. – Давно… Я думал – может, следователя сменили? Нет, не сменили, оказывается.

– Соскучился, что ли?

– Эх… По кому ни заскучаешь, когда участь решается! Нудно до суда сидеть… нервы надсаждаются. Скорей бы уж. Как там дома-то у меня? Как-то бы матери сказать насчет передачки… Папиросы, хлеб белый, колбасу, сахар чтобы принесла. Я ей тут написал – отдадите?

– Отдам… Я как раз на днях должен к вам зайти. Опись имущества буду составлять.

– Зачем? – насторожился Юрка.

– Затем, что статья, по которой я предъявляю тебе сегодня обвинение, предусматривает в качестве дополнительной меры конфискацию имущества. Сто сорок шестая, вторая часть – знакома она тебе?

Павлов коротко вздохнул, схватился за горло и начал бледнеть. Наконец заговорил севшим, словно застуженным голосом:

– Ты чего… в натуре… мусор… Там же… до пятнадцати… ты что-о…

– При чем здесь я? Что я – сам эти статьи пишу, что ли? Здесь чистый разбой, и ничего больше. Нож-то ты забыл? Ну, вот и все.

– Не было ножа. Не было. У, загрызу-у!.. Не было ножа!..

– Не ори… И бесполезно отпираться. Если надо будет, я проведу очную ставку и с потерпевшим, и с подельницами, Зойкой и Душкой. Они тоже нож подтверждают.

– Ш-шалашовки… Через них и пропадаешь. Мне ведь Зойка тогда и сказала: давай, тормознем того фраера. – Юрка обхватил голову, застонал: – Сто сорок шестая, вторая часть! Нет, нет, не согласен я, ничего не подпишу!

– Это пожалуйста. Мое дело – ознакомить тебя с обвинением. А правильно оно или нет – в суде доказывай. Но здесь все чисто, статьи тебе менять не станут. Ты бери постановление-то, читай. Можешь написать внизу: «Ознакомился, со статьей не согласен…»

Закончив допрос – Юрка признавал все, кроме ножа, эту линию он решил, видно, выдерживать четко, – Носов отправил его обратно в камеру и пошел заглядывать в кабинеты, искать Фудзияму. Тот, завидев Носова, махнул рукой: «Заходи! Погоди маленько, я сейчас!» Что-то во внешности угрюмого, обрюзгшего человека, сидевшего перед Борькой, показалось знакомым, и Носов присел на стул, вглядываясь.

Где же, где я тебя видел?

И только когда Вайсбурд сказал: «Вот здесь подпишите, Тогобицкий», – Михаил вспомнил его: Коля Тогобицкий! Как же, знаем такого. Следователь отвернулся, когда тот, топая, прошествовал мимо него к двери.

Еще до вуза, работая в автоколонне, он попал в напарники к Коле Тогобицкому, на одну машину. Михаил ничего не имел против: шоферюга как шоферюга, работал в их бригаде, однажды двже выпивали вместе после получки, – Коля тогда затащил его к себе домой, в барак, где жил с какой-то женщиной, играл на гитаре, пел «Ой вы, кони мои вороные» и настырно упрашивал Носова: «Пойдем в кино! Ну пойдем завтра в кино!.». Тем днем, когда он сел на Колину машину, ему попался в гараже бывший сменщик Тогобицкого, остановил: «Ну и к гаду же тебя сунули! С ним же никто не срабатывается, все сменщики от него бегут». – «А, как-нибудь…» – отмахнулся Михаил. «Как-нибудь… эх ты, потема!»

Через неделю, работая во вторую, Носов на пересменке подождал, когда Николай выйдет из кабины, спросил о чем-то, улыбаясь… И вдруг ощутил сокрушительный удар в челюсть. Упал на землю, завозился на ней, поднимаясь. Тогобицкий уже стоял над ним и орал: «Как ты, сволочь, смотришь за машиной? Не успел на нее прийти, а уже гадишь!» – «Ч-что такое?» – держась за разбитую губу, вякнул Михаил. «Ты вчера нигрол в задний мост доливал?» – «Нет… забыл, закрутился…» – «Тебе же ясно было сказано: из моста гонит масло. Я утром пробку отвернул, гляжу – сухо почти! Ты что делаешь, сука?!» Носов уже опомнился – быстро кинулся к кабине, поднял сиденье и вытащил монтировку. «Брось! – крикнул Тогобицкий. – Брось! А то убью. Я не шучу, гляди». Он расставил ноги, сжал большие кулаки и стал медленно обходить напарника. Вдруг заревел мотор, одна из машин тронулась с места и поехала прямо на Тогобицкого. Тот кинулся к стене гаража, быстро скользнул вдоль нее и скрылся в дверях. Из кабины вышел бригадир, Ваня Марков, протянул Михаилу газету: «На, утрись. Опять Никола не сработался. Беда, что с ним делать! А ведь трудяга от и до, машину знает, смотрит за ней… Куда его девать?» – «А меня?» – «Ладно, пойдешь на „газон“!» Носову дали другую машину, и на Тогобицкого с тех пор он старался не обращать внимания.

– Чего он? – спросил Михаил, кивнув в сторону двери.

– Знакомый?

– Вместе когда-то работали…

– Да пил, пил как-то со своей сожительницей и давай к ней вязаться: почему ты не любишь мою собачку? Той надоело: пошел, мол, вместе с собачкой своей! Ах, так! Берет со стола нож, в бок ее – шмяк! Проникающее ранение. Так что вот…

– Что за народ… Из-за какой-то собачки – другого человека ножом резать!

– Так они же все трехнутые, наши клиенты! У меня вот шурин в армии в охране колонии особого режима служил. Спрашиваю, говорит, одного: «За что сидишь?» – «Да тещу убил». – «За что?» – «Лежу, мол, утром с похмелья, а она жужжит и жужжит над ухом: „Ты такой, ты сякой, ты пьяница…“ Надоело, взял в сенках топор да и долбанул ей прямо по кумполу». Все перевернуто, чистое Зазеркалье, я уж сам сто раз в том убедился. Да теперь и везде, в общем, так. Ты-то этого Тогобицкого с какой стороны знаешь? Какой он раньше был?

– Да дурак. Без тормозов, абсолютно…

– Тогда все равно бы сел, рано или поздно. Удивительно, что только сейчас.

Борька оделся тем временем и стоял, потряхивая портфельчиком.

– Ну, куда теперь? Наш план, как я понимаю, остается без изменений?

Носов пожал плечами.

– Ага… – Фудзияма прищурился. – Дай сообразить. Так… Айда!

8

Они купили два «огнетушителя» с вином цвета слабого раствора марганцовки. Хотели выпить у Борькиной бабушки – она жила недалеко и сквозь пальцы смотрела на забавы любимого внука, – но ее не оказалось дома, и приятели заунывали. Забрели с отчаяния в Центральный райотдел в надежде встретить кого-нибудь из знакомых или однокашников и там воспрянули: дежурил от следствия Серьга Назин, однокурсник, друг Серьга! Теперь хоть помещение и стакан были обеспечены. С радостным жужжанием они расположились в Серьгином кабинете и уже готовились вытаскивать бутылки, но Назин остановил их:

– Вы минутку, ребята. Тут одна сучка прибежала, кражу заявляет… Посидите тихонько, я постараюсь быстро с ней разобраться. Тогда и сделаемся.

Крикнул в коридор, вошла женщина, села перед Серьгой и стала отвечать на вопросы. Тридцать один год. Сотрудница проектного института. Не замужем. Однокомнатная квартира. Знакомится в кафе с обходительным, интересным мужчиной. Ведет к себе. Едва вошли в комнату – он тут же завалил ее на кушетку. Затем она ставила на кухне кофе, извлекала из холодильника сухое вино, принимала ванну. Кавалер же исчез тем временем, прихватив двести рублей из изящной вазочки, а в прихожей – еще и сумочку, где были тридцатка и пропуск на работу…

Серьга вел беседу в четком русле:

– Он сам снимал с вас одежду?

– Ну… как же… да… – шелестела женщина, робко оглядывая кабинет. Наверно, в полусумраке затемненные фигуры Носова и Фудзиямы производили впечатление: инженерша могла даже принять их за представителей неких тайных неясных сил, благодаря которым милиция якобы держит всех на учете и раскрывает самые кошмарные и запутанные преступления. И думала: вот уж они немедленно побегут только им одним известными путями, живо изловят коварного вора и обманщика и предоставят ей: делайте с ним, что хотите! И она ответит без колебания: отведите в тюрьму! Но сначала выскажет ему все, что думает. Воспользовался женской слабостью! Это жестоко! Платочек ее окончательно вымок.

– Вы оказывали ему сопротивление?

– А? Да-а… Да.

– Значит, предварительной договоренности у вас не было? И он совершил половой акт с применением силы?

Невнятный, умоляющий шелест.

Никакой загадки Серьгина тактика не представляла: он упорно «тащил» на якобы имевшее место изнасилование – чтобы свалить дело в прокуратуру, которая вела следствие по этим преступлениям. Носов с Вайсбурдом скептически переглядывались: нет, не пройдет номер! Школа Бормотова и Таскаева сидела в них, а она считалась лучшей в городе. Дурак будет прокурор, если возьмет дело! Одинокая женщина ведет мужчину к себе на квартиру… Уже этим она его провоцирует на определнные действия. Потом ласкалась, пошла кофе ставить, шуровать в холодильнике… Нет, Серьга, дохлое твое дело. И тебе, милая, не стоит обольщаться, что кто-то станет здесь здорово стараться, чтобы изловить твоего краткого избранника. Пусть этот случай останется в памяти удивительным и неприятным казусом. Вспоминай его со вздохом. Еще лучше – с юмором. Так легче. И не ходи больше в милицию. Ничем тебе здесь не помогут. Не порти жизнь, не выставляй себя на позор.

Наконец ушла, боязливо оглядываясь. Но сколько Серьга ни бился – заявления об изнасиловании он так и не смог из нее вытащить. Она хотела только одного: вернуть похищенное. И – заглянуть в глаза этому человеку. Бог с тобой, золотая рыбка.

– Все-таки я этот материал сбагрю, – толковал Серьга, когда они уже махнули по стакану. – Повестку на завтра выписал… поговорим еще… На хрен надо… возись с ней, подвесишь еще глухаря, объясняйся потом с начальством…

– А ничего курочка, – заметил Вайсбурд. – Я бы и сам с ней на той тахте побарахтался. Старовата, но женщины, братцы, в этой поре – особый перчик! Я сам с таких начинал еще сопляком, они мне много дали…

Назин с удовольствием поддержал разговор: он еще в вузе числился в ходоках по женской части. Даже женитьба и рождение дочки не внесли особенных корректив в его поведение. Отец у него был полковник милиции, начальник отдела службы управления.

Под визгающий смех Борька с Серьгой травили друг другу анекдоты. Носова вино развезло, он сделался мрачен, все время помнил о ждущем его дома сыне.

– Слушайте, парни, – сказал он. – Нет у вас ощущения, что все время какая-то темная мура мозг обволакивает, топит? На меня как накатит иногда – хожу сам не свой, ватные и руки, и ноги, и голова.

– Пройде-от! – прищурился Серьга. – Отец говорит – лишь первые два года трудные, а после – как начнет год за годом отмахивать… Ты пускай все мимо себя. Делай, что положено, а остальное не бери в голову. А то действительно… Учти, здесь у нас тоже вредная сетка действует!

9

Домой он заявился в десятом часу. Лилька вышла в прихожую, горько сказала:

– Ну обещал же! Да еще и выпивши опять, Господи, вот горюшко!

Но ее уже оттеснял с дороги Димка:

– Папка, папка! – он бросился к отцу, обнял его ноги. Михаил поднял его, коснулся ладонью теплой, мягкой детской щеки.

– Ты ужинал?

– Да, усадишь его, как же! Разве он без тебя сядет? Знаешь ведь, как он тебя ждет.

– Ну давай, Димыч, за стол!

– Не-ет! – мальчик потащил его в комнату. – Сначала будем играть. Дай мне это… с погонами.

Носов достал из шкафа китель, надел на Димку. Тот важно заходил взад-вперед, волоча полы.

– Запачкает! – сказала Лилька.

– Ничего, очистится, пусть таскает. Иди, готовь там чего-нибудь.

– Пап, а ты кто? Я забыл. Старший капитан, да?

– Нет, сынок. Всего лишь старший лейтенант. Да и то недавний.

– Почему недавний? Что такое – недавний? Ты милиционер, да? Ты милиционером работаешь?

– Я работаю в милиции, но не милиционером, а следователем.

– Я тоже хочу следователем. Как ты. Давай в следователев играть.

– Нет уж, сынок, уволь. Что за игрушки! Я в них днем играю, а после – не хочу.

– Ну, давай играть в ГАИ.

Михаил устал на работе, да хмель еще ударил в голову, ему не хотелось вставать с дивана, но и отказать было нельзя: ведь кроме него, с мальчишкой, по сути, никто не играет. Старики только кричат на него с утра до вечера, читают нотации, воспитывают. Он надел болоньевую куртку, нахлобучил старую кроличью шапку, положил на диван плашмя детский велосипед и, рыча и завывая, подобно мотору, стал крутить баранку-колесо. Димка подождал немного в коридоре и вдруг выбежал в комнату, поднимая вверх полосатый жезл, стащенный отцом у райотдельских гаишников.

– Стойте! Ваши права!

Носов протянул ему служебное удостоверение. Мальчик раскрыл его, стал внимательно разглядывать.

– Да, правильно, это ваши права. Вы, товарищ шофер, нарушили правила. Правила ГАИ.

– Какие, товарищ милиционер?

– Ехали со скоростью на красный свет.

– Извините, пожалуйста, больше не буду. Это в последний раз.

– Нет, платите штраф.

– Хорошо. Вот, возьмите, – Носов дал ему рубль.

– Сейчас выпишу квитанцию. – Димка начеркал ручкой на листке бумаги какие-то каракули, отдал отцу. – А теперь идемте в тюрьму.

– За что? Я же уплатил штраф. И я же больше не буду.

– Ну, понимаете – я очень строгий милиционер. Вы не бойтесь, вы только посидите маленько в темной тюрьме, и я вас выпущу. В ГАИ так делают, понимаете?

Носов покорно встал и пошел в другую комнату. Выключил там свет, встал в углу. Димка закрыл за ним дверь и принялся четким шагом ходить возле нее – охранять. У Носова закружилась голова, он снял пиджак и свалился на постель. Вдруг дверь отворилась, зашла Лилька. За ней хныкал Димка, пытался утащить мать обратно. Увидав отца лежащим, а не стоящим в углу, он вообще заревел благим матом.

– Что это за игры у вас? Тюрьма, штрафы, квитанции… Ты чему его учишь, Миша?

– Я учу? – он даже растерялся. – Да ты что, Лиль! Я с ним о своей работе и не разговариваю никогда. Клянусь честью, он это сам все придумал.

– А ты поддерживаешь… Конечно, если папка служит в милиции – то и тюрьма обязательно, и все такое прочее… Не играй с ним, прошу, в эти игры, у меня от них душа болит.

– Хочу, хочу играть в ГАИ! – еще пуще заблажил Димка.

– Вы… ладно, идите… – глаза уже смыкались, голос сел. – Закрой, Лиль, дверь, устал я… вздремну маленько…

– Столько пить – как не устанешь! Хоть бы штаны снял. Думала, немножко хоть с нами побудешь.

– Я… сниму, ладно… полежу только…

Но сразу уснуть ему не удалось: Димка подбежал к кровати, прыгнул на отца и, больно упираясь ему в грудь острыми коленками, полез к стене, отодвигая Михаила.

Отключившийся было Носов очнулся снова, пустил мальчишку; тот прильнул к его уху и стал рассказывать про Чудище-Снежище из виденного недавно мультфильма – оказывается, он выработал целую программу на случай встречи с этим страшным существом: «Я ему, папка, всю свою слюню в рот задую!» – «Ум-м… М-мм…» – мычал Носов. Сознание то исчезало, то снова выныривало на поверхность. В соседней комнате Лилька смотрела телевизор: бубнили голоса, почему-то все время ухал филин. Так они и уснули: обнявшись, под уханье филина.

Часть вторая

Убрав утром свой участок, Носов отправился к управляющему домами выписывать новый халат, у старого уже вышел срок носки. Требование он подписал, но на склад не поехал: болела голова, хотелось опохмелиться. Носов знал двоих человек со своей территории, что торговали водкой, но они дорого брали, ихнее было ему не по карману. Он поплелся к себе в подвал. Вчерашнюю встречу он заспал, забыл и удивился, когда некий человек ухватил его за рукав, развернул:

– Нет, ты не проходи… Не узнал, что ли?

– Ты мне не тычь, я тебе не Егор Кузьмич… – забормотал, вырываясь, бывший следователь. Вдруг замер, припоминая.

– А… Это ты вчера с ножом-то… Ну дак и пыряй прям сюда, чего стоишь… – он завозил пальцами, расстегивая пуговицы рубашки. Пришелец остановил его:

– Погоди, не спеши.

– Дело твое… Побегу я тогда. Надо мне…

– Похмелиться, гляжу, шукаешь?

– У тебя есть, что ли? – уставился на него Носов. – У меня бражка стояла маленько… да вот вышла вся. – Он залез в старую сумку, которую незнакомец держал в руках, и радостно, возбужденно засмеялся: – Ну пошли тогда, пошли скорее…

Они мигом оказались возле подвальной двери, и Михаил Егорович заворочал в замке большим старым ключом. На пороге каморки гость остановился и оглядел срамное, душное дворниково жилье. Носов сидел уже на неряшливой своей лежанке, тихо улыбался сладкому предчувствию.

Забулькала водка в захватанный, давно не мытый стакан.

– Ну, прими, – сказал человек. – А дальше – там видно будет…

– Дур-рак ты… – неожиданно трезво и серьезно произнес бывший следователь. – Вот заходил, загрозил… Тихонько бы!.. А если не понял – так молчи. Тут жизнь ушла! А ты – «видно будет». Вот и дурак.

1

Утром первого января Носов пошел на дежурство в райотдел хмурый, невыспавшийся. Всю ночь проорали, прокувыркались, прокатались с горок; где-то в пятом часу он попробовал было притулиться в маленькой комнате, поспать хоть часа три – сутки ведь надо быть как штык, неизвестно, как сложится обстановка! – но приперлись и туда, загомонили, затормошили снова – надо было идти, пить, орать песни хриплым уже голосом… Лильке хоть бы хны – а знала ведь, что ему на службу. Может, удастся прикорнуть маленько в отделе…

Путь его лежал на этот раз через большой барачный массив, и в тех домах было дело: предстояло задержать и доставить в отдел злостную тунеядку и хулиганку Вальку Князеву.

Дело ее возбудили в первую неделю декабря, вот по каким обстоятельствам: напившись с утра, Валька начала с громким матом носиться по барачному коридору, пинать стены. Выглянула соседка, прикрикнула – и тут же скрылась, бросилась запираться с визгом, потому что Князева, обретя, наконец, конкретный объект посягательства, стала яростно терзать ее дверь. Кто-то распахнул окно, выскочил на улицу (все происходило на первом этаже), побежал звонить в милицию. С шофером Валеркой Двойничниковым выехал помощник дежурного Женька Арбузов. Они втащили бушующую Вальку в ее комнату. Арбузов пошел записывать объяснения соседей, а Валерка остался наедине с нею. Валька продолжала метаться, пыталась вырваться обратно, орала, – и неожиданно, схватив короткий черенок от лопаты (мать ее работала дворником), стукнула им шофера прямо по лбу. Шапка смягчила удар. Отсюда действия Вальки – хулиганство, связанное с сопротивлением работнику милиции – приобретали уже серьезный уголовный характер. Дело легло на носовский стол. И тотчас прибежал к нему начальник уголовки Севка Панич, зашумел, засуетился:

– Князиха загремела! Не верится… Майский день, именины сердца! Чес-слово… Всю, сука, плешь нам переела… И когда только мы их всех, сволочей, пересадим?..

Слава над Валькиной головой действительно витала худая. Она, во-первых, была известной проституткой, хоть и самого нижнего уровня: ловила клиентов возле винных магазинов, на улицах, в дни получек караулила у заводских проходных – ее «вычисляли» моментально, без работы она не сидела. Оставив мужика у себя дома, она бежала в магазин, купить на его деньги вина и закуски. Тем временем вступала в дело князевская мать: садилась на колени к клиенту, лезла целоваться – и, бывало, урывала свое. Тут же, в этой обстановке, существовала и четырехлетняя Валькина дочка. Второе: нередко на выходе из ее дома клиента стерегли уже шустрые, жестокие барачные ребятишки и обирали уже окончательно. Так что страдала и общая оперативная обстановка.

Вальку сутки продержали в отделе по указу о мелком хулиганстве и еще двое суток – по сто двадцать второй, – и когда Носов впервые увидал ее, она была уже вполне трезвая, с покорным и смиренным лицом. Оно было смуглое, тонкое, скорее грузинского, чем русского типа. Но виделся уже и хищный, низко-чувственный разлет ноздрей, недобрый прищур глаз, складки у рта. Как оказалось, ее высылали раньше за тунеядство и проституцию, а после судили за хулиганку.

– Это… что, у тебя тогда уже и ребенок был?

– Я ее в колонии родила. Мне немного давали, полтора года, она это время там же, в Доме ребенка, была.

– Судьбу же вы своим детям готовите… Не жалко их?

– Что вы говорите, гражданин следователь! Как не жалко. Так уж… получается.

– Может, проще было не заводить?

– Может, проще… Только женщине без ребенка трудно, это тоже надо понять. А если взять в заключении? Подумаешь о нем – вот душа и согреется.

Конечно, есть еще бабий инстинкт, тело, могущее плодоносить… Как-то при допросе одной воровки, рецидивистки из отпетых, он удивился, узнав, что у нее есть семилетний сын где-то в детдоме. «Как ты на это пошла?» – «Очень просто. Освободилась как-то, поширмачила маленько, пододелась, сажусь ночью в такси, кричу шефу: „Шеф, заделай ребенка!“ – „Бутылка, мать!“ И всех дел… Теперь хоть есть о ком думать, кому письма писать…»

Удар палкой-черенком Князева категорически отрицала:

– Не трогала и не трогала! Сам там бегал за мной, упал…

Вызванный шофер заорал на нее с порога:

– Глаза бы мои на тебя, Князева, не глядели, уши не слушали! Товарищ следователь, можно я ей самой по башке шмякну? Покоя нет никакого. Что ни неделя, то вызов в ихний барак: опять дебоширит. Последний стыд ты и совесть потеряла!

– Не била. Не била, и все.

– Я тебе покажу «не била»…

– Э, э, тихо! – вмешался Носов. – Вот что: провожу теперь очную ставку, выписываю тебе, Валера, постановление, и дуй с ним на экспертизу. А тебе, любезная Валентина, греметь да греметь под фанфары…

– Конечно, – заханжила Князева, – я хоть что скажи, мне никто не поверит. Вам ведь вся вера. А вы только и думаете, как человека засадить…

После очной ставки вдруг заплакала:

– Отпусти-и! Дочку мою… ну пожалей, а? Она умрет с матерью, мать сука у меня… специально ее заморит, чтобы жить не мешала, лишний кусок не тянула. Ну родила же я ее… что делать-то, что?! Одна она только и есть. Не бери грех на душу, дай мне самой ее в детдом устроить…

Вроде не врет. Да и какой смысл – так все, видно, и есть. Конечно, если девчонка останется со старухой и та действительно заморит ее, никто не назовет посадившего мать следователя царем Иродом. И все же, все же… Преступников наказывать, конечно, надо – но должно ведь быть и еще что-то…

– Ладно, замолчи. Недели хватит тебе?

Она вздрогнула; наклонившись вперед, быстро забормотала:

– Неделю? Нет, не хватит, оформлять еще надо… Десять дней, но? Я успею… надо успеть!

– Ну, так… Мерой пресечения объявляю тебе подписку о невыезде. Вот, распишись здесь. И учти: я за тебя сейчас в ответе. Хорошенько это усвой. Все, можешь идти.

Когда об этом узнал майор Бормотов, он аж позеленел:

– Что так?

– У нее девчонка четырехлетняя, она боится ее с матерью оставлять, говорит, что та ее все равно до смерти доведет.

– Ну доведет, допустим. Тебе-то какое дело?

– Как какое? Людьми же надо быть. Странно вы говорите!

– Вон что! Странно, оказывается… Ну, так: ты – следователь, выбор меры пресечения – твое дело. Но и отвечать готовься сам. А подзалетишь ты со своим говенным гуманизмом обязательно.

Десяти дней Вальке, конечно, не хватило, она явилась в отдел и попросила еще пять. Носов дал. Они прошли, прошла неделя… Валька не появлялась. Он запаниковал и в ближайшее дежурство, заполночь, полетел на машине к баракам, вместе с инспектором уголовки Вовиком Синицыным. Открыла им мать. Валька лежала на убогой койке, укрытая одеялом. Синицын подошел к ней, толкнул легонько в бок: «Эй, Князева, вставай. Пора, душенька…» Она открыла глаза и зашептала, часто дыша: «Не… могу я… Что-то… не могу… Болею… болит все…» Следователь приблизился к изголовью, тронул лоб. «Да она же горит вся! Жар у нее! Ты, мать, врача-то хоть вызывала?» Та не ответила. «Граждани-ин следователь.. – Валька слабо потянулась рукой к Михаилу. – Вы тихо… как вы меня теперь… понесете, а?.. Я… не могу встать-то… положите куда-нибудь, но-о?.». Носов отшатнулся: «Да ты что? Куда тебя в таком состоянии нести-везти? Лежи! Парни, я к автомату сбегаю, „скорую“ вызову. Когда хоть началось-то?» – спросил он безучастную мать. «А вчера! – ответила старуха. – Как приехала из детдома, куда девчонку отвозила, так и легла, не вставала почти…» Носов подоткнул старое ватное одеяло: «Ну давай, Князева, выздоравливай…»

2

Было тихо – люди спали после бессонной новогодней ночи. Над дверью в барак горела тусклая лампочка. В коридоре – лари возле комнат, кислый запах. На стук открыла Валька.

– С Новым годом! – сказал Носов.

Она недоверчиво, с трудом улыбнулась тонкими губами.

– Спасибо… Вас также… Здравствуйте… А я вот… вас жду сижу…

– И не пьяная? И без кавалера? Трудно поверить: словно бы и не ты.

– Кавалеры… Все кавалеры в такую ночь по своим домам расползаются. А я так: сидела, гадала… Вот и нагадала, что надо вас по утрянке ждать. Еще собраться надо было, все передумать.

Старенький жакет, под ним – тонкая кофта; кургузая юбка, бумажные чулки. Старая дешевая сумка.

– Да… немного же ты, Валентина, за жизнь приобрела себе барахла. Продула все, пропила…

– Так ведь жить торопилась! – хрипловато хохотнула она. – Как знала, что она на свободе короткая будет. Ничего, я с этого кона тоже немало урвала… Эй, маханя! Раскинь-ка на дорожку…

Мать быстро стасовала, разбросила карты на ветхом щербатом столике. Валька глянула:

– Яс-сно… Идемте, что ли… – надела замызганное демисезонное пальтецо, завязала шалюшку.