Текст книги "Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала"

Автор книги: Владимир Глейзер

АРЕАЛ ИНДЕЙСКОГО ГОСТЯ

Дядя Юра Архипов был не просто москвичом, а москвичом на «москвиче» и членом правления общества охотников и рыболовов одноименного завода. Никаким дядей он не был, а был нашим ровесником, а дядей его называл семилетний племянник сожительницы. Какими неведомыми тропами они попали в нашу палаточную резервацию на богом забытом берегу Ахтубы в районе Трехречья близ поселка Харабали, объяснить невозможно.

Вождем стойбища был краснокожий браконьер Индеец Джо, в миру – гинеколог Женя Корсаков, который по месту постоянной службы называл себя Крымский-Корсаков. Не знаю, был ли член «Могучей кучки» того же происхождения, но Индеец Джо действительно вел род от корсаков – астраханских казахов, смесь которых с астраханскими же крючниками с рыбной пристани и дала в потомстве узкоглазого двухметрового болдыря, ходившего летом босиком, а зимой в валенках, так как обувь сорок девятого размера не шили даже на заказ. Хотя зима в Симферополе чаще бесснежная и безваленковая. В своей больнице однофамилец гениального автора оперы «Садко» дежурил сутками, чтобы в сезон за отгулы попасть на историческую родину с целью привычного обогащения и вернуться во всесоюзную здравницу под арию индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном».

Сошлись мы с краснокожим на противоположном крутом берегу, когда, напрочь заблудившись в ахтубинских ериках и рисовых чеках, любовались на недоступный автопутешественникам дикий пляж на пологой другой стороне, обрамленный вековыми ветлами в высокой осоке. Индеец с белолицым подельником Николаем-Угодником подрулил к нам на катере с двумя моторами и громовым голосом предложил тотчас свежую осетрину в любом количестве, икру и балык на пробу, а также образец для последующего совместного изготовления.

Это была не любовь с первого взгляда, а циничный брак по расчету. В каждой из четырех пропыленных саратовских машин было как минимум по одному ребенку, кошке или собаке – прекрасное прикрытие для скрывающихся от рыбоохраны преступников – осетровых браконьеров. Матери и жены начали было визжать, беспокоясь о трудностях последующего воспитания подрастающего поколения на зоне. Однако здравый смысл, романтика и теория Ломброзо взяли верх, и в сопровождении Индейца на заброшенном пароме мы форсировали красавицу Ахтубу и прибыли на неожиданное место своего предназначения.

Притирались мы друг к другу недолго. Минут пять. До тех пор, пока интеллигентный Индеец в холщовых портах на веревке через плечо и с прямыми иссиня-черными волосами до лопаток вежливо не спросил меня:

– Ихтиофауну умерщвлять приехали? А на какую снасть?

– На универсальную, – небрежно ответил я и открыл багажник своей «копейки». Как профессионал профессионала, Индеец Джо зауважал меня сразу и безмерно. В чреве багажника стояли четыре ящика огненной воды.

Появившись из ниоткуда, подслеповатый Юра Архипов вежливо поздоровался и спросил:

– А водится ли здесь рыбка?

– Водится, водится, – сказал я. – Вон, видите, детишки с собачками купаются? Там куканы веревочные. Потяните и увидите вчерашний улов.

Юра закатал штаны, взял за руку лжеплемянника, подошел к толстому колу, торчавшему на отмели, и, в воспитательных целях изображая из себя сказочника, гнусным радиоголосом заверещал:

– Тянем-потянем, вытянем рыбку!

Когда двухметровая рыбка вытянулась и с метровыми брызгами ударила перед носом сказителя акульим хвостом, Юра упал в обморок прямо в воду. Очнувшись, председатель общества охотников и рыболовов сказал только:

– Хемингуэй какой-то, – и вновь впал в забытье.

Рыбные дни сменялись рыбными же вечерами. Дети плескались в чистейшей до неприличия воде, собаки для порядка шугали кошек. Кошки ловили беспечных кузнечиков. Индеец Джо в светлое время суток спал под ветлой мордой в траву. Ночью же, хлопнув стакан без закуски, выходил с Николаем, прибывавшим на катере, на дело. Дело это пахло керосином, но было спортивно увлекательным.

Джо знал донный рельеф браконьерской акватории лучше, чем эхолот. Примерно тридцатиметровая пологая отмель круто и извилисто обрывалась ямой метров в семь-восемь. Точно по этому обрыву на дно в ночной тишине опускалась с лодки на толстенной леске закидуха – грузило из пары связанных кирпичей с поводками, на которых крюки-трезубцы величиной с якорь заправлялись мальком с ладошку. Свободный конец закидухи через сигнальный колокольчик крепился к палке, забитой на метр в бережок. Однозвучно звенел колокольчик, и начиналось запретное действо.

Трехпудовый осетр – это вам не хухры-мухры под парусами, а дизельная подводная лодка. И вытащить такую субмарину на берег без полиспаста мог только слоноподобный Индеец Джо. Не меньше чем за полчаса. Я пробовал, но уходил торпедой под воду, хотя пудов на шесть тянул сам. Злодея-абортмахера интересовали только беременные особи. Никчемных мужиков он отпускал на волю волн. А девушек Джо потрошил без наркоза. Наружные их части он тщательно закапывал, предварительно срезая для нас лучшие куски на уху, шашлык и балык.

Набив наконец под самую завязку плотные полиэтиленовые мешки очищенной и подсоленной икрой, Индеец Джо, не попрощавшись, уносил на могучих плечах добычу в темную ночь через многочисленные подкупленные и не подкупленные кордоны. Николай-Угодник бежал впереди налегке, воровато подсвистывая груженому напарнику болотной птицей.

Первый таз свежеприготовленной черной икры даже под водку был для нас последним. Сынок Илюша, двенадцатилетний младенец, глаголющий истины, после съеденной миски сказал:

– Мама, я больше икру эту есть не буду. Никогда. В жизни.

И пока держит слово.

Весь балык, развешанный для обретения кондиции в дебрях осоки, через пять дней протух и был торжественно захоронен нами на женском рыбьем кладбище.

А дядя Юра утонул в арыке, отправившись на своем «москвиче» воровать помидоры. Лжеплемянник насквозь мокрым прибежал в лагерь и сообщил подробности.

Природофил дядя Юра заслушался птичку и с ровной, хотя и узкой дороги сполз в глубокий арык в перевернутой на крышу машине. Мы помчались на место происшествия. Дядя Юра на самом деле не утонул, а утопил очки минус семь диоптрий. Он сидел посреди арыка на заднем мосту помятого «москвича» и плакал. Сквозь отчаянные рыданья доносилось старушечье причитание:

– Павлик, Пашенька, мальчик мой, сынок, где же ты? Что я скажу нашей маме?

Павликом звали чудом спасенного дитятю.

– Дядя Юра, – заплакал растроганный отеческой заботой доселе чужого человека герой-октябренок, – я здесь, наверху, и нашей мамы сестра тоже.

Я поехал в Харабалинский совхоз за трактором. Машину с трудом, но вытащили. И тут обнаружилось, что дядя Юра не только утопил очки, но и растворил в арыке всю соль, весь сахар, супы в пакетах, а также сухое молоко. Весь этот НЗ он держал в багажнике.

Так счастливо для одних и несчастливо для других окончился отпуск.

– В нашей стране по статистике каждая вторая семья отдыхает в санатории, доме отдыха или профсоюзной здравнице. Вова, почему наша-то всегда первая – сказала мне жена по пути домой, в очередь со мной качая ручным насосом в надцатый раз спустивший скат.

НАУКА УМЕЕТ МНОГО ГИТИК

Научные конференции в СССР были одним из популярных видов оплачиваемого отдыха. Многие писали статьи в журналы и набивались к другим в соавторы только по причине возможного бездумного времяпрепровождения где-нибудь в Одессе или Тарту.

В Ростове большая группа молодых до старости ученых расположилась в гостинице «Южная». Проснувшись утром после «прибывальной», я с удивлением обнаружил что-то неуловимо знакомое в окружающей среде, хотя ни в этой гостинице, ни в самом Ростове-на-Дону никогда не бывал. Я поведал об этом своему соседу по размещению ученому великану Толе, который уже бывал в этом южном городе. Знающий много лишнего Толя прищурил глаз и вышел за дверь, повелев мне не вылезать из кровати. Вдруг дверь резко распахнулась, и пулей влетевший посланец дико заорал:

– Не стреляй! Володя!

– Ты что, очумел? – поразился я.

– Да нет, просто мы с тобой в номере, где снималась знаменитая сцена с Высоцким в кинофильме «Служили два товарища», где он от неожиданности убивает своего друга Бурляева!

За причастность к прекрасному было совсем не грех выпить. И так как наши доклады, к счастью, делали соавторы, мы пошли на знаменитый ростовский колхозный рынок, единственное место в незнакомом городе, где наверняка можно было, как и в любом другом, спозаранку удовлетворить свою насущную потребность.

Нежнейший из добрейших ученый великан Толя Зборовский, друг мой сердешный, носил меня на руках. В буквальном смысле. Когда он видел, что от застолья я впадаю в меланхолическую усталость, он передавал в мои ослабевшие руки оба наших портфеля, брал меня под мышку или на плечо и нес по ночному городу, нежно ведя со мной культурную беседу, куда-нибудь «выпить по чашшечке коффэ по-таллиннски» – не с акцентом, а с коньяком.

Нас развела с ним судьба в лице безмерно опекающей и любящей Толиной жены Татьяны Марковны, убежденно принимавшей наш совместный досуг за первый синдром супружеского недуга, каждый Божий день ожидая перехода стабильного мужнина пьянства в наследственный по отцу алкоголизм.

Ростовский базар начала семидесятых впечатлял не только широтой станичного ассортимента, но и самим казачеством, представленным широченными в груди и бедрах казачками. Белотелые и черноглазые, они не только торговали дарами природы, но и выставляли на прилавки самих себя, как эти дары, во всем великолепии пестрых цыганских нарядов и безудержного белозубого веселья. Это был праздник, которым было стыдно пренебречь. И мы с великаном Толей начали жить на базаре. Гостеприимные хозяюшки поили нас до отвала самогоном и кормили от пуза салом и соленьями только за то, что видели в наших глазах зеркальное отражение их праздника – с болтовней ни о чем и взаимными подковырками на грани фола в области подола. В гостинице мы практически не ночевали, а об участии в международной конференции напрочь забыли. Поверьте – мы искренне плакали вместе с лучшей половиной Войска донского, когда уходили с растолстевшим Толей на прощальный банкет, проводившийся на белом двухпалубном пароходе. Судно было арендовано лично ректором Ростовского университета Юрием Андреевичем, родным сыном убиенного врачами-вредителями члена Политбюро тов. А. А. Жданова и вторым зятем товарища Сталина по Светлане Аллилуевой. Возможно, поэтому, а может, и нет, но и пароход, и банкет поражали социалистической роскошью.

За столом выше Жданова по табели о рангах был только академик Николай Дмитриевич Девятков, главный электронщик страны и Герой Соцтруда. Улыбчивый старикашка застольничал в компании более мелких корифеев, сверкая «Золотой Звездой» по сторонам. Свет этой далекой звезды, преломляясь через бутылочное стекло, не мог не задеть клавишей моего скучавшего по базару хулиганского клавикорда. И я заключил пари с подвыпившим ученым соседом по столу, что подойду к академику и попрошу на минутку его китель со звездой для снимка на память. Что и проделал.

– Николай Дмитриевич! – вежливо сказал я. – Не сочтите за хамство, но плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Дайте на секунду мне ваш пиджак, чтобы фотокорреспондент запечатлел меня в нем на снимке. Так как никто не поверит, что звезда – моя, у меня будет всегда повод рассказать научной молодежи о великом друге и вожде электроники. То есть о вас.

– Пиджак я, юноша, конечно, вам не дам, размеры у нас разные, но сфотографироваться в нем рядом с молодым нахалом доставит мне удовольствие!

Потом мы долго спорили за столом, выиграл я пари или нет, выпивая рюмку за рюмкой за счет сына члена Политбюро, но эпизод этот сыграл существенную роль в моем научном самоутверждении.

Диссертацию я писал под научным руководством тогда еще не профессора Александра Федоровича Голубенцева, человека сложного и неуживчивого. Талантлив он был безмерно, но из-за столь же безмерной подозрительности все делал сам, и я до сих пор не уверен, насколько самостоятельным ученым я был – Голубенцев выверял мои расчеты по десять раз, ошибок, правда, не находил, но и неглубокие корни гениальности из меня выкорчевал раз и навсегда. Физически А. Ф. был просто могучим (в молодости – кандидат в мастера спорта по гимнастике), но все время нудно жаловался на здоровье.

Причина была одна: А. Ф. совершенно не мог пить – в отличие от своих коллег – спиртное, ему становилось плохо с одной рюмки, и, глядя на собственного ученика, поглощающего яд литрами и ежедневно, он впадал в удручающий комплекс полнейшей профессиональной неполноценности.

Голубенцев принимал мои отчеты дома, в маленькой кухоньке, служившей ему кабинетом, где, не разгибаясь, он мог просиживать с карандашом сутками. Я присаживался напротив на табуретку и вел с шефом неторопливую беседу как о науке, так и о жизни вообще. Отношения наши очень быстро переросли в дружеские. Через каждые двадцать минут этот мнимый больной нагибался под стол, брал в каждую руку по полуторапудовой гире, поднимал их на уровень плеч и со словами «Мы читали, мы писали, наши пальчики устали!» делал производственную гимнастику.

Эпопея написания диссертации подходила к завершению, когда произошло несчастье: председатель ученого совета, он же ректор университета Шевчик, как и ожидалось, долизался до риз и был силой помещен в дурдом ровно до тридцать восьмого мартобря. Совет замер в коме, утраченное время утекало, а с ним уплывал и ребенок. Посему было принято отчаянное и смелое решение: мы с Голубенцевым без приглашения едем на доклад в головной московский институт, где на науке скалою сидит бескомпромиссный академик Н. Д. Девятков.

А компромиссно сочувствовавшая как Шевчику, так и мне столичная ученая братия довольно хорошо приняла мое сообщение и по результатам обсуждения сочинила за обедом положительный отзыв, который я лично вызвался подписать у корифея. Обычно эта процедура занимала несколько месяцев, но дедуля узнал меня и со словами: «Что, юноша, за звездой пришел?» – в момент поставил царственный автограф.

Пораженный случившимся Голубенцев автоматически хлопнул со мной по стакану, предсказав абсолютно точно два последствия. Первое: завтра у него развалится башка – и второе: от скоропалительной девятковской индульгенции зачешутся репы и у коматозных замов безвременно ушедшего в запой председателя. Дедушкино «добро» перевешивало любое зло любого ученого совета!

В Алисины времена сплошного Зазеркалья обязательные последиссертационные банкеты в очередной раз были запрещены под страхом гражданской смерти всех соучастников без исключения. Обмыть столь быстро случившийся успех страждущий казенный люд решил путем тайной маевки на необитаемом острове посредине могучей реки Волги.

На величавой деревянной лодке-гулянке, позаимствованной у богатого волжского рыбака писателя Коновалова, к месту назначения в два приема были доставлены: водка, полсвиньи, хлеб, чай, дрова, медный самовар и раструбный патефон с пластинками тридцатых годов, а также сами тайные карбонарии в купальных костюмах модели «семейные трусы до колена».

Все было долго и хорошо, но в память вмиг отрезвевших ученых запал конец мероприятия, когда при возвращении перегруженный нагрузившимися пассажирами маломерный «Титаник» внезапно дал течь. И в отсутствие лоцмана, видимости, багра, весел, плавжилетов и иных спасательных средств затонул в пяти метрах от берега в перпендикулярном фарватеру бурном потоке сточных вод городской канализации. Утонуть на мелководье было невозможно, но все оказались в дерьме, а я – в белой манишке, так как в момент стремительного погружения уже заслуженно и утомленно ночевал, как тучка золотая, на груди у Толи-великана.

В гостиницу москвичи-гореплаватели явились затемно в мокром и пахучем нижнем белье с бесстыжими ржавыми подтеками.

Что, конечно же, весьма насторожило строгую администрацию провинциального отеля, которая ни сном ни духом не ожидала такого бразильского карнавала в исполнении уважаемой столичной профессуры.

НЕ СЛЫШНО ШУМА ГОРОДСКОГО

В молодежных песнопениях, начиная с пролетарских маевок, всегда наличествовала некоторая крамола. И традиция эта развилась и процветала в полулегальных сочинениях самодеятельных авторов-исполнителей из пролетариев умственного труда. В нашей компании чужих, особенно «бардовских», песен почему-то не пели, отдавая предпочтение классическому городскому романсу, причем исключительно в профессииональном исполнении. Слава Богу, таковое среди нас было!

Взять, к примеру, Сашу Михайлова, драматического актера местного театра почему-то имени Карла Маркса. Впоследствии Саня переехал в Москву, став знаменитым киногероем-любовником. В те годы он уже снимался, но еще обожал жену, красивую адмиральскую дочь с толстыми конскими волосами, активную любительницу приключений, вывезшую молодого мужа в нашу ограниченную лесостепь с бескрайних просторов Тихого океана. Саша еще и на гитаре играл. Партию фортепьяно в домашних условиях и аккордеона в полевых вел на две руки мастер Дядя-Вадя. Стихи штамповали я и Ёся, веселые и наглые монстры, по-медвежьи напрочь лишенные совести и слуха. Музыку сочинять было не надо, она, одна и та же, заполняла воздух по радио и из матюкальников бесчисленных праздников и шествий. Удивительным качеством, объединявшим нас с Ёсей, была абсолютная неспособность запомнить в любой песне больше одного куплета, хотя все преферансные расклады мы знали наизусть. И то, и другое приносило пользу. Второе – материальную, а первое – моральную в виде дикого числа идиотических компанейских пародий на всем осатаневшие слова и мелодии. Чопорные супруги, а к тому времени мы все были уже женаты, являлись нашей восторженной публикой, не только аплодировавшей, но и подпевавшей. Исполнялась вся эта труха в гостях друг у друга под обильную выпивку без рукоприкладства, а также на природе, в основном на волжских берегах, где мордобой, в принципе, не исключался.

– Ребята, – весело, как Роджер, предложила экзальтированная тихоокеанша, – что мы все летом да летом? Давайте встретим наступающий Новый год в лесу, под елочкой, в сугробе у костра!

Почему-то эта явная афера запала в голову туристу и физкультурнику Дяде-Ваде, и в силу своего неуемного характера он рьяно взялся за ее осуществление.

– Так, Манолис, – сказал он мне, – у моего соседа по даче есть друг лесник. На Новый год он уезжает с женой к теще в город, а нам отдает под пиршество свою заимку в лесу, вдали от шума городского, фактически в роще или чаще. До места километров двадцать пять, можно было бы и на лыжах, но ты, толстопузый, подохнешь на полдороге, а мы к тебе привыкли. Так что надеваем на скаты цепи повышенной проходимости, и на моем «москвиче» в два приема едем к лешему. У него в сугробах какой-то затерянный мир – вакуум чести и совести нашей эпохи. Стол накрываем на восемь человек – ты, я, Саня, Ёся и жены. Больше Боливар не вынесет. И не забудь пачку свечей – по линии антикоммунизма там пока ни советской власти, ни электрификации.

Мельпомена визжала от восторга – ее идея! Прекрасные половины, совместно и по отдельности, наготовили пельменей, заделали яблоками утку, напекли пирожков, достали из погребов солений и корений. Распрекрасные сожители купили ящик водки и пять бутылок шампанского. Все это с аккордеоном, гитарой и патефоном загрузили в багажник и в два обещанных приема доперли до заимки. Свечи не забыли. Леший перед уходом растопил русскую печь, срубил большую елку и воткнул ее в сугроб перед крыльцом. Душеньки-подруженьки сразу нарядили ее захваченными из дому игрушками, и праздник начался по заранее намеченной программе.

Пока горожанки по наитию осваивали русскую чудо-печь, мы раздавили бутылку под пирожки и спели популярную песню из репродуктора:

 
Жил отважный капитан,
 
 
он объездил много стран,
 
 
чтоб потом пришвартоваться на диван.
 
 
И с тех пор на нем лежал,
 
 
все нутро проспиртовал,
 
 
но с похмелья не рыгал и не икал!
 

 
А когда
 
 
шел ко дну,
 
 
напевал он чудо-песенку одну:
 
 
«Капитан, капитан, улыбнитесь.
 
 
Ведь улыбка – это флаг корабля.
 
 
Капитан, капитан, подтянитесь.
 
 
И достаньте из заначки три рубля!»
 

 
Но однажды капитан
 
 
(в этот раз он не был пьян)
 
 
все ж покинул свой
 
 
продавленный диван.
 
 
И отправился гулять,
 
 
навестить отца и мать,
 
 
чтоб с друзьями хоть денек
 
 
не выпивать.
 

 
И тогда,
 
 
как со дна,
 
 
вдруг всплыла зачем-то песенка одна:
 
 
«Капитан, капитан, улыбнитесь.
 
 
Ведь улыбка – это флаг корабля.
 
 
Капитан, капитан, подтянитесь.
 
 
И достаньте из заначки три рубля!»
 

 
И подумал капитан,
 
 
что житейский океан
 
 
даже в штиль потопит
 
 
старенький диван.
 
 
И спасет его не круг,
 
 
а надежный старый друг,
 
 
тот, кто вовремя приходит, а не вдруг.
 
 
Он войдет
 
 
и плеснет.
 
 
И с ним вместе чудо-песенку споет:
 

 
«Капитан, капитан, улыбнитесь.
 
 
Ведь улыбка – это флаг корабля.
 
 
Капитан, капитан, подтянитесь.
 
 
И достаньте из заначки три рубля!»
 

Стол постепенно приобретал привычный городской вид и запах. Появились жареная утка и соленья. Мы вмазали еще пузырек и спели вдогонку арию Георга Отса – мистера Икс:

 
Да, я шут,
 
 
я трепач. Так что же?
 

 
Пусть менты меня бьют
 
 
по роже!
 
 
Как комета, от них
 
 
я далек,
 
 
так далек —
 
 
бесполезно
 
 
спускать курок!
 

 
Верблюд роняет
 
 
саксаул на песок.
 
 
Погонщик знает,
 
 
как мой путь одинок.
 
 
Устал чесаться
 
 
я от лагерных вшей —
 
 
пора отдаться
 
 
мне фортуне своей!
 

 
Живу без чарки,
 
 
боль в душе не тая.
 
 
В глазах овчарки —
 
 
судьба моя.
 

Пельмени переварились, и на стол вывалили нечто подобное осиным сотам с мясными крошками вместо меда. Порезали это месиво ножом, распечатали водчонку, залились и спели «Москву майскую» в варианте ноябрьской демонстрации трудящихся:

 
Утро красит снежной белью
 
 
стены древнего Кремля.
 

 
Просыпается с похмелья
 
 
вся советская земля.
 

 
Голодок бежит за ворот.
 
 
Пива, доченька, налей!
 
 
С добрым утром, милый город,
 
 
чрево родины моей!
 

 
Москва моя – тоска моя,
 
 
ты самая любимая,
 
 
страна моя, ты, пьяная, —
 
 
никем непобедимая!
 

Завели патефон. Зажгли свечи и в доме, и на дворе. Поплясали под старые проверенные фокстроты вокруг елки. Саша спел громко на весь лес «Ой, мороз-мороз, не морозь меня», «Там, в степи глухой замерзал ямщик» и «Не слышно шума городского, в заневских башнях тишина» (что впоследствии оказалось роковой ошибкой).

Вернулись за стол и начали сверять часы. За минуту до неслышного, слава Богу, в глухомани боя курантов Спасской башни и шамканья Лично Генерального Секретаря раскупорили шампанское и под крики «Здравствуй, жопа, Новый год!» перецеловались без разбору. Потом, румяно повалявшись в сугробах, открыли огненную воду и спели куплеты про короля Анри из популярного кинофильма «Гусарская баллада»:

 
Король Анри Четвертый,
 
 
отъявленный бурбон
 
 
и жулик первосортный,
 
 
влез на французский трон.
 

Припев:

 
Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом.
 
 
Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом.
 
 
Тирлим-бом-бом, бом-бом, бом-бом-бом.
 
 
Тирлим-бом-бом!
 

 
Нашел жену по вкусу
 
 
Красавицу Марго
 
 
До жопы косы русы
 
 
А жопа ого-го!
 

Припев

 
Как узник Гименея,
 
 
в критические дни
 
 
всю ночь Варфоломея
 
 
купался он в крови.
 

Припев.

 
«Париж достоин мессы», —
 
 
учил дружка де Гиз,
 
 
за что его, балбеса,
 
 
ухлопал террорист.
 

Припев.

 
Ограбив гугенотов,
 
 
ушел Анри в папизм
 
 
и, по большому счету,
 
 
развил феодализм.
 

Припев.

 
С войной Анри, понятно,
 
 
покончил насовсем.
 
 
И срали бурбонята
 
 
в его походный шлем.
 

Припев.

 
Поутру, морду моя,
 
 
в зерцало посмотри:
 
 
похож ли ты судьбою
 
 
на этого Анри?
 

Потом Саша задушевно без надрыва спел «Очи черные», и мои карие очи миролюбиво закрылись в счастливом сне. Очнулся я от дикого шума: что-то происходило во дворе! Я спросил спросонья у жены, смиренно сидевшей рядом, в чем дело.

– Спи, Вовочка, спи, все хорошо, тебе, утомленное солнышко, просто сон плохой снится.

Я попытался вернуться к Морфею, но тут шум закончился, и в комнату ворвались три заиндевелых богатыря. Их возбуждению не было предела.

– Вот, гады, какой праздник испортили, – вопил Дядя-Вадя, – жаль, что покалечил, а не убил!

– Кого покалечил, кого не убил, Дядя-Вадя? – попытался уточнить я, почти придя в сознание.

Плохой сон наяву оказался хорошим налетом на одинокий домик лесника стаи пьяных недорослей из неблизлежащей деревеньки. Их первой и последней жертвой был вышедший пописать киногерой. Как малолетки умудрились разбить нос двухметровому верзиле, мне в ум не приходило – то ли Сашка ссал по-бабьи, на корточках, то ли из деликатности преуменьшил вид нужды.

Но факт оставался фактом. Было ясно, что все школьные каникулы привычно халтурить Дедом Морозом жрец Мельпомены облегченно сможет без наклеенного красного носа, но как минимум в противосолнечных очках. Что и случилось, к восторгу детишек. Саня-Клаус отчаянно пытался прикрыться версией, что в сказочной Лапландии снег такой белизны, что слепит глаза, но синяки, точнее – черняки, предательски вылезали наружу из-под любого оптического прикрытия.

Настоящие Алеша Попович и Добрыня Никитич – Дядя-Вадя и Ёся – выбежали на крик потерпевшего Ильи Муромца и быстро навели порядок: Ёся наотмашь бил микул селяниновичей здоровенной кочергой, Дядя-Вадя – саженной елочкой, которую он выдернул из сугроба и использовал как палицу, Саня вслепую охаживал обидчиков хозяйскими валенками, подшитыми, как на заказ, автомобильными покрышками. Во мне, громогласном трубадуре из чуждого фольклора, богатыри коренной национальности численно не нуждались.

Тут же был проведен военный совет в Простофилях и принято кутузовское решение об отступлении, так как сильно побитые парубки, убегая, грозились поднять против городских всю деревню. Торопиться было не надо. Достойный сын отца-военачальника Дядя-Вадя не к месту трезво подсчитал, что до ближайшего села верст шесть, и два часа у нас есть в запасе. Отступление было организовано в полном соответствии с наличествующей материальной частью. «Москвич» загружался маркитантками с питьем и соленьями и через каждые два километра, высадив женщин, возвращался за арьергардом из двух битых, Ёси и Саши, и одного небитого – меня.

Пока нас высаживали на перегонах, мы не стояли в снежном безмолвии, а бодро, под стопарик, шагали вдогонку любимым, горланя первомайский «Марш энтузиастов»:

 
Мы рождены,
 
 
чтоб сказку сделать былью,
 
 
преодолеть прострации простор.
 
 
Товарищ Сталин нам обрезал крылья,
 
 
но детородный сохранил прибор!
 

 
Все выше, и выше, и выше
 
 
стремим мы полет наших рук,
 
 
и в каждом – пропеллером дышит
 
 
мотор из расстегнутых брюк.
 

Добравшись до большака, без Дяди-Вади, потно примерзшего сверху к рулю, а снизу к сиденью, мы хлопнули по последней и хором спели вместе с девчатами, разгоряченными чудесным избавлением от сельских соотечественников, Главную Песню о Главном:

 
Широка страна моя родная,
 
 
но говней лесов, полей и рек
 
 
за собой нигде не оставляет
 
 
только наш советский человек!