Текст книги "Операция без выстрела"
Автор книги: Владимир Орленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Надеюсь, товарищ полковник. Об этом я уведомлю вас через тайник под дикой грушей.
– Значит, договорились. Ну, а теперь поедем с нами. Немного отдохнете. Потом наверстаем упущенное – подкинем вас в район Зеленого.
– А как с Бегунцом? – спросил Мамчур.
– Он что, с вами? – удивился Кротенко.
– Ага, ждет там, возле часовни. Песня поручил ему сопровождать меня.
– Почему же вы не сказали об этом сразу?
– Как-то упустил из виду, товарищ полковник. Привык уже, что Бегунец ходит за мной, словно тень.
– А вы не допускаете, что эта тень выскользнет когда-нибудь из своего тайника и проследит за вами?
– Честно говоря, такое может произойти только случайно. Бегунец давно порвал бы с подпольем, если бы не та история, о которой я вам уже рассказывал. И вообще без помощника мне трудно.
– Гм, – в задумчивости проговорил Тарасюк. – Вы снова о том же. Что ж, Петро Федорович, если так, обдумаем еще раз Миколино предложение? А теперь пускай все остается, как есть. Идите вместе с Бегунцом в Зеленое. Но не раскрывайтесь перед ним! И последнее. Вот вам радостное известие: недавно я встретился с вашей теткой. Обо всем договорились. Отец приедет в Куты в следующем месяце.
– Спасибо, товарищ полковник. Буду ждать встречи. А теперь пойду, а то мой напарник заждался. Да и холодно нынче, простудится. Так прощевайте…
Когда пункт связи под Зеленым остался позади, нудная морось превратилась в настоящий снегопад. Но белые пушистые хлопья, укрывая землю причудливым кружевом, сразу же таяли. Только на горах, что возносились к небу, белели ослепительные латки снега.
В низине, куда вскоре спустились Мамчур и Бегунец, ветерок еле потягивал. Потом выглянуло солнце, и окрестные холмы озарились тем ласковым светом, который свойствен в эту пору только заросшим пихтами Карпатам. Возвращались они с пустыми руками. Тайного письма на пункте связи не оказалось.
Ранним декабрьским утром в бункер вошел Песня.
– Чего загрустил, друже? – спросил он, поздоровавшись за руку с Дипломатом. – Кажется, как раз у тебя оснований для печали меньше всего.
– Это правда, – ответил Ильчишин. – Но меня тревожит состояние рации. Орех, будь он неладен, не может ее починить. Говорит, для этого нужны какие-то детали. Придумай что-нибудь, друже.
Песня вздохнул, беспомощно развел руками:
– Ты же знаешь, появляться в городе рискованно.
– А может, все-таки пошлем кого-нибудь? – с надеждой спросил резидент. – Ну, хотя бы Мамчура?
– Об этом поговорим, когда он вернется, – недовольно буркнул Песня. – Посмотрим, с чем придет.
Ильчишин поднялся со скамьи, насупившись, зашагал по тайнику, стены которого теснили его со всех сторон.
Он никак не мог привыкнуть к жизни в бункере. Каждое утро, вставая с постели, больно ударялся о верхние нары, чертыхался и мысленно проклинал тех, кто послал его с тайной миссией на Украину. Наслушавшись рассказов Песни про операции «ястребков» и чекистов, он вздрагивал от каждого звука, который проникал по ночам через отдушины подземного жилища.
В первую же ночь переселения рядом с бункером явственно прозвучали шаги. Ильчишин соскочил с нар, схватил бесшумный автомат и растормошил Миколу.
– Возьмите себя в руки, – спокойно ответил Мамчур. – Разве вы не знаете, что в это время местность осматривают боевики Песни?
У эмиссара отлегло от души, но он так и не смог заснуть до утра.
Раздражало Ильчишина буквально все, а больше всего положение, в котором он оказался. Он, полномочный представитель Мюнхена, попал в полную зависимость к какому-то референту краевого провода. И хотя Песня вел себя тактично, в его тоне звучали нотки превосходства.
«Ну, погоди, – раздумывал шпион, – пусть только вернется Микола! Тогда первым делом поставлю вопрос о рации, и ты у меня не выкрутишься».
Мамчур и вправду прибыл через несколько дней. Землю уже сковало морозцем, но снега не было, и лес стоял черный, понурый даже в погожие солнечные часы.
Выслушав Миколин доклад о путешествии к пункту связи, Песня недовольно буркнул:
– Неужели там ничего не оказалось? А может, наши после стычек с чекистами в Карпатах переменили базу?
Мамчур пожал плечами:
– Боюсь, как бы не хуже…
Наступила тишина. Ильчишин заволновался:
– Если и дальше так пойдет, подполье вообще перестанет существовать. А там возлагают на вас надежды, считают, что вы тут что-то делаете…
– Брось, друже, – со злостью перебил его Песня. – Только и умеешь упрекать. А чем ты поддержал веру людей в наше дело? Попробуй поговори с ними. Они спросят, на какие деньги ты ходил в немецкие бордели. Думаешь, не догадываются, как живут мюнхенские проводники?
– Тьфу! – сплюнул Ильчишин. – Дался тебе этот Мюнхен.
Эмиссар не раз уже замечал, как загорались глаза у Песни, когда заходила речь о жизни заграничных проводников, о том, что, может быть, и ему, опытному конспиратору, выпадет счастье побывать в Мюнхене.
На этот счет резидент имел вполне конкретные полномочия. Его задание состояло не только в том, чтобы собирать с помощью оуновцев шпионские сведения, готовить и осуществлять диверсии и террористические акты. Он должен был переправить за границу подготовленных, хорошо проверенных им националистов для обучения. Потом их заставили бы вернуться на Украину и выполнять поручения разведки.
Конечно, Песня как кадровый националист имел шансы попасть в Мюнхен в первую очередь. Но эмиссар остановился на кандидатурах Мамчура и Бегунца. Он в свои сорок лет научился ценить молодость, особенно там, в разведшколе, где подготовка требовала недюжинного физического и умственного напряжения. Да и заграничные руководители националистов требовали подбирать таких людей, которые смогут долгое время действовать в подполье. Самым же главным условием считалась ненависть кандидата в шпионы к советскому строю.
Мамчура Ильчишин знал давно, со школы. «Воспитывал» его «идейно», встречался накануне и во время гитлеровской оккупации в стане единомышленников, поэтому доверял Миколе и теперь называл его «крестником».
Бегунца он знал плохо, но верил Мамчуру. Во время одной из бесед Ильчишин закинул парню крючок, на конце которого была наживка: сытая жизнь за границей, роскошная вилла, женщины…
– Думаю, друже проводник, что я не смог бы привыкнуть к чужбине, – ответил Бегунец. – Одно дело попасть туда, как вы, с немцами, и совсем другое – оказаться там в роли непрошеного гостя после окончания войны. К тому же у меня нет никаких заслуг перед организацией.
– Да, заслуг у тебя и вправду нет, – согласился Ильчишин. – Но я уверен: будут! Работа наша только начинается. Конечно, она нелегка, но не боги горшки обжигают. Будешь работать под Миколиным руководством, а он не привык зря рисковать. Несмотря на молодость, конспиратор опытный: побывал на фронте со специальным заданием организации, счастливо вернулся в подполье. И, как мне известно, спас тебя от смерти. Хотя бы за это ты должен отблагодарить его.
Во время беседы с боевиком эмиссар и словом не обмолвился о сотрудничестве с УГВР, которую он здесь представлял, с американской разведкой. От этого предостерегал шпиона инструктор, а потом и Гриньох: «О наших контактах с разведками могут знать только руководители националистического подполья. Увидишь, на Украине еще не забыли о связях ОУН с немцами».
– Микола собирается за границу? – перебил раздумья Ильчишина Бегунец.
Эмиссар глянул на хлопца из-под нахмуренных бровей.
– Такие вопросы имеют право задавать только проводники. Понял? Но если уж ты спросил, отвечу тебе так: теперь, как никогда, нам нужны хорошо обученные кадры. Если начнется война между Востоком и Западом, а это случится обязательно, то эти кадры будут строить новую жизнь. Говорю это тебе по секрету и хочу верить в твою рассудительность. А вперед заруби себе на носу: ты должен безоговорочно выполнять любое поручение организации.
Эта беседа произвела на Бегунца гнетущее впечатление. Он понял, на что надеются такие вожаки, как Песня и Ильчишин. Они, бывшие куркули, сводят счеты с Советской властью. Больше всего беспокоило парня поведение Мамчура. Разве не Микола, выходец из обыкновенной крестьянской семьи, намекал когда-то на симпатии своих родителей-хлеборобов к советскому строю, на то, что вскоре с подпольем будет покончено?
С переходом на новую базу Мамчур совсем переменился: стал замкнутым, подозрительным и слишком осторожным. Неужели и ему пригрозил Ильчишин? А может, соблазнил путешествием за границу? Если бы знать, что Микола не рассердится, так спросил бы…
Случай представился в тот же вечер. Встретившись с Бегунцом и заметив его мрачное лицо, Мамчур удивился:
– Ты чего скис?
– Да, – махнул рукой хлопец, – все это глупости…
– Э нет, друже. Вид у тебя такой, будто только что получил нагоняй от самого папы римского.
– Если хотите, так скажу. Не с кем мне больше посоветоваться, – еще больше помрачнел Бегунец. – Вы же знаете, у меня здесь мать, родня, а проводник намекнул нынче, что хочет переправить нас с вами за границу. Вы – дело другое, а моего согласия спрашивать не будут.
– Ну, это еще не беда, – сказал после некоторого размышления Микола. – Пока я жив, худа тебе не будет. Не вешай нос и, боже упаси, не показывай проводнику своего настроения. Поверь, мы дождемся лучших времен, заживем по-человечески…
Последние слова Мамчура дали Бегунцу пищу для размышлений. Но дальше размышлений он не пошел. Микола же упрекал себя за слишком прозрачный намек и боялся, что парень поймет это как совет покончить с подпольем.
События развивались своим чередом.
На рождество подпольщики собрались в Миколином бункере. Накрыли по-праздничному стол, выставили хлеб, сало, лук. Бегунец достал из «кладовой» тушеное мясо, сыр, окорок. Все уселись и с нетерпением ждали Песню.
– Куда же он запропастился? – раздраженно бормотал Ильчишин, посматривая на люк. – Сколько можно? Начнем без него. А, Микола?
Вдруг откинулась крышка, заскрипели ступеньки лаза. Это был Песня. Он пришел не с пустыми руками. Поставив на стол бутыль самогонки, на радостях выбил чечетку.
– Вытанцовываешь, – упрекнул своего подручного Ильчишин. – Ты бы и в работе был таким.
Песня сел к столу и сразу отплатил резиденту той же монетой:
– А вас, друже, в Мюнхене этому не учили? Так, может, запоете на рождество песню фашистских штурмовиков «Хорст Вессель»?
Ильчишин едва сдержался.
Хотя посиделки длились до утра, настроение у обоих проводников было испорчено.
На рассвете Песня отправился к себе, Бегунец подался за харчами к одному из бывших куркулей, который жил на небольшом лесном хуторе и прислуживал бандитам.
На улице занималась заря. Ильчишин открыл люк, задул керосиновую лампу, улегся на нарах. В голове беспорядочно роились мысли. Он отгонял их, но они, как настырные мухи, не давали ему покоя.
Сразу же после прибытия на Украину Ильчишин должен был связаться с Мюнхеном, передать по рации первое сообщение. Он представлял себе, с каким нетерпением все это время там ждут от него весточки. От него требуют дела, а он отсиживается в вонючей яме, сдавшись на милость Песни.
Отношения с местными проводниками угнетали эмиссара. За внешней доброжелательностью скрывалась взаимная враждебность, которая, чем дальше, тем все больше усиливалась. Ильчишин любой ценой хотел подчинить себе Песню, который считал себя здесь главным. Для этого надо было заручиться поддержкой Миколы и уговорить его раздобыть детали для рации.
Словно догадываясь о намерениях эмиссара, Песня тем более не упускал случая подчеркнуть, что хозяином положения является он, референт пропаганды краевого провода. Хорошенько хлебнув самогонки рождественской ночью, он чванился своими заслугами перед ОУН, с пьяной откровенностью рассказывал о личном участии в террористических актах, в подрывной работе в тылу Красной Армии.
Собственно, кровавые замыслы у обоих были общие. Но в их планах было и кое-какое различие. Песня категорически требовал прекратить любую деятельность до наступления весны, чтобы не вызвать активность органов безопасности. Ильчишин, напротив, получив задание расшевелить подполье, упрекал референта пропаганды в пассивности.
– Если мы не можем проводить акции, то должны хотя бы собирать разведданные на территории Украины. Неужели ты этого не понимаешь?
Песня понимал, что необходимо что-то сообщать к американской разведке, и в националистический центр, но может ли он ради этого рисковать собой и людьми в условиях зимы? Как этого не понимает Ильчишин? Нет и нет! Будем сидеть тихо до весны. Ночной спор закончился ссорой. Обозвав Песню трусом, Ильчишин сказал:
– Все вы трясетесь за свою шкуру. Даже противно! Придется рискнуть мне. Завтра же отправляюсь в город.
– До завтра еще надо дожить, – сквозь зубы процедил Песня.
– Это что, угроза? – побагровел эмиссар.
– Не угроза, а будет так, как я сказал.
Кто знает, чем бы все кончилось, если бы не вмешался Мамчур:
– Не горячитесь. Вопрос сложный, надо обдумать все на трезвую голову.
Когда Песня, махнув рукой, ушел, а следом за ним отправился Бегунец, Ильчишин решил поговорить с Миколой без свидетелей и склонить его на свою сторону.
Разговор он повел издалека:
– Пришлось мне в жизни хлебнуть и радостей, и разочарований. Зато я прошел хорошую школу борьбы с большевизмом. К какому только берегу не прибивали нас волны ненависти! Там, на Западе, кое-кто упрекает ОУН за сотрудничество с немцами. Да, видно, и тут, на Украине, не могут нам этого простить. Как ты считаешь, Микола?
– Может, и вправду руководители ОУН переборщили в сотрудничестве с немцами?
– Не будь наивным! – перебил резидент. – На кого, кроме Германии, могли мы рассчитывать? Может, на самих себя?.. Нет, в те годы ОУН могла делать ставку только на германский фашизм. Мы верили, что с помощью вермахта создадим самостийную Украину, и делали все, чтобы причинить как можно больше вреда большевикам. В начале войны я принимал участие в деятельности разведоргана «абверштелле-202». По плану генерального штаба вермахта этот орган с лета 1940 года занимался организацией разведки на Украине, а в первые дни войны переместился во Львов. «Абверштелле-202» возглавлял опытный разведчик подполковник Эйкерн. Так вот, с приходом немцев во Львов я возглавил Рогатинский окружной провод, а потом Стецко и Лебедь поручили мне, как руководителю ОУН, поддерживать тесные связи с оккупационными органами власти уже на Тернопольщине и предложить для службы в полиции, абвере и СД верных нам людей. В числе многих других для работы в военной разведке я рекомендовал и твоего нынешнего шефа рефентуры пропаганды. Если бы я знал тогда, что Песня такой трус, то, ей-богу, поступил бы с ним иначе.
В голосе Ильчишина звенела обида. Он вынул платок, вытер потный лоб.
– Ты даже не представляешь себе, Микола, как я обрадовался, когда попал в бункер Песни! А он, сукин сын, вишь, куда клонит? Да не об этом речь. О чем я рассказывал? Ага, про немецкую разведку. Так вот, руководство абвера поручило моему шефу Эйкерну договориться с Бандерой относительно поставки людей для срочного обучения. На прием к начальнику «абверштелле-202» пошли Лебедь и я. Встреча эта состоялась в конце 1941 года на специальной квартире разведки. Не думай, Бандера знал, кого посылать! Лебедь выполнил все, чего требовали немцы. В распоряжение абвера были направлены каши люди. Их успешно использовали со временем в тылу Красной Армии. Задали тогда хлопцы жару большевикам! Но это еще не все. Прошло время, и за нас ухватились уже в самом Берлине. В беседах со стороны националистов принял участие Бандера, от руководства абвера – сотрудник второго отдела, доктор Маркет.
Мамчур усмехнулся:
– Не так давно Песня говорил мне, что поручения отдела «абвер-2» даже самые отпетые подонки считали грязной работой.
– Мне он этого не скажет, – нахмурил брови эмиссар. – Но давай вернемся к этим переговорам. Бандера получил тогда от немцев два с половиной миллиона рейхсмарок, то есть столько, сколько получал Мельник в течение года. В конце концов не это главное. Именно тогда второй отдел абвера дал согласие обеспечить ОУН – бандеровцев оружием, разведывательным и военным снаряжением. Вишь, дружище, как обернулись наши дела! А ты говоришь: руководители ОУН переборщили в сотрудничестве с немцами. Кто же мог тогда подумать, что Германия проиграет войну?
Ильчишин поднялся с нар, возбужденно зашагал по схрону.
– Сначала успехи Красной Армии на фронте мы считали временными. Потом, когда поражение Германии стало для всех очевидным, ОУН стремилась добиться признания со стороны англичан и американцев. Ты не принадлежал к центральному проводу, поэтому многого не знаешь. Я расскажу тебе об одном деле. Весной 1944 года мы собрались в селе Сороки под Львовом, чтобы среди многих других вопросов обсудить состояние организации, потому что уже и тогда в рядах ОУН ощущался разлад. Когда Шухевич сказал присутствовавшим, что судьба организации в наших руках, кто-то из членов провода – то ли Мирослав Прокоп, то ли Дария Ребет, точно уже не помню, но кто-то из них возразил: «Мы как организация не имеем своего лица ни во всем мире, ни тут, на Украине. Теперь мы должны признать: украинские массы не являются национально сознательными». Эти слова вывели Шухевича из равновесия. «Это что, новая угроза оппортунизма, проявление духовного паралича или, может, способ оправдать свою капитуляцию перед Советами? – кричал он. – Об украинских массах говорить поздно. Мы их плохо воспитывали, мало убивали, мало вешали! Теперь надо думать о том, как сохранить организацию и захватить власть. Будем надеяться, что американцы оккупируют континент до прихода советских войск». Немцы тоже надеялись, что война закончится на бывшей советской границе. Но события развертывались бурно, абверовцы, гестаповцы пытались как можно скорей удрать за Эльбу. О захвате нами власти на Украине не могло быть и речи. Мы отступали вместе с немцами. Я хорошо помню эти страшные времена.
Ильчишин сел напротив Мамчура:
– Песня издевается надо мной, что я бежал с Украины раньше немцев. Все это – брехня. Из Львова я ушел 11 июля 1944 года, за несколько дней до прихода в город красных. Остановился на двое суток в Перемышле. Оттуда переехал в Криницу, дальше – в Пряшев. Там опять-таки был недолго и перебрался в Братиславу, где оставался до самого Словацкого восстания. Потом двинулся в Краков. Вместе с Ленкавским, Кашубой, Лопатинским, Раком и Матлой помогал Гриньоху поддерживать связь с немцами. Разве это бегство? В начале декабря в Краков прибыли Степан Бандера и Ярослав Стецко. Они информировали членов центрального провода, что немцы удовлетворены деятельностью националистов в тылу Красной Армии. И все это время я занимался организационной работой по линии ОУН – оставлял связных, давал задания группам УПА, которые вели подрывную работу на территории Украины. Скажу откровенно: даром хлеб не ел.
Мамчур слушал рассказ Ильчишина и удивлялся его ненависти к тем, кто добывал победу над фашизмом.
Гитлеровская Германия доживала последние дни, бонзы третьего рейха и другие тайные службы искали спасения, а члены центрального провода ОУН, в том числе и Ильчишин, продолжали выполнять задания гитлеровцев.
Чтобы поддержать рассказ Ильчишина, Мамчур сказал:
– Видно, вы досыта хлебнули горя, отступая с Украины.
– Да. Но у каждого из нас хватало денег. Я имел больше десяти тысяч американских долларов и не меньше немецких марок. Руководящая верхушка третьего рейха, видимо, про нас забыла, и те, кто нами занимались, не получили никаких указаний и продолжали выплачивать деньги. Фактически вермахт был разбит, отправился к праотцам Гитлер, за ним – Геббельс. А мы все надеялись, что на помощь немцам выступят американцы и англичане. Напрасное дело. В последние дни войны Гиммлер передал иностранным разведкам всю свою антисоветскую агентуру, в том числе и связи с проводом ОУН. Правда, это его не спасло. А жаль…
С хутора тем временем вернулся Бегунец. Он развернул узелок с харчами и стал выкладывать разную снедь. Ильчишин снова налил стаканы и приказал парню позвать Песню.
Хотя самогон туманил голову, эмиссар продолжал разговор с Мамчуром осторожно, пытаясь изобразить связи националистов с новыми заграничными хозяевами в выгодном для себя свете.
Рассказывал про встречи Лебедя и Гриньоха в Ватикане с сотрудником американской политической разведки Новаком, про благословение американской разведкой зарубежного представительства УГВР на ведение подрывной деятельности против Советского Союза, про встречи в Париже связного зарубежного представительства Мирослава Прокопа с сенатором США Вандербильдом и Зенона Пеланского во Франкфурте-на-Майне с американской оккупационной военной администрацией.
– Не думай, что все шло гладко, как мы надеялись, – вздохнул Ильчишин. – Бандера и Мельник прославились своим сотрудничеством с немцами, поэтому какое-то время ОУН принимали за пристройку к гестапо. Еще больше осложнилось положение, когда на Нюрнбергском процессе советские обвинители заставили провозгласить Бандеру и многих других националистов военными преступниками. Слава богу, американцы и англичане не поддержали предложения Советов! Иностранные разведки сразу же сориентировались, видно, поняли, что без нас они не обойдутся. Мы сами помогли им разобраться, что к чему. Как-то при встрече Лебедь рассказал мне о своей беседе с американским разведчиком Блейком. Он дал понять ему, что националисты, в отличие от немцев-абверовцев, имеют реальные возможности влиять на ход событий на Украине. Американцев это заинтересовало, и мы получили некоторые суммы, чтобы материально обеспечить кадровых националистов. Говорю это для того, чтобы ты понял: за нами – сила, и мог правильно оценить деятельность организации за рубежом. Как полномочный представитель УГВР я имею ответственное задание. Именно ты поможешь мне его выполнить, а зарубежное представительство в долгу не останется.
Ильчишин поднялся, уставился на Мамчура.
– Так как, Микола, может, ударим по рукам?
Он хотел что-то добавить, но пошатнулся и снова сел на место. В ярко освещенном проеме лаза появился Песня.
– Что-то затянулись рождественские колядки, – недовольно буркнул он. – Вы так горланите, что кругом слышно.
Подойдя к опьяневшему эмиссару, Песня весело рассмеялся:
– Э, друже, видно, плохо тебя учили в Мюнхене шнапс пить. Или, может, немецкий шнапс не такой крепкий, как украинская паленка?
Ильчишин рывком поднял голову и колюче зыркнул на Песню. Но начинать новую ссору не было сил.
– Уложите его спать, – приказал проводник Миколе и Бегунцу.
Очутившись на нарах, эмиссар сразу же захрапел. Проснулся только к вечеру. Болела голова, тошнило. Песня предложил опохмелиться, но Ильчишин скривился:
– Не могу, чтоб ему пусто было. Опохмеляйтесь без меня.
Эмиссар вызвал Ореха, вынул из-под нар чемоданчик, снял крышку.
– Ну, говори, телепень, почему молчит рация?
Радист пожал плечами и принялся колдовать над тонким плетением проводов. Потом забился в угол и долго крутил ручку динамо.
Рация молчала.
В Кутах Виктор Владимирович Тарасюк бывал не раз, большей частью весной или летом. В субботу или в воскресенье ходил слушать коломийки. Казалось, так, как здесь, не поют и не танцуют нигде в мире. Непременно спускался к беспокойному Черемошу. По ту сторону реки виднелась Вижница. Там уже Буковина. Когда-то тут пролегала граница, делила украинскую землю между польскими панами и румынскими боярами…
Тарасюк перевел взгляд на окно, что смотрело на скованный льдом Черемош. Зима брала свое. Расходилась метелица, пеленала ели снегом, налегала на домик, в котором, несмотря на стужу, было тепло и уютно.
Полковник не заметил, как спустился вечер. В Карпатах вообще вечер не приходит, а словно падает с гор. Зажег лампу и снова сел напротив собеседника. Тот внимательно глянул чекисту в глаза, словно хотел понять, верят ли ему.
– Конечно, есть и наша вина в том, что сыны пошли в банду, – потупил голову старый Мамчур. – Сосед не пустил своего парня. И что из того? Убили и Мирослава, и старика с бабами. Моя говорит: «Всем помирать, но тем, которые не убивали, им небось легче». Не знаю, может, мои тоже убивали. Хватало горя на свете. Один националист зарубил отца и мать, потому что те вступили в колхоз. Страх, что делалось! Скажу вам: людям надоело бояться. Кое-кто подумывал: уж либо туда, либо сюда… Слава богу, теперь у нас тихо.
Тарасюк поднялся со скамеечки, подошел к окну.
– Наконец-то дождались снега. Гляньте-ка, Богдан Иванович, какая красота!
– Свет мне стал не мил, ничего не слышу, ничего не вижу…
Виктор Владимирович вздохнул, снова сел к столу.
– Ну, а если бы, скажем, Микола вернулся живой?
– Человече добрый, никто не поверит, что мертвый может воскреснуть. Правда, какое-то время мне казалось… Словом, когда пришел из лесу бандит и сообщил, что сын погиб, я без отчаяния принял эту страшную весть. Так и должно, к этому шло. Только когда сказал он, что скоро мы получим похоронку и надо всячески распространять слухи, будто Микола погиб под Берлином, я сердцем почуял: живой он! А бандит все твердил: «Как получите официальное уведомление о смерти сына, справьте в церкви панихиду за упокой души и поставьте на кладбище крест». Гафия горько плакала, а меня хоть бы слеза прошибла. Даже сказал жене: «Он живой». Но знаете, мать есть мать.
– Что же было дальше? – спросил Тарасюк.
– Прошло еще полгода, и снова пришел тот же человек. Поинтересовался, есть ли уже похоронка. Мы сказали, что есть. Он переночевал, а утром я увидел: в риге еще один с ним. Во время разговора с бандитами я понял, зачем эта похоронка: для их собственной безопасности. Начали уговаривать меня и жену, чтобы позволили выкопать схрон, потому что у нас, мол, их не будут искать. Гафия заплакала, а я стал просить: «Оставьте нас. Убили двух сынов, а теперь нас хотите сжить со свету». Они долго совещались меж собой, грозили нам. Один выхватил пистолет, покрутил перед моим носом. «Если бы мы знали, что вы такие, так не дали бы похоронки. Ваш сын Микола, как и Степан, погиб в лесу». Гафия еще пуще заплакала, и они ушли. Больше не появлялись, – закончил рассказ старый Мамчур.
– Ну что ж, Богдан Иванович, сначала я намекнул, а теперь скажу прямо: живой ваш Микола.
Мамчур не встал – сорвался с места:
– Как живой? Не может быть!
– Живой, Богдан Иванович. Живой! Воевал на фронте, там и повинился. Микола порвал с националистами и перешел на сторону Советской власти. Родина простила его грехи. Когда-нибудь вернется и к вам. Еще и свадьбу справите, дождетесь внуков.
– Не представляю даже… Когда жена обо всем узнает, не выдержит. У нее очень больное сердце…
Богдан Иванович так разволновался, что, держа в руках платок, искал его по карманам. Слезы радости катились по его лицу. Потом он немного успокоился.
– Простите, Виктор Владимирович, вы сказали: «Когда-нибудь вернется…» Где же он? С ним что-то случилось?
– Ничего плохого.
– Почему же тогда…
– Есть вещи, о которых я не могу говорить. Поймите меня правильно. Так будет лучше и для вас с женой, и для Миколы.
Мамчур задумался, раскурил трубку, перевел на полковника большие голубые глаза:
– Скажите, мы можем чем-нибудь помочь Миколе?
– Уже поздний час, Богдан Иванович. Вам надо идти к сестре. Заждалась она. Отдохните, а завтра опять встретимся. – Тарасюк поднялся, протянул Мамчуру руку. – Все, о чем мы говорили, пускай останется в этой комнате.
Метель утихла. Откуда-то тянуло дымком, а впереди, сколько хватало глаз, искрился в лунном сиянии снеговой простор. Молчал скованный прочным льдом Черемош.
Всю ночь Богдан Иванович пролежал, не смыкая глаз. Чего только не передумал. Вспоминал, как Микола сделал первый шаг, как упал, зацепившись за порог, как босиком вышел на подворье, как плакал, испугавшись гуся, как отправился в школу…
Только одного не мог вспомнить: когда и как Микола стал националистом. Помнит, Гафия плакала, просила не баловаться политикой. Ага, сначала вступил в ОУН Степан. Признался, что учитель, тот проклятый Ильчишин, втянул его в националистическую организацию. Так же случилось и с Миколой. В 1939-м оуновцы сбежали в Краков, и все вроде бы забылось. Потом началась война. Потекли слезы, полилась кровь. «Что, хотите отсидеться? Пускай другие отстаивают самостийную Украину? – орал Ильчишин, размахивая пистолетом. – Нет, не выйдет!» И сыновья ушли в лес, стали бандитами.
«Есть ли что страшнее укоров совести? – тихо причитал старый Мамчур. – Думал, оба хлопца погибли, напрасно потеряли жизнь. И вдруг: Микола живой! Вышел на свет божий, повинился. Ой, Микола, Микола, где ж ты теперь? Может, ходишь возле хаты и боишься заглянуть?»
Медленно исчезала в горах тоскливая ночь, наконец из-за вершин выглянуло солнце. «Если бы я мог помочь Миколе, – печалился отец, идя на встречу с полковником. – Не пожалел бы я своей жизни, только бы увидеть сына!»
Виктор Владимирович ждал гостя. Поздоровавшись, сказал:
– Ну и замешкалось утро! Вы небось еще и не завтракали. Так давайте попросим хозяина…
– Нет, нет! – возразил Мамчур. – Я не голодный.
– Не забывайте, что вы мой гость, – настаивал полковник. – Поэтому прошу не перечить.
Через несколько минут на покрытом скатертью столе исходила паром желтая копнушка мамалыги. Запахло шкварками, яичницей. Отрезав гостю ломоть брынзы, Тарасюк улыбнулся:
– Теперь и беседа потечет живее. Мы остановились вчера на том, чем вы можете помочь Миколе.
– Да, да, – подхватил Мамчур.
– К вам я пришел с просьбой от Миколы, – продолжал Виктор Владимирович. – Вы знаете, с подпольем почти покончено. И все-таки осталось несколько банд. Сын ваш тревожится, чтобы с вами чего не случилось. Оуновцы жестоки и коварны. Поэтому будет лучше, если вы на время смените жилье. Ваше решение в самое ближайшее время я передам Миколе. Как вы на это смотрите, Богдан Иванович?
– Не знаю, – заколебался Мамчур. – Мы уже старые люди, привыкли к родному гнезду. Да и силы не хватит за все браться сначала. Не так давно мы получили письмо от Марии, дочки. Она вышла замуж, живет на Черниговщине. Приглашает в гости и вообще предлагает переселиться к ним в село. Говорит, нас охотно примут в их колхоз. Что и говорить, – вздохнул Мамчур, – теперь всюду нужны рабочие руки. Если бы только сил побольше…
Его затуманенные грустью глаза повеселели. Богдан Иванович поднялся, налил себе и Тарасюку чаю.
– От вас, Виктор Владимирович, я узнал, что Микола живой, на вас все мои надежды. Сердцем чую: встретимся с сыном. Какое это будет утешение!
– Погодите, – перебил Тарасюк. – Про Миколу пока никому ни слова! Даже жене. Постепенно подготовьте ее к этой новости. Что передать от вас Миколе? Может, вы напишете ему? Писать умеете?
