355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Соколовский » Райотдел » Текст книги (страница 13)
Райотдел
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:52

Текст книги "Райотдел"


Автор книги: Владимир Соколовский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Дело бабское… но мне легче с тобой, чем с Лилькой, говорить об этом: забеременела я. Пятый месяц скоро пойдет.

– Да… – сказал он после паузы. – Это, конечно, да… Но слушай… И что – аборт нельзя сделать? Хотя – такой срок…

– При чем здесь аборт? Не хочу я никакого аборта.

– Если так – чего же убиваться? Дело бабское, действительно. А Лильки-то чего стесняться? Ну, понимаю, если бы я имел к этому какое-то отношение. Так ведь нет. Может быть, кто-нибудь из общих знакомых?

Она кивнула:

– Витька Мерзляков.

– Витек? – Михаил вытаращил глаза. – Я не ослышался? Он, что ли?

Вот уж действительно… Самый ничтожный из компании, удержавшийся в ней после выпуска только лишь потому, что лучшая часть курса разбежалась, растеклась по иным градам и весям; полузаметный, услужливый, обходительный.

Оказывается, он явился к ней домой в начале января – были каникулы, Вета с дочкой уехали к ее родителям, а он остался в городе. Витек был выпивши, принес еще вина, вид имел жалкий, растерянный. Сказал, что только что хотел покончить с собой, но не хватило духу, и он решил сначала поговорить с нею. Жить так дальше невозможно, Вета ему противна, всю жизнь он любил ее, Галку, и пускай она что хочет делает, только не гонит его от себя, он этого не вынесет…

И Галочка расклеилась, почувствовала жалость, а потом и влечение к человеку, который сказал ей о любви – ей очень, как оказалось, нужны были такие слова, она их прежде никогда не слыхала, только о дружбе – но что за дружба, кому она нужна, если тебе уже двадцать шесть, а будущее не только не прекрасно и не ослепительно, а представляется затянутой косматыми тучами темной дырой? Отец у Галочки (она жила с отцом) отбыл как раз в командировку, Витек остался ночевать, и ночевал целую неделю. Она была счастлива и ничего не требовала от него: пускай все будет как будет. Но надеялась тайно, что Витек уйдет от Веты и перекочует к ней. Она ведь отдалась ему девушкой, должен же он это оценить!

Однако мечты и надежды пошли прахом: лишь только каникулы кончились – Витек исчез и больше не появлялся. Тем более Галочку удивило его появление вместе с Ветой на женском вечере: пришел, поздоровался, как ни в чем не бывало, по-дружески, и ушел балдеть к поэту, оставив компании жену. Деревянко еле сдержалась тогда. И замерла. «Залегла», – так сказала она Носову. И ей не хотелось видеть никого из друзей. Мишка – другое дело, он ведь совсем не ихний, больше посторонний, – во всяком случае, не связанный с компанией узами ученичества. Галочка торопилась – ей хотелось наконец выговориться, именно так: с захлебом, слезами. Как тяжко!..

Наконец она поднялась со скамейки:

– Что ж, будем жить, как живется. Что остается еще?

Она стерла расплывшуюся тушь, подмазала веки, напудрилась.

– Ну что ж, Миша – пока! Гляди, как люди смотрят – о чем, мол, это беседует с гражданкой старший лейтенант? Поди-ка, перебрала на всенародном ликовании? Пошла я…

– Погоди! – остановил ее Носов. – Я насчет этого Витька… В какой школе-то он, говоришь, работает?

Галочка насторожилась:

– А что такое?

– Так, хочу узнать… Не думай, никуда доносить не собираюсь. На всякий случай… мало ли что?

– «На всякий случай». Напрасно ты это. Да он в школе и не работает уже. Давно, между прочим. На повышение ушел.

– Да? Куда же?

– Чего захотел! Чао, Мишенька! С праздником! Лильке привет!

И застучала по асфальту. Какая, однако, у нее красивая походка. В легком плащике, фигурка точеная, – разве что плечи чуть широковаты. Но это беда небольшая. Может быть, стоило раньше самому ею заняться? А то – Витек, кошмар, мелочь пузатая… Еще недавно ты танцевал с нею, и она вдруг сказала: «А не пойти ли по рукам?.». И еще на кухне был момент, когда они потянулись внезапно друг к другу – и отпрянули, испугавшись чего-то… Чего? А, да у них ведь с Витьком все это уже случилось…

Но где же он, этот Витек, теперь работает?..

14

Он оглянулся – кто-то хлопнул его по погону. Герка Наугольных. Судя по виду, настроение у него было прекрасное. Он подмигнул и спросил:

– Чего удрал-то? Там Моня тебя спрашивал – а когда узнал, что ты ушел без спросу, сказал: «Он, слышно, в аспирантуру собирается – ну, так и дам же я ему характеристику. Та-акую дам характеристику…»

– У него хватит ума, – пробурчал Носов. – Только и смотрит, псина, как бы кому-нибудь не стало слишком хорошо. Г-гад лягавый…

– А сам-то ты кто?..

На Геркином мундире сиял лучами новенький орден Красной Звезды. Он получил его месяц назад, хоть дело и произошло в прошлом еще году, в сентябре.

Тогда некий друг, отбухав на заводе ночную смену, выглотал еще дома бутылку водки и, совершенно уже обезумев, застрелил сначала из ружья тещу, а затем открыл из окна беглый огонь. Ранил девчонку и старуху-пенсионерку, имевших несчастье находиться на тот момент во дворе. Весь райотдел подняли «в ружье», помчались к баракам машины дежурной части управления, «Волги» начальства… Стрелявший же выбрался через окно из квартиры и забаррикадировался в своем дровянике, готовый стойко обороняться. Ружье – охотничья двустволка. Сколько патронов, какие – неясно. Съездили за женой на работу – но она сразу же впала в беспамятство, и ничего добиться от нее не удалось. Да и что она могла знать! А преступника охватил охотничий азарт: он стрелял по каждой показавшейся в поле зрения фигуре.

Народ трусил. Да и начальники не жали особенно: не так просто послать человека на вероятную смерть. Не война ведь. Потянуть к ответу могут запросто. И будешь жить с клеймом… Между тем убит был мальчишка-школьник, шедший к однокласснику: в панике, метаниях, криках дом не заблокировали как следует, и пацан шел, как ни в чем не бывало. Сунулся узнать, откуда это кричит мегафон – и попал под пулю. Обстановка стала еще более панической, угрожающей. Кому-то все равно надо было идти. Применить оружие на поражение никто не решался, ибо был приказ сверху: «Брать живым!» Все подходы к дровянику простреливались. Герка перекрестился: «Господи, спаси и сохрани!» – и попросил чем-нибудь отвлечь внимание стреляющего. В одной из машин нашли старую замасленную шинель, привязали ее веревками, ремнями, потянули по земле. В нее тут же всажено было два жакана. В этот краткий промежуток Наугольных с другой стороны выскочил на открытое пространство и, пробежав больше половины рассстояния, отделяющего угол барака от дровяника, упал за старый столб, который собирались когда-то ставить электрики, да так и забыли о нем. Успеть-то он успел – но был все же засечен, и пули начали гвоздить дерево, свистеть над Геркиной головой. Особенной надежды на столб не было: он успел все-таки достаточно иструхлявиться. Не было и ходу назад – только вперед. Надо решаться. Он выкопал носком ботинка углубление в земле и, оттолкнувшись, стремительно метнулся вперед.

Первый выстрел был мимо – видно, сработала неожиданность; вторая пуля скользом зацепила плечо. Еще не долетев, увидав две сверкнувшие навстречу вспышки, Наугольных радостно сообразил, что, кажется, останется сегодня жив – времени на перезарядку у мужика уже не хватало. От радости этой тело стало необыкновенно легким, скорым, сильным – он скрутил преступника за секунду и дальше, пребывая в том же состоянии радостной легкости и возбуждения, даже не чувствовал ненависти к тому, кто чуть не лишил его жизни: лишь снисходительно поглядывал на него, покуда перевязывали плечо.

Рана была довольно легкой, быстро зажила, и Наугольных стал работать, как и прежде. Начальство помалкивало в тряпочку: ему невыгодно было афишировать тот случай – как бы не стали разбираться и устанавливать, кто именно и в чем там оказался не на высоте. Но замолчать полностью все-таки не удалось: информация просочилась в Москву, и оттуда потребовали данные для награждения. Поскрипели зубами, потянули еще, сколько могли – и послали. И Герка получил орден. Он, конечно, пошучивал, отмахивался – мол, зачем мне это все надо? – но видно было, что он рад страшно и разыгрывает сцены ложной скромности. Уголовка гудела неделю, обмывая награду. Носов сам участвовал в одной пьянке.

– Слушай… давай зайдем к моим старикам, а? Они тут недалеко живут. Выпьем, посидим маленько… на часик, а? Я обещал, понимаешь – да мне там скучно с ними будет… Я у них после того, как это получил, – он дотронулся до ордена, – и не был толком, заскакивал раз пьяный, но ты же сам понимаешь… По идее, надо бы с женой, семейно прийти, посидеть – но у нас с ней теперь такие отношения… А сегодня – с другом, после демонстрации: чем не повод? Пошли, Мишка, не упирайся.

– Мне, видишь, самому надо еще в госпиталь к отцу идти…

– Мы быстро, Мишка! Пару-три рюмок, не больше! Мне тоже много нельзя, надо домой заглянуть, с дочкой погулять, а вечером крутиться…

– Дежуришь сегодня?

– С ребятами из КГБ одно дело прокручиваем – надо хиппарям клювы почистить, а то распустились совсем… А то соберутся, антисоветчину разную на пленках крутят – Высоцкого, Галича, эмигрантов там всяких. Вот мы сегодня и застукаем их, разомнем косточки… – Герка потянулся.

– Что, сам лично с ребятами будешь им клювы чистить?

Наугольных засмеялся:

– Заче-ем? Наша задача – инструктаж… Ну, и так, присмотрим со стороны. Кого-то задержать придется, под видом пресечения беспорядка – проверить, что-то изъять, попугать, то-другое… Хотя вообще – садить надо, садить, чикаются с ними… Пугануть как следует! Вон, процесс-то недавно был – по тем, кто Солженицына читал. Одному аж семерик отломили – это я понимаю. Пусть похлебает баланду. Ну, и этих изведем потихоньку… Это я недавно «Алису в стране чудес» дочке достал, там такой стишок есть забавный: «Уж я доченьку мою лелею, словно розу: я ее баю-баю, как сидорову козу». Вот и этих мы – баю-баю… как сидорову козу. – Слушай, дать тебе эту книгу? – шумел он, шагая рядом. – Я вспомнил, что у тебя ведь пацан – ровесник моей. Почитаете с ним. Я вообще пришел к выводу, что Кэрролл очень полезен детям – там такие оригинальные ходы, так развивают абстрактное мышление…

Старики его занимали довольно большую комнату в доме МВД, – дом этот строили еще пленные немцы, и построили капитальный, большой, в форме буквы «С» – предполагалось, что к этому дому в ряд будут пристроены еще несколько – так, чтобы сверху читалось слово СТАЛИН, и во всех будут жить сотрудники МВД и КГБ. Но денег поначалу хватило только на один дом, – да и дешевая рабочая сила иссякла на нем же: пленные начали возвращаться в Германию; с годами забылась и идея.

15

От дома МВД путь его лежал в госпиталь инвалидов войны, где находился теперь отец. Он ездил лечиться каждый год – здоровье стало худенькое, плечо ампутированной руки «мозжало», вдобавок начали подводить ноги, – он их однажды на фронте отморозил так, что четыре месяца провалялся в госпитале, чуть не отрезали.

По висящим в вестибюле спискам Носов узнал номер отцовской палаты, вызвал его через вахтершу и скоро увидал отца спускающимся по лестнице.

– Привет, батя! – он обнял старика за куцее плечо. – Как дела? С праздником тебя!

– Здорово… тебя взаимно. А ты уж отметился, гляжу? – отец втянул воздух.

– После службы не грех маленько причаститься. Я ведь с утра был на ногах, охранял демонстрацию. Как здоровье-то?

– Что здоровье! Лечат потихоньку… А толку! Новая рука все равно не отрастет. – Он отошел немного, окинул сына взглядом. – Вон ты какой, в форме-то! Я ведь тебя в ней первый раз вижу. Старший лейтенант, о! Как и я был. А дома худо, Мишка, худо… Изба-то велика ли у нас – а народу набилось… У Нинки с Николой скоро ребенок будет, да мы с матерью, да Толька с Витькой. Я Николе говорю: давайте, стройтесь, свой дом заводите, поможем! Нет, ничего не надо, только рычит. Раньше его и за мужика не посчитали бы: как так, при семье – и не строится! Нам сколь с матерью тяжело было, я ведь инвалидом пришел, безрукий – а все равно построились, как иначе-то! А этим – лишь бы глотку залить, ниче им больше не надо. На что рассчитывают? У нас ведь там квартиры не строят, не дают.

– Да, хорошего мало… Остальные как?

– Толька больно плох. Уж так пьет, что дальше некуда. И безобразничать стал. Недавно какую-то лахудру в дом притащил. Пьянущие оба. Привел, нас с матерью из комнаты выгнал, и – на кровать завалились… Долго ли так до заразы? Нет, он до армии такой не был. И со станка его сняли, грузчиком теперь робит.

– Сняли? За что?

– Пришел на работу, опохмелились они там с утра, в курилку вышел – его припадок и хватил. Падучая. Вот ведь через вино каку беду себе нажил! И сняли: вдруг, мол, его за станком корячить зачнет! Эх, ребята, ребята! О том ли мы с матерью думали! Помню, призвали меня на войну, отправили на формировку. И вот в октябре, перед фронтом, получаю письмо из дому, от мамки: дескать, родился у тебя сын, назвали Мишкой. Так мне легко, радостно стало, не поверишь… В вагоны загрузили, поехали – колеса стучат, а я думаю: «Ну и пускай теперь убьет. За меня сын останется, он мои дела доделает». Вот когда помер-то он, уж на передовой я письмо получил – никогда в жизни так больше не мучился и не плакал. Почернел весь. И безразлично все стало: убьют, не убьют, велика ли беда! А после войны ты вот родился… Мы с матерью дыхнуть на тебя боялись. Ну, и претензий к тебе нет: работал, выучился – дай тебе Бог! А с Толькой вот беда…

– Я приеду, поговорю с ним, батя.

– Ну, поговори. Думаешь, мы не говорим? Слова-то у него мимо ушей летят, в голову не залетают. Его теперь даже и женить-то трудно, какая путная девка за него пойдет? Вот и трясемся с матерью – как бы в тюрьму не угодил. Иди – посылаем – лечиться – не слушает, куда там…

Отец вдруг сморщился, зажмурился, губы у него повело…

– Ты не плачь, батя. Может, образуется еще…

– Димку когда приведешь? – дрожащим голосом спросил отец. – Ты давай приводи его. Внучка-то моего.

– Обязательно приведу. Вот, бери, – Михаил стал совать в отцовские руки захваченный из дома кулек с колбасой, ватрушками, двумя банками болгарского компота. Отец принял нехотя:

– Да мне ничего не надо. Я ведь насчет еды-то не больно прыток. Ладно, с робятами в палате сжуем как-нибудь…

Носов ткнулся губами в обвядшее, морщинистое лицо.

16

Лилька встретила его настороженно:

– Опять поддатый!

– Да что вы все меня обнюхиваете? – разозлился Михаил. – Что я вам – кобель приблудный, что ли? Сегодня, в конце концов, праздник! Имею право.

– Ну, ну, – смягчилась жена. – Завыступал опять. Слушай… а если вечером кто-то придет?

– Кого ты ждешь?

– Вдруг из ребят кто-нибудь…

– Нужны мы кому-то! Витек, как я понял, вообще со всякими компаниями завязывает, на большие посты готовится, Моральное Право пьет теперь где-то в своих кущах, Феликс исчез в неизвестном направлении…

– А Галка? Я ей звонила всю неделю и никак не могла дозвониться: у них в институте такой противный коммутатор. А пробьешься в отдел – говорят: «Нет ее», – то библиотечный день, то вышла куда-то.

– Я ее встретил как раз сегодня. Так, мельком, на демонстрации. Она не появится – в другую компанию, что ли, ее позвали… И вообще – не пора ли начать привыкать праздновать тихо и уединенно?

Носов вынул из сумки две книжки, позаимствованные с полки старика Наугольных. В этой семье и отец, и сын были изрядными книгочеями, особенно по детективной части. Выпросить чтиво на праздник не стоило труда: бывалый опер окосел, расчувствовался, в нем проснулась буйноватая, широкая натура.

Михаил разделся и лег: стоило отдохнуть, ведь ночь была почти бессонной. Но сразу уснуть не мог; взял книжку и стал читать. О том, как некий комиссар полиции на пенсии вспоминает расследование, проведенное им по убийству богатого промышленника, и мучается от стыда.

Дело в том, что в раскрытии настоящего убийцы не была заинтересована коррумпированная правящая верхушка, которая руками местной мафии подготовила и осуществила это преступление. Хитрая механика заговора якобы вскрылась перед комиссаром лишь тогда, когда невинный был уже осужден… И вот теперь он ужасно мучится содеянным и даже подумывает о самоубийстве.

Может быть, в более молодые годы, когда Носов не был еще связан с машиной следствия и суда, такая история и показалась бы ему правдоподобной. Но теперь!..

Теперь-то он знал, что представляет собою настоящий профессионал в железной системе. Эти люди никогда ни о чем не жалеют и никогда ни в чем не раскаиваются. Особенно если не какая-нибудь сошка, типа инспектора или иной полицейской мелочи, а – комиссар, величина! Попробуй поговори-ка на эти темы с Мониным, с тем же Федей-комбайнером или прокурором Таскаевым. Так можно, пожалуй, дойти и до того, что сам Понтий Пилат жалел в старости, что отдал в руки религиозных фанатиков одного несчастного иудея… Да он забыл об этом Христе на другой же день, запурхавшись в новых заботах. И не вспоминал больше о нем никогда. Тем более – как человеку, исповедующему иную веру, отделить пророка от юродивого? Это ведь невозможно. Забыл, забыл… Так же как теперь любой судья, прокурор, следователь, оперативник, определив судьбу человека.

В кодексе есть статья: привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности и вынесение заведомо неправосудного приговора, но что-то не помнится по этим статьям конкретных дел: привлекающий или выносящий почти всегда убежден, что действует правильно, что собранных доказательств хватает, чтобы осудить данное лицо. Что такое вообще: «заведомо неправосудный приговор»? Попробуй-ка вынеси такой! Судья ведь не единолично отправляет уголовный закон. Сразу спросят: где была прокуратура? Где были судебные контролирующие инстанции? Что тут у вас – круговая порука?

Так что служители правосудия, в любой должности, убеждены в правильности своих действий, такова их социальная психология. А как тут будешь действовать иначе? Всегда во всем сомневаться, бояться? И превратишься в мнительное существо, трепещущее от страха. Ну уж пардон… Уважающий себя никогда не смирится с подобной ситуацией, уйдет, и все. А на старости лет вместо того, чтобы утешаться достойно прожитой жизнью – будет дрожать и проливать слезы над загубленными судьбами? Найдите таких дураков. Нет, профессионал – это крепкий орешек, его не расколоть…

С этой мыслью Носов заснул. Ему снился Пилат, судящий его брата Тольку. Пилат был в багровой тоге, со сталинскими усами. Толька весело скалился, по бокам его стояли два солдата внутренних войск. Его судили, как главаря всемогущей райцентровской мафии.

17

Проснулся оттого, что кто-то зашебаршился рядом: это Димка пристраивался на диване к папкиному боку. «Привет!» – сказал ему Носов. «Приве-ет… Мы с мамкой на демонстрацию ходили, мне там дали флажок, а шарики у нас были свои. Но мы немного только прошли. Я там видел милиционеров. А ты где был?» – «Я, Дима, стоял на другой стороне, рядом с площадью, вы до меня не дошли. Ты устал, наверно?» – «Я? Нисколько. Я хотел тебя увидеть – а мамка обратно увела. Я плакал, плакал дома… а потом уснул. Ты почему меня не разбудил? Я на тебя обиделся».

Михаил обнял мальчугана: «Ну вот, так редко видимся – и станем еще обижаться друг на друга. Давай не будем, а? Давай лучше поиграем». – «Давай. В милиционеров!» – «Ох, слушай… Только не в эту игру сегодня, а? Я в нее уже во как наигрался». – «Нет, нет! В милиционеров!»

Димка вскочил, побежал в прихожую, загремел там табуреткой – доставал китель и фуражку с вешалки. Вышел – полы волочатся, рукава метут пол. Глянула из соседней комнаты Лилька, тяжко вздохнула. «В чем я опять виноват?!» – уже злясь, крикнул ей Носов. Однако ничего не поделаешь – надо играть.

Вечером появился один Феликс. Хоть и его, в общем, совсем уж не ждали; Лилька слонялась по дому и куксилась. А он пришел с гитарой, и был такой, как всегда: играл, пел, чокался, рассказывал истории и анекдоты. Он только что вернулся из Москвы, посетил там бывшую курсовую звезду и знаменитость Толика Сосновского, ринувшегося после вуза на штурм научных академических вершин. Феликс застал его в жалчайшем, пьющем состоянии.

– Пацан попал в цейтнот. Он же провинциал – мягкий, податливый, готовый всех слушать, у всех учиться. Ему бы окрепнуть в глубинке, встать на ноги – и тогда уж перебираться к тамошним крокодилам. Жалко мне его, братцы. Как наша Галка его любила! До сих пор верность хранит…

– Слушай… где Витек сейчас работает? – спросил его Носов.

– Даже не знаю точно, не скажу. Известно только, что по партийной части.

– Как, разве он партийный? – простодушно удивилась Лилька.

– А ты не знала? Давно-о… Он там, в школе своей, развернулся в полном блеске. За что и был отмечен и вознесен. Но ты могла и не знать – он ведь такой стал конспиратор… До меня – и то случайно донеслось.

Они выпили бутылку водки и запели. Пели свои коронные, которые всегда исполняли дуэтом: «Нет причин для тоски на свете» и «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела». Лилька глядела на них с прежним умилением. Она тоже выпила две рюмки, раскраснелась, стала подтягивать, но Феликс цыркнул на нее: «Не мешай мужчинам петь!» А когда уходил, сказал с сожалением, но твердо:

– Кажется, все, ребята. Распалась наша теплая шарашка. Пришли другие времена. Наверно, не лучшие. Тем не менее… тем не менее – садимся на гнезда, друзья мои. У вас было хорошо. И я буду еще забегать. Но это будет уже не то. Не то, что раньше. Начинается пора тихих пьянок. Как сегодня. Тебя мне, Лилька, жалко. Так ты всех любила…

Он попрощался, взял гитару и ушел. Лилька тихо плакала на кухне. Михаил включил телевизор. Там кружились в танце люди в бурятских национальных костюмах.

18

Носов решил не звонить предварительно Литваку: просто придет, и все. Тот же сказал: «Так заходи… Жду…» А если окажется вдруг, что Илья Романыч ушел гулять или куда-нибудь еще – что ж, можно тогда посчитать, что встреча просто не состоялась, ни с кого нет спроса, и он свободен отныне от тяготящей его обязанности. Не пойти к Литваку и не объясниться по поводу предстоящего поступления в аспирантуру к Морсковатых тоже было бы неудобно: все-таки Михаил четыре года занимался у Литвака в научном кружке, был там старостой, писал у него курсовые и дипломную. Сам Илья работал теперь напряженно, это Носов знал, они иногда перезванивались, – но до защиты было еще неблизко, осенью только должна была выйти его монография по теме докторской. В том, что он и защитится блестяще, и пойдет, и попрет еще вверх – сомневаться не приходилось, учитывая литваковские ум, энергию, да и возраст: ему было лишь тридцать семь. В юриспруденции, вообще в общественных науках возраст мизерный. И в Союзе он считался одним из крупных специалистов по трудовому праву.

Он встретил Носова в коридоре, дал ему тапки и сразу потащил в свой кабинет. Там лежали на столе бумаги, книжки с закладками – видно было, что человек оторвался от работы.

– Праздник не праздник, а с утра пораньше – за дела? – голос Носова благоговейно понизился.

– Что же делать! Никто ведь ничего не принесет на блюдечке, Миша. Какой тут праздник! Только и радости, что дни свободные – ни лекций, ни семинаров, ни заседаний, ни консультаций. Сел и знай пиши. Погоди-ка!

Он вышел и вернулся с бутылкой коньяка, двумя рюмками и тарелкой, где лежал нарезанный, осыпанный сахаром лимон.

– Давай… с праздничком! У меня ведь так никого и не было нынче, – только теща вечером приходила да брат забегал. Чаю с пирожными попили, и все дела…

Они выпили: Носов махом, Литвак – крохотными глоточками, смакуя.

– Ну, рассказывай, – доцент отставил рюмку. – До меня донеслись слухи, что ты наладился в аспирантуру к Григорию Александровичу. Что так? Прорезалась любовь к истории права?

– Да нет, это случайно получилось. Но, похоже, у меня нет теперь выхода.

– Как так – у человека нет выхода? Это что – вопрос жизни и смерти? У меня нет другого выхода, кроме как поступить в аспирантуру! Согласись, что это нелепо звучит.

– Действительно же так… На следствии я исчерпался. Не могу больше. Не хочу. Вообще в милиции. Жена волчицей воет. А уйти по-другому – как? Ведь оттуда только с волчьим билетом можно вылететь. Как в положении записано: «За дискредитацию органов внутренних дел». Что мне делать? По-хорошему уйти – не получается, я пробовал уже… Преступление теперь совершить? Не дорога ли цена? А если я очно поступлю в аспирантуру – они не имеют права не отпустить, верно?

– Ты три года по распределению отработал? Отработал. Ну и все, и пошли их! Напиши рапорт и бастуй, не выходи на службу. Уволят, куда они денутся! Поканителят, да и уволят.

– А на что я все это время жить стану? Потом – мне ведь от них характеристика нужна, чтобы я в нормальное место мог устроиться, – кто мне тогда даст ее?

– Это уже твои заботы. Я только говорю, что этот путь куда честнее того, что ты выбрал.

– Яс-сно… – сквозь зубы произнес Носов. – Значит, не советуете… под сомнение ставите мою порядочность…

– Давай-ка пойдем прогуляемся, – предложил Литвак. – Не будем горячиться…

Под шустрыми взглядами дочерей-подростков Носов обулся, и они вышли на улицу. Тепло, весна. Как пахнет от земли и от деревьев…

– Трудно стало жить, – сказал вдруг Илья. – Трудно! Вязко как-то, противно…

– Может, кажется – перетрудились, перенапряглись, – так тоже бывает…

– Я считаю, что тебя просто подставляют.

– Кто?! Да вы что такое говорите, Илья Романыч?..

– Слушай, слушай меня… Я изучил твою ситуацию, и можешь мне верить. Я ведь ничего не имею против того, чтобы ты учился в аспирантуре у Морсковатых. Он неплохой, безвредный мужик, безвольный только, трусоватый, он ради собственного покоя хоть на что согласится. А тут, поскольку инициатива относительно тебя исходит из парткома – они с Мухиным и завибрировали. Хоть кандидатура в аспиранты и была утверждена уже факультетским ученым советом. Есть у него такой Костя Томилин. Хороший парень, умница. Я хотел его на третьем курсе в свой кружок переманить, да он не поддался. И вот – отработали назад. Нет, я бы костьми лег, не дал. Ты слушай, Миша, – доцент остановился, взял Носова за рукав, – не суйся лучше в это дело, а? Право, так будет лучше. И честнее. Учти: на факультете все знают, каким путем тебя стараются к нам затащить. Отсюда – соответствующее будет и отношение.

– Что вы меня пугаете? – разозлился Носов. – Я к вам как к человеку, думал, поможете, подскажете – а вы какие-то гадости говорите… Как я теперь откажусь от аспирантуры, вы подумайте?! Когда уже и жена, и на работе все знают… Что я – такой уж глупый, что ли? Все равно чего-нибудь накатаю за три-то года. Не напишу – тоже невелика беда. Зато хоть огляжусь немного, жизнь снова увижу. Я ведь в кошмаре живу: грязь, пьянь, воры, педерасты… Нет, буду поступать. А тот парень пускай на мое место определяется – узнает хоть, что почем…

– Что ж, – подумав, сказал Литвак. – Несколько лет на следствии – действительно не потеря. Глядишь, к тому времени я и сам защищусь, тоже аспирантуру выпрошу… К себе буду его звать. Парень способный, из него выйдет отличный трудовик. А ты бы все-таки послушался меня, Миша. Там ведь еще три вступительных экзамена надо сдавать – справишься ли? Или надеешься, что Кириллин тебе все устроит? Он устроит… Но я не думал, что ты такой податливый. Надо крепче держаться.

– Я держался, покуда мог. Не могу больше.

– Дело твое. Давайте, сваливайте эту Клюеву. От нее уже всему вузу житья нет. Теперь на естественные факультеты аж перекинулась, скрытых сионистов и диссидентов там ищет. Вот смех на палочке – не могут выгнать с работы свихнувшуюся бабу! Ну пока, Миша! А все-таки подумай.

Легко ему говорить…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю