Текст книги "Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала"

Автор книги: Владимир Глейзер

– Ибиеёмать! – и дрожащим пальцем мне указывает на крыльцо соседской дачи. А там то ли собака огромная, то ли кто-то из коллег насрал такую кучу, что крыльцо прогнулось!

– По машинам! – скомандовал огорченно бывший командир мотополка. – Засранцы, ибиеёмать, под трибунал меня подвести захотели!

И начал выкидывать за шкирку из дачи полупьяных гостей, которые ни сном, ни духом не могли понять такого трагического исхода из вполне рядовой попойки. Испуг бывшего военного завуча сошел почти на нет только назавтра.

– Понимаешь, Володька, ибиеёмать, не первый раз Никитычу на крыльцо срут, и он все разы, ибиеёмать, меня подозревает. Надоело мне, старику, чужое говно чистить!

Включая столетнего кряжистого Дуба – дядю Федю, практически все кафедральные герои моего рассказа уже там, где из спиртного – только нектар, а на закуску – одна амброзия.

Но оставшиеся в живых обитатели этнического зверинца имени профессора Альтшулера ничем от безвременно ушедших не отличались.

ДОМОСТРОЙ

С младых лет лишившись отчего дома драконовым решением народного суда по гражданскому иску «Советская власть против студента Глейзера» и привыкнув за три года веселого бродяжничества к ночевкам у друзей, знакомых и незнакомых, я мог бы и не жениться в двадцать один год. Однако два обстоятельства подвигли меня на столь обдуманный поступок. Во-первых, моя невеста Светлана, ей-Богу, была красавицей, а во-вторых, оказалась перед окончанием физфака насильственно подвергнутой государственному распределению в какую-то дыру и плакала горькими слезами. Бороться с государством рабочих и крестьян в одиночку никогда не было смыслом моей интеллигентной жизни. А обвести его вокруг пальца было как раз высшим смыслом. Тем более что противник из соображений элементарной лени и классового простодушия легко клевал на любую вульгарную наживку.

В декабре мы отыграли свадьбу, а в новогодние праздники я уже строил планы на приобретение квартиры. Мой старший товарищ, экс-физик и музыкант Феликс Ароне, был самым богатым среди своих друзей не по наличию благоприобретательного коммерческого ума, а за счет врожденного абсолютного слуха. Он аранжировал хоть для цыганского хора, хоть для симфонического оркестра по пять копеек такт любое музыкальное произведение, услышанное не только с пластинки или по радио, но даже по телефону, только бы «такта» было больше.

И вот этот Сальери предложил молодому другу за взятку вступить в жилищно-строительный кооператив. Председатель ЖСК ветеранов труда «Север» комсомолец Изька Измайлов был его соседом и сбивал преступную группу денежных товарищей для получения полутора тысяч рублей, которые кому-то был давно и безнадежно должен. Феликс сколотил мерзкую шайку взяткодателей в количестве пяти человек по триста рублей в составе старшего брата-биолога, трех близких друзей-физиков и одного уже знаменитого хирурга, исключая таким образом себя из числа преступников. Вся компания – довольно ровного национального состава, даже один немец, Шульмейстер, в профессорско-преподавательском однообразии косил под еврея.

Обещание вселиться через год Изька не сдержал – новоселье затянулось на шесть лет, но все, что ни делается бесплатно, – к лучшему. Сразу скажу, что денег ни у меня с красавицей женой – сторублевых инженеров, ни у наших родителей, как сейчас говорят – бюджетников, никогда не водилось. Хотя сам я в деньгах не нуждался, поигрывая в карты с гандикапом. Но строгих нравов жена этот доход презирала как явно криминальный, да и уходили эти копейки сквозь пальцы со скоростью прихода.

Не лишенный остатков совести маклер Ароне, ободравший на сумму личного вклада юных ветеранов труда, чувствовал себя неловко и подыскивал мне, официально стоящему на пороге нищеты, легальный калым, исходя из моих пока не видимых миру способностей.

– Вовка! Что ты тратишь себя на кавээны и капустники? Жаждешь славы? А бабки ждут тебя в Театре драмы имени основоположника всего Карла Маркса. Главреж, траченный завистливой столичной молью московский диссидент Аронов, ставит детскую сказку «Белоснежка и семь гномов». Я подписался на музыку, к ней нужен поэт-песенник. Тридцать-сорок рублей песенка, тридцать-сорок песен – вот и получится половина взноса за квартиру! Я Аронову уже сказал, что ты местный Ганс Христианович Андерсен и Василий Лейбедев-Хохмач.

Времени у меня было полно, на работу я практически никогда и не ходил, ответственность нулевая – я предварительно приношу мэтрам часть текстов на пробу моего пера и в случае бурных аплодисментов дописываю за деньги остальное. Через неделю я легко и непринужденно накатал тексты к тридцати пяти песням в тех местах сценария, где были сбоку проставлены скрипичные ключи, но расчетливо не сдал всю рукопись, а преподнес лишь малую толику, за которую тотчас и получил аванс. А через месяц его пропивания принес и «под расчет». Прошло на ура все! Даже такое:

 
На службу, как на праздник,
 
 
Приятно мне ходить:
 
 
Допросы, пытки, казни,
 
 
Не интересно разве
 
 
Замучить иль убить?
 

 
Я, может, жабы гаже
 
 
И не сильней, чем тля.
 
 
Но если мне прикажут,
 
 
Иль сверху кто подскажет,
 
 
Убью и короля!
 

 
Было б просто ненормально,
 
 
Если б не было врагов —
 
 
Не платили б премиальных,
 
 
Ни аккордных, ни квартальных,
 
 
Не давали б орденов.
 
 
Нет врагов? Пусть нет врагов —
 
 
Я их выдумать готов!
 

Вот такие замечательные куплеты пел со сцены на утренних спектаклях Главный Исполнитель Королевских Желаний! Дети прятались под лавки от страха, но столичный режиссер-шестидесятник был горд столь хитроумным продуванием «критикой режима» ушей оторопелых родителей, приведших своих невинных малолеток не на явочную квартиру, а на классическую волшебную сказку. Остроту гневных обличений смягчали добродушные мурзилки:

 
Пляшет котлета на сковороде,
 
 
Строит яичница глазки.
 
 
То, что увидишь порой на плите,
 
 
Вряд ли найдешь даже в сказке.
 

 
Слышали гномы, что девочки
 
 
Лучше готовят, чем мальчики.
 
 
Так вкусно готовят девочки,
 
 
Что просто оближешь пальчики!
 

Добили мы с Феликсом вступительный взнос в кооператив написанием сценария первого со времен НЭПа варьете с девочками в славном когда-то этим делом г. Саратове.

Информация о разврате двадцатых годов была получена нами напрямую от бодрого старца Григория Говорящего (папаши «саратовского Райкина» Левы Горелика). Дедушка несколько лет разбойничал в маске конферансье в кабаре Питаевского на углу Немецкой и Никольской. После интервью блудливого ветерана пришлось откачивать валерьянкой – слишком эмоциональны были мемуары разболтавшегося Говорящего.

В результате творческого контакта родился громкий тихий ужас:

 
И, мотив старинный напевая,
 
 
От угара НЭПа угораю:
 
 
Как в далекие года
 
 
Говорил себе тогда я —
 
 
Боба, выдержи фасон!
 
 
Не боюсь я «Черной кошки»,
 
 
Хоцу мацу, ем картошки.
 
 
Такси «форд» до «Третьей дачной»
 
 
Довезет меня без сдачи!
 
 
Я ж не фраер-фармазон!
 

И все это с притопом и прихлопом, с девками в колготках на босу жопу, дым коромыслом, Гражданская война на тачанках!

Мало того, что хорошо заплатили! Пригласили в ночь премьеры на банкет за счет заведения, накормили от пуза, напоили под завязку, бабам – цветы, мужикам – сидор в пуд на дорогу. В меню сидора входили: бутылка водки, две – пива, пачка индийского чая со слоном, консервы «Сайра в масле» и «Лосось в собственном соку», а также сыр и колбаса в ассортименте.

Но неувязочка вышла! На вешалке моей жене вместо сданных финских новых сапог выдали по номерку старые отечественные боты «прощай, молодость». Еле ворочавший языком и, видимо, бездетный гардеробщик поклялся дочерьми, что так и было. Пригласивший всю нашу мишпоху на банкет представитель заказчика ресторатор Мамараев уже отбыл с места чужого преступления, и мы, пьяненькие, оказались беззащитными перед наглым катом. Жена-бюджетница билась в истерике не только от потери дефицитного импорта, но и предвидя позорящие последствия своего бессапогового появления на рабочем месте, где слухи о моем таланте и гонорарах были сильно преувеличены.

Зима была морозной, а сапоги – единственными. Надо было спасать честь и здоровье семьи. Легкоатлетически я перемахнул через барьер гардероба и с диким криком «Всем стоять, ограбление!» поволок за руку и ногу невменяемого уже и по этой причине вешателя в дальний угол.

Идея была простейшей. На чай больше рубля с копейками не дают: народ зело был прижимистым. Так что, если найду купюры посолидней, определю, почем сволочь сапоги загнала. Чаевых в сюртуке гардеробщика набралось рублей на пятнадцать рваными, и за подкладкой два мятых четвертака – очевидная цена сделки! Пригрозив слегка отошедшему от шока гаду неминуемым сажанием на кол, я вместо последнего слова предоставил ему десять минут на сбор двухсот рублей у падающих со смеху официанток, объявив себя мстительным кумом ресторатора Мамараева. На время отсутствия мытаря я открыл гардероб и культурно обслужил небольшую уже очередь одевающихся, заработав при этом за мягкость обращения еще одиннадцать рублей.

По известному принципу «наше дело правое», победа оказалась за нами. Назавтра, в воскресенье, супруга с подругой съездили на Сенной базар и купили не только новые югославские сапоги, но и итальянские перчатки в тон. Ботики «прощай, молодость» еще лет пять тянули свой срок на даче.

Вышеупомянутая подруга, свидетельница варьетевского конфуза, женщина интеллигентная, но в кроликовой шубе, долго еще переживала, что сперли Светкины сапоги, а не ее разлетайку.

– Везет же людям, – завидовала она обстоятельствам, а не талантам.

К МИНОТАВРУ

Профессор Шевчик был большим ученым-физиком и малорослым одноглазым алкоголиком. Происхождение из «кухаркиных детей» – его мать работала уборщицей, – неучастие, в отличие от сокурсников, в Отечественной войне, давшее ему четырехлетнюю образовательную фору, были первоосновой его комплекса неполноценной полноценности. Также из голодного детства и юности он перенес в свою сытую профессорскую жизнь нечеловеческое скупердяйство – выпивки на «халяву» (кроме регулярных запоев в компании с красавицей-женой), мелкие хищения стройматериалов из хозчасти университета – и даже жлобство по отношению к собственному увлечению. Шевчик любил, знал и коллекционировал записи музыкальной классики, но хорошую аппаратуру не покупал. Да и зачем, когда народные умельцы с возглавляемой им кафедры из всякого подручного дерьма весело и с огоньком соорудили ему эксклюзивный магнитофон с колонками, выкрашенными подтеками молотковой эмали, и такой же по изяществу проигрыватель.

Но, в общем знаменателе, человеком он был хорошим и многое сделал как для своих учеников (знаменитая на всю страну школа электроники Шевчика), так и для родного университета, ректором которого он был до своей ранней естественной смерти от цирроза печени в сумасшедшем доме.

Сценарий моих странных, неравных и неровных отношений с Владимиром Николаевичем был просто-напросто списан с чаплинского кинофильма «Огни большого города» – пьяным миллионер обожал маленького Чарли, а трезвым, в лучшем случае, не узнавал. Ерничал я в университете по-черному по непостижимым для многих причинам. Их было три. Первая: мне все легко давалось, тем более, что и немного требовалось. Вторая: те сто или чуть больше рублей моей зарплаты не были основным моим доходом – я полупрофессионально (то есть с элементами шулерства) ночами посиживал за зеленым ломберным столом. И третья: авторитетов для меня не существовало благодаря природной наблюдательности – я смолоду видел в чужом руководящем глазу столько бревен, сколько в своем, рядовом, не замечал и соломинок.

Раз в два года я повышал свой светский уровень, посещая московские международные кинофестивали, что само по себе – сюжеты для многих небольших рассказов. Ездил я, как правило, в отпуск за свой счет, пока однажды мой завлаб, законченный совок и нищеброд, не предложил мне поехать на фестиваль за счет государства, то бишь в служебную командировку. Неожиданное предложение, безусловно, было корыстным: в условиях всеобщего дефицита начальник просил меня что-то купить для него лично в богатой столице.

Через неделю получаю от зава телеграмму с требованием срочно явиться на работу (наверное, заказанный им продукт был скоропортящимся, не помню). Я отстучал в ответ, что имеются сложности с авиа – и железнодорожными билетами в связи с летним сезоном. Раздраженный руководитель среднего звена присылает мне резкую депешу следующего содержания: «Обстановке служебной необходимости срочно выезжай любым видом транспорта».

В тот же день я с вещами поехал в Речной порт, купил билет первого класса на белый теплоход «Александр Фадеев» и целую неделю впервые в жизни на верхней палубе шикарного туристического лайнера курил табак и пил вино. Стоил вояж несусветных денег, на возврат которых я рассчитывал.

Когда я, сытый и загорелый, предстал пред слезными очами бледнолицего десятника с пустыми руками, великомученик чуть не лопнул от гнева и возмущения и, цепко схватив меня за руку, потащил к шефу Шевчику.

Растолкав посетителей в приемной, он ворвался к уже подвыпившему боссу. И, брызжа во все стороны слюной, начал докладывать ему об открыто совершенном тяжком преступлении – растрате казенных денег в особо крупном размере. Профессор выслушал тираду и спросил меня:

– Ну, а ты что молчишь, Глейзер?

Я вежливо вытащил из кармана мою курбскую переписку с завлабом грозным и тихо спросил:

– В чем вы, Владимир Николаевич, видите нарушение?

Шеф внимательно ознакомился с представленной документацией, откинулся на спинку кресла и, обращаясь к пламенному опричнику, огласил соломонов приговор:

– Оплати ему командировочные, мудак! И оба – вон отсюда!

Правой рукой и левым глазом Шевчика был высокий, стройный и веселый красавец из бывших комсомольских вождей Ренат Шакирович Амиров. Демократом он был без кавычек, условия номенклатурных игр соблюдал прагматично и не более, а когда сильно напивался, ложился на пол или на землю и громко объявлял:

– Нам, татарам, одна хуй! – И, главное, не врал.

Шевчик справлял очередной день рождения в ресторане с людьми из своего ближнего круга. Я пьянствовал в соседнем, не помню с кем. Линии нашей судьбы пересеклись в квартале от дома шефа, когда я увидел на углу пошатывающегося Рената, а в ста метрах – поворачивающих к дому Владимира Николаевича с супругой. Ренат честно рассказывал мне о ходе именин, добавив, что продолжения, к величайшему его сожалению, уже не будет, когда я своим стремительным взором усек замсекретаря парткома доброго алкоголика Юрия Ивановича, огородами, как Котовский из анекдота, нырнувшего в подъезд шефа.

– Ренат, – начал я тотчас созревшую провокацию, – а праздник-то продолжается. Но некие злые силы вычеркнули тебя из ближнего круга друзей именинника. И с этим надо бороться!

Обиженный верностью моих предположений, Амиров тотчас предложил мне заглушить его горе в каком-нибудь шинке. Однако я продолжил предательскую акцию.

– Добро должно быть с кулаками. Давай сожмем твою обиду в мой кулак и пойдем вместе к шефу для выяснения отношений!

– Да ты с ума сошел! Выкинет, как щенков, из дома с непредсказуемыми последствиями!

– Кто не рискует, тот не пьет кизлярского! – намекнул я на любимый коньяк Рената.

– Ладно, – согласился с финалом предстоящего похода на Варшаву бывший отчаянный комсомольский вожак. – Только ты идешь первым!

Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Через пять минут мы, с дистанцией в лестничный пролет, поднялись к волшебной двери. Ее без замешательств открыла шефиня и расплылась в улыбке непредвиденного удовольствия – она была не только красавица, но и умница.

– Володенька, дорогой, заходи, Владимир Николаевич будет доволен, ты же у нас никогда не бывал, правда?

– Я не один, Надежда Петровна, а с мальчиком, он стеснительный и ждет отдельного приглашения внизу, на лестничной площадке.

– Ренатик, солнышко, – заглядывая вниз, проворковала шефиня, радостно прочувствовав надвигающийся скандал, – проходи, дорогой, долгожданненький!

Гуськом мы прошли в идеально чистую квартиру, где, для основательности, я, а потом и Ренат сняли в прихожей обувь, и под музыку Вивальди-Вивальди-Вивальди, доносящуюся из зала, один за другим в носках продефилировали на тайную вечерю.

– Незваный гость хуже Рената Шакировича! – под гробовое молчание апостолов произнес я заготовленное в подъезде вступительное слово.

Тут тишина стала еще гробовей, так как замолкла пластинка. Я подошел к проигрывателю, рядом с которым лежала следующая музыкальная заготовка – Гайдн в красочной обложке, – быстро оценил напряжение и, взяв в руки диск, начал с умным видом вслух зачитывать крупными буквами написанную на обложке шпаргалку:

– О, Франц Йозеф Гайдн! Олимп классической венской школы! Предтеча Моцарта и Бетховена, доведший до совершенства и симфонию, и квартет, и сонату. Сто четыре симфонии! Восемьдесят три квартета! Пятьдесят две чудесных сонаты! Это нам всем о чем-то говорит? Предлагаю начать сегодняшнее прослушивание со знаменитой симфонии… «Прощальная»!

«Похоже, я в кон попал с апофеозом, не врут обложки и календари», – горько спрогнозировал я в уме ход дальнейших событий.

Эрудированные только в области физики адепты открыли рты от моих специальных познаний шире, чем от моей наглости, даже Ренатик разомкнул одеревенелые губы. Шеф набычился, и я понял ошибку в начальных условиях уравнения, за решение которого по молодости и дури взялся, – клиент был трезв более, чем пьян!

Тут в залу мелкими шажками шоколадницы вплывает шефиня Надюша с расписным подносом, заставленным чашечками мейсенского фарфора, и принимает посильное участие в комедии:

– А вот и чай, дорогие гости! Володенька, вы с чем предпочитаете – с лимоном или с вареньем?

– С коньяком кизлярским, если можно! – подсказывая Ренату неминуемо близкий финал, вежливо говорю я.

И тут сказал Учитель:

– Все! Ренат остается, а мы со старшим инженером на минутку уединимся!

В прихожей шеф лично вручил мне в руки грязные туфли, открыл входную (выходную!) дверь и, настойчиво выталкивая искателя приключений наружу в одних носках, промычал:

– Если я эту твою цыганочку с выходом, паче чаянья, за делами не забуду, завтра же тебя уволю как пить дать!

Через пять минут к лавочке в темном дворе, где в ожидании финала ждал я незадачливого компаньона, выкатился с ботинками в руках взъерошенный Ренат.

– Ну, что? – с несбыточной надеждой спросил я.

– Шеф меня уволил!

– А дальше?

– А дальше сказал: «Ну что, Ренат, не выпить ли нам на посошок?» И хлопнул стакан водки!

Я понял, что мое научное и Ренатово административное будущее небезнадежно – шеф прямой дорогой пошел в спасительный запой!

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО

Каждый советский человек мог и умел быть свободным. Особенно в отпуске. А если ты его проводишь на московском международном кинофестивале, естественное чувство внутренней свободы неестественно обостряется сладкими картинками внешней. Сидишь в темном зале и, пока не включат свет, упиваешься борьбой за права человека на широком экране и другими гуманитарными ценностями от ретроспективного Феллини до перспективного Формана. С буфетом.

А потом спускаешься с Пушки по Пешке в Елисеевский гастроном для покупки какого-нибудь экзотического напитка с Острова свободы. Рома «Гавана клаб», к примеру. И здесь же, не отходя от прилавка, встречаешь Мишку Пахтера – заядлого картежника и шахматиста на деньги, моего старшего одношкольника, с которым не виделись сто лет, и помнишь о нем только то, что жили в одном доме и у мамы его было необычайно красивое имя, ни до нее, ни после мне не встречавшееся: Чара!

(Хотя вру: был потом такой банк элитный «Чара», нахлобучивший на зеленые миллионы всю московскую попсовую тусовку, а в рублевом эквиваленте и их покровителей – ментов и прокуроров.)

Мишка уже давно бездельничает в каком-то союзном министерстве, тяжело похмелен с ясными целями, мне и моей покупке рад искренне.

– Вовка, пойдем в Москву, там наши, саратовские, опохмеляются!

– Мишка, да мы уже в первопрестольной – здравствуй, столица, здравствуй, Москва!

– В гостиницу «Москва», бурлак на Волге! На шестой этаж номер люкс.

Пришли. Дверь не заперта. В холле за журнальным столиком, босые ноги на нем, рыжий Эмиль Гойзикер пьет двойное золотое пиво из витой бутылки. В ванной при открытой двери плещется с ныряньем и бульканьем «пан спортсмен» Валерка Давыдов. Все свои.

Огневолосый Емеля, староста черновицкого землячества в саратовском мединституте, мелкий шулер и крупный аферист – еще не евроэмигрант на Брайтон-Бич. Валерий Николаевич – еще не лидер демократического движения, насмерть отравленный каким-то пойлом в расцвете электоральных сил конкурентами из другого демократического движения, а скромный председатель спортобщества «Буревестник», друг и аристотель Сашки и Лешки, беспутных дитятей первого секретаря обкома А. И. Шибаева. Между прочим, этому Герою Социалистической Туфты ополоумевшие от примирения и согласия потомки воздвигли кирпичное изваяние – точно посередине порушенной им улицы Миллионки – известной каждому речнику визитной карточки докоммунистической «столицы Нижнего Поволжья». Правда, это монументальное сооружение на песочной кладке неизвестные хулиганы за ночь разобрали и выкинули в реку. Но власть заблаговременно сохранила карандашный эскиз, и истукана за день-другой переложили.

Ну, это – лирика! А экзотический напиток открывать не стали.

– Еще пригодится, – загадочно подмигнул аферист Емеля. Выпили по три двойного золотого. Сгоняли в терц по четвертаку на вылет. Я выиграл оба раза. Эмиль расплатился купюрой из банковской пачки, Мишка сыграл «под жопу» – в долг. Валерка продолжал булькать в ванне, но пиво принял на равных прямо с борта. Вдруг стук в дверь.

– Кто там?

– Брэжнев, – отвечают похожим голосом.

Открываю. Мать твою – Брежнев! Я лицом к лицу с генсеком не встречался, но если бы с этого написать парадный портрет кисти Глазунова или показать по телевизору «Таурас» – вылитый! В миру пришелец – Мишкин сослуживец, министерская крыса. Но брат Большого – родной!

– Привет, Емеля, здорово, Мишка, а где Валерка?

– В ванной отмокает, Яков Ильич. Здорово. Заждались тебя. Познакомься, Володька, наш, саратовский, игрок на все руки. Смотри, что он нам принес.

И выставляет экзотический напиток. Сели, уговорили враз под лимон с сахаром. Вышел Валерка в мокром халате, обнял Брата, расцеловал его взасос, как Хонеккер. Достал армянский коньяк с идеологически невыдержанной надписью «brandy», разлил на пятерых ровно поровну. Вмазали под маслины с булочкой. Перешли к делам.

– Препоны возводят, бляди! Оборзели мздоимцы. Врежь им, Яков Ильич, по телефону ясным голосом, а в главк мы сами поедем.

Звонит беспрекословно. Хохмит:

– Это Брэжнев (долгая пауза), Яков Ильич. – И братоубийственным голосом: – Вы что там, с ума посходили? Пока Старшой в загранкомандировке за мир во всем мире борется, вы уже о дружбе и сотрудничестве забыли? Придут от меня двое – еврей Гойзикер и гой Давыдов. Не понял? Гой – не имя, а нееврей. Как я не молдаванин. Все для них сделаете по-коммунистически – быстро и без поборов. Да-да, после обеда! (К Валерке). Где обедать-то будем? В номере? Очень хорошо, а то в кабаке, как на улице, – жара! По бровям течет, в рот попадает.

– На два часа все заказал, Яков Ильич. Я пока коньячок достану, ты с Эмилем еще пару звонков сделай.

Сделал. Выпили еще пузырь под маслины с булочкой и лимон с сахаром. Поговорили о том, о сем. Брат рассказал красочно про Саратов, как он там в командировке был. Видим, путает с Куйбышевым. Не мешаем. У земляков бизнес, а мне интересно – член королевской семьи, хороший рассказчик, с юмором, и пьет хорошо, не по-хамски, помногу, но редко. Те, которые малой тарой заливаются, либо алкаши-старообрядцы, либо новообращенные стукачи – меры не знают! А тут компания что надо. Только Мишка на автомате, бубнит одно и то же:

– Если юрподдержка нужна, я с Керей Резником, адвокатом, на одной парте сидел. Наш он тоже, саратовский.

Меньшой брат смеется, лоб морщит:

– Да мы сами с бровями. Главное на нашей братской ГЭС – делить по-братски радости, тогда и горя не будет. Давай еще по одной!

Выпили. Чувствую, пьянею, а ведь самый молодой! Налетел на профессионалов. Надо удочки сматывать, а то беспамятством впечатление испорчу. Извиняюсь, что на сеанс в «Россию» опаздываю – французский боевик про фратерните, эгалите и либерте. Еле уговорил без посошка. Целуюсь со всеми, с Братом трижды и на бис. Вызываю лифт, двери занавесом открываются. Не выходя из роли, ору в пустоту «Марсельезу»:

– Вперед, сыны отечества!