Текст книги "Операция без выстрела"
Автор книги: Владимир Орленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Ходил когда-то в школу. Как теперь пишут, не знаю, да он разберет…
Богдан Иванович волновался, отодвигал начатый листочек бумаги и снова склонялся над столом.
«Сын мой, – шептали его губы, – к тебе пишет батько. Сделай, родной, все, чтобы скорей вернуться домой, до нас с мамой. Ты даже не представляешь, как извелась старая, поседела, когда бандиты сказали, что тебя уже нету. Теперь в селе тихо, и нам не хочется ехать к Марии. Она вышла замуж, живет под Черниговом. Сделай, родной, все, что надо. Будем думать про тебя. Верю, встретимся. Целую. Твой батько Богдан».
Теперь старый Мамчур был спокоен. Напряжение спало… Полковник прочитал протянутое письмо, сложил его, спрятал в карман.
– Я сказал все, что мог, – развел руками Тарасюк. – Считайте, что мы с вами сделали хорошее дело. Возвращайтесь домой и не забывайте о нашем договоре.
Утром Ильчишин вызвал к себе Ореха.
– Даю тебе, никудышник, еще три дня, – предупредил эмиссар радиста. – Три дня, не больше! Если рация не заговорит, ты у меня так запоешь, что в Мюнхене без наушников услышат.
Возражать было бесполезно. Орех снял крышку портативного приемника-передатчика и молча углубился в работу.
На успех почти не надеялись…
В руки националистов Орех попал не сразу. Вывезенный в 1942 году в Германию, он некоторое время после окончания войны находился в лагерях для перемещенных лиц, где нашел его один из проводников так называемой миссии УПА при зарубежном представительстве УГВР, оуновец по кличке Байда. Он старательно обрабатывал Ореха, стремясь сделать из него фанатика-националиста. Не жалел Байда ни слов, ни красок для воспитания своего подопечного. Орех стал неприязненно относиться к Советскому Союзу, а со временем вступил в ОУН.
Пользуясь тем, что хлопец не знал настоящего положения дел на родине, Байда плел басни о подполье на Украине, которое, мол, ведет освободительную борьбу, и предлагал ему нелегально вернуться туда в роли связного, уверяя, что это великая честь для каждого националиста.
Орех хотел повидать родные места, потому и согласился. Кроме того, парню так надоело околачиваться среди чужаков по лагерям и жить полуголодным, бесправным изгнанником, что он уже был согласен на все, только бы попасть на Украину.
Байда привез Ореха в Мюнхен, где познакомил его с членом ЗП УГВР Калиной. Тот отнесся к хлопцу доброжелательно и после короткой беседы дал согласие на соответствующее обучение.
Так Орех попал в деревню Обербойрен, где находилась разведывательная школа. Американский разведчик Блейк обучал националистов, в том числе и Дипломата. Последний инструктаж состоялся перед самым вылетом. Ильчишину и Ореху уточнили задание: наладить связь между ЗП УГВР и подпольем, а потом снабжать американский радиоцентр необходимыми данными с территории Советской Украины.
Особенно интересовали разведку сведения о предприятиях оборонного значения, о продукции, ими вырабатываемой, о расположении гражданских и военных аэродромов, об их охране, о размещении воинских частей. Шпионы должны были сообщить о противовоздушной обороне в Карпатах, передать за границу данные о площадках в горах, которые американцы в случае необходимости могли использовать для высадки военных десантов.
Орех понял, что зверхники Калиня, Доктор, Ярополк – это были Ю. Лопатинский, И. Гриньох, М. Лебедь – работают на американцев. Надеялся, что его используют в подполье только как радиста.
И вот прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Ореха поселили в бункер к бывшему районному проводнику Барвинку и боевику Шулике, а клятая рация по-прежнему не работала. Радист, видимо, догадывался, что никакой сети националистического подполья на Украине не существует, поэтому считал, что от его рации не будет толку. Хлопца охватило равнодушие.
Несмотря на угрозы Ильчишина, радист продолжал бездельничать, хотя хорошо знал: эмиссар слов на ветер не бросает. Выручила погода: на третий день повалил густой снег, и громадный голубоватый ковер, который казался бескрайним в этой холмистой местности, отрезал Ореха от Ильчишина – переходы из бункера в бункер стали невозможными.
Шли недели. Глухая тьма, черная, бесконечная, угнетала Ореха, пронимала душу каким-то мистическим ужасом, и ему все время казалось, что где-то рядом затаилась грозная опасность.
Барвинок и Шулика привыкли к зимовкам в буккере. Днем они отсыпались, а ночью на раскаленной железной печурке готовили еду, болтали. Орех внимательно к ним прислушивался.
– Видно, с краевым проводом что-то случилось, – услышал как-то радист обрывок разговора.
– Брось, друже, – сказал в ответ Барвинок. – Зверхники что, глупей нас с тобой? Они еще раньше забились в норы и повылазят оттуда только к весне, как зазеленеет.
– До весны еще ого-го, – произнес Шулика. – А хоть бы и дождались, так не думаю, что нам будет легче.
– Прикуси язык, – оборвал Барвинок. – Смотри, накаркаешь.
– Да что уж там, – махнул рукой Шулика. – Не надо большого ума, чтобы понять: скоро всему конец.
– А раньше всего тем, кто про это болтает, – рассердился Барвинок. – Услыхал бы Песня, куда ты клонишь, пустил бы пулю в лоб: тебе – за то, что болтаешь, мне – за то, что слушаю.
– Этим меня не испугаешь, друже. Насмотрелся в подполье всякого. Но, поверь, самое страшное, когда свои своих убивают. Ну скажи, чем те хлопцы, которых объявляют ненадежными, провинились перед организацией?
– Или не понимаешь? Человек, ни в чем таком не замешанный, может явиться с повинной и выдать остальных.
– Ну так зачем же мы с тобой тащили их в лес?
– Этого требовал провод. Так уж сложилось. Ну, а теперь времена переменились…
– Еще как переменились, – вздохнул Шулика. – Попробуй покажись на люди. Не так давно послал меня Песня в одно село за харчами. Ночью нашел я нужную хату, постучал в окно. Хозяйка увидела меня и отворила. Захожу, значит, внутрь, а там уже ждут с винтовками местные дядьки. Чудом я тогда спасся. В то проклятое село никто из наших больше не заходил, а надо было бы пойти, расквитаться кое с кем…
– У меня тоже есть счеты на одном хуторе, – сказал Барвинок. – Если бы не зима и не запрещение Песни, так пошел бы туда хоть сейчас. Прямо сердце печет на тех, кто связал меня и передал в руки чекистов.
– Ну и ну! – удивился радист. – Как это так?
Барвинок подвинулся ближе к Ореху.
– Это поучительная история. Если ты, друже, попал к нам в подполье, так должен знать, что местным жителям, даже хорошо проверенным, теперь доверять нельзя. Все они поддерживают Советскую власть. Этого я не учел и чуть было не поплатился головой. Вот послушай, как это случилось. В теплый летний день несколько наших групп переходили на новую базу. Тогда я еще был районным проводником и держал при себе охранников, но выслал их далеко вперед прокладывать путь нашей колонне. Остался только с одним боевиком. У глухого лесного хутора наскочили мы на засаду «ястребков», и пришлось принять бой. Много наших погибло в тот раз. Но мне удалось бежать. Прятался в кустах, пока не стемнело, и тогда уж повернул к хутору. Приняли меня там старые знакомые, накормили, напоили и спать положили. А утром я проснулся со связанными руками. Чекисты ждали во дворе. Кто я такой – не надо было и объяснять. Приказали идти по тропинке и не оглядываться. Местность я знал хорошо, имел поблизости несколько схронов, только сбежать не подворачивался случай. Наконец мой конвоир остановился, сел под елью, отложил в сторону автомат и закурил. У него зуб болел, он вытащил из кармана пакетик, набрал щепоть какого-то порошка и стал прикладывать к десне. Тут я и изловчился: прыгнул в глубоченный овраг прямо со связанными руками. Следом по кустам только залопотали пули, но ни одна не попала. Через неделю я встретился со своими. Но после этого случая мне перестали доверять… Ну, хватит об этом…
Рассказы Шулики и Барвинка поразили Ореха. Он рассчитывал увидеть в подполье героев, которые, как утверждали Доктор и Ярополк, отстаивают право украинцев на счастливую жизнь. Теперь окончательно убедился, что эти «герои» не имеют ни малейшей поддержки в народе и даже больше – прячутся по схронам от своих же земляков.
Минуту поколебавшись, Орех спросил:
– Неужто всюду люди так скверно относятся к националистам?
– К сожалению, да, – ответил бывший районный проводник.
– Почему?
– Это длинная история, – отмахнулся Барвинок.
– А все-таки?
– Видишь, после такой страшной войны народ хочет жить в покое. Идеи ОУН ему абсолютно чужие. Советы дали украинцам больше, чем можно было ожидать. Возьмем главное: говорят на родном языке, учатся в украинских школах, институтах. Что мы можем сделать? Как убедишь людей, что Украина должна быть только для украинцев? Мы их уничтожали, но из этого ничего не вышло. Все эти годы ты, друже, был за границей, поэтому не видел, что тут делалось.
– На что же теперь можно надеяться? – спросил Орех.
– Не на что, – равнодушно ответил Шулика. – С повинной явиться мы не можем – слишком много за каждым записано. Ждем войны. Но дождемся ли мы этого часа?
– Ну, довольно, – перебил Барвинок и глянул на радиста. – Пусть так, мы попали в безвыходное положение. А вот ты? С чего ты полез в петлю?
– Если бы там, за границей, знали, что тут ничего нет, так не послали бы.
– Вряд ли, – пожал плечами Шулика. – Я так не думаю. Из твоего задания видно, что заграничных руководителей интересует не состояние нашей организации. На нас им, может быть, и начхать. А вот разведка… Разведка, друже, – это золотая жила. С этого они живут.
– Говорю, брось. Не умничай, – оборвал Барвинок.
На протяжении зимы оуновцы часто касались этой темы, но ни разу разговоры не заходили так далеко. Потом растаял снег, и Ильчишин перевел Ореха в Миколин бункер. К Барвинку и Шулике он переселил Бегунца.
В тот год весна была ранняя и наступила неожиданно. А потом так же неожиданно вернулась зима. Уже появилась первая зелень, уже теплое дуновение тревожило землю, когда однажды утром выпал снежок. Под косогорами заблистали, словно осыпанные мелкими осколками, ломкие льдинки.
Теперь радист трудился под присмотром Ильчишина. Тот ругал хлопца на чем свет стоит, обзывал его недотепой, дармоедом, и сам стал ковыряться в передатчике, пока не добился своего – радиостанция заработала.
В тот же вечер эмиссар вынул шифровальные блокноты и склонился над чистым листком бумаги. К утру он подготовил шифровку для передачи в разведцентр.
Прежде всего он рассказал в ней о том, что вскоре после высадки связался все-таки с подпольем. Не мог дать о себе вестей, потому что рация была неисправной. Дальше шло сообщение, ради которого, собственно, его послали на Украину: провод в этих краях, мол, уполномочивает ЗП УГВР представлять все украинское освободительное движение в мире и подтверждает, что Бандера не является проводником ОУН.
Текст, сфабрикованный угевееровцами в Мюнхене тайно от американцев, был рассчитан на то, чтобы заинтриговать разведку «возможностями» выдуманного «подполья» и использовать это в оппозиционной борьбе против Бандеры и его 34 ОУН, так называемых закордонных частей ОУН, которые конкурировали с ЗП УГВР, возглавляемой Лебедем.
Американцы требовали от эмиссара разведданных, но он их не имел, поэтому хитрил, ссылаясь на то, что зимой не мог вести разведывательную работу, но теперь надеется, что с наступлением весны поручение выполнит успешно.
– Готовить информацию для американцев будет нетрудно, – говорил Гриньох Ильчишину перед вылетом. – Кто может проверить точность данных? Уверяю тебя, разведка лишена таких возможностей.
И все-таки эмиссар боялся переборщить, поэтому в первом сообщении ограничился только тем, что требовали от него руководители.
После минутного колебания Ильчишин сложил вчетверо бумажку, спрятал ее в карман, растормошил радиста и приказал:
– А ну, вставай, лентяй.
Над лесом разливалась золотая каемка рассвета, когда Ильчишин и Орех вернулись после первой радиопередачи. Оба были возбуждены, раскраснелись от быстрой ходьбы.
По тому, как нервничал эмиссар, Мамчур догадался: Ильчишин получил выговор. За что? За долгое молчание? Или, может, за вынужденную бездеятельность?
Орех, позавтракав вместе со всеми, завалился спать и, когда вошел Песня, досматривал прерванный сон. Ильчишин что-то писал в своем блокноте.
– Ну как, связался? – поинтересовался Песня и, не ожидая ответа, спросил: – Сколько длился сеанс?
– Минут пятнадцать, – сказал Ильчишин. – Как думаешь, запеленговали станции перехвата нашу рацию?
– Все может быть. Откуда ты вел передачу?
– Отошли мы с Орехом километров на шесть-семь от бункера. Перебрались через ручей к крутому обрыву. Туда и забросили антенну.
– А как слышимость?
– Так себе. Пришлось пробовать на разных диапазонах.
– Что же дальше?
– Ничего особенного. Поболтали немного, собрали причиндалы и навострили лыжи.
– Как приняли в Мюнхене твое сообщение?
– Кто знает, наверное, обрадовались. Но, сам понимаешь, много чего в том сообщении сказано авансом. А если откровенно, то дела плохи: будут ругать за пассивность. И справедливо. Я не раз говорил тебе, что время бы заняться делом.
– Как бы не так, – раздраженно кинул Песня. – Кто-то один завалится, и все мы, как есть, попадем в лапы чекистов. Будь уверен, органы надлежащим образом оценят твои связи с Мюнхеном.
– Послушай-ка, друже, – твердо сказал Ильчишин. – Напомню тебе одну старую, как мир, истину: кто не рискует, тот ничего не получает. А ты рано или поздно попадешь за границу. Так позаботился бы о своей судьбе еще здесь, на Украине. Эх, друже, – добавил он с досадой, – пренебрегаешь распоряжениями организации так, будто не знаешь последних указаний.
– Каких? – переспросил Песня.
– Я имею в виду приказ ликвидировать всех ненадежных.
– А если конкретно?
Ильчишин отвел Песню в сторону и объяснил шепотом:
– Ну, хотя бы тех, кто здесь скрывается. Ты им всем доверяешь?
– Это все равно, если бы я спросил у тебя: веришь тому, кто прибыл с тобой? Так как, веришь Ореху?
– Видишь, люди проверяются в сложных условиях. Для радиста наступили тяжелые времена, и настроение у него, кажется, переменилось. Для большей верности я переселил его к себе. Пока что Орех мне нужен.
– Я тоже не могу обойтись без моих людей. За границей вам легко было давать указания о ликвидации ненадежных. И к чему это привело? Не доверяя друг другу и спасая собственную жизнь, каждый член УПА старался расправиться с возможным своим убийцей. Вот тебе и чистка! Понимаешь, подполье перебило, перевешало много своих людей. Остались мы с тобой без войска. Горько, но факт: мы уже не способны оказывать сопротивление Советской власти.
– Даже когда нет войска, сопротивляться необходимо. Надо менять тактику и готовить надежные кадры. Главное, чтобы эхо от каждой диверсии доходило до Запада. Добиться успеха мы сможем только тогда, когда ликвидируем всех ненадежных. Самых преданных националистов переправим за границу. Для этого мне дали чистые бланки нужных документов для Польши, Чехословакии, Венгрии, разные чернила, печати. Кого ты предлагаешь из своих людей?
– Я им всем доверяю. А кто здесь, на Украине, будет вести борьбу? Если бы разрешил, то каждый из них и без бланков ушел бы. Что им наши документы? Кому они их будут предъявлять? Ночь и лес их укрывают много лет, а там, где опасно, спасут автомат и ноги.
– Ты, друже, не горячись. Я хочу, как лучше, – начал сглаживать разговор Ильчишин. – Давай уточним, ты их не ликвидируешь потому, что они тебе нужны, или потому, что веришь, как самому себе?
– И то и другое. И оставь меня в покое. У тебя какая-то болезненная подозрительность. Обвинял меня в трусости, а сам всего боишься. Лучше бы сидел в Мюнхене.
– Я хотел с тобой посоветоваться, а ты… – насупился эмиссар и оборвал разговор, чтобы не доводить его до ссоры.
– Прости, друже, если сказал что не так, но скоро ты будешь иметь лучших советчиков, чем я, – сказал Песня. – Думаю, поддержат в краевом проводе идеи зарубежных руководителей. Да и задания американцев будут выполнять.
– А если этот провод, как и все остальные, прекратил существование?
– Поживем – увидим. В самое ближайшее время пошлю Мамчура на связь. Можешь сообщить в Мюнхен, что в следующем месяце перейдем на новую базу.
С наступлением весны жильцы трех сырых и холодных бункеров повылезали на свет божий. Не могли надышаться свежим воздухом. Бледные, заросшие щетиной, они долго проветривали свои мрачные жилища, просушивали на солнце матрацы и одежду, покрывшиеся плесенью.
Природа творила чудеса. Где только не было первых весенних цветов: и в сочной траве, и на схронах, и вокруг них, и на берегу ручья, который весело журчал меж зеленых берегов и бежал в древний еловый бор.
Поддавшись весеннему настроению, Мамчур едва удерживался, чтобы не поделиться своей радостью с Бегунцом, которого, чем дальше, тем больше угнетали тяжкие раздумья.
А радость Миколы и вправду была велика. Вчера под дикой грушей, куда через несколько месяцев наведался снова, он нашел отцово письмо и записку от Тарасюка.
«Спасибо, товарищ полковник, – написал в ответ Микола. – Впервые вижу батьков почерк. Писать ему не часто доводилось. Прошу вас: сохраните, если можно, это письмо. Для меня оно реликвия. Надеюсь, что встречусь с родными после операции, если доживу до этого дня.
Что-то мы долгонько тут засиделись. Правда, «П» намекнул о путешествии. Думаю, снова двинусь под Зеленое. Об этом дам знать дополнительно, в следующем сообщении».
Но время шло, а Песня не торопился посылать Мамчура на пункт связи. С помощью своего боевика Серого он сделал несколько попыток установить контакты с бандой, которая весной должна была появиться на Львовщине.
– Как, что-нибудь есть? – спросил Микола Серого, когда тот вернулся с Сокальщины, где были оборудованы тайники для переписки.
– Нет ничего, – развел руками боевик, – но надеюсь, в следующий раз придем с вестью.
– Ты смотри, не вздумай на кого-нибудь напасть по дороге, – предупредил Мамчур Серого. – Это вызовет активность органов в районе и усложнит нашу работу.
– Да знаю я, знаю, – кивнул боевик, – но ты пойми, где Сокальщина, а где мы, – и спустился в бункер Песни.
Такое предостережение не было излишним. Серый мало ценил человеческую жизнь. Душу он имел черную. Властный, жестокий, настоящий мародер, которому бы только насиловать, убивать, издеваться, – он уже не думал, суждено ли ему принять кару или награду за свои поступки. Мог застрелить любого, повесить, зарубить по приказу зверхника, из мести или даже для того, чтобы покрасоваться перед остальными бандитами своим «молодчеством».
Напарник Серого, Бидак, был ниже ростом, щуплый, но тоже крепкий и жилистый. С его лица не сходило выражение тупой и глубокой тоски, сходной с той, которая охватывает в клетке зверя, вспоминающего свободу. Мамчуру не раз приходилось слышать о нечеловеческой жестокости бывшего эсэсмана Бидака, но, зная его чрезмерную болтливость, он при встречах требовал:
– А ну исповедайся, грешник. Небось снова что-нибудь натворил?
И тот охотно рассказывал про «подвиги» националистов всех рангов, в том числе и Песни. Но в присутствии проводников боевик держал язык за зубами.
В тот вечер никого не было рядом, и Бидак, посмаковав подробности нескольких кровавых оргий друзей-«сечевиков», назвал координаты известных ему пунктов тайной переписки на Сокальщине. Со слов Бидака выходило, что банда, о которой говорил Песня, должна была установить контакты с проводником Срибным, который скрывался где-то на Сокальщине и пользовался теми же тайниками.
Эти и другие сведения Микола передал полковнику Тарасюку. Назначил время и место будущей встречи.
В поход на Зеленое Мамчура и Бегунца напутствовал Ильчишин. Мрачный и сердитый, он гневался за каждую мелочь. Причина его плохого настроения была проста: он уже дважды выходил на связь с разведцентром, передал запасной пароль, и, хотя там убедились, что все идет без обмана, снова стали выговаривать за пассивность. Всякий раз этим кончался разговор. Ильчишин срывал свою злость большей частью на боевиках.
– Ты и вправду ведешь себя с ними паршиво, – при случае заметил Песня. – А от них многое будет зависеть в дороге. Потерпи, друже, недолго уже осталось. Еще недели две – да и двинемся с богом.
Слова проводника подействовали на эмиссара. Он стал мягче относиться к Серому, Бидаку, Шулике и Бегунцу. Обещал даже каждого из них отблагодарить за верную службу нашивкой командира УПА. Когда Мамчур рассказал об этом Песне, тот захохотал:
– Говоришь, испугался мюнхенский проводник? Хорошо, друже. Пускай знает наших!
Но и Ильчишин не пропускал случая поучить местного проводника. Несколько дней спустя зашел к нему в бункер и сказал, что у него деликатное дело, поэтому хочет побеседовать без свидетелей, с глазу на глаз. Когда Серый и Бидак оставили их одних, эмиссар начал раздраженно:
– Прости, но я вынужден предостеречь тебя. Если ты будешь таким беспечным, так не сегодня завтра нас всех перебьют.
Песня побледнел, остро глянул на Ильчишина:
– Не мотай душу, говори, что случилось.
– Вылазки Серого на хутор добром не кончатся. Может, ты думаешь, там все слепые и не видят, что твой боевик навещает Кузьму и выходит с его усадьбы со здоровенным узлом? Но это еще не все. Вчера Серый сказал мне, что Кузьма гонит самогонку. Соседи об этом знают и рано или поздно заявят в милицию. За ним начнут следить, и ниточка потянется к нам.
Проводник задумался:
– Твоя правда, друже. Кто знает, как может все обернуться. Предупрежу Кузьму, что мы порываем с ним и переходим на другую базу.
Ночью Песня подался на хутор, чтобы как следует поговорить с Кузьмой. Потом зашел в бункер и разбудил Ильчишина.
– Я сделал все, как условились, – прошептал он. – Если даже попадется, так не в его интересах рассказывать органам о связи с нами. И все же для верности Кузьму надо будет ликвидировать.
– А как же! – воскликнул Ильчишин. – С него и начнем чистку.
На следующий вечер эмиссар, заметив Серого и Бегунца, подошел к ним.
– О чем воркуете?
– Да все про то же, – усмехнулся Серый. – Переночевать бы с какой молодицей. Страх как надоело монашье житье.
– Я тоже не отказался бы, – уронил Ильчишин и пошел своей дорогой.
– Имеешь кого на примете? – не тая интереса, спросил Бегунец.
– Да есть одна.
– И где же?
– А там, на хуторе. Может, видел? Кузьмова дочка.
– Как же, видел. Ты что, понравился ей?
– Тоже скажешь. Разве может понравиться такой красивой девке вшивый и вонючий оборванец? Но меня это не касается.
– Как?
– А так! Перед выходом группы Кузьму надо будет ликвидировать. Этим займусь я. Не оставлять же такую красную девицу сиротой? Позабавлюсь с ней, а потом… Проводник знает: из моих рук никто не вырвется. И все-таки велел, чтобы без шума. И следов не оставляй, говорит. Дом лучше спали. Облей керосином и спали. Люди подумают, что сам сгорел, знают, что Кузьма гнал самогонку.
Бегунец был потрясен.
– Чем Кузьма провинился перед нами? – допытывался он. – А его дочка и подавно! Берешь на себя великий грех.
– Чудак ты какой-то! Тоже мне выдумал – грех! – покачал головой Серый. – Ты же не маленький, пойми: Кузьма слишком много знает. Вот в чем дело, это его грех. В конце концов мы выполняем приказ зверхника, так какой может быть грех?
После напутствий Ильчишина и беседы с Песней Мамчур и Бегунец тронулись в путь.
Километрах в пяти от «страшного дуба» хлопец остановил Миколу:
– Не стоит мне ног бить. Не пойду я в Зеленое.
– Расскажи, друже, что с тобой стряслось.
– Что тут рассказывать… Была балачка с Серым на бережку, как десятки других балачек. Но я понял: все они звери. Кровь в жилах стынет, когда подумаю, до чего дошло…
И Бегунец рассказал Мамчуру о намерениях Серого, уверяя, что эти проходимцы готовы на все и что проводники с ними заодно.
– Кто это тебе сказал? – поинтересовался Микола, нисколько не удивляясь резкости хлопца.
– Небось и так видно. А еще Орех проговорился, что всех нас хотят запродать американцам. Убейте меня на этом месте или вернемся ночью назад. Уничтожим их! Всех до единого!
– Нет, друже, надо идти в Зеленое. Мы должны там побывать, ты же знаешь. А я тем временем обдумаю все.
Это была разумная осторожность: открыться хлопцу Микола не мог – на это нужно было разрешение чекистов. Отпустить Бегунца означало толкнуть парня на рискованный шаг и таким образом поставить всю операцию под удар. Бандитов собирались захватить без единого выстрела.
Возле криницы, что на седьмом километре от Галича, стоял воз, запряженный лошадьми. Чуть дальше, по ту сторону песчаной насыпи, виднелась легковая машина. Микола подошел ближе, заглянул в окна, но внутри никого не было. «Наверное, ошибся», – подумал Мамчур и свернул в дубраву.
Показываться на люди в такой одежде было стыдно, да, наконец, и опасно: опытный взгляд сразу бы распознал в прохожем лесовика, недавно вылезшего из бункера. Об этом свидетельствовал и цвет Миколиного лица, и запах давно не мытого тела. Грязный, бледный, Мамчур был похож на выходца с того света. В этом он убедился, случайно заглянув в зеркальце автомашины. Глянул и похолодел: в черном чубе у него поблескивала седина.
На фронте Микола не раз встречал еще совсем молодых ребят с сединой в волосах. Эта белая изморозь шла воину в солдатском или командирском мундире, с орденами и медалями на груди. Она принималась как знак доблести и никого не удивляла. «Пускай бы на войне, это другое дело, – печалился Микола, – но поседеть в бункере обидно».
Он снова подошел к машине, чтобы заглянуть в зеркальце, и только теперь заметил за колодцем двух человек. Узнал их издали – то были майор Кротенко и полковник Тарасюк.
В этот раз было о чем поговорить. Прошла зима, они ни разу не виделись, поэтому информацию, которая собралась за долгие месяцы, Микола выкладывал несколько часов, отвечая одновременно на вопросы чекистов.
Когда он передал свой разговор с Бегунцом, Тарасюк сказал:
– Мы обсудили ваше предложение и имеем согласие Максима Петровича на участие Бегунца в операции. Но о деталях поговорим позже. Вы должны вывести Ильчишина и Ореха на уже несуществующую базу краевого провода.
– А Песня с его боевиками?
– Песне передадите указание провода оставаться на месте и искать связь на Сокальщине, где он в свое время действовал.
– Простите, – перебил Мамчур, – как же заставить Песню остаться? Он же рвется на базу вместе с Ильчишиным. Удержать его на старом месте просто невозможно.
– Погодите, Микола. Сейчас все поймете. Приказ для Песни приготовим мы. Будьте уверены: он сделает то, что нам нужно.
– Вы в этом сомневаетесь? – спросил Кротенко.
Мамчур ничего не ответил, наверное, мысленно оценивал слова полковника.
– Так что, Микола? – добавил после короткой паузы Виктор Владимирович.
– Вариант не из худших, – улыбнулся Мамчур. – Остается договориться с вами о встрече в дороге.
– И не только об этом, – подхватил Кротенко. – Надо разработать план операции.
– Конечно, – сказал Тарасюк. – Но не тут же, у колодца, решать такие вопросы. Давайте, Петро Федорович, повезем хлопца к Костю Семеновичу. Не возражаете? Вот и хорошо. Микола, подготовьте своего напарника к встрече с нами. Сделайте это деликатно, чтобы не испугать его. Согласитесь на его предложение покончить с бандой и предложите кое-что от себя. Ну, хотя бы знакомство с надежными людьми. Ведь вдвоем вам все равно с семерыми не управиться.
Где-то там, в долинах, напоенных еловым дымом, остались гуцульские жилища. Группа поднималась в горы. Густой туман скрывал все: вечернее небо, леса, вершины. Только разбитая дорога еле виднелась под ногами путников, а потом пропала и она.
Вышли на кремнистую стежку. Впереди шагал Мамчур, за ним, протягивая в тумане руки, плелся Ильчишин. Он сопел, спотыкался и мечтал о передышке. Метрах в пяти-шести сзади из последних сил тащился Орех. Цепочку замыкал Бегунец.
Час назад Ильчишин связался по рации с разведцентром. Он сообщил заграничному представительству, что находится в пути к краевому проводу «Карпаты», передал информацию о местах, пригодных для высадки десанта. Теперь группа, опасаясь погони, отходила как можно дальше в горы.
– Неужели и тут, в глубине Карпат, нашу станцию могут запеленговать чекисты? – удивлялся Ильчишин.
– К сожалению, могут, – ответил Микола. – Они все могут, друже проводник.
Почти полночи они шли без отдыха.
– Ей-богу, лучше лежать в бункере на гнилой соломе, чем тут мыкаться, – ныл Орех.
– Я тоже не могу больше, ноги болят, – пожаловался эмиссар. – Далеко еще, Микола?
– Колыба [24]24
Колыба – зимнее жилище пастухов, лесорубов (укр.).
[Закрыть]вроде и рядом, а если идти, далековато выходит. Сначала доберемся до лощины. Это километров пять с гаком. Спустимся тропинкой вниз. Потом снова в гору, но уже лесом. А за буреломом вскоре будет и колыба.
Дорога становилась все трудней. Группа насилу преодолела безлесную гору, потом другую – крутую, поросшую ровными, как свечки, смереками-пихтами.
– Ну-ка, друзья, – подгонял Мамчур спутников. – Скоро уж будет светать.
Из последних сил Ильчишин лез вверх, кряхтел, проклинал Карпатские хребты, которые, казалось, поднимались к самому небу. Ореху свело ногу, и он принялся растирать ее обеими руками.
– Ты видишь, что сталось со мной? – укорял он Бегунца. – Помоги немного, возьми хоть рацию.
Хлопец помог радисту добраться до травянистого лужка, где начинались заросли пихты. Неудержимая волна острого хвойного запаха мешалась с легчайшим запахом какого-то зелья. Путешественники упали в траву.
– Ты хочешь замордовать нас, – ныл Ильчишин, исподлобья поглядывая на Миколу. – Видишь, я как разбитый горшок.
Уже светало, когда группа дошла до бурелома.
– Слышите? Где-то запел петух, – насторожился Ильчишин. – Может, недалеко село?
Мамчур засмеялся:
– Село может попасться через двадцать пять – тридцать километров.
– Откуда же взяться тогда петуху? Почудилось, что ли?
– Это там, на полонине. – И Микола махнул за гнилые стволы голых пихт без коры и хвои, которые казались скелетами на лесном кладбище. – Ждите здесь, я сейчас…
Минут через десять Мамчур вернулся.
– Все спокойно. Пошли в колыбу.
Вдоль стен из нетесаных бревен, прокуренных дымом костра, тянулись широкие лавки, похожие на нары. Пахло травами, ельником. Люди повалились, как подкошенные, на душистое сено и с любопытством осматривали колыбу. Мамчур подтащил к дверям несколько сухих поленьев, которые были приготовлены для растопки, и, став на них, потянулся к полкам. Харчей там не оказалось. Пришлось развязывать торбу. Вынул кусок хлеба, немного сала, луковицу и два комка брынзы.
– И все? – удивился Ильчишин.
– Хоть на один зуб попадет, а завтра связной принесет и хлеба, и к хлебу. Главное, тут как у Христа за пазухой. Только надо выставить часового.
