Текст книги "Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала"

Автор книги: Владимир Глейзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

КЛАССОВЫЙ НЮХ

Мои представления об итогах Великой Отечественной войны уже в юности несколько отличались от официальных. Связано это было и с началом разоблачительных шестидесятых, и с прочтением новой военной прозы, но главное, с хулиганской вольницей студентов одного из старейших российских университетов, на военной кафедре которого они, то есть мы, проводили лучшие дни нашей жизни.

Эта кафедра, якобы с отрывом от действительной службы, «готовила» офицеров, военная специальность которых на бумаге совпадала с гражданской на факультете. Занятия на военной кафедре шли раз в неделю полный учебный день, и этот «день победы» мы ожидали как могли!

Если официальные дни смеха проходили на первое апреля, то у нас, как вы уже догадались, они бывали по расписанию через каждые семь дней, за исключением каникул. Комичность ситуации определялась, в частности, составом участников. Обучающая сторона целиком состояла из старших офицеров, прошедших двадцать лет назад войну и дослуживавших на синекуре свой срок до пенсии. Это были далеко не старые, здоровые мужики лет по сорок пять, получающие ни за что ни про что большие по тем временам полковничьи деньги и дорожившие своим местом под солнцем. Потому-то и шедшие, при всей своей внешней суровости (боевые офицеры, черт возьми!) на серьезные (и курьезные) компромиссы с нами, прыщавыми поганцами, вкусившими не только ароматы студенческих попоек, но и миазмы отходящей хрущевской оттепели. Но были среди гарнизона и типы.

Например, вальяжный штабист полковник Топтыгин, который при своей барской внешности не попал в генералы только по причине всеобщей начальной грамотности гражданского и военного населения. Бессмертное произведение проходимого в начальной школе великого русского поэта Некрасова так и называлось – «Генерал Топтыгин». И при всенародной любви к Красной Армии подобной насмешки нельзя было допустить! От посторонних штатских позорящую анкетную данную он тщательно скрывал и называл себя намного благозвучней – Толпыгин.

Видимо, из-за этого комплекса фамильной неполноценности карьеры полковник Топтыгин любую фамилию, кроме Иванов-Петров-Сидоров, коверкал с садистским сладострастием.

Я был для него «Бляйзером».

– Не Бляйзер, а Гляйзер! – поправлял его я, а мой верный товарищ по антивоенной партии и борьбе за мир Ёся Ставский упорно поправлял меня.

– Не Гляйзер, а Глейзер!

– Учиться надо, Ёся, по уставу, шаг за шагом, от звездочки до звезды. Тогда каждый полковник сможет с годами выучиться на генерала! – в свою очередь поправлял я Ёсю под тихий восторг коллег-охламонов и без какой-либо видимой реакции со стороны самовлюбленного полковника Топтыгина.

Но однажды в коридоре я спросил полковника без свидетелей:

– Товарищ полковник, а зачем, собственно говоря, вы это делаете?

– У меня на вашего брата, Бляйзер, классовый нюх!

Ах, даже не чутье, а нюх! Разозлился я за себя и за брата – русоголового, голубоглазого и горбоносого умника, несколькими годами раньше исключенного из университета за ничтожную провинность. Судите сами. Подделав экзаменационный лист, братишка бескорыстно сдавал вступительный экзамен в Политехнический институт за слабо подготовленного друга, ответил на все вопросы отлично, но по двум причинам был заподозрен в подлоге и разоблачен. Первую причину я уже назвал: отличные знания. Вторая носила этнический характер: несмотря на русоголовость, брат был ярко выраженным евреем. А хозяина экзаменационного листа звали Срым-батыр Джумангалиев, и был он казахом из старшего жуса!

Я был уже не сталинистом, но еще ленинцем и за старшего брата готов был идти другим путем. Потому и приступил к разработке достойного плана коварной кровной мести.

Надо сказать, что питались мы в столовке там же, на военной кафедре, дешево и обильно малыми порциями супа и второго с большим количеством жигулевского пива (двадцать пять копеек без стоимости бутылки). На столах стояли полные миски бесплатного черного макухового хлеба. Щербатые куски макухи заносили в голодное студенческое пузо невероятное количество ядовитых газов, избавление от которых приносило стыдливую радость.

Перед занятием по тактике Топтыгин вызвал дежурного, и тот принес целый мешок противогазов, видимо, для дальнейшего изучения.

Я понял: настал мой час! И побежал в столовку. Там я на скорую руку зарядил живот вышеупомянутым химическим боеприпасом (пиво + макуха) и еле успел встать в строй до прихода противника.

После получасовой стратегической лекции обзорного характера полковник Топтыгин перешел к тактическому использованию средств химзащиты.

– Газы! Одеть противогазы! – зычно скомандовал он.

Не знаю, как остальные, но я был уже в полуобморочном состоянии от тактики сдерживания и пошел в газовую атаку, как немцы на Ипре – безжалостно и безбожно. Все наши спаслись штатным противо-оружием. Но беспечный классовый враг, грубо нарушивший устав строевой и гарнизонной службы и не надевший по барскому высокомерию спасительную маску, был повержен первым же залпом.

– Кто это сделал, сволочи?! – возопил он.

Примененное БОВ (боевое отравляющее вещество) было образцом воздушно-дыхательного поражения, но рота не шелохнулась. Недаром наш противогаз – лучший в мире!

– Кто это сделал, сволочи? – заорал Топтыгин под второй залп. И начал бессмысленный бег перед строем, заглядывая через стеклышки масок в молодые веселые глаза будущих разведчиков наземной артиллерии. Эти глаза напротив были бесстыжими по определению и не сдали военному дознавателю местонахождение идейно близкого диверсанта. От позорной смерти путем удушения избавил жертву звонок с урока.

– Он же спасал Европу от фашизма! – укорил меня сентиментальный Ёся.

– Европу, может, он и спас, но не родину, – назидательно и нудно перешел я к морали басни. – А по их вечно живому пророку Лукичу, антисемитизм есть разновидность фашизма! Ни в родине, ни в себе он этот фашизм не победил. Тебе, монгольскому поляку (Ёсю угораздило родиться в Улан-Баторе), этого не понять: еще Польска не сгинела, хоть и умер Чойбалсан! А Топтыгин уже хуйвоюет вместе с Героем Советского Союза нацистом Насером против англо-франко-израильских агрессоров. То есть против двух своих бывших союзников и меня лично. Вот почему я, не жалея живота своего, и вступил в неравный бой Давидовича с Голиафычем, и выиграл его у перебежчика! А воспользуйся он внеклассовым природным дозиметром – собственным красным носом, – да не поленился бы пройти строй сзади, а не спереди, обязательно разоблачил бы солдатскую жопу, из которой и веяли вихри враждебные. Кстати, Ёся, а ты знаешь принципиальную разницу между полковником и студентом? Нет? Запоминай: у полковника на плечах погоны, а у студента – голова!

НАХОДКА В НАХОДКЕ

Слава Логинов вовсе не страдал систематическими запоями. Он весело в них входил, творчески в них находился и радостно из них выходил.

Слава славно работал художественным руководителем студенческого клуба культуры на вольных хлебах, подрабатывая по родной специальности журналистикой, и профессионально комиковал на самодеятельной сцене, будучи от природы одаренным и в этом жанре всеми атрибутами: голосом, пластикой и удивительно живым некрасивым лицом. Слава шикарно одевался и в трезвом виде с блеском разыгрывал из себя джентльмена, производя на провинциальных клубных девушек-студенток неизгладимое впечатление с далеко идущими последствиями.

Обещав девушке Геле пойти с ней в загс, Слава по пути зашел в запой, вернувшись из него через непродолжительное время. Взяв меня свидетелем отложенного бракосочетания, он явился к невесте. Там Слава с крокодиловыми слезами на небеспричинно опухшей роже попросил извинения за столь неожиданную для обоих задержку гражданского акта, что, конечно, не должно помешать врачующимся остаться, как минимум, товарищами. На что Геля, за это время променявшая девичью честь на девичью гордость, сказала:

– Гусь свинье не товарищ!

Слава ради красного словца легко жертвовал не только родителями, но и невестами, и в мгновение разрушил не первую любовь окончательно и бесповоротно.

– Вот я, Вова, и в гуси попал, – сказал он, радуясь только что случившейся шутке.

Все систематическое переходит в стереотип. Так было и со Славиными запоями: он уходил в них джентльменом, а возвращался всегда в униформе низшего сословия, состоявшей из синей майки, солдатских галифе и домашних тапочек. В любое время года!

Запои происходили раз в квартал, длились по две недели, и Славу никто не искал. Кроме новых жен, которые по влюбленной наивности думали, что пил Слава из-за дурного характера жен предыдущих.

Сам процесс запоя Слава не помнил, но конечная стадия без денег, документов и одежды всегда была неповторима.

Например, Слава никогда не запивал в других городах – начало обязательно проходило в родном Саратове. А конечная станция – любая.

Однажды Слава начал выходить из запоя на Павелецком вокзале Москвы, вздремнул от томления духа и тела и был разбужен милицейским нарядом прямо на платформе. Покорясь судьбе, Слава в униформе прошагал в привокзальный участок и начал давать чистосердечные показания дознавателю. После ответов на вопросы о фамилии, имени, отчестве, годе рождения и национальности наступила кульминация. На вопрос, где живешь, Слава честно ответил:

– В Саратове.

– Где в Саратове? – уточнил милиционер. «Зачем этому москвичу нужны подробности? Ну, Бог с ним», – подумал Слава и сказал:

– Да там, в Агафоновке!

– Адрес! – рявкнул дознаватель.

– Да зачем он тебе, без документов ведь не проверишь, – честно предупредил Слава.

– Еще как проверишь, – разозлился милиционер. – Сейчас сам покажешь!

И потащил Славу в патрульную машину «Что же я натворил, Боже ты мой! – ужаснулся Слава. – Действительно, на машине из Москвы – в Агафоновку, уж не убийство ли, мама родная!»

Ехали долго. В теплом уазике Слава заснул и проснулся только тогда, когда растолкавший его милиционер спросил, показывая в окно на родной агафоновский ландшафт:

– Где твой дом-то, алкаш?

– Вот этот. Квартира номер семь, – упавшим голосом промямлил Слава.

– Ну, жди, проверю, – сказал конвоир и через пять минут вышел из дому со Славиной мамой. Опытная мама, видимо, все объяснила милиционеру, оплатила ему транспортные услуги и как ни в чем не бывало отвела сыночка под белы рученьки домой.

– Мама, – давясь горячими щами, спросил вольноотпущенник, – сколько же ты им заплатила?

– Десять рублей, балбес! – зло сказала мама.

– Из Москвы – за червонец?!

– От нашего вокзала, сволочь!

– Да я же пил последний раз на Павелецком!

– А потом лег в тамбур саратовского поезда, откуда тебя на конечной остановке и сняли! Хорошо, что жив остался, мерзавец.

Да, но я что-то отвлекся. Сидим мы в клубе. Зима. Вечеряем под пузырек. Слава уже дней десять как пропал. Вдруг приносят телеграмму:

«ПОДТВЕРДИТЕ ЛИЧНОСТЬ НЕИЗВЕСТНОГО ПРОНИКШЕГО ПОГРАНЗОНУ БЕЗ ДОКУМЕНТОВ ТЧК ОДЕТ СИНЮЮ МАЙКУ ГАЛИФЕ ТАПОЧКИ ВЫДАЕТ ЗА РАБОТНИКА КУЛЬТУРЫ ЛОГИНОВА СТАНИСЛАВА АНАТОЛЬЕВИЧА ТЧК НАЧАЛЬНК ЛИНЕЙНОГО ОТДЕЛЕНИЯ МИЛИЦИИ ПОРТА НАХОДКА МАЙОР ТУРЛУПОВ».

ДЖЕМ-СЕШН

В легендах о великих и ужасных шестидесятниках фигурантами являются ночь, кухня, сухое вино, дешевые сигареты, бородатые дворники, начитанные собственными рукописями, и влюбленные в них субтильные инженерши. Масштаб явления несколько преувеличен. В наших компаниях день не отличался от ночи, пили только водку и курили дорогие болгарские сигареты «Родопи» с фильтром. Мы были молодыми учеными, и у нас, кроме кухонь, был свой ночной клуб! Его организовал (и до сих пор вот уже пятьдесят лет им руководит) однорукий студент-историк Марк Пинхасик. Днем это был клуб студенческой самодеятельности, а ночью – настоящий «club». С деленьем на полы и с выпивкой из-под полы. Организаторские таланты Марка в оковах руководящей и направляющей роли коммунистической партии были столь невероятны, что по молодости беспощадные шутники говорили: «Да у него рука в обкоме!»

Пинхасик олицетворял собой жесткий авторитарный стиль руководства и пил кровь из трудового народа, продавая левые билеты на официальные мероприятия студенческой художественной самодеятельности. В качестве гонораров артистам он с зачетками хвостатых самородков ходил к их преподавателям, вымогая экзамены и зачеты по линии альма-матерного патриотизма. Я боролся с ним как мог. Но чаще не мог, чем мог. Договорившись с работодателем о написании сценария новогоднего капустника за двести целковых, обещанных денег я не получил. Но имея двухкратный перевес в живой силе, я, как джентльмен, не вызвал жмота на кулачный бой, а поразил его словом, распространив десяток машинописных копий подметного стишка следующего содержания:

 
Клуб превратился в змеиный клубок,
 
 
Спрятавший лик под монаший клобук,
 
 
В чудище с четным количеством ног
 
 
И нечетным количеством рук.
 

Однажды, выпивая в полуночное время в компании наиболее устойчивых единомышленников, я был отвлечен от бессмысленной и беспощадной критики убогих членов политбюро телефонным звонком.

– Через полчаса – в клубе! Джем-сешн, – неожиданно перешел на английский Пинхасик и положил трубку.

Реноме абонента было непререкаемо, и, второпях выпив на посошок с не приглашенными собутыльниками под модный тогда прощальный тост «Если не вернусь, считайте меня коммунистом, а если нет – так нет!», я, слегка покачиваясь, шагнул в неизвестное.

Наиболее неизвестным для меня был сам джем-сешн, а временно неизвестным оказался лошадино-профильный гражданин, сладко посапывавший по соседству.

Тем, кто хорошо помнит покраску забора Томом Сойером, не нужно объяснять суть джем-сешн: один музыкант начинает играть, а остальные в очередь перехватывают у него инструмент, делая то же самое, но как бы по-своему. Так как мне, как музыкально малосведущему, показалось, что «того же самого» было больше, чем «по-своему», я взгрустнул о безвременно покинутых товарищах и оглянулся в поисках нового друга. И он нашелся!

Вышеописанный сосед, не просыпаясь, так смачно икнул перегаром, что без тени сомнения в будущем я растолкал его и спросил:

– Мужик, ты вмазать не хочешь?

– Нихт ферштейн, – промычал потенциальный собутыльник, не открывая глаз.

– Не валяй дурака, – пожурил его я.

– Нихт ферштейн, – повторила разбуженная лошадиная голова столь естественно, что я своим стремительным умом, так же как и вы сейчас, понял, что передо мной настоящий немецкоязычный немец, ну, в крайнем случае, австриец, и ни на градус восточнее! Но это уже стремительные додумки моим задним умом, а тогда…

А тогда мне стало страшно: на карнавале, то есть на джем-сешн, под сенью ночи мне прошептали: чего ты хочешь? Чего-чего? Да как мне найти общий язык с немецкоязычным собутыльником, когда мой общий язык – русский и английский со словарем? Нет большего греха, чем отчаяние! Впрочем, за мной, кроме застольного пьянства, грехов не числилось, а нечаянно обнаружилась благородная и интернациональная в духе времени цель: сделать что-то очень хорошее похмельному сыну бывшего непримиримого врага! Кроме того, я получил воспитание не хуже миллионов своих сверстников, просмотрев не менее ста раз бессмертное кинопроизведение Фаддея Герасимова «Молодая гвардия». Для поколения NEXT даю краткое содержание двух полуторачасовых серий.

Немецко-фашистские оккупанты захватили райцентр Краснодон Ворошиловградской области, переименовали ее впервые до 1991 года в Луганскую и стали бесчинствовать. Подростки и комсомольцы стали им мстить: повесили соседа-полицая, подожгли биржу труда и украли у оккупантов новогодние подарки. По последнему эпизоду они были пойманы, подвергнуты жестоким пыткам и выборочно казнены. Эту трагедию переиначили в героический эпос, близкий и понятный простому советскому человеку. Для этого, в частности, наши говорили по-русски, а немцы по-немецки так, что любой непросвещенный зритель понимал обе стороны одинаково хорошо.

Как не понять с пятого просмотра, что «матка, курка, яйки» означает «бабка, гони курицу и яйца», да и все остальное ясно из контекста!

Но перейдем от догмы к руководству действием.

– Аусвайс! – голосом луганского полицая заорал я в ухо иностранцу и незамедлительно получил в руки огромный по сравнению с отечественным аналогом документ, из которого следовало, что передо мной гражданин Дойче бундес републик Клаус Литке. Вот так поворот! Глубокой ночью в засекреченном даже от болгар Саратове сладко спит на джем-сешн дойче-фээргешн? Такого сергей-фадеев соцреализм не предполагал, но наметки к общению в нем были.

– Тринкен шнапс, майн либен Клаус? – вкрадчиво спросил я.

– Яволь, – поддержал беседу дойче камерад.

Основание для ее продолжения лежало у меня в кармане пиджака – русиш аусвайс! – початая на посошок бутылка водки, взятая мною отнюдь не случайно, а по заведенной в клубе традиции.

– Прозит! – торжественно произнес я и ополовинил остаток.

– Прозит! – с чувством ответил Клаус и сделал джем-сешн, то есть по примеру саксофонистов засосал мундштук, не протирая.

Нам стало тепло, но еще не весело, и я разрядил напряжение доступной шуткой на политическую тему. Надо сказать, что разделенными частями Германии руководили тогда два тезки: западной – Вилли Брандт, а нашей – Вилли Штоф. Из вышеупомянутого самоучителя «брандт» означал «огонь» (эпизод поджога биржи), а «штоф» – бутылку спиртного (эпизоды совместных пьянок фашистов и полицаев). Я посмотрел загадочно на бундес-патриота и спросил:

– Брандт – гут или Штоф – гут?

– Брандт! – попался в ловушку Клаус.

– Нихт, штоф! – вскричал я, тыча в друга опорожненной отгадкой.

Ах, как славно мы провели джем-сешн, отоварившись взаймы у Пинхасика какой-то недопитой бурдой! А какие тосты приходили мне на память из бессмертного кино:

– Ди дойче зольдатен дес фюрере нихт цап-царап! Партизанен пу-пу!

Или:

– Ахтунг, ахтунг, нихт шиссен, русиш водка убер аллес!

Камрад был в исступлении. Уходили мы в обнимку, вопя на ночных улицах песню из бессмертного источника:

 
Вольга, Вольга, муттер Вольга,
 
 
Вольга, Вольга, дойчланд флюс!
 

И только в пункте охраны общественного порядка я узнал, кто такой Клаус, который моментально был сдан милиционерами упустившему объект хвосту из КГБ, под недремлющим оком которого герр Литке руководил строительством супермаркета «Океан». А попал он на джем-сешн, затерявшись в толпе латышских джазменов, пьянствовавших в ресторане за соседним столом с Клаусом и так лошадино похожих на него внешне, что замаскированные под алкашей чекисты и не заметили их совместного ухода.

Утром, в половине первого дня, Клаус позвонил мне по заранее намеченной программе.

– Гутен морген, Володя… – только и произнес он. И мой телефон замолчал на неделю. Думаю, что это – нелепая случайность.

ПОЕЗД ИДЕТ НА ВОСТОК

Мы победили в КВН! В прямом эфире университет положил на обе лопатки соперников из политеха и мединститута. Гром победы раздавался, а вместе с ним директор клуба Пинхасик проливал золотые дожди. Себе и социально близким – материальные, а социально недалеким – моральные. В частности, в плановую поездку самодеятельности в г. Томск неожиданно были отправлены за счет университета члены этой самой команды КВН – веселые, находчивые и бедные больше, чем студенты, молодые преподаватели и аспиранты, целиком составлявшие команду-победительницу.

Набор в нее был специфическим.

Когда меня, беспартийного инженера, вызвали в партком, я был удивлен: с самой массовой и руководящей организацией страны я успешно старался не иметь ничего общего.

– Глейзер! – весело сказал мне секретарь Юрий Петрович. – Настало время, когда твои дурацкие шуточки могут и должны послужить альме-матери. Объективно, конечно, твое остроумие в кавычках направлено не туда, поэтому о нем поступают сигналы туда. Партия в курсе, и я ставлю вопрос ребром: или ты записываешься в команду КВН автором и исполнителем, или мы тебя перед ними не защищаем. Ни как автора, ни как исполнителя!

Я тут же записался.

Перспектива попасть в Сибирь была и есть у каждого нашего соотечественника со времени возведения в ней первого острога. Съездить в Сибирь не по этапу, а почти за так, было научной фантастикой, и на приглашение Пинхасика расплатиться за мои труды неправедные на ниве шутовства бесплатной поездкой в далекий город Томск я согласился. Тем более компания подобралась неплохая: все нестуденты в той или иной мере были моими постоянными собутыльниками.

Первым этапом большого пути был поезд Саратов – Москва. По договоренности с блюстителями морального облика сорока студентов-делегатов, первый перегон мы прокиряли вместе с ними тайно и неинтенсивно, а по прибытии на пересылку в Москву разбились на тройки по интересам.

До посадки на поезд Москва – Новосибирск было три часа. И я, как знаток злачных мест столицы, с ближайшими друзьями – Витей Уманским, дородным еврейским красавцем, и Эдиком Стразде, безродным потомком латышских стрелков, отправился в огромный пивной бар на Зацепе. Там, бросив одежды на лишний четвертый стул, мы заставили трапезное место разными пивами и начали их неуемно поглощать под собственную воблу, оставляя одного из нас смотрящим за шмотками, когда двое других отправлялись регулярно в сортир для подготовки к последующим возлияниям.

На минуту пропустив вперед себя Витю, я обнаружил в туалете возмутительную сцену. Какой-то неказистый мужичонка, уцепив интеллигентного Виктора Марковича за отвороты пиджака, шипел ему в лицо: «Еврей! Жидовская морда!» Я всегда был против расизма в любых, тем более, отвратительных формах. Поэтому я без лишних слов схватил мужичка за шиворот и засунул его мордой в писсуар, поддернув так, что физиономия застряла между бортиками. После чего с искренним возмущением пожурил Витю: мол, тебе говорят всякие гадости, а ты, здоровый боров, – ноль реакции!

На что невозмутимый красавец Витя сказал:

– Идиот, этот чекист – сам еврей и рассказывал мне, как его какие-то люди за это оскорбляли!

Ключевым словом в страшном признании моей излишней торопливости было «чекист», и я прошептал на ухо Уманскому:

– Вы меня не знаете, я убегаю, встретимся в поезде после отправления!

И, захватив пальто, ретировался из злополучной пивной.

После последнего гудка я вскочил в последний вагон, и был прав! Описсуаренный чекист не поверил в отсутствие преступной связи двоих выпивох с беглым третьим и сопровождал своих новых собутыльников Витю и Эдика до посадки, помахав им ручкой только после того, как убедился в отсутствии обидчика.

В Новосибирске наш вагон перецепили на ветку в Томск, и мы продолжили путешествие по долинам и по взгорьям. Стоял сорокаградусный мороз, и даже жарко натопленная вагонная печка не позволяла расслабиться в холодном туалете. Поезд был пассажирским и останавливался почти у каждого столба.

Кака Ильин (Кака – не оскорбление, а сокращение от Константина Кузьмича, тогдашнего аспиранта и будущего профессора химии), лучший артист клуба и КВН, пал первой жертвой незнаний и нарушений железнодорожных перевозок.

Я стоял возле сортира и курил в посталкогольном ознобе, когда состав в очередной раз остановился. Внезапно дверь туалета распахнулась, и с диким воплем на меня вывалился вышеупомянутый Кака. Его байковые штаны, фланелевые кальсоны и семейные трусы похабно топорщились ниже колен – Кака в некоем арзамасском ужасе явно скатился со стульчака, где сидел орлом. Я заглянул в место происшествия: укромный уголок был весь в пару, а из очка мерными фаллическими движениями вверх и вниз двигался раскаленный докрасна железный лом!

Не охайте от изумления вы, привыкшие к насилию и сексу европейцы! Сибирская сантехника – самая гуманная в мире. Ведь пассажиров предупреждали: не ходите в туалет на остановке! Просто о способе прочистки заледеневшего унитаза не сообщили.

В чудном безветренном городе Томске стояли доусоновские морозы. У героев Джека Лондона их Фаренгейты уже, наверное бы, зашкалили: за окном было минус пятьдесят градусов по Цельсию! Местные жители производили впечатление эталонов трезвости: пьяных на улице не было вовсе, но туземцы, конечно же, были русскими людьми и просто отдавались национальному пороку в тепле, прецедентно зная, что мороз убьет их за считанные минуты.

Нас поместили в студенческое общежитие университета. Шла сессия, и каждый день кто-то из постояльцев сдавал очередной экзамен или зачет. Эксклюзивной традицией томского студенчества было отмечать это событие всем этажом, причем распивая исключительно местный напиток – казенный питьевой спирт, по градусам вдвое превышавший любой мороз. Нас гостеприимно приглашали, но лучше бы по усам текло, чем в рот попадало! Эффективность этого синего пойла была поразительной – этил побеждал метил, гражданская смерть наступала до ослепления!

Простой пример. Двухметровый бас шестидесятого размера Петя Иванов, не замеченный в незлоупотреблении спиртными напитками и хвативший по винно-водочной привычке целый стакан залпом, встал. Твердо прошел по коридору до венчающего его витража. Вышел сквозь двойной стеклопакет со второго этажа в промерзший до хрусталя сугроб. Как ни в чем не бывало поднялся по парадной лестнице к застолью. И с закрытыми глазами тяпнул без лишних слов второй стакан! Сказать о Пете, что он свалился под стол полумертвым, было бы полуправдой.

Кроме приезжих, пребывавших в шоке, этого сальто-мортале никто и не заметил.

А вот пример не простой, но музыкальный. Из кинофильма «Дело было в Пенькове». Солидный дядька – секретарь парткома Томского государственного университета им. В. В. Куйбышева – после душевного исполнения комплиментарной для гостей песни

 
«Парней так много молодых
 
 
На улицах Саратова,
 
 
Парней так много холостых,
 
 
А я люблю женатого!» —
 

неожиданно замер, налил в бокал все того же спирта, молча выпил, еще больше задумался, заплакал и сказал обреченно:

– Пидарас я законченный! – И почему-то порвал сторублевую банкноту с изображением шушенского идола.

И опять ни его подчиненные по партии, ни находящиеся с ней в одном пищеблоке беспартийные не шелохнулись. В отличие от нас солнечная Колыма, близкая по расстоянию и духу для задубевших от стужи томичей, прямых потомков ссыльнопоселенцев не особенно пугала.

Мы отыграли все спектакли и концерты, провели ряд подотчетных встреч, включая прощальный банкет с мордобоем, отоварились через местком дружественного вуза по госцене пять рублей девяносто пять копеек за поллитра дефицитным питьевым спиртом и незаметно для себя вернулись домой. Почему незаметно? Спирт никто до дома не довез.