Текст книги "Райотдел"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Он захлипал, утирая глаза рукавом пальто. На Носова это не произвело впечатления: знал по опыту, что на склоне лет становятся слезливы и сентиментальны даже отъявленнейшие злодеи. Очень неприятно было присутствие в кабинете этого гадкого старичка, добротного орудия в опытных руках Наугольных; вдобавок от него шел кислый запах, от которого с души воротило. Чтобы отбить его, Михаил нашел в столе у Фаткуллина сигареты и закурил.

– Дай… дай твоих… – перестав плакать, захрипел Шпынь. – Легоньких… дай!

– Свои надо иметь, – Носов вытряхнул перед ним на стол сигарету. – Или экономничаешь?

– Свои мне сегодня еще пригодятся, – многозначительно сказал старик.

Скоро Герка увел его. Вернулся веселый: «Заварилась… заварилась каша. Давай, собирайся!»

Они вышли на улицу, и оперативник потащил Михаила по каким-то кривым улочкам, между приземистых черных домишек. Окна в них светились. Чуть-чуть начинала отлетать ночь. С жалким гамом металась вверху неведомая птица.

У одного из домов Наугольных остановился, постучал в дверь. Зажглась лампочка в сенях, кто-то вышел, завозился с запором. «Кто это?»—«Открывай!» – требовательно произнес Герка. Женщина охнула, дверь отворилась, и они проникли в сени, затем – в избу.

Хозяйка, по всем признакам, жила здесь одна и являла собою – это сразу усек Носов – одну из связей оперативника среди преступного мира. Ей было лет сорок пять, прошлая жизнь и характер читались по внешности: характерные складки на лице, мучнистый цвет его. Бурные юность и молодость, долгие годы скитаний по тюрьмам, лагерям, пересылкам, приверженность к процветующей в местах заключения однополой любви… Наугольных сделал знак, баба метнулась в темную каморку и вынесла оттуда чекушку. Порезала на щербатом столе лук и сало. «Я сейчас… деньги…» – Носов полез в карман, Герка перехватил руку: «Обойдется… и так хороша будет». – «Это почему же?» – «Она спекулянтка, пей, не рассусоливай». Они снова стали пить, закусывали, пачкая руки салом, много курили. Хозяйка смолила дешевые папиросы, сидя поодаль на табуретке, готовая сорваться с нее по любому жесту старшего инспектора. «Я их держу-у… в руках… они у меня волками воют… но не жалуются, не-эт… ве-эрно?.». – «Конечно-конечно! – быстро кивала баба. – Все знают… известно… вы ведь человек! Если за дело – чего обижаться?.». – «А я вам говорю, главная фигура – следователь!» – Носов стучал по столу кулаком. В голове, глазах его все плавало, табуретка со смурной бабой то приближалась, то отскакивала на край избы. Наконец он встал, доплелся, шатаясь, до убогой железной кровати и свалился на нее. Наугольных поднял его за шиворот, встряхнул: «Ты очумел, что ли, Мишка? Ну-ка сваливаем отсюда. Здесь нельзя оставаться… она же изнасилует тебя, эта бандерша. Вставай, вставай!» – «Герка… Герка… я сейчас…» – шарашился Носов.

Страшно матерясь из-за боли в раненном осенью предплечье, Наугольных вытащил следователя из избы, поставил на дорожку. Стукнула сзади запираемая дверь. «У меня ведь баба гуляет, – сказал вдруг оперативник. – Гуляет внаглую, сука. А я не могу ее бросить, потому что тогда она дочку с собой заберет. И плачу, и пью – а что толку?» Носов таращил на него глаза, пытаясь понять, что говорит Герка – но все расплывалось, терялось в предутреннем воздухе, скользило под ногами. Всходило огромное солнце, косматое от метели. «Еще совсем рано, а я уже пьяный, – вязко подумал Михаил. – Надо ехать домой, ну ее к черту, работу…» И они пошли, шатаясь, к далекой светлой улице, где промелькивали трамваи, срывалась с проводов голубая дуга.

Часть четвертая

Молодой начальник участка Петров Валерий Валерьянович уважал дворника Носова за усердие, стремление к порядку на вверенной территории. Хотя в пример другим подчиненным и не ставил, ибо тот частенько предавался алкогольному дурману. Но это ведь можно и не считать особенным грехом, если человек хорошо работает. Валерию Валерьяновичу, который окончил лишь физкультурный техникум, нравилось, что в его подчинении находится столь грамотная личность, да еще по юридической части. И замкнутость Михаила Егоровича тоже импонировала: хотелось рядом чего-то мудрого, обстоятельного – надоели суетливые, вечно кричащие людишки.

Поэтому, когда Носов зашел к нему утром и сел на табурет в углу, Петров настроился на долгий и хороший разговор о том, как обстоятельства руководят порою людьми. Но дворник заговорил о другом, и тема ошеломила начальника.

– Слышь, Валерьяныч: как вы своих сотрудников хороните? Как-то я… мимо выпало…

– Ну, как!.. При мне всего двоих хоронили: тетю Дашу да пенсионера из пятнадцатого дома. А что мы? Венок организуем, матпомощь выпишем, нести поможем… Родственники в основном занимаются. К чему это ты?

– Да все к тому же… Ну я, к примеру, умру – и как это вы себе мыслите? У меня ведь ни семьи, ни сбережений. Все, как говорится, на мне и при мне. Клянусь честью. Ну?

– Что я тебе могу сказать… Ничего, не беспокойся, Михаил Егорович… как-нибудь! Музыки не обещаю, а в остальном уж как-нибудь… профсоюз подключим, с матпомощью чего-нибудь придумаем.

И дворник Носов поехал на кладбище. Долго ходил там между могил, пробираясь в тот дальний участок, где осталась еще «незаселенная» земля. Там увидал голую небольшую равнинку, мокрую почву с жухлой травой. «Ну ничего, – подумал он. – Нанесут, погребут людей – появятся и деревья. Начнут расти, зашумят… станет вольно!» Он тихо пошел обратно среди крестов, столбиков, надгробий. Поскользнулся, сел на один из камней – и вздрогнул, увидав знакомое лицо. Форма, майорские погоны… Когда-то кабинеты их стояли один против другого, и он заходил порою к этому человеку перехватить до получки десятку-другую. Да, еще баян! Баян… Начальник БХСС отдела, Виктор Николаевич Кочев. Когда сбежали заключенные из тюрьмы, его отправили с группой дежурить на стоянку электрички в черте города. Как назло, рядом с остановкой жила его родня, чуть ли не двоюродная сестра с семьей – она-то, увидав его случайно, и потащила к себе на квартиру. С сестрой и ее мужем они распили две бутылки водки, и майор, сняв китель, прилег поспать. И те тоже уснули. Тогда двенадцатилетний племянник вытащил из лежащей кобуры пистолет и убежал с ним на улицу, да и стал играть там с ребятами, бахать по банке. Это увидал кто-то из взрослых и вызвал милицию. Нагрянувший наряд стал разбираться, откуда взялось оружие – и добрался до мирно спящего Кочева. Был сильный шум, его сняли с должности, но оставили работать инспектором в том же отделении. Большой позор принял мужик, – ведь он был еще и председателем суда офицерской чести. И так и не поднялся больше: скоро вообще запил горькую, прямо на работе. А когда вышел приказ об увольнении – повесился дома, в уборной.

Здравствуй, Виктор Николаич! Если там, за пределами, что-то есть – значит, увидимся…

Незнакомец сидел и ждал его на детской площадке, у песочницы.

– Далеко с утра бегал? – осведомился он.

– На кладбище ходил… – нехотя ответил Носов.

– А зачем ты туда ходил? Значит, чуешь вину-то свою, чуешь!

– Какая там вина… Жил, небо коптил – вот тебе и вся вина. Хотя… тоже немало!..

– Ты не виляй! Отвечай: узнал меня или нет?

– Да что ты пристал ко мне! Разве это так уж важно: узнал, не узнал? Что мне в том за необходимость! Пусть все будет так, как должно быть.

– Выпить не хочешь сегодня? Пошли вниз, я захватил.

– Нет, нынче решил обойтись. Ты знаешь… – он неловко улыбнулся, – я ведь чистое с утра надел…

1

Седьмого марта была пятница, праздник, таким образом, падал на выходные. И, как всегда, последний день недели выдался особенно суматошным.

Надо заниматься Волощаком. Допросить некую девицу Копыркину – она как раз была у них в гостях, когда Волощак ударил ножом сожительницу. В тот же вечер Копыркина чего-то нахулиганила и получила пятнадцать суток. Носов позвонил в спецприемник, чтобы ее не выводили сегодня на работу. И, уже собираясь уходить в суд, поздравил с праздником Машу Кирееву. «Мишенька, ой, родной, спасибо! Ты бы зашел к концу-то дня, я бы тебя маленько угостила». – «Боюсь, тетя Маша, не найду времени». – «Жалко, жалко… счастливо тебе, родной».

Носов шел уже по коридору, когда из кабинета высунулся Фаткуллин и крикнул вдогонку:

– Мишка! Тебя к телефону какой-то хрен зовет!

Надо же – вернули прямо с дороги. Интересно, в чем же ему сегодня не повезет?..

– Да. Следователь Носов слушает.

– Миша, Михаил, это ты, милый? Здравствуй, дорогой, это Мухин звонит. Что, не узнал, негодник, прогульщик? Думаешь, забыл, как ты с лекций сбегал? Помню, все помню…

Боже мой. Федор Васильич! Декан факультета! Вот тебе и «какой-то хрен». Звонок из совсем другой жизни. Здравствуй, здравствуй, хромоногий доцент, дорогое воспоминание… На левой ноге у Мухина от колена шел протез, а декан был еще и грузноват, двигался медленно, неуклюже, громко стуча палкой. Читал он историю политических учений, читал очень неплохо, любил на лекциях порассуждать на отвлеченные темы, воспарял, отвлекался – что говорить, преподаватель он редкий. Со студентами был шумно-либерален, на экзаменах склочно препирался из-за шпаргалок, на выпускных банкетах отчетливо и молодцевато напивался, сверлил тогда глазами девчонок и громогласно сокрушался об отсутствии той части ноги, что осталась когда-то на фронте… Его любили на факультете – он старался все-таки, чтобы все там было по-человечески, по-доброму – спасал ребят от репрессий неутомимых общественников, выхлопатывал стипендии, помогал пособиями… Носов никогда не был его любимчиком, не писал у него курсовых, близко они никогда ни в чем не сталкивались…

– Было, было время, Федор Васильич. Вы по делу звоните или просто так, соскучились, вспомнили вдруг?

– Ну, вот… Ладно, слушай – дело к тебе действительно есть. Вот что… ты Григорь Саныча Морсковатых не забыл еще?

– Как же, как же… Обижаете, Федор Васильич.

Морсковатых заведовал кафедрой истории государства и права; сам Мухин тоже числился на этой кафедре. Григорь Саныч читал лекции по зарубежной истории на первом курсе, и читал отлично. Таким он и остался в памяти: чудаковатый доцент-очкарик, выпускник столичного университета, послевоенный аспирант – тогда научные кадры подбирались еще довольно тщательно. Имел он два ранения, орденишко, медали – однако вряд ли кто на факультете относился всерьез к его фронтовому прошлому: долговязый, с гнусавым нараспев голосом, московским выговором – очень уж он сильно смахивал на тех анекдотических ученых, что бродили по книгам и экранам еще со времен жюльверновского Паганеля и от всяких воинских дел отстояли весьма далеко.

Кандидатскую он защищал по древним временам, чуть ли не по государтсву Урарту, затем переключился на средневековье, выдал монографию по праву западноевропейских стран в раннефеодальный период и собирался, в период окончания Носовым университета, защищать докторскую.

«Обогнал меня Гришка!» – кряхтел Мухин, друг Морсковатых еще со студенческих лет, с МГУ. Самому ему не повезло с докторской: философ, либерал, идеалист, он уже с опубликования проекта начал развивать положения новой Программы партии о переходе к коммунизму – стал писать статьи о том, как отомрет принуждение, право вообще, государство и все перейдет в руки общественности. Захваченный идеей, он написал диссертацию довольно скоро и представил ее в некий совет, – но дальше события развивались довольно мрачно: покуда она там лежала и ждала движения, пришло строгое указание: все научные исследования и разработки, связанные с возможностями и путями перехода к самому светлому будущему, временно прекратить, книг на данную тему не печатать, диссертаций к защите не принимать. Так Федор Васильич погорел, а Григорь Саныч, избравший темой верняк, оказался на коне.

Михаил Носов, ставши следователем, совершенно забыл об этих двух факультетских антиках – как вдруг они сами возникли, словно бы выпрыгнули из другого мира.

2

– Так вот: Григорь Санычу дали место в очной аспирантуре. Целевое, имей в виду.

– Так… Принял к сведению. Дальше что?

– Хм… Ну, так мне с тобой разговаривать трудно. Ты вот что: снимись-ка сейчас с работы и приезжай ко мне, прямо в деканат. Можешь? Вот и отлично. Здесь и поговорим.

Заинтригованный Носов глянул на часы: если не обедать, успеть еще можно! – и решил наведаться.

Федор Васильич встретил его даже радушно, обнял, сказал секретарше, чтобы никого не пускала – и начал ходить вокруг большого стола в просторном деканском кабинете, шкандыбая, стукая палкой, – видно, был взволнован.

– Так ты понял, что ему дают место?

– Ну, это да. Не пойму только, какая связь между местом в аспирантуре и моей особой?

Мухин понизил голос:

– С тобой Александр Андреич Кириллин, Кокарева Алла Венедиктовна разговаривали?

– Да, был разговор. Насчет клюевского материала. Чего-то крутятся они вокруг него, темнят…

– Нет, Миша, дело серьезное! – декан вскинул палец. – Тут ведь идеология замешана, политика, что ты, шутишь!

– Что-то не завязывается у меня – аспирантура, Григорь Саныч, Кириллин, Клюева…

– В общем… мы хотели тебя рекомендовать на это место.

Вот уж это действительно – ни х-хрена себе..

– Не скрою – удивлен и потрясен. Интересно, по каким все-таки признакам во мне, очень среднем – если честно – студенте, через три года после вуза сумели разглядеть будущую научную величину?

Мухин прошел из конца в конец кабинета и встал спиной к нему, глядя в угол.

– Интересный, вообще, у нас выходит разговор… Тебе аспирантуру предлагают, – да другой бы прыгал от радости, а ты – развел тут бодягу… Даже и не ожидал.

– Предложение-то роскошное, я разве что… Меня интересует только, как моя кандидатура выплыла… что, никого уж больше под рукой не оказалось?

– Мы с Гришей все обсудили… Есть у него один паренек, дипломник – давно с ним занимается, и сам по себе ничего, после армии поступил, в партии, активист, на красный диплом тянет… стоял этот вопрос! Он хотел бы его взять, но тут, видишь, как раз в партком вызвали меня и такую дали рекомендацию: пусть побудет сначала на практической работе. Что хорошего – из вуза да опять в вуз? Примем покуда тебя, а ты закончишь, место освободится – милости просим тогда! Усвоил?

– Что-то я это… ни сообразить, ни опомниться не могу. Что происходит? Только что из тюряги да из КПЗ не вылезал, одни шарамыги перед глазами мелькали, уж и язык-то человеческий подзабывать стал, и вдруг в одночасье – аспирантура, диссертация… что за сказка? И на шутку вроде не похоже…

– Ты погоди еще! – Федор Васильич снова перешел на обычный свой ворчливо-добродушный тон. – Заторопился, ишь ты! Надо еще экзамены сдать. Сходишь в отдел аспирантуры, узнаешь, какие документы… Ну, вообще все, как полагается. Препон тебе чинить, запомни, никто не собирается – кому придет в голову, если сам Кириллин ходатайствует.

– ?

– Да понимаешь… им нужна твоя помощь по клюевскому делу. Ты уж помоги, Миша.

– Неужели для них эта бумага так важна, что аж аспирантским местом готовы за нее откупиться?

– Все не так просто… У Татьяны Федоровны мощные связи в обкоме, чуть что – она бежит туда, и там встают на ее защиту. Вот видишь – ее даже до экспертизы не допускают! А на лекциях она несет порой такую чушь… уши вянут! Всех подозревает в идеологических диверсиях, диссидентстве, чтении вредной литературы…

– Прямо всех?

– Включая верхние эшелоны.

Вон оно что.

– Ну ступай, Миша, к Григорь Санычу, он теперь у себя должен быть. Пока, милый, забегай…

3

Морсковатых сидел на кафедре, читал журнал. На приветствие кивнул и продолжал свое занятие.

– Я к вам, Григорь Саныч.

– Что такое?

– Слыхали про такого Носова? Вроде бы это… меня к вам в аспиранты хотят определить.

Профессор поднял на него глаза, прищурился.

– Кто, говоришь, такой?

– Носов Михаил. Три года назад закончил. Вы меня, может быть, и не помните, а я вот вас отлично – на первом курсе читали.

– Ну-ну… А чего это тебя вдруг в науку-то потянуло?

– Меня? – Носов ткнул себя пальцем в грудь. – Да никогда в жизни. Я и не думал, понимаете… я следователем в райотделе работаю… Вдруг Федор Васильич вызывает – так, мол, и так… дескать, рекомендуем… Что вы, Григорь Саныч! Я раньше-то ни сном, ни духом.

– Ну вот… а сказали – сам хочешь. Сколько вранья накрутили! Почему тогда сразу не отказался?

Носов пожал плечами:

– Не могу даже объяснить. Да и можно ли это вообще – отказываться, когда тебе аспирантуру предлагают? Что, в самом деле – следствие надоело уже, ничего хорошего там нет, в другую милицейскую службу тем более не пойду; значит, у меня и цели-то четкой в этой системе нет, а если так – зачем там торчать? А здесь – все-таки наука, дело серьезное, интересное, круг общения другой, да и положение – ученый со степенью – это тебе не милиционер, верно?

Морсковатых хмыкнул неопределенно.

– Ты диплом-то у кого писал?

– У Литвака, Ильи Романыча.

– Я с ним поговорю… Хотя что ж это: с трудового права да вдруг – на историю, на другую кафедру. Вдруг тебе у меня совсем и неинтересно покажется?

– Это я как раз не думаю. Я ведь на исторический когда-то хотел поступать, конкурса только испугался…

– А чего?

– Нет, мне туда не пробиться было. На истфак отличников, медалистов много ломилось, а у меня аттестат средненький, школа райцентровская, почти сельская, да три года за рулем, всю память там растряс… Так что дисциплина меня устраивает. Правда, экзамены надо сдавать – ну, да я уж подготовился бы…

– Экзамены… – вздохнул Григорь Саныч. – Что экзамены, когда на тебя уже установка дана. Все равно ведь они меня доедят, куда я денусь? Но ты вроде парень ничего… Давай, оформляйся, что ли… Что делать! Если еще, говоришь, к службе сердце не лежит… а здесь – и приживешься, глядишь. Сдавай документы, к экзаменам готовься… где-то в конце мая – начале июня начнем это дело проворачивать. И – напиши ты им эту бумагу, будь они неладны…

– Что, прямо теперь написать?

– Боже упаси! Ни в коем случае. Только когда будет приказ о зачислении. Что ты, это такой народ – обманут, зацелуют, убьют за рупь. Давай! Хорошо, что познакомились, поговорили – может, чего-нибудь и правда получится…

Григорь Саныч встал, и они пожали друг другу руки.

4

Девица Копыркина в ожидании следователя слонялась по пецприемнику: гремела ведрами, кипятила титан. Она оказалась белокурой и толстоватой, с бельмом на глазу. В каморке дежурного Носов спросил ее:

– Чего набедокурила, мать?

– Соседке, суке, хавальник хотела порвать, чтобы не разорялась лишку. Какое твое, сука, дело, кто ко мне ходит, что делает? За собой гляди, в чужое дупло не лезь. Или завидно тебе? Падла…

Все ясно с тобой.

– Давно освободилась? Статья какая была?

– Сто сорок пятая, вторая часть. Седьмой месяц на воле. Сначала балдела, а теперь – тоска такая…

– Чего это?

– Опять на зону охота…

Так. К аресту Волощака он готов: есть протоколы допросов его самого, сожительницы, Копыркиной, справка из больницы о проникающем колотом ранении… Вина доказана, факт удара ножом признает и сам Волощак. Он тоже фрукт еще тот: трижды судим, за хулиганку и преступления против личности; освободившись в последний раз, вышел как-то на несчастную эту бабенку, поселился в ее бараке. Сразу, конечно, стал пить и гонять ее. В тот день, нажравшись, стал требовать еще бутылку. «Нету у меня! Нету! Все уже пропил!» – «Иди занимай!» – «У кого займешь? Перед получкой ведь!» – «Ах ты падла, проф-фура-а!» И – ножом в бок. Сто восьмая, первая часть. Проникающее ранение в полость брюшины. С учетом прошлых судимостей – никак не должны дать меньше пяти лет. Реально – шесть, семь. Ну и хрен с тобой, Волощак. Ворочайся, откуда пришел. Там твое и место.

В отделе Фаридыч бросил перед ним на стол конверт:

– Прими почту. Опять твоя Князева на связь вышла. Всю тюрьму, наверно, уже подкупила…

Вот еще напасть! «Мишинька мой милый любимый дорогой бриллиантовый я очень хочу с тобой встречу чтобы у нас была индийская любовь Мишинька я думаю о тибе все время день и особенно ночь сейчас жду этап не могу сомкнуть глаз…»

Еще на двести первой Валька ела его глазами, была вся красная, порывалась что-то сказать – но ей помешали. Вошла следователь из районной прокуратуры, Любка Спасская, приблизилась, обняла его за шею и сказала, склонившись:

– Мишик, ты обедать идешь? Я жду.

Вальку аж перекосило. Будь это в другом месте – Любке не уйти бы живой.

– Да, перекусить не мешает, – закивал Носов. – Давай, давай, Князева, поспешай, видишь ведь – торопимся…

Она дрожащей рукой взяла ручку, расписалась на подсунутом бланке, накорябала под диктовку: «Дополнений и ходатайств не имею». Улыбнулась жалко:

– Ну, что теперь… все у нас с вами, да?

– Да, да, все. Айда к выводным… не греши больше…

Валька встала и, как-то странно изгибаясь и виляя задом, пошла к двери. Любка всплеснула руками и закатилась беззвучным хохотом. «Ну и кокетка же твоя подопечная! – сказала она по дороге в столовую. – Это она тебя охмуряла».

А через неделю ему пришлось там же вести допрос некоей мошенницы Гальки Барановой, растрясшей многие кошельки доверчивых граждан. Мошенница зашла в кабинет и сразу поплыла в сладкой улыбке:

– Михаил Егорыч, гражданин следователь, а какой я вам приветик, какой подарок принесла!

– Какой еще подарок, Баранова, что ты, боговая! Давай не пудри мне мозги, садись, да работать станем.

– Знаете, с кем я теперь в камере-то сижу? Я ведь с Валичкой Князевой сижу. Ой, и какая же она прекрасная, Михаил Егорыч! – Галька заприседала, замаслилась. – Вот… вам письмецо от нее и подарок… берите.

Баранова полезла куда-то под кофту, вытащила оттуда треугольник серой бумаги и маленькую – Носов сначала не разобрал даже, что это такое – тряпичную куколку. Такие куклы Михаил видел в самом раннем детстве в бедных семьях, где не было денег на игрушки девчонкам. Туго свернутый белый материал; на него нашито платьишко из цветного лоскута. Ручки, ножки; на белой болваночке – голове – нарисованныерот, нос, глаза.

– Эт-то еще что такое?!

– Письмо, письмо, письмо читайте!

Развернул бумагу. «Первая и единственная самая великая моя любовь Мишинька!!!! Пишу письмо рука тресется и кров горячая кипит, моя любовь к тибе несется…» Он растерялся, скомкал письмо, сунул в карман.

– Ка-акая она красавица-а! – пела Галька. – Ведь когда разденется… просто ффю-цц-ц!!.. – она зачмокала.

Носова разобрал вдруг смех.

– Н-ну и даете вы, бабы! Чего только не выдумает ваша дурная башка! На, отнеси обратно и письмо, и ляльку.

– Нет, нет! – Баранова попятилась, загородилась ладонями. – Вы что это, Михаил Егорыч! Сука буду, не сделаю этого. Не обижайте Валюшичку, ей так тяжело теперь.

– Ну и что я должен делать?

– Возьмите, ну пожалуйста. Потом выбросьте, или как, но только обратно ей не отдавайте. Разве можно!

– Ладно, Бог с вами со всеми…

Письмо и куклу он отдал дома Лильке. Она пригорюнилась, даже слезу пустила: «Ведь это надо же, Миша, какое чувство… Нет, ты даже и не думай сейчас ее обидеть – как это можно, если женщина в таком положении. Она не пропащая, если способна на такой высокий порыв…»

И вот теперь Князева бомбит его любовными письмами. Лилька складывает их в одно место, порою перечитывает и плачет. «Какая любовь, какое чувство!» – бормочет она. Смех и грех. И весь райотдел уже знает эту историю и скалит зубы.

5

Носов сидел за столом, подшивал волощаковское дело, готовясь ехать на арест, когда забежала Анна Степановна:

– Миша, ты не уходи, мы ведь скоро начнем!

– Как, чего вы начнете?

– Господи, ну, конечно, он все позабыл! – горестно воскликнула Демченко. – Вот такие вы, мужчины!

А, черт! Сегодня же седьмое марта. Завтра женский день. Отдельские дамы затеяли встречу, легкую выпивку и желают его присутствия.

– Я – никак, Анна Степановна. Сейчас у меня арест, а к полседьмому надо в тюрьму, закрывать давлетшинское дело. Сегодня по нему срок выходит.

– Что ж ты раньше-то думал?

– Да я всю неделю с адвокатом созванивался, а он – не могу да не могу. Только вот сегодня нашел наконец время.

– Кто такой?

– Гохберг.

– Что-то непонятно мне. За целую неделю не мог время выбрать. Ты с ним держи ухо востро! Это старая лиса…

– А, как-нибудь…

С угрюмым Волощаком и с сопровождающим сержантом Арбузовым Носов поднялся на четвертый этаж – прокуратура занимала верхнюю часть подъезда. Заглянул в дверь:

– Можно?

– Заходите, товарищ Носов, – отозвалась она. – У вас ведь арест, да? Давайте сюда дело, постановление, я ознакомлюсь.

И через некоторое время выдала:

– А вы уверены, что его надо заключать под стражу?

Носов сначала даже не нашелся, что ответить:

– Так эть… так эть это… – забормотал он. – Вы что? Он трижды судим! Ударил ножом! Все доказано. Чистая сто восьмая, а это – тяжкое преступление!

– Не надо меня учить. Пока нет заключения экспертизы, я не могу принять решения на арест.

У Михаила кровь ударила в мозг, в глаза, в щеки.

– По вашей логике, нельзя арестовывать и убийц, пока нет экспертизы трупа! Но в данном случае экспертизу можно провести лишь тогда, когда потерпевшая выйдет из больницы. А этот… он же ее ножом ударил, понимаете, он общественно опасен, его надо изолировать!

– Прекратите свою демагогию! – отчеканила прокурорша. – И пригласите этого… гражданина.

Носов крикнул в дверь Волощаку:

– Заходи!

– Ну, гражданин… и что же вы со своей подружкой не поделили? Поссорились, что ли?

– Аха… пошумели маненько… – глазки Волощака метались по сторонам: он пытался уловить ситуацию и выбрать линию поведения. – Пошумели… маненько… аха…

– И часто вы с ней так шумите? Соседей беспокоите? Почему нормально жить не можете?

– Не-ет… зачем! Этот раз вот только… шутя-любя…

– Ну, а ножом-то зачем махаться?

– Ножом? Это, как сказать… – Волощак начал, видно, что-то усекать. – Да какой это нож… я и не думал вовсе, что нож… стукнул, что в руке было…

– Вот видите, – это уже следователю, – он говорит, что не имел умысла. И вы не доказали конкретно, что имел.

– Что еще нужно доказывать, если один человек посреди разговора бьет другого ножом?

– Вы, мне кажется, задаете детские вопросы. Сколько работаете на следствии?

– Почти три года.

– Пора уже кое-что усвоить, квалификация у вас довольно низкая. Вот, я пишу на постановлении: «Считаю, что доказательств вины подозреваемого собрано следователем недостаточно, чтобы решить вопрос об аресте. Нет данных о тяжести телесных повреждений, не проведена очная ставка. Надо восполнить неполноту расследования, уточнить квалификацию». Вы все поняли, товарищ Носов?

Он молча взял со стола постановление и дело, вышел из кабинета. В приемной стоял некоторое время, как истукан.

– Что, не заштамповала? – спросила его пожилая секретарша Ерофеевна, сопровождавшая Ваню по всем местам работы уже двадцать лет.

Носов помотал головой.

– Наверно, вы ее с праздником не поздравили?

– Возможно… на арестах… как-то не думаешь о праздниках…

– А она знаете какая злопамятная! Да она и не арестовывает по праздникам или когда у нее день рождения. Считает, что делает тем подарок себе и обществу.

– Гы-гы-ы!.. – разевал Волощак свой большой гнилозубый рот. – Ты начальничек… ключик-чайничек… хы-гы-ы!..

Надо же, какая вышла пакость! Да Таскаев даже разговаривать не стал бы с этим хмырем, только узнал бы про нож – все, ступай, ты арестован и будешь сидеть! Ярость, испытанное унижение вновь затопили мозг, и Носову захотелось рвануться назад и бить, бить в кровь сытую размалеванную морду…

– Что с тобой? – спросил начальник отделения, когда Носов вернулся в отдел. – Случилось что-то?

Странное дело, после недавней размолвки он не изменил своего отношения к Носову, – по крайней мере внешне, – и был ровен, довольно даже доброжелателен. Дело Мошонкиной лежало теперь в суде, ждало своего часа, и бормотовская судьба зависела от результатов его рассмотрения.

Михаил бросил на его стол папку. Петр Сергеич полистал, нашел постановление на арест, склонился над ним.

– Да… – промычал он. – Ахинея какая… Вот раздолбайка хренова! Какая очная ставка, если у них нет противоречий в показаниях? Крупного волчину отпускаем… Что ж, гони его на подписку, никуда не денешься.

– Он же не прописан нигде.

– Ну, неважно… по месту прежнего жительства. А потом мы это дело прекратим.

– Как – прекратим? Ничего себе…

– Я сказал – прекратим! – крикнул майор. – А что ты еще можешь предложить?

– Дождаться Таскаева и с ним лично решить вопрос об аресте.

– Наивный ты… Для Таскаева вопрос авторитета его сотрудников – тоже не последний. Он не станет отменять решения этой лярвы, даже если будет с нею категорически не согласен. Потом, затей мы эту заваруху – думаешь, она забудет, простит? Замучает придирками или еще того лучше – проверку организует. Что, грехов за нами мало? Хоть за тобой самим, к примеру? Нам с ней еще жить да жить. Так что отпускай этого подонка и настраивайся на прекращение. Пускай гуляет, все равно рано или поздно у нас окажется. Вот примочит сожительницу – к тому, кажется, дело идет… Но нашей вины, что он на свободе, нет. У тебя еще двести первая сегодня? Там ведь срок-то кончается, гляди у меня…

6

Давлетшинское дело – о нападении в такси на пьяного пассажира – памятно было Михаилу одним эпизодом: как-то его пригласил посидеть вечерком у него в кабинете старший лейтенант Вася Габов из вневедомственной охраны. «А что за повод?» – поинтересовался следователь. «Да так, просто хочется угостить хорошего человека». Вася встретил его бутылкой «Плиски», шпротами, икрой, апельсинами, банкой лосося. «Откуда такое богатство?» – «Ну… с торговлей дружим, с торговлей…» За хорошим разговором выпили первую бутылку. Когда приступили ко второй, опьянели и накурились изрядно, Габов вдруг сказал, показывая на стол: «А ведь это тебе от Костьки Мусихина привет!» – «От… от какого еще Костьки? Чего ты плетешь?» – не разобрался сначала Носов. «А таксист, шоферик. С Давлетшиным-то… помнишь? Он ведь друг мне давний». – «А-а, вон как! Н-ну и что теперь? Говори-говори, я слушаю». Вася поглядел на следователя, помолчал; засуетился пуще прежнего: «Ладно, ладно! Посидели, выпили… давай-ка еще нальем. Я ему, Костьке-то, говорю: „Чего ты прыгаешь, дурачок? Ты же не выходил, не трогал его, за рулем сидел, – верно, Миш?“ – „Идет следствие, обстоятельства выясняются. Какой будет исход дела, я не знаю и сам.“ – „Ну скажи хоть, какие Костьке показания давать, какую держать линию?“ – „А ты не знаешь? Правду… и только правду. Ничего, кроме правды.“ – „Брось, слушай! – поморщился Васька. – Я же серьезно.“ – „Я тоже. И еще: ты насчет Мусихина только хлопочешь? А с Давлетшиным как?“ – „Наплевать. Он мне никто, понял? И пускай сидит. Выпьем, выпьем еще, Миша…“» По идее, следовало сейчас же и уйти, но выпить хотелось еще, – Носов остался, пил, ночью его привезла домой какая-то дежурная от охраны машина. Утром обнаружил в портфеле еще бутылку «Плиски». Мучаясь с тяжкого похмелья, забрел к Бормотову: