Текст книги "Операция без выстрела"
Автор книги: Владимир Орленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Хотите еще почитать? – спросил Тарасюк. – Это дела второй банды. А их было… Вот эти тома, что лежат перед вами, рассказывают о вашем оуновском «освободительном движении».
– Если можно, я попросил бы больше не читать.
– Хорошо, – согласился Тарасюк. – Но скажите, разве без этого вы, член центрального провода, не знали о массовых убийствах?
– Мы за границей знали, но то, что я увидел здесь, поверьте…
– Не верим, – перебил Тарасюк. – Члены центрального провода не только знали, а давали указания, кого убивать! А за границей выдавали это за повстанческую борьбу, за национальное освободительное движение. И за это вам платили деньги! Правда, платили не только за то, что убивали женщин, детей, учителей, библиотекарей, рабочих, колхозников, даже своих единомышленников, которые хотели порвать с национализмом. Националисты делали это и во время оккупации. Вам платили и платят потому, что вы, националисты, нужны для мокрых дел, шпионажа, диверсий. А что вы пишете в своих газетах?!
Ильчишин побагровел:
– То, что пишут в националистических газетах и даже в официальной прессе некоторых стран, не все зависит от нас, националистов, они часто выдумывают такое, на что и мы не способны.
– Кто и для чего пишет, мы знаем, – перебил Тарасюк. – Но без вас они не обходятся, это известно.
– Я хотел бы, Виктор Владимирович, чтобы Ильчишин прочитал вот это, – обратился к нему Павлюк.
Ильчишин снова стал читать:
«В селе Подгорье Городенковского района националисты в одну ночь убили и повесили более 100 человек. Повесили Миколу Парфона, 50 лет, и расстреляли его жену за то, что их сын добровольно пошел служить в Красную Армию. Четверо маленьких детей остались сиротами. В тот же день они расстреляли Дмитра Николаевича Балаша, его жену и мать, потому что брат Дмитра служил в Красной Армии».
– Прочитайте и эту страничку, – показал Петро Григорьевич.
«…В селе Монастырчаны националисты на рождество убили Василия Пасичного, 65 лет, его жену Устину, 59 лет, Катерину Гуцанюк, 29 лет, Миколу Крифак, 36 лет, Юрка Крицак, 40 лет, его братьев Ивана, 45 лет, и Миколу, 55 лет, Устину Иванишину, ее мужа Антона и двоих детей – 6 и 2 лет…
…В селе Стажево националисты убили и сбросили в колодец 15 человек…»
Дрожащими руками Ильчишин положил бумаги на стол.
– И так почти в каждом селе, в каждом районе, – гневно отчеканил Тарасюк. – В каждом селе. Если бы миру показать все преступления националистов, наверно, самое реакционное правительство в странах, где нашли приют националисты, подумало бы, стоит ли поддерживать этих ублюдков. А если бы об этом знал народ – как смогли бы националисты выдавать страшный террор за «освободительное движение»?..
Ильчишин тупым взглядом смотрел на документы, думая, что еще его ждет.
– Центральный провод ОУН отказался от тактики террора и осудил эти акции… – неуверенно пробормотал он.
– И это неправда, – возразил Тарасюк. – Повторяю, националисты никогда не откажутся от террора, но, чтобы сохранить свои кадры, кадры убийц, они болтают, что отказываются от террора. Гнев народа заставил их изменить свою тактику. Но и после этого, засылая вас на Украину, вам дали и яд, и автомат – правда, такой, чтобы люди не слышали, когда вы убиваете. Еще не так давно оружие националистам давали абверовцы, теперь новые хозяева – американская разведка. Поэтому оставим басни о том, что националисты отказались от террора.
Ильчишин молчал.
Тарасюк поднялся, глянул в окно:
– Но мы отошли от сути дела. Давайте вернемся к тому, как за границей оценивают положение подполья сегодня.
– За границей, – начал Ильчишин, – сами члены провода и разведка всегда интересовались положением подполья на Украине. При малейшей возможности получить какую-нибудь информацию отсюда первым вопросом было: как там, есть ли еще что-нибудь? И, что греха таить, каждый хотел услышать, что подполье держится, пускай только тлеет. Чаще всего это было нужно, чтобы показать разведкам, что кто-то борется. Но без преувеличения скажу, что мы в ЗЧ ОУН, да и в других организациях имели если и не полное представление о состоянии «подполья» на Украине, то приблизительное, но никому в этом не хотелось признаться, даже себе. Когда я прилетел на Украину и встретился с так называемыми членами центрального провода, а их оставалось трое, то от них узнал, что подполья, по сути, давно нет, что оно ликвидировано и что еще до его ликвидации большинство людей, которые были в подполье, тяготились своим пребыванием в нем и хотели, чтобы этому настал конец, даже самый страшный. Мне они говорили, что были случаи, когда даже кадровые националисты проклинали и себя, и Бандеру, и американцев, которые обманули их и бросили одних…
– Как это обманули и бросили одних? – переспросил Тарасюк.
– И Бандера, и члены центрального провода обещали подпольщикам, что вот-вот начнется война против Советов, держитесь, мол… А войны нет, и будет ли она…
– А войны нет, и, как говорится, прячься, кто как может, – смеясь, подытожил Тарасюк. – Не так ли?
– Это так, и одной из причин изменения тактики центральный провод выставил отсутствие войны, – с сожалением признал Ильчишин.
– Не секрет и это. Всему свету известно, что не только украинские националисты, но и националисты вообще всегда рассчитывали на чью-то поддержку, а не на собственные силы и не на силы народа. Националистам не хватило Гитлера, они стали искать Черчилля, Трумэна, а попик Бучко – даже Франко. Разве не так?
– Так, – снова согласился Ильчишин. – Я только, правда, не знаю, кто кого искал: националисты их, или они националистов. Ясно, и мы искали, и нас искали.
– Из того, что вы тут говорили, это самое правдивое признание. Действительно, еще надо разобраться, кто кого искал. Но что вы друг друга стоите и нашли – это бесспорно.
– Прошу, Виктор Владимирович, извинить, что перебиваю, ко пускай бы Ильчишин поточней сказал, кто и когда их искал, – предложил Павлюк.
– Как это – кто? – словно удивился Ильчишин. – Мы искали, поскольку знали, что Германия войну проиграла. Ну, а новые хозяева, по крайней мере американская и английская разведки, искали нас, поскольку хотели продолжать войну против Советского Союза.
– Это ваше мнение или кто-нибудь вам об этом говорил? – спросил Тарасюк.
– Нет, я до этого своим умом не дошел бы. Мне говорили об этом Бандера и сотрудники американской разведки.
– Итак, вы нашли друг друга. Только, думается, они без вас могли обойтись, а вот вы без них?.. Кто вам так будет платить? Так много обещать? Ведь таких проходимцев, как националисты, и не только украинские, на свете найти можно. Удивительно, как они не могут раскусить вас. На каждом шагу обман, жульничество.
Ильчишин молчал.
– Взять хотя бы вашу информацию за рубеж. Это же надо выдумать такое! «Борьба отчаянная, есть жертвы, но мы верим, что скоро наше знамя взовьется над златоглавым Киевом. У нас есть ценная и очень важная информация, которую мы передадим в ближайшее время».
– А что я мог еще? Каждый на моем месте… – произнес Ильчишин. – Если бы я написал то, что видел, там подумали бы, что пишу под диктовку чекистов.
Тарасюк и Павлюк рассмеялись. Сдержанно усмехнулся и Ильчишин.
– Нет, это я так, к слову сказал, а информацию дал, какую требовали те, кто забросил меня на Украину.
– А в то, что вы сейчас рассказываете, за границей поверили бы?
– Должны были бы поверить, куда денешься? Ведь я рассказываю о том, о чем другие не знают или знают не все, а вы могли бы узнать только от меня. Конечно, они всячески будут это опровергать, заявят, что меня силой заставили признаться во всем, так как никто не поверит, что мы так мирно ведем беседу.
– Да, и вы, наверно, ждали иного разговора?
– Да, я уже говорил, что представлял себе ваши органы безопасности другими…
– Может, показать Ильчишину, как националисты допрашивают нашего брата? – спросил Петро Григорьевич Тарасюка.
– А что ж, покажите. Покажите, как националисты допрашивают чекиста, работника милиции, коммунистов, комсомольцев. Это Ильчишину не повредит.
– Пойду возьму документы, – сказал Павлюк.
Тарасюк ходил по кабинету. Ильчишин внимательно следил за его легкой поступью, пытаясь отгадать, сколько лет этот человек прожил, что он видел, всегда ли он такой сдержанный, уверенный, спокойный. Ему хотелось через Тарасюка или Павлюка заглянуть в души тех, кого называли коротким словом «чекист». Теперь, когда он их увидел с глазу на глаз, он стал думать о них иначе. Он почувствовал, как они гордятся тем, что чекисты. Интересно, каковы эти люди после службы, на улице, в семье, среди других людей…
Зазвонил телефон. Тарасюк быстро пересек комнату, снял трубку. «Да, да, это хорошо, очень хорошо. Наших потерь нет? Молодцы! Допрашивайте там, на месте… Говорите, все рассказывает? А куда ему деваться? Хорошо, благодарю, до встречи».
Ильчишин прислушивался к разговору. Он понимал, что где-то еще провалились, может быть, такие же лазутчики, как он, или звено оуновцев. Ясно одно – провалились… Вернулся Павлюк.
– То, о чем вы сейчас узнаете, – сказал он, – произошло в разных районах и в разное время. И случилось это с разными людьми, но методы допроса везде были одни и те же. Слушайте:
«На Тернопольщине националисты захватили раненого чекиста Николаева Николая Николаевича. Ему было 19 лет. Участник Отечественной войны. Националисты его допрашивали две недели, страшно издевались, отрубили пальцы, выкололи глаза, отрезали язык и, наконец, привязали к дереву и живым сожгли. На Львовщине попал в засаду и был ранен чекист майор Лабузов Михайло Васильевич. На его теле вырезали звезду, отрезали уши, отрубили четыре пальца и закопали живым в землю. На Дорогобычине им удалось поймать чекиста лейтенанта Уланова. После страшных мучений его распяли на дереве, подложили хворост и живьем сожгли. На Тернопольщине поймали оперативного работника милиции лейтенанта Семенова и после диких пыток повесили. Там же, на Тернопольщине, националисты на глазах жены и маленьких детей страшно издевались над старшим лейтенантом Кириченок, а когда его замучили, убили жену и детей…»
Петр Григорьевич умолк. Тарасюк проговорил в раздумье:
– А ведь все это уже было… Разве националисты на Украине после гражданской не вспарывали коммунистам, комсомольцам и беднякам животы, не набивали их житом, пшеницей, не вешали активистов, не убивали? Наши враги прошли одну школу – школу ненависти к людям. Так они допрашивали чекистов. А вот послушайте, как они допрашивали женщин. Возьмем ту же Тернопольщину. Кстати, утверждают, что вы, Ильчишин, там обучали националистов. Слушайте, как они усвоили ваши уроки…
«В Почаевском районе, – читал Павлюк, – бандиты замучили на допросе, а перед этим изнасиловали, Евдокию Новосад и ее сестру Федору Новосад за то, что их брат служил в Красной Армии. В селе Буча, там же на Тернопольщине, националисты изнасиловали 18-летнюю учительницу Ярославу Степановну Климчук, после чего задушили и тело бросили в озеро. В селах Цвяхи и Нивра после пыток убили учителей Миколу Андреевича Винчука и Василия Ивановича Лопатко. На новый, 1946 год в селе Зубрец после пыток повесили священника Ивана Вершепа за то, что в проповеди он сказал: «Те, кто убивает детей и женщин, пусть будут прокляты как богоотступники». А в следующем селе Токи на другой день убили священника Ивана Николаевича Яцишина за то, что он дал согласие похоронить повешенных националистами людей».
– Но я же к этому не имел никакого отношения, я был за границей…
– А если бы вы были здесь, так, думаете, убивали бы меньше? – сказал Тарасюк.
– О том, что тут делалось, я подробно узнал, когда встретился с Песней, да и другие рассказывали, но теперь, на допросе, из этих документов… Я не представлял себе…
Он еще хотел что-то сказать, но махнул рукой и замолчал.
– Продолжайте, продолжайте.
– Что можно сказать? Борьба есть борьба…
– Уничтожение ни в чем не повинных людей, детей, женщин, стариков вы называете борьбой?
– Видите ли, я не закончил. Я хотел сказать, что так называемая борьба в действительности была не борьбой, и нормальный человек не может назвать это борьбой. Скажу больше: нормальный человек не может разделять идеи такой борьбы.
– Но вас на Украину забросили, чтобы продолжать такую борьбу?
– Да, но я осуждаю методы такой борьбы и теперь могу об этом заявить во всеуслышание. Поверьте, мне нелегко об этом говорить. Там, за границей, я бы до этого, конечно, не дошел.
– А может, напомнить вам, Ильчишин, что вы лично провели так называемую операцию в селе Курьяны, где были убиты женщины, дети, старухи и дотла сожжено село? – спросил Виктор Владимирович.
– Не все зависело от меня и даже от националистов, точнее, от руководства ОУН. Я уже рассказывал о переговорах по поручению руководства ОУН, которые вел Гриньох-Герасимовский с абвером. После одной из встреч меня пригласил к себе Шухевич и сказал, что немцы предлагают провести несколько акций против поляков, ибо те очень ждут большевиков. Действительно, такие акции были проведены. Мы сожгли несколько сел, убили много польских семей, при этом не смотрели – убивали и женщин, и детей. Я сам был возле села Курьяны Бережанского района. Сожгли больше двухсот дворов, а сколько убили людей, не знаю, убили много… И только потом я понял, что немцам необходимо было отвлечь польское население от сопротивления им, оккупантам, поэтому они заставили оуновцев провести такие акции. Подобные акции проводили и польские националисты против украинских сел. Я убежден, что это тоже было делом рук абвера.
– Выходит, Ильчишин, польские националисты жгли украинские села, а вы, украинские националисты, польские? В самой природе национализма – враждебность к другим народам, а тут еще задание абвера…
Ильчишин молчал.
– Ну что ж, продолжим, – обратился Тарасюк к Павлюку. – Может быть, Ильчишин расскажет о сговоре зарубежных частей ОУН с другими националистами?
– Я расскажу все, что знаю. Итак, когда Бандера убедился, что раскол зарубежных частей ОУН неминуем, он стал искать общий язык с другими националистами, в частности с Миколой Левицким и Мазепой, пытаясь создать что-то новое. Даже было придумано название «Национальная рада», которая по замыслу Бандеры должна была объединить все националистические организации и партии в эмиграции под единым знаменем – борьбы с Советской властью. Конечно, Бандера хотел, чтобы в этой так называемой Национальной раде он получил должность если не председателя «правительства», то, по крайней мере, военного министра или министра иностранных дел. Главное, чего хотел Бандера, – выступить против зарубежного правительства ОУН и так называемой УГВР. Должен сказать, что и американская разведка проявляла интерес к новым контактам Бандеры, о чем требовала от меня исчерпывающей информации… Когда почти все было сделано, против Бандеры выступили мельниковцы, и поэтому при распределении «должностей» Бандере никакого поста не дали. А до этого он рассказывал, что Левицкий имеет прочные контакты с так называемым польским правительством в эмиграции, в Лондоне, и ведет с ним переговоры по объединению польской и украинской эмиграции для борьбы против народной власти в Польше и Советов на Украине. Бандера рассказывал, что Левицкий познакомил его с посланием папы Пия XII к католикам Польши. В пасторском обращении папа просил католиков подумать о целесообразности выселения немцев за Одер. «Ты пойми, нас поддерживает сам папа, а это сила», – нашептывал мне Бандера. Он, а позже и Микола Лебедь говорили мне, что так называемое польское правительство в эмиграции ставило это одним из условий сотрудничества с украинскими националистами.
– А как Бандера и Лебедь отнеслись к предложению так называемого польского правительства в эмиграции?
– Бандера однажды сказал мне, что никогда не забудет, как его мордовали в польской тюрьме, но теперь есть более важные дела и вспоминать об этом не время. Бандере не удалось договориться с «лондонскими поляками», потому что в ОУН начался раскол. Тогда Микола Левицкий сам договорился с «председателем польского правительства» о том, что договор Петлюры – Пилсудского, как идеал исторической общности судьбы двух народов, существует и обязывает. Об этом было сообщение в националистической прессе. Чтобы обмануть рядовых эмигрантов, украинские националисты подняли шум, «ругая» Левицкого за то, что он договорился с поляками-эмигрантами и, мол, изменил Украине. Но Левицкий не растерялся и ответил: «Им обидно, что не они, а я договорился».
– Вы встречались с Левицким?
– Да. Левицкого я хорошо знаю. Его Украина никогда не интересовала. Он не политик, не оратор. Обыкновенный пьяница, аморальный человек. Еще до войны активно сотрудничал с гестапо. Всегда говорил, что, мол, только гитлеровская Германия в состоянии освободить Украину от большевиков. Во время войны Левицкий работал руководителем украинской редакции в гитлеровском министерстве пропаганды (отдел «Винета»), бывал в Ровно, Киеве, Харькове и других городах.
Ильчишин покачал головой и усмехнулся.
– Что? Вспомнились приятные встречи с Левицким? – спросил Тарасюк.
– Как вам сказать? Не столько приятные, сколько забавные.
– Какие же?
– Встретились мы в конце сентября 1942 года. Немцы в газетах похвалялись, что вот-вот закончат операцию в Сталинграде и на Кавказе и направятся на Москву. Я встретил Левицкого в Ровно, он приехал из Киева, а я из Тернополя. Зашли пообедать. Потирая руки, Левицкий сказал: «Радуюсь, что мы с тобой, друже, не какие-нибудь подонки, а личности, как и они», – и показал при этом на немцев, обедавших в ресторане. – А на дверях написано: «Только для немцев».
– Да, действительно, есть что вспомнить, – иронически заметил Тарасюк.
– Еще хочу добавить, что в разговоре со мной про контакты Бандеры с Левицким Гриньох сказал: «Степан мудрит. Желает при помощи Левицкого подчинить себе эмиграцию Правобережной Украины, потому что приднепровцы и заднепровцы Бандеру не признают».
Ильчишин рассказывал, ждал новых вопросов, вытирал пот и думал: «Откуда они все знают?» А как хотелось выкрутиться!.. Он перевел взгляд со следователя на Тарасюка. «Надо думать, надо думать, не спеши, – словно шептал ему кто-то. – Не торопись…»
– Мне крайне неприятно, – хрипло начал Ильчишин, – что я принадлежал к организации, которая несет ответственность и перед народом, и перед историей…
Тарасюк перебил:
– Ваша преамбула несостоятельна, вы сразу открещиваетесь от того, к чему имели прямое отношение.
– Как член руководства – да. Я действительно знал о переговорах, скажу даже, мне было поручено вести их, но не больше…
– А разве этого не довольно? – спросил Петро Григорьевич.
– Довольно, даже больше чем довольно, – с сожалением признал Ильчишин. – Но я ведь должен думать о брате, о сестре, судьба которых зависит от того, что про меня скажут и националисты, к даже в американской разведке…
– Вам, Ильчишин, дали и яд, и револьвер, чтобы вы покончили с собой. Тем, кто вас забросил на Украину, хотелось бы видеть вас мертвым, пусть героем, но мертвым. Им весьма невыгодно, чтобы мир узнал об их планах. А ваша фортуна оказалась доброй, вы живы. Поэтому и думайте, и действуйте как живой.
– За дни моего ареста я столько передумал, столько просеял через память, кажется, всю жизнь… И все сводится к тому, что и меня обманули.
– Нет, нет, Ильчишин, вас не обманывали. Вас наняли. Наняли, чтобы вы убивали, жгли, наняли как агента, диверсанта, террориста. Таких, как вы, нанимают не только для выполнения заданий разведки на Украине. Вас могут забросить в любую страну мира, где надо убивать, заниматься шпионажем. Но продолжим разговор по делу.
Ильчишин молчал. Тарасюк подошел к окну и глянул на высокий замок. Над Львовом опускались вечерние сумерки.
– Итак, продолжим, – повторил Тарасюк.
– В первые дни пребывания на Украине я понял, что кучка подпольщиков во главе с Песней или такими, как он, способна убить, изнасиловать, поджечь, ограбить – и только! А дальше? Весь ужас в том, что понапрасну погибло много людей. Понапрасну!
Он на секунду запнулся.
– Так, так! – сказал Тарасюк и сел к столу.
– Я знаю, вы хотите спросить, кто же ответит за все? Те, кто лег в землю, ответили за это своей жизнью. Теперь отвечаю я – Ильчишин, Песня, отвечают те, кто попался.
– И все? – спросил Тарасюк.
– В данном случае все, – растерянно ответил Ильчишин.
– Нет, не все! Рано или поздно перед справедливым судом народа, перед историей будут отвечать те, кто теперь опекает бандеровцев, мельниковцев и всех иных, как бы они себя ни именовали. Уже сегодня в странах, где правительства отказались от антисоветчины, от антикоммунизма, националистов как ветром сдуло. Не так ли?
– Да, так. Это правда, – согласился Ильчишин. – И правда то, что я должен дать ответ первым…
Полковник Тарасюк и подполковник Павлюк видели, что последние дни Ильчишин все чаще впадал в прострацию, что не только груз прошлого, груз тяжких раздумий мучил его, но и действительность, которую надо было осознать, чтобы понять наконец, что он содеял, прожив больше сорока лет, и для чего.
Тарасюк и Павлюк понимали, что Ильчишин пытается держаться, не хочет выдавать себя, но это ему не по силам. Даже его речь, слишком растянутая, каждое слово обнаруживали колоссальное нервное напряжение. Оно было рождено и страхом за содеянное не только им, Ильчишиным, но и теми, с кем он долгое время замышлял планы подрывной деятельности против Страны Советов, а теперь по заданию разведки прилетел их реализовать. Он думал, что и его единомышленники, и разведка, на которую он так преданно работал, забросили его сюда потому, что он им уже не нужен, что у них есть кто-то более способный, более пригодный. «А может, не так? Может, и они не знают действительного положения дел, может, и они на что-то возлагают надежды? Но на что, на какие силы?» И он напрочь отбросил эту мысль. «Они просто ищут таких дураков, как ты, Ильчишин, чтобы продолжить свое существование. На что еще они могут надеяться или на что может надеяться тот, кого забросят сюда, на Украину? На что?..»
Тарасюк прервал его тяжкую думу.
– Где вы, Ильчишин? Я вижу, вы где-то очень далеко.
– Да, все думаю, как за границей оценят мое поведение, – медленно сказал Ильчишин. – Думаю, что они еще могут…
– Что же они еще могут?
– Ну, я думаю, им хотелось бы сделать из меня героя, тогда легче найти еще десяток дурней на мое место, а тут такой конфуз, – и он развел руками. – Когда они узнают обо всем, для них это будет взрывом бомбы.
– Неужели вы думаете, Ильчишин, что из душегубов можно делать героев?
– Там, за границей, обманутых еще немало! Но есть и такие, кто не хочет знать правды и делает все, чтобы ее не узнали и другие. Обо мне за границей скажут, что меня принудили, но таких будет немного. То, что я опоздал со своими признаниями, – факт, против него не пойдешь, но то, что я рассказал, может, для вас, чекистов, и не открытие Америки, но для тех, кто меня знает, это будет действительно взрывом. Они хорошо понимают, что без полного идейного разочарования меня никто не мог бы заставить рассказывать о том, о чем знают даже не все члены центрального руководства ОУН.
Он мучительно старался еще что-то припомнить.
– Вам, гражданин полковник, признаюсь, что мое сопротивление, во имя которого меня так муштровали, так школили, – да чего греха таить? Я и сам для этого много сделал, – мое сопротивление сломил не страх за себя, нет. Сами обстоятельства, в которых я оказался, люди, с которыми встретился, хотел я этого или нет, помогли мне понять то, чего я не мог понять в тех условиях, за границей. Я верю, что это было бы с каждым, кто там, в Мюнхене или в других городах, сидит и планирует «деятельность» националистов на Украине. Когда меня связали, как преступника, те, кого я воспитывал, знал по годам подполья, я уже был готов ко всему. Я тогда не только понял, что подполья больше не существует, я понял, что мы, националисты, своими руками сделали немало, чтобы покончить с национализмом. Каждый нормальный человек, знающий, чем занимались националисты, придет к этому выводу. Я об этом говорю сегодня, а те, кто сидит в Мюнхене, скажут об этом через некоторое время. Я уже самое страшнее пережил, а им еще придется с этим столкнуться.
– Да, – согласился Тарасюк, – как говорится, для предателей самое страшное всегда впереди. Они живут в вечном страхе. Но интересно, как повела бы себя украинская эмиграция, жители тех стран, куда сбежали националистические головорезы, если бы там знали правду об этой «освободительной борьбе» хотя бы в тех пределах, как вы рассказали нам? – спросил Тарасюк.
Ильчишин поднял глаза на него, но тут же перевел взгляд на открытое окно, через которое слышался шум испуганного воронья, всполошенного молнией и раскатами близкого грома. Он пристально вглядывался во что-то, словно там искал ответа на заданный вопрос. Капли дождя легко ударились о стекло, а грохотание грома послышалось ближе.
– На этот вопрос ответить нелегко. Вы лучше меня знаете, что националисты искали и нашли приют там, где враждебно относятся к советскому строю. И там, конечно, националистам не только сочувствуют, но и возлагают на них надежды, верят в то, что они могут пригодиться правительствам этих стран. А что касается эмиграции, то она бессильна, бесправна, каждый живет своей бедой. Скажу больше: пусть не все, но кое-что о преступлениях националистов на Украине за границу доходит. Но что могут сделать эмигранты? Положение националистических центров и организаций за рубежом в полной мере зависит от политики правительств по отношению к Советскому Союзу. Все их надежды на то, что угрозы когда-нибудь могут стать реальностью…
Тарасюк перебил:
– Надежды на войну?
– Да. Теперь я понял, что положение националистических организаций, и не только украинских, не лучше моего. Каждый понимает: хочешь есть – делай то, что тебе прикажут те, кто тебя кормит. Другого выхода нет. О себе могу сказать, что я готовился не к тому, чтобы каяться да исповедоваться. У меня было и оружие, и яд, и гранаты, чтобы покончить с собой, но, как говорил мой шеф Блейк, не все можно предусмотреть в плане. Как раз того, что случилось, не мог предусмотреть ни я, ни мои многоопытные шефы.
Ильчишин хотел усмехнуться, но судорога превратила его усмешку в гримасу.
– Ну что ж, жалеть поздно. Теперь все это история. Будет время, мы еще к этому вернемся, – сказал Тарасюк, чтобы перевести разговор в другое русло.
– Да чего жалеть? Этим себе не поможешь, – согласился Ильчишин.
– И последний вопрос, – произнес Тарасюк. – Признаете ли вы, Ильчишин, свою вину перед украинским народом, перед Советской властью?
– Да, признаю. Хотел бы уточнить, что это не только моя вина, это вина организации националистов, к которой, конечно, принадлежал и я…
Утром следующего дня Тарасюк докладывал дело Ильчишина начальнику управления Соколюку и просил разрешения закончить следствие: все выяснено и ничего нового эмиссар не скажет.
– Пусть заканчивают, – согласился полковник Соколюк. – Я только хотел бы, чтобы ему предъявили документы. Как вы думаете?
– Трофейные? – спросил Тарасюк.
– Да, да, трофейные, о переговорах Герасимовского-Гриньоха с гестаповцами. Это поможет ему еще больше осознать глубину преступления, содеянного им и его организацией против Советской власти.
– Хорошо! Я поручу это следователю.
– Нет, давайте сделаем это здесь, у меня.
– Слушаюсь. Когда?
– Сегодня у нас пятница, – и Соколюк перевернул несколько листочков настольного календаря. – Готовьте на вторник, часов на 15—16.
Во вторник, во время утренней прогулки по тюремному двору, Ильчишин расхаживал, делал легкие упражнения. За стенами шумели дети, были слышны звонки львовских трамваев, шипение колес автомашин, совсем рядом – четкая поступь солдат. Город жил, город работал. На тюремной стене сидела сорока и сердито с кем-то ссорилась. «И чего не поделила», – подумал Ильчишин, и ему захотелось запустить в нее камешком, чтобы не раздражала. Он долго смотрел под ноги, но камня не было: «Да пусть ссорится, что тебе?» – подумал Ильчишин и поднял взгляд на высокие стены.
Стояло осеннее солнечное утро, ему хотелось ходить долго, и не здесь, а уйти куда-нибудь далеко-далеко; он что-то хотел вспомнить, но услышал голос охранника: «Прогулка закончена».
Ильчишин направился к двери.
«Вот так. И не только прогулка, сама жизнь закончена, а ты еще ничего не сделал, не успел… Люди в твоем возрасте женаты, имеют детей, уверенность в будущем, а ты?»
Ильчишин лег на тюремную койку, и думы поплыли, как осенние тучи. Все сводилось к одному: «Что дальше?»
После обеда его вызвал следователь. Ничего не спрашивал. Вывел на улицу, сел с ним в машину, и они поехали.
Ильчишин никак не мог сориентироваться, куда его везут. Машина свернула во двор, следователь сказал: «Пойдем», и они поднялись на второй этаж большого дома.
В комнате, куда его ввели, находились полковник Соколюк и полковник Тарасюк. Ильчишин только успел заметить на столе у Соколюка большую папку с бумагами. Несколько листков он держал в руках.
Соколюк вышел из-за стола и, обращаясь к Ильчишину, спросил:
– Чем вы объясняете, что в последнее время националисты за рубежом стараются доказать, что ничего общего не имели с оккупантами, а, наоборот, якобы даже вели с ними борьбу?
– Тут ничего странного нет, – равнодушно сказал Ильчишин, словно его это не касалось. – Я уже на следствии говорил, что еще в 1943 году, когда стало очевидно, что Германия войну проиграла, принято было решение сохранить связь националистов с фашистскими оккупантами в тайне, а окружение руководства ОУН, которое знало о сотрудничестве с абвером и гестапо, ликвидировать…
– А разве смертью десяти или сотни свидетелей можно скрыть то, что знают тысячи и миллионы? – спросил Соколюк.
Ильчишин посмотрел на Соколюка, затем перевел взгляд на Тарасюка.
– Конечно, это было трудно, а вернее, невозможно. Ведь народ знал и видел, что оуновцы с первых дней войны активно пособничали оккупантам и руками националистов делали то, что им самим было невыгодно…
– Например? – спросил Соколюк.
– Примеров много. Возьмем организацию полиции. В каждом селе – по десятку и больше полицаев. Разве это было нужно немцам? Националисты понимали, что люди, которым Советская власть дала и землю, и школу, и работу, да что говорить – все дала! – не поверят, что гитлеровцы принесли свободу. Значит, надо их держать под страхом смерти. Что националисты и делали. Они знали, кого следует мобилизовать на работу в Германию, знали, кто может уйти в партизаны.
