Текст книги "Деньги за путину"
Автор книги: Владимир Христофоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– А, ясно, сейчас…
Шелегеда нервничал – вот-вот начнется прилив. Бенедикт Бенедиктович никак не мог влезть в резиновый костюм, напялил кое-как куртку, а когда опускался к берегу, чуть не упал с трапа. Зло поглядывая на рыбаков, он с трудом вскарабкался на кунгас и сел передохнуть. Но и на кунгасе надо работать. Бенедикт Бенедиктович старался помочь – хватался за веревки, но оказалось, что тянул он или не в ту сторону, или не так сноровисто. Шест его тотчас скользнул по Центральному, и, упустив его, он сам чуть не последовал за ним. Омельчук нечаянно ткнул его в спину, экс-повар выругался. Рыбаки сдерживали смех, лишь перемигивались да подбадривали новоявленного рыбака:
– Ничего, Бенедиктыч, глядишь, лет через пяток освоишь новую специальность.
Когда кунгас завели в невод и бригада принялась тянуть дель, а это надо было делать по локоть в ледяной воде, Бенедикт Бенедиктович поднял со дна кунгаса короткую палку с загнутым на конце железным крючком – зацепку. Ею он нащупал в воде дель и потянул на себя. Все прямо-таки обалдели – настолько это казалось смешным и нелепым. Представили, как бы они этими зацепками вдруг начали перебирать дель. Переборка – тяжелый физический труд: намотав на кулаки мокрые космы сети, надо со всей силы тянуть ее на себя, успевать распутывать, отцеплять коряги, выкидывать дохлую рыбу. И все внаклон. К концу переборки ноет спина, ломит пальцы, в голове тяжесть, глаза вылезают из орбит. Бенедикт Бенедиктович впервые смутился и извиняюще проговорил:
– Ну, сказали бы, что этими зацепками вы не пользуетесь, что надо руками. Откуда я знал? Давайте и я буду руками. – Он отбросил палку, потянулся через борт за делью, но не достал – мешал живот.
– Перейди на середину кунгаса, там борт ниже, – из самых добрых чувств закричал Витек глуховатому повару.
– Без советчиков обойдемся! – огрызнулся Бенедикт Бенедиктович, но все же перешел.
А здесь трудность состояла в другом. Середина кунгаса как раз приходилась на «секретку» невода: двойная дель, груда смятых кунгасом поплавков, оттяжки во все стороны – не мудрено запутаться и приостановить всю переборку. Савелий-то знал: надо ухватить на глубине сразу обе стенки «секретки», собрать поплавки в единую кучу и что есть силы толкнуть под днище кунгаса, чтобы он легко вошел в невод. В то же время надо держать донную дель садка, не упустить – иначе вся рыба уйдет назад. В это время другие рыбаки подхватят дель, вытащат, насколько можно, и только тогда все пойдет как по маслу. Успевай перебирать, успевай перекидывать через себя продольные транспортировочные канаты, попутно выбирать мусор и шершавые плоские лепешки камбалы.
Бенедикт Бенедиктович занял место Савелия, когда кунгас уже прошел «секретку». Кряхтя, он опустился на колени и потянул мокрые и тяжелые мотки дели. Шелегеда и Дьячков с кормы и носа тянули кунгас за транспортировочные канаты. Тянули не быстро, давая возможность повару успевать перехватывать дель. Но Бенедикт Бенедиктович замешкался, выдирая сетку, – дель скользнула из его руки плюхнулась в воду. Все увидели, как рыбины с боков тотчас ринулись в спасительный проход. Витек перекинулся по пояс через борт и поймал дель. То же очень резво проделал молчаливый Омельчук. Теперь все зависело от повара, ему надо было нагнуться и, погрузив руку по локоть в воду, схватить дель и перекрыть путь уходящей рыбе. Он все пытался ее достать, но живот мешал ему перегнуться. На помощь пришел Савелий, и кунгас снова плавно поплыл вдоль садка. Бенедикт Бенедиктович тяжело дышал и грустно смотрел в воду. Вид у него был жалкий и смешной. Однако никто не смеялся – жалели мужика.
После переборки среди рыбаков возник традиционный спор: кому сопровождать рыбу на базу. Никому не хотелось лишать себя двух-трех часов лишнего отдыха. Спорили вяло, больше по привычке. Шелегеда разрешил спор тоже традиционно. Как всегда, он произнес свою сакраментальную фразу: «Ладно, не ругайтесь – повезем сообща». Словесная перепалка сразу затихла, и все разрешилось мирным путем. Особенно любил побазарить Витек, да еще, пожалуй, Корецкий. То у них неотложные дела в городе, то оказывалось, что в поза-позапрошлый раз они дважды ездили, или еще что-нибудь.
А Бенедикт Бенедиктович по-настоящему загрустил. Представить себя на зыбких досках рамы он никак не мог. Не знал он и другое: пирс у рыббазы высокий, скользкий. Забраться на него без посторонней помощи трудно даже самому ловкому человеку.
Следующая переборка невода в полдень. Все спали, включая Бенедикта Бенедиктовича. Витек лег последним. На скорую руку он сварил кашу, бухнул туда тушенки и тоже лег.
Поднялись все враз. Бенедикт Бенедиктович, сославшись на головную боль, идти отказался. Все облегченно вздохнули: слава богу, узнал, почем фунт рыбацкого лиха, теперь успокоится и будет спокойно заниматься своими поварскими обязанностями.
Но как только лодка отошла от берега, Бенедикт Бенедиктович резко захлопотал на кухне. Достал рюкзак и бережно сложил весь свой плотницкий инструмент. Он очень дорожил своим инструментом, самолично инкрустировал из цветной фанеры полированные края рубанка, сделал резными рукоятки стамесок, долотца, ножа, напильника. Сшил для каждого кожаные футлярчики. Любил он свой инструмент.
На коленях собрал с пола гвоздики, нечаянно рассыпанные утром. Бережно снял с оконца марлевые занавески, свернул клеенку со стола. Заглянул в ящик с припасами. Долго разбирал, мучительно шевеля губами, иностранные буквы на этикетках. Консервы привезли только вчера, и Бенедикт Бенедиктович еще их в дело не пускал. Жалостливо вздохнул и сунул несколько банок в рюкзак. Опять вздохнул, и к банкам с иностранными этикетками перекочевал кусок сыра и кулек конфет, две плитки шоколада.
Рюкзак аккуратно завязал. Похлопал себе по карманам – очки на месте, тетрадь в брюках. Поднял у порога топор и вернулся на кухню. Он долго примеривался – размаху мешали стены и жестяная труба печки. Первый раз топор вскользнул вдоль нар. Тогда Бенедикт Бенедиктович нагнулся и подрубил их стойки. Затем хватил тыльной стороной топора по доскам – ложе завалилось на пол. Со знанием дела Бенедикт Бенедиктович расколол доски сначала вдоль, потом поперек.
– Моя работа, – сказал он вслух, – они палец о палец не ударили.
Столик у окна он сшиб одним ударом и неожиданно пришел в ярость. Топорищем вынес оконное стекло, хватил тарелкой об пол, наступил на кулек с сахарным песком. Примерился было к печи, но вспомнил, что кирпич колхозный, а складывать ее помогал Шелегеда.
Грохнув дверью, он взвалил рюкзак и полез наверх. Там с минуту постоял, разглядывая оранжевые фигурки на неводе, сплюнул и пошел прочь. Путина для Бенедикта Бенедиктовича на этом закончилась.
Вскоре вернулись рыбаки. Витек заглянул на кухню и удивленно присвистнул. Подошли остальные.
– Сбежал, ребята, повар-то наш. Наследил порядком. Как я теперь готовить буду? Да ладно, мы сейчас мигом весь этот мусор…
Том Корецкий, знакомый с юридической терминологией, поправил Витька:
– Это не побег, а депортация, то есть вытеснение.
– Никто его не вытеснял. Сам ушел, – возразил Шелегеда.
– Н-да, – протянул Том. – А ведь с ним его «ночник»…
Теперь их осталось семь.
Вечером появился старик Нноко. Савелий его не видел с того момента, как они с Антонишиным ремонтировали кунгас. Нноко сиял, радуясь встрече с рыбаками. Каждому пожал руку и выразительно посмотрел на чайник.
– Садитесь, – предложил Савелий.
– Кунгас хорошо плавает. Молодец! – старик повернулся к Антонишину. – Тоже молодец. А я сижу-сижу дома – скучно. Решил ходить сюда, смотреть.
На Нноко была одета все та же вытертая летняя кухлянка, на ногах подвернутые резиновые сапоги. На ремешке – чехольчик для трубки. Расшитый кисет с табаком висел на груди. Он снял малахай, погладил медную лысину и сел за стол:
– Чай, однако, хорошо. Очень хорошо.
Шелегеда пододвинул сахар, масло, печенье:
– Грейся, старина. Когда рыба пойдет?
– Пойдет, пойдет. Ждите новый косяк. Очень большой, я так думаю. Поживу маленько тут. Помогать буду.
– Живи, Нноко. Живи хоть до конца путины, – сказал Дьячков. – Один ушел – один пришел.
Через Славу Фиалетова поступили сообщения: начали лов кеты вторая и третья бригады. Это осложнило сдачу рыбы на базу. Однажды к рыбнасосу подогнали рамы одновременно все три бригады. Савелий работал в паре с Антонишиным. Они слегка замешкались, пропустили момент, когда надо было отцепить фал. Рама проплыла мимо пирса на значительном расстоянии – конец бросать было бесполезно. Им вслед улюлюкали, махали шапками и кричали: «Счастливого плавания! Как-нибудь заглядывайте…» Пошли на второй заход. Но не успели: на этот раз путь перегородили рама и катер с другого невода. Кудлатый парень жестами дал понять, что к пирсу они подойдут лишь после него. Савелий и Антонишин пришвартовались сбоку. Придется ждать, сами виноваты.
– Привет рыбачкам! – крикнул с рамы кудлатый парень. – Как наварец?
– Так себе.
– Прибедняйтесь, прибедняйтесь. Отхватили козырное место – и Вася не чешись. Знаем мы про ваше течение. Бригадир ваш мать родную за деньги продаст. А о нас и речи нет – мы для него что мышь для кота.
– Язык у тебя точно помело, – не выдержал Антонишин. – У вас план-то всего на десяток процентов выше. Отловим свое – вы ловите на здоровье.
Кудлатый откровенно захохотал:
– Ты что, с Луны свалился? Это рыба. Сегодня есть, а завтра – поминай как звали.
– Всем хватит, – примирительно заключил Савелий и вспомнил тот предрассветный час, когда он поднял аврал, увидев Шелегеду на неводе.
Течение? Может, парень прав: не течение, а… Слухи доходили, что Шелегеда все это нарочно устроил с перестановкой невода.
Пока разгружались рыбаки из другой бригады, Савелий побежал в цех и столкнулся в дверях с Илоной. Она покраснела:
– У меня такой вид… Я наверное, очень страшная. Ну, здравствуй, Сева. Руки не подаю, еще не мыла.
Савелий тяжело дышал от бега и от внезапного волнения. Он находился в том возрасте, когда почти каждая девушка вызывала в нем не то удивление, не то восхищение. В глазах Илоны жил особенный мир, новый для него, волнующий. Войти в этот мир страшновато, и невозможно оторваться от ее сверкающих сероватых глаз, нежной кожи лица, свежих влажных губ, волос с необыкновенным ореховым оттенком. «Совсем все у них по-другому», – подумал Савелий, а вслух сказал:
– Видишь, как получается. Когда приезжаем мы, у вас начинается работа. Когда вы свободны, мы или перебираем невод, или спим. Когда же нам встретиться?
– Спать надо меньше, – с лукавым упреком произнесла Илона. – А в следующее воскресенье День рыбака. Забыл? У нас в клубе танцы будут, концерт. Придешь? – она снизу вверх смотрела на Савелия.
От этого «придешь» сердце его словно расширилось и заполнило собой все внутри.
– Приду. Что бы ни случилось.
Подошел Антонишин, тронул Савелия за плечо:
– Пора. Наша очередь.
– До встречи, Илона.
– Буду ждать. – Девушка скрылась в цехе.
Савелий сильно толкнул мрачноватого Антонишина под ребра:
– Слыхал? Будет ждать.
– Не одобряю я это, – по-отцовски строго пробурчал Антонишин. – Временные они все здесь, черт знает что у них там за душой.
– Старый ты ворчун, Антонио. Вот ты кто! А мы что, не временные? Все мы временные на этой бренной земле.
– Загнул. Мы не временные. Здесь наш дом, наши семьи. Мало тебе здешних девчат?
Геннадий Антонишин
Гена вырос в глухой белорусской деревеньке, где основным занятием было выращивание картофеля да разведение свиней. И когда он устроился работать на фабрику в крупном городе, то очень гордился своей принадлежностью к рабочему классу. Правда, он не любил уточнять, какую продукцию выпускала фабрика, туманно ссылаясь на ее секретный характер. На самом деле Гена шлифовал манекены для витрин. Вроде пустяк и звучит даже как-то легкомысленно. А на самом деле… Ювелирное усердие! Пока зачистишь, пока отшлифуешь эти женские «формы» – руки отвалятся. А тут еще мастер со своими сентенциями: «Грудь, грудь, молодой человек! Вы что, никогда живой груди не видели? Наблюдайте, вон их сколько вокруг…»
Еще он умел мастерски изготавливать глаза для чучел зверей и птиц. Научился этому в таксидермической мастерской при зоологическом музее, куда устроился после провала на вступительных экзаменах в педагогический институт. Потом его сманил товарищ на животноводческую ферму сельскохозяйственной академии. А здесь Антонишина приметил профессор. Ему понравилась тщательность, с какой Антонишин выполнял свое дело, и он пригласил его поработать на кафедре в качестве лаборанта. Но подвернулась экспедиция на Чукотку за тундровыми мышами – леммингами. Зверьки эти и определили дальнейшую судьбу Гены. Он остался на Чукотке, поступил заочно в институт на биологический факультет, стал работать в окружной ветбаклаборатории и все свободное время отдавал изучению леммингов и воспитанию трех девочек. Гена женился на медсестре Любушке, у которой после трагической смерти мужа-вездеходчика осталось двое дочерей, а третья уже появилась позже.
Отец величал Гену в письмах уважительно, по имени-отчеству – так было принято в их деревне. Посылал регулярно сало и всегда неловко намекал, что, мол, пора возвращаться домой, что и у них этих «мышей тоже развелось видимо-невидимо, появились даже крысы». А еще в расчете на быстро выросшую семью Гены старик задумал капитальное расширение своей ветхой избы. Но сын категорически запретил родителям строиться, пообещав в отпуске построить им новый просторный пятистенок. Потому и пошел Антонишин на путину – заработать деньжат на дом. С собой прихватил небольшую походную лабораторию, надеясь заняться курсовой работой по леммингу.
Каждому члену бригады, за исключением бригадира и капитана катера, приходилось раз или дважды в неделю дежурить ночью у невода, охраняя его от бочек, коряг, бревен. Сидеть всю ночь на берегу никому не хотелось, поэтому все с особой тщательностью следили за очередностью, если удавалось – отлынивали.
Кроме того, в обязанность дежурного входило: убрать и помыть посуду, наколоть дров, принести воды, следить за чистотой в палатке.
Савелию нравились ночные дежурства. Он обычно забирался в капитанскую рубку катера «Товарищ». Под сиденье приспособил ящик, с боков навесил куски брезента. Часов в двенадцать на фоне еще светлой полоски неба возникала маленькая фигурка. Надо было идти будить Омельчука. Омельчук в этих случаях просыпался мгновенно и выскакивал из палатки встречать свою блондинку. Потом в сторонке, у самой воды вспыхивал костерок, и всю ночь Савелий видел их силуэты. Ни разу не заметил он, чтобы они целовались. Но это их дело. Просто две фигуры у костра всегда настраивают на философский лад. Савелий в эти минуты вспоминал школу и первую девушку Лилю, свой дом и отца, мысленно путешествовал, мечтал.
За ночь он пару раз подплывал на лодке к неводу, проверял упругость оттяжек, выбирал крупные ветки, коряги.
Савелий следил и за пляшущим невдалеке от невода клинообразным силуэтом кунгаса. Чтобы, не дай бог, не сорвало его с якоря. А также не опускал глаз со Славкиного катера и четырех рам по обеим сторонам невода. Они тоже на якорях.
Но средоточием всех бед для Савелия была лодка, тяжеленная, будто танк. На сушу выволакивать этот «утюг» после каждой переборки невода представлялось делом страшно трудоемким, и потому соорудили плавучий блок, зацепили его за якорь. Подтягивали лодку на тонком капроновом шнуре. Все ничего, если бы не два обстоятельства: штормовая волна и отливы. В большой ветер лодку захлестывало, и Савелий оперативно подтягивал ее к берегу. Но тут начинался отлив, и «утюг» оседал на гальку. Хорошо, если приливная волна не накидала в лодку песок – тогда и целой бригадой не сразу управишься. В таком случае над Савелием изгалялись все. И правильно – не спи! Савелий сколько раз дежурил – столько раз надрывал собственные жилы с этой трижды проклятой посудиной.
Казалось, можно вздремнуть несколько минут: штиль, покой, ни ветерка тебе, ни волны. А откроешь глаза – «утюг» или скрылся в волнах, или вылез носом на берег. Эту особенность Савельиных дежурств усекла скоро вся бригада и со страхом ждала дня, когда подходила его вахта.
– Пусть Савелий сделает отчисления в нашу пользу, – ораторствовал каждый раз Витек. – Буду жаловаться в профсоюз. – Но все же первым сползал со склона, чтобы помочь сдвинуть или перевернуть лодку.
Наконец, Савелий должен был решить, когда начинать переборку.
Шелегеда тоже не дремал. Его спящий мозг каким-то неведомым путем улавливал момент, когда дежурный засыпал крепко и основательно. (Все, кроме Савелия, предпочитали коротать ночь в палатке, за кружкой чая, удобно пристроившись возле окна.) Но и дежурные приспособились к этой особенности Шелегеды. Когда бригадир вдруг просыпался и громко произносил: «Э-э! Пингвин Воронович! Не спать!», – Пингвин Воронович, то есть Витек, мгновенно произносил бодрым и недовольным голосом: «Чего? Я и не думал спать». Надо умело отозваться: ворчливо, будто ты не то что не спишь, а вообще уже много лет страдаешь хронической бессонницей. Тот же Витек натренировался так, что откликался на замечания бригадира во сне. Это сбивало с толку Шелегеду, и он вновь откидывался на подушку. Однако в неспокойные ночи бригадир для верности заводил с дежурным разговор на отвлеченные темы. Приходилось просыпаться.
Накануне Дня рыбака с Савелием коротал ночь на «Товарище» старик Нноко, который действительно страдал бессонницей – во всяком случае редко кто видел его спящим. Они мирно покуривали, поглядывая на белеющую цепочку поплавков.
Савелий вторым ухом всегда прислушивался к нутру катера. Иногда там, в трюме, что-то булькало, легонько пошлепывало и даже вздыхало. Не выдержав, он однажды взял фонарь, свесился в трюм и долго глядел на переливающуюся маслянистую воду. Она резко пахла ржавчиной и прелыми водорослями. Всякие звуки прекращались. Лишь однажды ему почудилось, будто кто-то глянул на него со дна большим размытым глазом, а потом скользнул тенью в дальний угол к корме. Днем Савелий взял сачок и полез на катер. Озадаченные рыбаки вначале сдвинули брови, проникнувшись таинственностью рассказа. Но потом махнули рукой – Савелия они считали с легким приветом: то ему кто-то ночью руку пожимает, теперь вот чудище с размытым глазом…
Нноко тяжело вздохнул:
– Э-э-х! Савелий-Савелий… Смотри. – Он протянул пальцы к глазам Савелия. – Смотри, ногти перестали расти. Давно не растут. Значит, скоро, – он показал на потолок, – туда, к верхним людям.
– Нноко! – шепотом заговорил Савелий. – Подожди со своими ногтями. Слышишь? – Нноко умолк и завертел лысой головой.
Снизу опять явно раздались приглушенные звуки, напоминающие лопнувшие водяные пузыри. – Савелий даже почувствовал, как колыхнулась внутри трюма вода – плеснула через край иллюминатора.
– Слышишь, Нноко?
– Капитан пришел, – невозмутимо ответил старик и сунул в рот мундштук.
– Чей капитан?
– Катера. – Нноко постучал костяшками пальцев по металлической переборке. – Николай-Николай его звали. Белый, высокий. Утонул. Давно было, очень…
– У вас работал, в колхозе?
– И-и[3]3
Да (Чук.).
[Закрыть], таскал плашкоут туда-сюда, когда навигация. Шторм был…
– А зачем он поплыл в шторм? Переждал бы.
– Нельзя. Лодка далеко в море тонула. Пограничники увидали. Он пошел спасать. Там человек был.
– Спас?
– Спас.
– А сам утонул?
– Это в другой раз.
– В какой же?
– Еще вез ребятишек с верховий реки. В школу.
– Ну? – нетерпеливо воскликнул Савелий.
– Большой шторм был.
– Все утонули? – воскликнул Савелий.
– Зачем утонули? Живые. Вон Анимподист там был.
– Так что с ним случилось?
– А-а, маленько дурной башка был. Зимой долбил лед, потом нырял туда. Нырнул и не вынырнул. Так. – Старик задумчиво смотрел на море. – Маленько дурной, а капитан хороший.
– Да как это нырнул? Он что, того, что ли, был?
– Того, того… – согласно закивал старик.
– Ну, знаете… – Савелий заерзал, нервничая и вертя головой во все стороны, словно собираясь кого-то увидеть, кто бы подтвердил, что все это какая-то глупость, чушь несусветная. – Ну, знаете…
– Знаю, однако, знаю, – твердил свое Нноко. – Маленько башка дурная. Моржом, говорят, хотел стать.
– А-а, так бы и сказал. Я тоже «моржом» был. Ну, а люди где были? Он прятался, что ли?
– Зачем прятаться? Народ вокруг всегда много. Глядели.
– Почему же не спасли?
– Нырнул и…
– И не вынырнул. Это я слышал. – Савелий представил медленно скользящее тело подо льдом и зябко поежился.
– Думаю, – продолжал старик, – капитан вернулся к моржам. Первые чукчи моржами были.
– Души моряков превращаются в чаек, – возразил Савелий.
– Не знал, – удивился Нноко. Он глянул на реку, вскрикнул: – Какомэй! Кунгас!
Кунгас исчез. Там, где он должен был находиться, темнела лишь длинная черная тень. У Савелия похолодело в груди – неужели сорвало?
Он бросился вдоль берега, чтобы получше разглядеть. Кунгаса вообще нигде не было.
Савелий лихорадочно вертел головой, прищуривался, тер очки. Да где же он? Не мог же утонуть, ведь деревянный… Он поднял отвороты сапог и бездумно пошел в воду, пока не почувствовал ступнями мокрый холод. Нноко медленно карабкался наверх. Всхлипнув, Савелий бросился назад, чуть не сбил старика, ворвался в палатку, но не закричал, а тихо и виновато произнес:
– Ребята, кунгас куда-то пропал.
Шелегеда, Антонишин и Корецкий мгновенно сели на нарах и уставились на Савелия. Заворочались остальные.
– Как пропал? Брось пугать.
Шелегеда выскочил, как был, в одних трусах. За ним остальные.
Кунгас был на месте, только почти вровень с бортами ушел в воду. Сверху в этот серый предутренний час ясно очерчивался его сигарообразный силуэт. Конечно, с берега Савелий не мог видеть кунгаса.
– Нарыбачились! – сквозь зубы процедил Шелегеда, но тут же справился с волнением, негромко распорядился: – Ну вот что, ребятки, главное – без паники. Мы еще не такое видали. Всем одеться, чай потом пить будем – собрать все ведра, кастрюли. Успеем до утренней волны – считай, повезло.
– Бригадир, невод-то полон рыбы, гляди, – нервно заиграл охотничьим ножом Корецкий. – Денежки плавают.
– Вижу, не слепой. Сначала воду вычерпаем, потом рыбу. – Бригадир посмотрел на Савелия, потом на Антонишина. Спросил: – Может, чоп выскочил?
Савелий неопределенно пожал плечами.
– Не может, – мотнул головой Антонишин. – Лично забивал.
Нноко тоже хотел было забраться в лодку, волоча за собой пустую флягу из-под молока.
– Сторожи, дед, палатку, – распорядился Дьячков.
Когда подошли к кунгасу и когда Савелий увидел плавающие вровень с бортами багры и утопки – вошло в него не то чтобы равнодушие, а скорее великая усталость и лень. Будто он долго-долго взбирался по крутой горной тропе и когда спуск, казалось, был совсем рядом – тропа вдруг оборвалась.
– Разве ее всю вычерпаешь? – сорвалось с языка.
– Захочешь, вычерпаешь! – почти радостно проговорил бригадир. – Давай, ребятки, давайте. Осторожнее!
Работали молча, сосредоточенно, сдувая комарье, слизывая пот.
– Чоп не должен вылететь. – опять сказал Антонишин.
– Значит, что-то другое…
Вода, казалось, не убывала. У Савелия, как всегда от тяжелой физической работы, заныл правый бок.
– Те вон уже рамы потянули, – Корецкий долго смотрел в сторону рыббазы.
Вода постепенно стала убывать. Рыбаки повеселели.
– А город подумал – ученья идут, – произнес свою сакраментальную фразу Витек и посмотрел на белые коробки близкого города.
Солнце поднялось и лежало на воде тяжелыми слитками. Розовым светом горел прибрежный кустарник. Правый садок невода дробился, бурлил. Через наплава прыгали в вольную воду сверкающие рыбины.
Невдалеке играла сытая нерпа.
Чоп оказался на месте, и это удивило всех. Залезли в корму – сквозь щели незаметными ручейками сочилась вода. Впрочем, она сочилась по всему днищу кунгаса. Стало очень тихо. Такой беды не ожидал никто.
– Без кунгаса нам хана.
Все опять посмотрели на Савелия и Антонишина.
Савелий безразлично опустился на лавку, привалился к борту и закрыл глаза. Антонишин ожесточенно крутил шеей в тесном воротнике, поминутно чертыхался:
– Эт, черт…
– Вот что, гладиаторы, как бы там ни было, а оба садка полны рыбы. Не переберем – ляжет на дно, задохнется. А за это по головке не гладят.
– Было такое, было, – почесал Анимподист за ухом. – Лично из своего кармана платил штраф.
– Большой? – поинтересовался Корецкий.
– Твоих отпускных не хватит.
– Переберем, чего уж там, – первым поднялся Витек. – Раз надо – переберем. Хоть по горло в воде, а? Только заботы бригадирской не вижу. Чем отогреваться будем-то? Чай, поди, не возьмет…
– Найдем, ребятки, будьте спокойны. – Шелегеда хитро подмигнул.
В бригаде трудно что-либо скрыть друг от друга, а тем более бутылочную продукцию. Витек первым выразил сомнение.
– Согревающее будет, – успокоил Шелегеда.
– Ну-у! Это пока в город, пока оттуда… – недовольно протянул Витек.
– А вы хотели, чтоб прямо с берега?
Антонишин тем временем поднял якорь, Савелий с шестом занял свое место на носу, Слава Фиалетов отчалил на лодке к катеру. Начался отлив. Надо успеть, пока отлив не набрал силу – тогда придется тянуть кунгас по тросу вдоль Центрального. А сейчас парни разобрали шесты и плавно ввели кунгас в невод. Оба его садка кипели словно вода в бурлящем котле.
– А? Каково? – шумно радовался Витек и весело поглядывал на лица рыбаков.
В кунгасе приумолкли – такого улова в неводе никто не мог даже предполагать. Шелегеда – и тот удивленно покачал головой. А Дьячков потуже затянул ремень и удовлетворенно потирал руки.
Миновав «секретку», рыбаки ухватили дель и потянули. Какое там! Она вогнулась внутрь гигантским свинцовым булыжником.
– Не, ребята, – сказал Шелегеда. – Не взять нам этот улов. Анимподист, выпусти треть садка с носа. Вторым заходом возьмем.
Так и сделали. Дель стало тянуть легче, но перед самой рамой пришлось еще часть рыбы выпустить.
Вода в кунгасе тем временем прибывала.
Набили раму. И снова дель свинцовой тяжестью прогнулась вниз. Кета шла валом. Рыбины лезли друг на друга, валились на бок, снизу подпирали новые.
– Давай, гладиаторы, давай! – орал возбужденный Шелегеда. – Четверть плана сделаем.
Очень хотелось курить, но сигареты превратились в сплошное месиво.
Витек скинул резиновую куртку, разделся до пояса.
– Ты что, спятил?
– Один черт, все равно скоро по горло будет.
Тело у Витька худощавое, мускулистое. На плечах бугры мышц, руки перевиты изящной мускулатурой, спина – словно два сложенных крыла.
– Культуризмом занимался? – спросил Корецкий. – Я тоже немного…
– Трудизмом, а не культуризмом. Слыхал про такое? – Витек стеснялся своего тела и подобные расспросы не мог переносить.
– Ну уж! – усомнился Том. – Трудизм развивает мускулы неравномерно, что-то одно.
Разделся Савелий. Все дружно заржали, глянув на его хилое и бледное тело.
– А что, тоже гладиатор, – заступился бригадир. – Правда, в засушенном виде.
Все снова засмеялись.
Действительно, работать стало теплее, и солнце, будто жалея рыбаков, палило по-материковски.
Шелегеда распорядился нагруженную раму отвести в сторону и подготовить вторую. Забили вторую. Вода в кунгасе прибывала.
Вполне можно было забить и третью раму, но Шелегеда знал: не разгрузишь правый садок, начнется прилив, и рыба попрет в него. А там и так до самого верха.
Никому не хотелось верить, что придется перебирать и правый садок. Прошло почти шесть часов, как рыбаки вышли из палатки. Нестерпимо хотелось пить.
– Глядите, гладиаторы, сами. Можем правый садок не перебирать, тогда придется распустить шов, выпустить рыбу. Иначе задохнется.
– Да чего там, давай, – еле ворочая языком, пробормотал посеревший от усталости Том Корецкий.
– Ну так как? Решайте! Вода прибывает, – торопил Шелегеда.
– Сделаем, – ответил за всех Корецкий, – может, такого случая не будет.
Еще набили две рамы. Вода поднялась выше пояса. На это уже никто не обращал внимания – будь что будет.
Шелегеда переговаривался со Славой, кому сопровождать рамы на рыббазу. Четыре рамы! До вечера не управиться.
– Я бы с Савелием пошел. Привык уже, – предложил Антонишин.
– Нет, он дежурил ночью. Надо другого.
Савелий Водичка чуть не заплакал слезами благодарности. Он-то знал, что если его пошлют на рыббазу, он скорее утопится, чем прыгнет на раму. Одна мысль сверлила мозг – спать, спать, спать!
– Витька надо, он выдержит.
– Я-то выдержу, да не пойду, – огрызнулся Витек.
– Почему?
– Не пойду, и все. Лучше в следующий раз повезу хоть двадцать рам. Да и ужин надо готовить, я же повар…
– Есть консервы…
– Сказал, не пойду. В другой раз – пожалуйста!
Дьячков хлопнул себя по лбу:
– Все ясно! Хочет, бригадир, удостовериться, сдержишь ты слово или нет.
Вспомнили об обещанной водке.
– Твою долю оставим, не волнуйся…
– Да-а-а, – с недоверием протянул Витек, – знаю я вас…
– Давай пойду я, – сказал Омельчук, – мне все равно нельзя пить, я спортом занимаюсь.
Витек молитвенно развел руки, надвинулся на Омельчука, причитая:
– Родной ты мой! Господи, да что же это такое делается?! Господи, да как же это?! Откуда такие люди берутся? – И вдруг во все горло заорал, выпятив свою атлетическую грудь:
Я другой такой страны не знаю-ю-ю,
Где так вольно-о-о дышит челове-е-ек.
Савелий устало улыбнулся – отличный парень, Витек.
– А с ним пойдет Том Корецкий, – сказал Шелегеда. – Он у нас пока все находился в резерве главного командования.
Корецкий плотно сжал губы, но ничего не сказал.
Пошел прилив, и рыбаки насколько могли подтянули кунгас на сушу.
– В полный отлив займемся ремонтом.
Нноко суетился в палатке. Посередине обеденного стола мерцающе поблескивала плотным товарищеским кружком компания прозрачных бутылок.
Рыбаки радостно потерли руки. Из огромной кастрюли исходил густой мясной запах.
– Откуда?
– Оттуда, оттуда, – объяснял с сияющим видом Нноко.
– Неужели в город успел смотаться? Вот так Нноко! Мы тебя на руках будем носить, только почаще устраивай нам такие подарочки.
– Часто нельзя, голова будет дурной. А маленько – очень хорошо! – И он сладко зажмурил глаза.
Водка взяла мгновенно. Савелий, поднося ложку ко рту, вдруг раздумал, развернулся, полез на нары, но, не дотянув до своего угла, замер поперек антонишинского матраса.
– Минус один, – зафиксировал этот факт Шелегеда и разлил всем по второму разу.
– Да и я затухаю, извините, – пробормотал Витек и полез следом за Савелием.
– Э-эх, а еще гладиатор, – упрекнул кто-то незлобиво.
Через несколько минут палатка заколыхалась от разноголосого храпа. Только Нноко бесшумно ходил вокруг стола, собирая посуду. Подросший Сынок возился в углу с чьим-то ботинком. Стан спал.
