Текст книги "Райотдел"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Часть третья

– Ты бы хоть брился, – сказал Носову грозивший убить его человек. – Ведь не старый еще, а щетина седая торчит… это неприятно!

Но Михаил Егорович не слышал его. В меру опохмеленный, он плавал в немыслимой эйфории:

 
Пр-росто наш сосед играет
Н-на кларнете и тр-рубе!
Папф-папф, папараба-папф-папф,
Папараба-папф-папф,
Папараба-ра-а!..
 

Незнакомец вытащил нож с наборной рукоятью, обоюдоострым стальным клинком и всадил в щербатый стол.

– Мастер делал, – сказал он. – И дорого взял. Считай, что год я на него т а м отпахал. Так вот: специально для тебя точена штука.

– Убери, – брезгливо отозвался бывший следователь. – Что за глупость… позерство это. Немолодой – а таких вещей не усвоил!

– Много, много усвоил… – голос стал сразу хриплым, напряженным. – Твое счастье, что я тебя не прежним, в кабинете, а в пивной нашел – пьяного, рваного… А то не жил бы уже. – Он захохотал, выдернул нож, сунул обратно. – Дай-ко и я выпью. На радостях.

Налил себе, проглотил одним махом. Зажевал дряблой мокрой помидорой. Поглядел вверх. Оттуда, через крохотный оконный проемчик, шел в подвал слабый свет дня.

– Странная осень! То палит, то гроза за грозой…

1

День Советской армии и флота, как и родной день милиции, в отделе начинали справлять загодя. Тем более, что он в этом году приходился на выходной – поэтому торопились отметить великий праздник с друзьями и сослуживцами. В пятницу из закрытых изнутри кабинетов слышался легкий звяк граненых стаканов, приглушенные голоса, гуще обычного был табачный запах. Начальство в такие дни сидело тихонько у себя, молясь Богу, чтобы личный состав не натворил чего-нибудь по пьянке, а пуще того – чтобы скорее настал вечер и можно было бы самим приникнуть к заветному стакану.

Лишь следственное отделение пребывало нынче в глубоком унынии: головы болели у многих, а ранняя пьянка исключалась: вчера залетел на дежурстве Фаткуллин. Он после работы сбегал к своей подружке Надьке в кафе, нарезался там до совершенного опупения и вернулся таким в отдел, где его уже искали: на мясокомбинате задержали вора с колбасой, надо было разбираться. Из начальства этим делом решил заняться зам по службе майор Байдин, молодцеватый коротышка, вечно ходящий в сверкающих сапогах. Увидав «самого старого старшего лейтенента» – что-то бубнящего, с некоординированными движениями – Байдин закричал: «Вы в нетрезвом состоянии! Вы употребили! Я вас отстраняю!» – и Фаткуллин немедленно исчез, смылся. Послали машину за Бормотовым – тому пришлось ехать, самому разбираться с кражей, выслушивать байдинские крики. Поехали ночью к Фаткуллину – но там окна были темные и никто не открыл. Конечно! Уж не думали ли они, что напали на дурака? Он был мужик битый, тертый и умел прятать концы в воду. Рано Байдин потирал руки, предвидя любезное всякому начальству судилище. Утром Фаткуллин явился как огурчик и на разборе, проведенном в отделении, отперся ото всего внаглую: никак нет, вчера, на дежурстве, он был абсолютно трезв. Байдин даже растерялся: «Вы ведь и говорить-то толком не могли!» – «Так я нерусский… русский худо знаю…» – «От вас пахло!» – «Это может быть. В обед выпил бутылку пива – ну и что?» – «Почему не ушли сразу, исчезли?» – «Я обиделся. Смотрю – кричат на меня, обижают, отстраняют… расстроился, понимаешь…» – «Пойдете на экспертизу». – «Это пожалуйста. Только знайте, что я вчера от расстройства зашел к другу, там выпил, действительно…» Иди, подкопайся к нему! Взбешенный зам вызвал дежурившего вчера Колю Мельникова: «Вы ведь видели, в каком он был состоянии, подтвердите!» Однако Колю еще труднее было расколоть, чем Фаткуллина: он туго знал, что начальство начальством, а жить ему с коллективом. «Я почем знаю, чего с меня-то спрашивать? Нет мне больше дела, кроме как своих же сотрудников обнюхивать… Навезут шарамыг, хулиганья полную дежурку – от них успевай только отмахиваться. Не знаю, какой он был, и отвяжитесь от меня». Такой получился концерт. Вывернулся Фаридыч! Байдин аж взмок от ярости: он-то рассчитывал на принципиальную постановку вопроса в плане укрепления дисциплины, борьбы с пьянкой в отделе, на суд чести…

В кабинет Фаткуллин вернулся радостный.

Явился старый фаткуллинский дружок Хозяшев, и они захихикали, потешаясь над глупым начальством, так легко обведенным вокруг пальца. Этих двоих связывал возраст, в какой-то степени общая биография, общее дело: выслуга. Они воевали, кончили юридические школы, были следователями прокуратуры, оба вылетели оттуда в разное время за грехи, работали на заводах, а когда в милиции организовали следственный аппарат, угодили в него по партийной мобилизации, как опытные кадры. Но стаж прежней следственной работы им не засчитали в выслугу, соответственно отодвигалась и пенсия, и – прилично. Чуть не каждый месяц они писали и отправляли письма: министру, председателю Совета Министров, в Президиум Верховного Совета, Генеральному секретарю…

Внезапно дверь отворилась, и в кабинет вступил начальник БХСС отдела майор Кочев. Следователи притихли: Виктор Николаевич был председателем суда офицерской чести. Он работал здесь давным-давно, год оставался на пенсии.

– Ну что, пьяная рожа, получил по заслугам? – сурово обратился он к Фаридычу. – Ж-жалко, жалко, что ты ко мне в лапы не попал, я бы тебе врезал…

– Разве получил? – замямлил Фаткуллин. – Я вроде как не заметил…

– Не понял, значит, ничего… До таких лет дожил и не усвоил до сих пор: не можешь пить – не пей! Выпил – сиди, помалкивай, не разводи сабантуй. Может, пронесло бы тихонько… Господи, ну что за милиционер пошел: и пить, и работать разучился. Раньше и то, и другое делали – и все ладно было. Когда я сюда пришел, начальником был майор Кушнарев, потом подполковника ему дали. Он и сам пил, и другим это прощал – если с умом. Богом считался в оперативной работе. Он после войны знаешь чем занимался? Толкался в лагерях среди тех, кто раньше в плену был. Сам под пленного косил: жил с ними, на работу ходил – выявлял, короче. Та еще хватка была… Как-то тут студентку задержали, по подозрению в краже вещей из общаги. А доказательств-то нет! Вот завел он ее в свой кабинет, туда же втолкнул нашу агентшу, старую ханыгу, и – выходит, дверь на ключ: вроде как по срочному делу его позвали. Только вышел – бандерша к девчонке подскакивает, к окошку толкает ее: «Беги, беги скорей!.». Та и полезла. А снаружи ее уж Кушнарев встречает: «Куда собралась, голубка? Не знаешь, что полагается за попытку к бегству?» Как-кой ход, скажи? Если, мол, не виновата – зачем бежишь? А семь или даже шесть классов всего имел. Здоровый, рожа красная, глазки маленькие, кулаки – во! Его и урки боялись, уважали, в те времена тоже заслужить надо было, контингент серьезный работал, не то что нынешние алкаши да шарамыги. С нами не церемонился особо: увидит, что кто-то перебрал, затащит к себе, и – в ухо. Сам разбирался, всех замполитов в гробу видал. И опера, участковые – ему под стать. Образование малое – но и ребята были простые, умели со шпаной на равных говорить. Вечером, бывало, пистоль в карман, стакан хватил и – сгинул. Глядим – или сведения ценные тащит, или в разработку кого-нибудь волокет. А теперь иной, глядишь – ходит, кум королю, как же – у него вуз за плечами, хоть сейчас, мол, увольняйте – что я, работы не найду? Так и служит – не крутится, а пакостит больше-то. Ну, это больше молодежь, конечно… А ведь ты, Фаридыч – на год старше меня, как ты сорвался? Хоть бы совесть поимел…

Врать Кочеву было не только бесполезно, но и вредно: если сослуживец юлил и изворачивался – майор отталкивал его тяжело и брезгливо, и с тех пор тому нелегко становилось жить в отделе. И Фаткуллин возрыдал в сердцах:

– Да виноват я, Виктор Николаич! Хоть ты мне не рви душу.

– Ладно, не буду. Впрочем, тебя и воспитывать-то бесполезно уже, язык только расходовать…

После его ухода Фаридыч смял ладонями лицо:

– Эх, чертовщина! Вот сейчас бы выпить-то, Мишка – в самый бы раз!

Но приходилось сидеть, терпеть.

И явился Боренька Вайсбурд: этот-то был точно опохмелившийся, и пребывал в абсолютнейшем неведении насчет всего, что случилось в отделении.

– Салуд, камарадос! С днем Советской Армии, друзья мои! Почему не слышу звона бокалов и радостных криков?

Фудзияме в последнее время все было до лампочки: он опаздывал, прогуливал, вообще редко появлялся в отделе; от него несло водочным духом. Но дела у него по-прежнему шли чисто, сроки выдерживались нормально. Начальник отделения кривился, ежился – только Вайсбурда не так просто было ухватить за бока: язык у него подвешен будь здоров!

– Да вы чего-то совсем закисли. А ну! Содвинем бокалы!

Борька вытащил из портфеля бутылку водки.

– Уйди! – ухнул Фаткуллин. – Запрячь!

– Что? Чеченец бродит за рекой? Не бо-ойся…

– Уйди! Уйди! – махал руками Фаридыч. – Где-то бродишь, не знаешь, какие тут дела творятся…

– И знать не хочу. – Фудзияма плеснул водки в стакан, выпил, зажевал печенюшкой из кармана. – Душа горит, братцы!

 
На заросшей тропе стою,
Не видалэтих мест давно
И теперь их не узнаю.
А вокруг печаль и тоска
И на тысячу ли ни дымка…
 

Ладно, сидите, бздуны! А я к рыжему пойду, насчет Мошонкиной разбираться.

– Не ходи! – сказал Носов. – Он злой сегодня, а ты поддатый… хреновина может получиться.

– Да клал я на все с прибором… – Борька усмехнулся. – Дрожите тут, прижали хвосты… – он исчез, оставив портфель и бутылку.

2

Вайсбурд с недавних пор объявил газават – священную войну – отдельскому начальству. Все происходило на глазах, Фудзияма ничего не таил, и отделение замерло в выжидательном молчании: что-то из этого выйдет?

Жила в своей двухкомнатной квартире такая профура Зинка Мошонкина. Муж у нее сидел, девятилетний сын прозябал где-то в бараках, со стариками. После посадки мужа Зинка довольно быстро впала в большой разврат, пьянство, вылетела с работы. Благо что жизнь способствовала, рядом с домом располагались аж две точки: винный магазин и пивной ларек, павильон. И к завсегдатайке обоих Зинке валом валил народ, причем мужики часто шли и с бабами; если потребность в них возникала по ходу выпивки – заваливали Мошонкину. В той квартире шла постоянная половая жизнь. Конечно, мимо глаз начальника райотдела подполковника Монина Алексея Гаврилыча ни Зинка, ни ее жилплощадь проскочить не могли. С квартирами в милиции была полная катастрофа, а председатель райисполкома не давал ни метра: рассчитывайте, мол, лишь на то, что остается после преступного и нетрудового элемента. И каждый владелец квартиры, комнаты ли, проходящий по материалам следствия или дознания, брался на особый учет. И дела по ним старались доводить до конца, несмотря на трудности, чтобы хоть немного разрешить жилищную проблему. В один прекрасный день отдельская машина привезла саму Зинку и первую партию ее завсегдатаев. Бормотов возбудил дело по двести двадцать шестой статье – содержание притонов и сводничество. Мошонкину арестовали, квартиру ее тут же отдали дежурному Коле Мельникову, у него условия были вообще страшные: угловая комната старого барака, печное отопление, стены зимой промерзают, жена болеет постоянно, у младшей дочки астма. Отдали ему попросту ключи, ордер пообещали после суда. На суд Зинку привезли в «воронке», ушла же она оттуда сама, на собственных ногах, без охраны: Маша Киреева вынесла оправдательный приговор!

Милицейское начальство с перекошенными физиономиями поскакало в суд: что такое, на каком основании?! Но Маша отмахнула их, словно мух. Вы что, товарищи? Читайте статью: «Содержание притонов разврата, сводничество с корыстной целью». С корыстной! Где у Мошонкиной была корысть? Она что, деньги брала за предоставление квартиры? В деле нет таких данных. Второе: чтобы признать квартиру притоном, необходимо специальное решение райисполкома. Где оно? Ах, не знали… Ваши проблемы. Но вообще – признайтесь-ка откровенно: хотели отхватить квартиру? «Да видите… – замямлил начальник отдела, – я и то хотел сказать… ведь в квартире-то уже наш сотрудник живет…» Майор Бормотов кряхтел обескураженно: следствие под давлением Монина вел он сам, и – на тебе! – такой позор, оправдательный приговор… Следователи удивлялись: зачем он вообще впутался в это темное дело? Добро бы кому-нибудь из его отделения нужна была квартира – так ведь нет! В нем вообще не было необеспеченных: Фаткуллин получил квартиру вместо пошедшего под снос собственного дома, Носову ее подарили тесть с тещей, – у Демченко была еще райкомовская, Хозяшев жил у сожительницы и никаких притязаний на этот счет не заявлял, у Вайсбурда мать после женитьбы разменяла двухкомнатную и дала ему просторную комнату; сам майор получил жилье, еще работая в управлении. Теперь, когда дело не выгорело, он перетрухал и отдал его на откуп Фудзияме, с указанием продолжить следствие. События тем временем развивались так: Коля Мельников выезжать категорически отказался. Да и куда ему было ехать? В его барачную каморку успели уже засунуть какую-то милицейскую бедолагу-одиночку. Подполковник кинулся в райисполком, ударил там челом. Председатель устроил настоящую истерику, Монин уж думал – не усидеть ему на месте; поехали в горсовет, виниться и просить жилье для Зинки. Там дали – но душевную травму челобитчикам нанесли основательную: Зинка получила новую квартиру взамен изгаженной старой, тут же запила на радостях, – и по новому адресу перекочевали вместе с нею старые друзья и подружки: там пили, дрались, пели песни, рыгали, бились тела на кухне, в комнатах – на полу, на ветхом диване… А подполковник Монин утратил доверие и благосклонность исполкомовских деятелей – председатель не мог простить ему ужасной сцены в кабинете шефа города, когда на него орали, как на мальчишку. С расположением уходила и давняя мечта начальника райотдела – снести два парка, березовый привокзальный и тополевый на въезде в город. Вроде наступило наконец-то взаимопонимание в этом вопросе – и вот поди ж ты… Туда, в эти парки, действительно приходили вечерами люди не только отдыхать, но и распивать спиртное, случались насилия, грабежи, и Монин прямодушно, по-милицейски, верил, что стоит срубить деревья и покрыть эту землю бетоном – как пьянство и преступность прекратятся. То, что люди уйдут неизбежно в другие места, в подъезды, например, или во дворы, где вообще невозможен станет никакой контроль – его мало волновало. Ведь провинциальное начальство живет одним днем. Пускай в подъездах, пускай во дворах – но только не в парках, не на виду у многих людей, в том числе у городского руководства, которое тоже иногда гуляет вечерами, а после предъявляет претензии, что милиция плохо следит за порядком. Нет, лучше пусть будет все голо – авось, не станет и претензий. Тем более что скопилось уже множество писем, разного рода заявлений от жильцов, домкомов, общественников, добровольных помощников, неутомимых пенсионеров о том, что темные силы мешают жить и дышать. Потом, через несколько лет, те же самые люди начнут писать жалобы на городские и районные власти, обвиняя их в погублении прекрасных уголоков отдыха, зеленой среды, но будет уже поздно, поезд уйдет, лишь голые бетонные плиты будут лежать на земле, зимой – невыносимо холодные, летом – отдающие неживым зноем. Но много пришлось биться ради того подполковнику Монину, восстанавливать отношения с начальством и заставить-таки его подмахнуть бумаги о вырубках!

Фудзияма принял мошонкинское дело к своему производству – и опять оно дало сбой: вдруг Борька встал на сторону судьи, уверяя всех, что приговор она вынесла правильный. Это вывело уже из терпения и Ваню Таскаева: какой-то наглый милицейский следователишка осмелился восстать против него самого, районного прокурора, утверждавшего обвинительное заключение и направлявшего дело в суд! Бросает вызов его опыту, убеждениям, принципам! Да я его!.. В общем, Борьку кусали со всех сторон. Но он держался стойко и всем твердил: тут нет состава притоносодержательства, ибо нет корыстной цели. А ему долбили: есть! есть! есть! Ибо заключение Зинки обратно за решетку стало теперь для подполковника Монина и майора Бормотова делом принципа, доказательства их правоты.

3

В дверь просунулось круглое женское лицо:

– Товарищ следователь, Михаил Егорович, можно к вам?

Коскова, сожительница истязателя Балина. А это еще что за бабенка маячит сзади?

– С праздником вас, Михаил Егорович! С днем Советской Армии! Вот, примите… – протиснувшаяся в кабинет Коскова вынула из сумки и протянула бутылку шампанского.

– Э, э, брось! – остановил ее Михаил. – Это что за новости! С вином еще тут заходили! Убирай.

– Нет уж, ты девушек не обижай, – Фаткуллин алчно глянул на бутылку. – Оставьте, оставьте. Они же от всей души, ты что! Поздравить хотят. Верно, девушки? Грех, грех не принять.

Бутылка исчезла в его столе.

Михаил тяжко сопел, глядя в окно.

– А это я вам Людку Савочкину привела, подружечку свою.

Вон кто, оказывается. Наконец-то…

– Ну, пускай заходит, я ее допрошу.

– А чего ее допрашивать? Мы ведь с ней это… пришли вас просить, чтобы вы Толькино дело прикрыли.

Вот оно, шампанское-то…

– Перестань, Коскова. Здесь никто ничего не прикрывает. Это ведь не дело частного обвинения. Что ты! Будем вести его до конца. И направлять в суд.

– В суд… а зачем тогда Тольку-то отпускали? – слезливо крикнула она.

Да просто пожалел твоего мужика, можешь ты такое понять, кокора?! Он в тридцать лет и жизни-то не видел: только вино да муть… И ты в том, голубка, тоже крепко виновата.

Получив от Бормотова дело, Михаил вынес постановление об аресте. Но когда увидал Балина в КПЗ – почерневшего, с запекшимися губами – заломило вдруг виски, и он спросил:

– Ты на шестой автобазе не работал?

– Работал, как же. В третьей колонне.

– А я в первой. Кто там теперь директором-то?

– Свиньин.

– Ну, тот же самый. Давно уж он… А главный?

– Марин.

– Так он же у нас был начальником колонны! Повысился, значит… Он неплохой мужик, мы с ним ладили. Подскажет обязательно, как путевку оформить, то-се… У меня там Иван Лукьянов сменщиком работал – как напьется, так и бродит по гаражу, предлагает членами мериться. Теперь уж он помер. Так-то, Балин… А чего в ПМК ушел?

– К дому поближе… И порядки попроще.

– Шарага та еще, знаю… Неудивительно, что ты совсем спиваться стал. Мальчишку-то своего любишь хоть?

– Еще бы! – тоскливо выдохнул Балин.

– Врачу бы хорошему его показать. Может, в организме чего-нибудь не хватает. Ладно, ступай домой, ну вас всех к черту…

– Вы что… серьезно? В натуре?

– Иди, иди… – Носов разорвал постановление. – С вами, женобоями, связываться еще… У нас своей публики хватает. Ты же ведь мужик, Анатолий! В том, что произошло, и ты сам, и жена твоя виноваты. Неужели хоть ради пацана не можете договориться! Да ты вроде как недоволен, что я тебя отпускаю?

– Не надо так говорить. Ничего хорошего в тюрьме нет. Но в неволе я хоть какой-то порядок имею. И мне спокойнее. А дома у меня и его нет. Каждый день не знаю, что меня там ожидает. Нет порядка.

– Так наведи, черт побери! Вот бумага о твоем освобождении. Что это значит? Это значит, что суд тебе все равно будет, – но к тем, кто ходит на подписке, он относится более снисходительно. Пусть это послужит тебе уроком.

– Так что мне… собираться теперь можно? – балинский голос звучал недоверчиво.

– Ну я же сказал.

– Спасибо… Вот хорошо, когда свой-то мужик… А я уж думал, все – дальше только тюрьма да зона. Но чего боюсь – злоба у меня большая, гражданин следователь. Может, все-таки лучше остаться бы, а?..

– Я сказал – все! – Михаил ударил ладонью по столу.

Потом нет-нет да и подсасывало под ложечкой: правильно ли сделал? Ведь угроза-то убийством там была, и ножик фигурировал… Но с другой стороны – двое молодых, увидали себя на краю обрыва – неужели не хватит ума опомниться? Облегчить жизнь хоть тому же мальчишке – каково-то ему будет знать, что отец у него сидит, и посадил его не кто иной, как мать… И ничего нет хорошего, если попадет Балин в колонию, в компанию настоящих преступников – пройдя ту школу, человек уже не боится попасть туда в следующий раз…

4

– Ну, как вы теперь живете? Не обижает он тебя?

– Нормально живем… Не обижает… Но вы его все-таки отпустите, закройте дело-то: вместе ведь, под одной крышей – а каково ему знать, что я на суде против него показания стану давать!

Легко ей говорить: закройте! Возбудил дело – как его закроешь? Тебе так закроют…

– Ладно, станем думать. Но спутницу твою я все-таки допрошу. Как ее… Савочкина, что ли? Проходи, милая.

Подружка была вальяжная, крашеная блондинка в дубленке, дорогой шапке. Ну конечно – торговый работник… Она лениво оперлась на косяк, чуть выпятив бедро – даже под одеждой угадывалось, сколь богата она телом. Носов засопел – Савочкина улыбнулась и села, не ожидая приглашения.

– Ну что… данные ваши давайте запишем.

– Давайте запишем. Дальше что будет?

– Дальше… дальше дадите показания по существу дела.

– С чего вы взяли, что я вам что-то показывать буду?

– Почему бы нет? Обязательно будете.

– Ну, если вы меня хорошо попросите, я вам, может быть, и действительно чего-нибудь покажу. Но совсем не то, о чем вы сейчас думаете.

– Перестаньте! – задохнулся Носов. – Вы… чего это тут?!

Савочкина засмеялась, подбоченилась и вынула сигарету.

– Аня! – крикнула она в коридор, приоткрыв дверь. – Иди сюда! И растолкуй еще раз товарищу, что от него требуется.

– Закройте, закройте дело… – заныла опять Коскова. – Ой, пожалуйста, Михаил Егорыч. Уж мы так переживаем! Всю ночь вот с Людой просидели… разговаривали…

За такими разговорами они всю ночь, видно, поклонялись Бахусу – утратившие четкость черт физиономии, припухшие глаза, запах перегара.

– Все, все в ваших руках… – смеялась Савочкина, грозила пальчиком.

– Надо было раньше думать, – угрюмо сказал Михаил. – Ладно, давайте кончать это дело. Я должен Савочкину допросить.

– Вам же ясно сказано, – отозвалась та вдруг сварливо и раздраженно: – Ничего не знаю. И ничего не услышите.

– Зна-аешь… ска-ажешь… – Носов почувствовал, как начинают дрожать пальцы: накатывал припадок бешенства. – Сейчас ты дашь мне подписку, что предупреждена об уголовной ответственности за заведомо ложные показания и за отказ от дачи показаний…

– Не дам я никаких подписок, и не думайте!

– Не дашь – еще лучше… Я позову тогда двух понятых и в их присутствии зафиксирую, что ты отказываешься давать показания. Отправлю тот протокол в прокуратуру, возбудив дело – и пускай разбираются, это их подследственность. Покатишь, милая, по Владимирке…

Наступило молчание. Только слышны были шаги и голоса в коридоре. Наконец Коскова коротко и горестно выдохнула:

– Это… кажись, все… А мы-то с тобой, Людка, сидели, кумекали…

– Ничего. Еще покумекаем. Мы им Тольку просто так не отдадим.

– Да! – убежденно сказала Коскова. – Он ведь не виноват. Это я виновата. Во всем.

– В чем именно?

– Ну, во всем вообще. Я ведь гуляла от него, совсем совесть потеряла в последнее время…

– Замолчи-и… – протянула Людка.

– Сама замолчи! Правильно он меня бил.

– Вы ее не слушайте, товарищ следователь. Она сейчас так говорит, выйдет – по-другому скажет. У нее ведь сто пятниц на неделе.

Еле уже сдерживая себя, Носов пробормотал:

– Ступайте отсюда обе, прощелыги… Чтобы я вас… я вас…

Потерпевшая, всхлипнув, толкнулась в дверь и выскочила в коридор. А Людка встала и усмехнулась, сыто и красиво:

– Работа у вас, Михаил Егорыч… Вы кто по званию будете? Такой симпатичный и такой нервный… Хотите, полечу? Я средство знаю. Нет, ей-богу! Давайте договоримся: или я сюда подъеду, или вы мне на работу позвоните. Спокойный сразу станете, ласковый, ровно телок. Я это умею. Ну-у?..

Она сделала шаг к столу, и приближение этого сильного, обольстительного, уверенного в себе животного подействовало на следователя гипнотически: он глядел на нее, не отрываясь, и желание пробуждалось в нем. Савочкина протянула ладонь к его голове – он резко отклонился. Продавщица, звонко хохотнув и качая бедрами, покинула кабинет.

Когда туда зашел отсутствовавший какое-то время Фаткуллин – то сказал, вглядевшись:

– Ты чего закоченел-то, Миш? Сидишь, белый весь. Замучили бабы, а? Х-хе-е…

Вот ведь Людка, с-сучка… Со слов Балина он представлял ее совсем не такой. Тот ненавидел ее всей душой, звал не иначе как коммунистка. Она и вправду недавно вступила в партию.

– Пришла к нам с партсобрания, – рассказывал Балин, – приперла литр водки и давай с моей на радостях понужать. Нажрались, встали на полу на четвереньки и ну бодаться. И мекают. Словно козы…

Он вспомнил соблазнительный изгиб бедра, помотал головой. Что за чепуха лезет в башку!

– Скоро адмиральский час, – заметил Фаридыч. – Опохмеляться пора придет. Ты как, готов?

– Черт знает… засекут же.

– А мы в кафе, к Надюшке, пойдем. Она, кстати, знает, ждет. И не надо дрейфить. Сегодня ведь праздник, наш день. Ты дела-то кончил? А то давай вонзим по махонькой! – он кивнул на сейф, куда поставил Фудзиямову бутылку.

– Нет, погодь маленько…

Надо все-таки потолковать с Бормотовым о балинском деле. Это ведь не шутка – отказываются от показаний и потерпевшая, и главный свидетель. И что ты ни говори им сейчас, как ни угрожай – в суде-то дело может прогореть. Вот будет скандал! Может, прекратить его, пока не поздно?

5

В майорском кабинете ерзал на стуле красный, взъерошенный Борька, а Бормотов стоял перед ним и втолковывал:

– Тут и дел-то всего – чепуха, самая малость. Ты только составь и отпечатай текст, как бы от комиссии райисполкома – что она ходатайствует о признании квартиры Мошонкиной притоном. Рапорты участкового тебе будут, с соответствующими датами и резолюциями. Будут жалобы соседей, этим тоже занимаются… Потом сочинишь решение: мол, исполком районного Совета депутатов трудящихся, рассмотрев ходатайство… и так далее. У тебя высшее образование, чему тебя учить? И сходишь в исполком, они поставят печати, договоренность есть.

– Какое время будет на исполкомовской бумаге?

– Какое сам захочешь. Но не позже, учти, даты возбуждения дела. Лучше подстраховаться, пусть будет пораньше: мол, у нее было время одуматься. Внизу надо приписать: «С решением ознакомлена» – и расписаться за Мошонкину. У тебя в деле образцов ее подписи навалом, потренируешься и сделаешь.

– А если она на суде упрется: не моя подпись, и все!?

– Да кто ей поверит! – Бормотов презрительно фыркнул. – А по второму пункту сделай так: передопроси ее и свидетелей, ее собутыльников. Не платили ли? Не делали ли подарков? Ну, и… сам понимаешь.

– Всякий допрос есть следственное действие. В таком случае надо дело возобновлять, продлять срок по нему…

– Ни в коем случае! Что ты! Кто нам продлит срок по делу с оправдательным приговором! И – разве я сказал: «допросить»? Извиняюсь! Надо просто переписать старые протоколы в соответствии с новыми требованиями, заменить одни листы другими – только и дел! Заделать подписи… Давали, мол, деньги, тащили подарки, жратву, вино…

– Денег и подарков ей никто не таскал, это все туфта. Не такой к ней ходил народ. А вино, жратва… это не тянет на корыстный мотив.

– Еще как тянет! Ты делаешь мне услугу – к примеру, сдаешь комнату на ночь, – я ставлю тебе бутылку. Кормлю. Разве это не плата? Ты не волнуйся, на этот счет переговорено с кем надо. Твое дело все правильно оформить, перепредъявить обвинение и написать новое обвинительное заключение. Времени нам хватит.

– Нет, не стану я этого делать, – замотал головой Борька. – Не по совести, и не по закону. Переписывать протоколы, подделывать подписи, собирать задним числом документы… это же фальсификация, самая натуральная!

– Подумаешь, фальсификация! – осклабился начальник отделения. – Все это, друг мой, высокие слова. Люди делают так испокон веков. И ничего – мир не перевернулся. Так что перестань выступать, иди и делай, что велят.

– Подведем черту! – Фудзияма встал, поднял палец. – Вы принуждаете меня к фальсификации материалов уголовного дела с целью добиться осуждения невиновного человека и завладения его жилплощадью. Этому есть свидетель. Миша, ты ведь подтвердишь разговор? – обратился он к Носову.

«Вот так влип!» – похолодел тот.

– Нет, ну ты подтвердишь, подтвердишь? – Борька уцепился за его рукав, потянул к себе.

– А ну пош-шел вон отсюда! – загремел вдруг майор.

Вайсбурд сделал строевую стойку, весело усмехнулся, и – «Есть, товарищ майор!» – покинул кабинет.

– Чего у тебя? – устало спросил Бормотов.

Михаил рассказал ему о визите Косковой с ее подружкой.

– Так… и что теперь?

– Ну, отказываются же… как бы дело не полетело начисто, Петр Сергеич? Может, прекратить его, покуда не поздно?

– Дай-ка его сюда… – начальник перелистал папку, нашел листок с указаниями, – он писал в них то, что считал наиболее важным. Ткнул в строку: – Читай, что здесь написано.

«Мерой пресечения в отношении Балина избрать – содержание под стражей».

– Что тебе было велено? А ты что сделал? Ты почему его отпустил? Вот теперь и аукается. Крепкое было ведь дело, крепкое! Нет, взял, разрушил все… Вместе живут – как они не договорятся, конечно! Нет, друг мой, ты у меня так просто не отделаешься: пусть идет в суд, и никаких больше хренов! Обнаглели, в самом-то деле! Тот на дежурстве нажрался, тот не слушается, преступников отпускает, этот хамит в глаза… Как хочешь, а готовь дело в суд. Прекращать его я не дам.

– Ну я же не могу арестовать сейчас Балина, если сам отпустил его на подписку.

– Это твои заботы. Я же сказал – поступай, как знаешь, но чтобы все ушло в суд.

– А если его оправдают?

– Пускай оправдают! – взорвался снова Бормотов. – Может, вы тогда хоть опомнитесь немного, уважать меня станете, халатничать прекратите!

Носов ушел с тяжелою душой: в недобрую минуту попал он к майору!

В кабинете царили оживление и ликование: Фудзияма рассказывал Фаткуллину и живо прилетевшему на жареное Хозяшеву о том, какую их начальник затеял аферу и как он его на этом лихо подсек.

– На-раз! – кричал он. – На-раз уделал! Вон, Мишка видел. Миша, скажи, а? Здорово я его? Скажи, а?

– Да уделал, уделал, успокойся… Только мне вот непонятно, с чего ты так яро за это дело уцепился? Ведь Зинка с ее квартирой – целый преступный очаг, одних судимых у нее сколько бывает! Давно пора прикрыть этот вертеп…

– Не в этом, не в этом дело, – важно сказал Фаткуллин. – Главное – закон, разве ты не понимаешь? Его нарушать нельзя, нельзя.

– Да, да! – охотно поддержал его капитан. – Нельзя, нельзя! И Рыжего нашего давно пора… мешалкой по одному месту. Хватит ему здесь царствовать.

– Закон! – буркнул Носов. – Сами-то, можно подумать, мало его нарушаете…

Фаридыч внимательно поглядел на него и сказал: