Текст книги "Деньги за путину"
Автор книги: Владимир Христофоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Илона
Ее звали Еленой. Илону она выдумала сама.
Вообще ей хорошо было бы родиться мальчишкой. Глядя на свою странную дочь, отец часто ворчливо повторял: «Наверное, мать, мальчишка должен был родиться, а появилась девчонка».
Однажды еще в детстве она пыталась быстро развязать ленточки на косах – торопилась куда-то. Взгляд упал на ножницы. Не раздумывая, Илона отхватила оба кончика косичек. И так повторялось не раз.
Волосы природа подарила ей роскошные – густые, волнистые с редким ореховым оттенком. Казалось, это они слегка оттягивают голову назад, отчего походка ее всегда была прямой, а вид решительный и надменный. Но когда кто-то ей в шутку сказал, что в соревнованиях по бегу она не может добиться лучшего результата из-за большого тяжелого узла волос, Илона в тот же день отрезала свою роскошную красоту. Ей хотелось во всем и всюду быть первой. Но бегать быстрее от этого она так и не стала.
После окончания школы Илона с подругой сбежала в Ленинград «посмотреть мир». Их нисколько не смущало, что денег хватало только в один конец. «Найдем, – сказала подруга. – У меня там живет тетя». Вместо тети их встретил мужчина, напоминавший внешностью свободных художников XIX века. Он работал в театре. Подруга Илоны познакомилась с ним, когда тот приезжал на гастроли в их город.
Про тетю она, естественно, выдумала. Вначале все было в новинку и даже интересно: интеллектуальные юноши с длинными волосами и ботинками на каблуках, танцы при свечах, вино, поцелуи…
Илона ушла в один из рассветов, когда все спали после очередной ночной попойки. Ушла на вокзал без копейки денег. На скамью в зале ожидания к ней подсел мужчина степенного вида. Они разговорились, и он купил ей билет. Просто так, не требуя никаких компенсаций и даже не сообщив своего адреса.
В родном городе она проработала год маляром и осенью поступила в педагогический институт. И на беду, пришла к ней настоящая первая любовь. Он был намного старше Илоны, женат, имел детей. Жил неподалеку от их дома. Чувство, охватившее их, наверное, можно было бы сравнить лишь с землетрясением – когда ничего нельзя сделать. Бросив институт, Илона уехала с ним в Якутию на алмазный прииск. Им и здесь не повезло – он погиб во время взрывных работ. Илона вернулась к матери, пошла на стройку. В ней словно что-то оборвалось. Работа – дом, дом – работа. Она потускнела даже внешне, осознав вдруг всю сложность своей короткой, но уже такой длинной жизни. Илона считала прежде всего себя виновной во всем, даже в его смерти. И потом, еще не ушла тоска по былым студенческим дням, но институт она обходила. Появились новые подруги, рассудительные и житейски мудрые малярши. Они никак не хотели отпускать Илону на путину, уговаривали вместе поехать отдыхать в Закарпатье. Но объявление о наборе женщин на Чукотку неожиданно властно позвало ее в дорогу, словно обещая новую жизнь.
Тоска в ней не проходила и на путине: нужно было сделать что-то такое, что помогло бы вытеснить эту тоску, а вместе с ней, и прошлое. Хотелось чего-то бессмысленного, отчаянного.
В тот вечер на Илону, как принято говорить, накатило, нашло, и, забавляясь робостью Савелия, она вдруг решилась на опасную игру. Однако в последний момент испугалась, поняв, что зашла слишком далеко, но… было уже поздно. И снова – пустота. Илона жестко и властно сказала Савелию, чтобы на рыббазе он больше не появлялся и вообще забыл о ее существовании. Савелий растерянно моргал, пытался обнять, успокоить Илону, и слова уже сами выпирали из него: «Теперь ты от меня никуда не уйдешь». Видимо, эту опасную способность влюбляться в каждую женщину, которая согласилась разделить с ним близость, он унаследовал от своего отца. Савелий притянул ее к себе, и тут она залепила сильную пощечину.
– У, дурочка! – Савелий торопливо начал одеваться. – Я, что ли, приставал? – сказал он простодушно, словно обиженный ребенок. – Вашего брата один леший разберет.
Илона вдруг смягчилась, подошла к нему, глаза ее заблестели жалостью:
– Прости меня, Сева. Ты хороший… Чистый. И все было хорошо. Только не надо нам встречаться. Прошу тебя.
Тут уж сам чуть не разревелся Сева, сентиментальный по природе. Засопел:
– Да ладно, ничего. Я-то что, мне совсем не обидно. Только… только теперь мне без тебя никак. Я же люблю…
– Нет! Нет! Нет! Я скоро уеду. Зачем нам это? Я уеду – и все.
Первый раз Савелий пропустил переборку – опоздал. Шелегеда ничего не сказал. Ребята многозначительно посмеивались, приставали с расспросами. Особенно не стеснялся в выражениях Корецкий. Савелий впервые в жизни по-настоящему рассвирепел, бросился на Тома. Их вовремя разнял Витек. Больше никто не напоминал ему о ночи, проведенной на рыббазе.
На другой день в бригаде Григория Шелегеды появился худощавый пожилой чукча. На нем были старенькие резиновые сапоги, кожаная, видавшая виды куртка. Мундштук – без сигареты – торчал в углу большого рта. Лицо улыбчивое, глаза живые, лучистые. Говорил он с приятным акцентом, смягчая твердые согласные. Его встретил дежурный по неводу Омельчук и, как обычно, принялся допытываться: зачем и что ему надо от бригады. Шелегеда выглянул из палатки:
– Да это же Равтытагин. Откуда он взялся?
Анимподист лихо скатился вниз, уважительно протянул руку гостю:
– Здравствуйте, Василий Александрович! Проходите, очень рады.
Витек пристал с расспросами к Славе Фиалетову, который все еще переживал гибель своей персональной палатки.
– Самый главный человек в колхозе, – отмахнулся он.
– Главный, а пешком. Катера в колхозе ж перевелись, да и машин хватает…
– Зимой получим еще и аэросани, – сказал вместо приветствия вошедший, услышав разговор рыбаков. – Решил проветриться да к вам заглянуть. – Равтытагин продул мундштук, но сигареты не вынул. Ему протянули пачку.
– Спасибо. Не курю.
– А мундштук?
Гость улыбнулся:
– Память о курении. Когда-то здорово садил махру, даже ночью вставал – легкие испортил…
– Как же вам удалось бросить?
– О-о! Целая история. Слово дал – не пить, не курить. А слово мужчина должен держать.
Витек безнадежно махнул рукой:
– Я столько давал обещаний. Клялся, божился…
– Не надо тогда тратить впустую слова, от этого они теряют ценность, как разменный рубль. Гриша, чаек бы организовать.
– А мы тоже собирались чаевничать, уже закипает.
– Погоди заваривать – я сам. У меня свой секрет.
– Выдайте нам его. Век будем помнить, – сказал Савелий.
– Это сложно, – серьезно сказал Равтытагин. – Надо годами учиться. Ну, да ладно, скажу. Самое главное – никогда не жалейте заварки.
Шутка расположила к пожилому чукче, растопила мосток отчуждения, который всегда возникает на путине при встречах с незнакомыми людьми – многих ведь приводят на невод далеко не бескорыстные цели.
– Не заваривай – я сам, – напомнил вторично Равтытагин. – Где у вас кухня?
Шелегеда помялся:
– Кухня-то у нас, Василий Александрович, теперь далековато. Не всякий туда доберется – по канату, как циркачи, ходим.
Равтытагин вынул мундштук:
– Чего так? Или места не хватило?
– Стихия, Василий Александрович, стихия.
– Слыхал про ваши беды. Только из тундры вернулся – мне сразу и про вас.
– А вот и чай. – В палатке появился Дьячков. – По вашему рецепту.
Пили не спеша: кто – с печеньем, кто – с вяленой рыбой. Поговорили о погоде, городских новостях, позавчерашнем ночном ливне.
– Мне вот сейчас, ребята, пришла на ум старинная-престаринная чукотская притча, – сказал Равтытагин и отставил кружку. – Если хотите, расскажу. Ну, слушайте. Катается со снежной горки ворон – довольный! Весна, солнышко, снег тает. Идет песец: «Я тоже хочу, разреши покататься с твоей горки?» – «Нельзя, – отвечает ворон, – видишь, внизу ручей – он мне не страшен, а ты утонешь». Не послушался песец, скатился с горки и упал в ручей. Сам выбраться не может. «Ворон, ворон, спаси меня». – «Не буду, – отвечает тот. – Я же тебя предупреждал». – «Спаси, дорогой, я тебе своих оленей отдам». – «Не нужны мне твои олени, у меня своих достаточно». – «Жену отдам – только выручи из беды!» Ворон призадумался – жены у него не было. Помог он выбраться бедняге. Вечером, как условились, песец приводит свою жену. А ночью, когда ворон стал ласкать ее, она вдруг растаяла и превратилась в обыкновенную лужицу воды. Хитрый песец подсунул ему снежное чучело.
– Хорошая притча, с подтекстом, – сказал Корецкий.
– А мне мораль сей басни не очень ясна, – насторожился Шелегеда, ожидая главного разговора.
Равтытагин постукал мундштуком по столу.
– Это так, к слову пришлось. Как у вас дела?
– Цедим воду.
– А рыба, между прочим, неплохо идет сегодня – я был у ихтиологов, – сказал Равтытагин.
– Непонятно тогда, почему у нас пусто.
– Хотите знать? – Равтытагин вынул записную книжечку. – Смотрите, – он прочертил извилистую линию. – Это наш берег. А это – строящийся мол морского порта. Видите, он как бы перекрыл традиционный маршрут кеты. А особенность лосося такова: натыкаясь на какое-либо препятствие, он уходит от него в сторону моря под углом примерно в тридцать градусов. На больших глубинах, однако, держится недолго – появляется белуха, и кета вынуждена снова прижиматься к мелководью, к берегу. Что мы видим? Основная масса, отойдя от мола, идет примерно так, а значит, обходит ваш невод, ведь он слишком близко. Вот в чем секрет.
– Значит, она должна прямехонько попасть во второй невод, – заключил Шелегеда. – А у них ноль целых…
– До Татаринова отсюда близко. Но лосось идет кучно, чуть ли плавник в плавник – как стадо оленей. Мол рассеивает это стадо, нарушает порядок, взятый много сотен миль назад. Вот лосось и рассыпается, словно в большой долине.
– Выходит, невод Татаринова тоже не на самом лучшем месте? – опросил Дьячков.
– Верно, и опять дело в строящемся моле. На следующий сезон совместно с ихтиологами придется искать новые, самые оптимальные места постановок неводов.
Шелегеда нетерпеливо произнес:
– Так, значит, не мы им поперек горла стали?
– Это другой вопрос, Гриша. Разве в этом дело, в конце концов?
– Хорошо, а в разгар первого хода у нас кеты было словно в бочке, не успевали выгребать, – сказал Антонишин.
– Правильно, потому что ее было много. Рунный ход порою начинается в начале путины, хотя традиционно – где-то в середине. Кстати. – Равтытагин наполнил кружку чаем. – Кстати, и сегодня рыба идет неплохо, а позавчера, когда вы возились с палаткой, вообще преотлично. Да и с кунгасом вы потеряли немало ценного времени.
Шелегеда задумался:
– Не проще ли держать один невод? Меняя только смены.
– В будущем это так и будет, когда на вооружение рыбакам придут приборы, более современные средства лова. А пока рановато, пока размеры неводов мы не можем увеличить. Для этого и флот нужен иной, и механизация.
– Ну, а пока за нас не волнуйтесь, Василий Александрович, – сказал Дьячков. – Мы план дадим, возьмут свое и остальные. Только бы третьего хода дождаться.
– Третьего может и не быть. Возможно, сейчас идет третий. Я не сомневаюсь, у вас план будет, а вот в других бригадах…
– Я могу и полтора дать, – предложил Шелегеда. – Сколько надо будем стоять.
Равтытагин покачал головой:
– Сейчас не стоит об этом говорить. Раз набрали рыбаков, надо дать всем заработать. Это ваша перестановка перепутала нам все карты. Поверьте мне, в устье Лососевой реки вы бы уже давно были с планом, да и не мучились так как здесь. По моим расчетам, и Татаринов давно бы свернул свой невод. Чувствуете, какой выигрыш во времени? – Равтытагин улыбнулся, хотя в его глазах читалась укоризна.
– Целую научную систему вы нам выложили, – вздохнул Шелегеда.
Савелий нетерпеливо поправил очки:
– Совершенно верно, научную. Я тоже хочу сказать, вернее, предложить. От этих мешков с галькой у меня, кажется, руки слегка удлинились, как у обезьяны стали.
– Чита, к ноге! – не преминул схохмить Витек.
– Подожди со своей Читой. Василий Александрович, не проще ли балласт на оттяжки невода сделать железобетонным? А чтобы они не ползали по приливу-отливу, да и для крепления с неводом – вмонтировать в чушки по короткой полой трубе. Кончается путина – чушки на берег, никто их не тронет до следующего лета.
Равтытагин, посасывая мундштук, внимательно слушал.
– Зерно есть. С этими мешками одни убытки. Считай, ежегодно правдами-неправдами мы приобретаем на городской пекарне две-три тысячи отличнейших мешков. А сколько сил и времени ухолит на их заполнение? Ты прав, проще сделать постоянные якоря. Мы об этом думали.
Савелий раскраснелся, польщенный вниманием.
– А если в идеале, – добавил он, – нужны донные якоря. С поплавками. Чтобы по весне находить. Всегда на одном и том же месте. Блеск?
– Шик! – поправил Витек и похлопал Савелия. – Наш Кулибин.
Равтытагин улыбнулся:
– Вот как раз в этом плане мы и рассматривали рацпредложения. Но во время осенних и весенних подвижек льдов ни один поплавок не удержится – сносит целые причалы. А вот насчет железобетонных якорей подумаем. Молодец!
Перед уходом Равтытагин спросил:
– У вас среди сезонников есть коммунисты?
– Есть, – отозвался Антонишин. – А что?
– Это хорошо. Скоро у вас будет два коммуниста. У Дьячкова заканчивается кандидатский стаж. Вы, как старший товарищ, возьмите над ним шефство.
– Да мы всей бригадой болеть будем, мужик он стоящий, только почему-то малоразговорчивый – иной раз слово не вытянешь.
– Слово не воробей, – отшутился смущенный Анимподист.
Когда Равтытагин ушел, Корецкий спросил:
– Кто же он, этот главный человек в колхозе?
– Наш парторг.
– А что за клятву такую страшную он дал насчет этого дела, – Витек выразительно щелкнул пальцем по горлу.
– Это давно было. Говорят, умирая, мать взяла с него слово не пить и не курить.
– Неужели с тех пор ни-ни? – На лице Витька было написано восхищение.
– Даже запаха пива не выносит. Долго не может находиться среди пьющих – уходит. Равтытагин дважды одно и то же не повторяет.
Василий Александрович Равтытагин
Нынешним летом Равтытагину исполнилось пятьдесят пять. Дня своего рождения он не знал. Лишь помнил, по рассказам матери, что в тот день женщины стойбища впервые ушли заготовлять приозерный трилистник, который заменял чай. А это могло быть лишь в середине северного лета. – июле. Оформляя документы для получения паспорта, Равтытагин сам назвал дату рождения – 15 июля. А когда спросили имя и отчество, – у чукчей раньше была лишь фамилия, – он вспомнил начальника береговой полярной станции Василия Александровича Батманова. И сейчас дети Батманова шлют Равтытагину к праздникам поздравительные письма. А в последнем напомнили ему об одном смешном эпизоде из жизни полярной станции – о том, как Равтытагин осваивал мясорубку. Однажды, помогая повару, он долго крутился возле «машинки для верчения мяса», а потом не удержался, тихонько сунул в нее свой палец. Хорошо, обошлось без перелома. Но маленький Равтытагин потом долго с гордостью показывал всем забинтованный палец, терпеливо рассказывал приезжим тундровикам про диковинную машинку. Старики удивленно качали головами и шли на камбуз смотреть мясорубку.
Неподалеку возле полярной станции начала расти культбаза – эти островки подлинной цивилизации на чукотской земле. Первую школу соорудили из большой брезентовой палатки, для теплоты сшили чехол из оленьей шкуры. Парты заменяли низкие скамейки. Но ребятишки, устав сидеть в необычной для северян позе, сползали на меховой пол и ложились на живот, подперев голову руками. Так и слушали учителя. Однажды кончился запас карандашей, и писать приходилось свинцовыми пульками от мелкокалиберной винтовки.
Центром внимания всего класса был лист картона с нарисованным сбоку большим красным Кремлем. От него к фамилии каждого ученика тянулись пунктирные линии, на которые заносились лишь пятерки. Кто больше получил отличных оценок, тот первым «прикасался» к Кремлю. Ребятишки старались вовсю, и учителю приходилось иной раз хитрить, чтобы дать возможность всем хоть по разу «прикоснуться» к священным стенам.
Об этом Василий Александрович вспомнил много лет спустя, когда впервые побывал в Москве, на Красной площади. В те дни здесь проходил Международный фестиваль молодежи и студентов. До сих пор в его доме висит эта фотография – чукотская делегация у Спасской башни.
Жаль, не дожила до этих дней мать Равтытагина старушка Нутакалянна. Как бы порадовалась за сына! Ведь на ее глазах проходила вся жизнь тундровой школы. Она следила и за чистотой, готовила ученикам обеды, шила им одинаковые белые рубашки, а порою и переводила на чукотский язык уроки учителя. Нутакалянна одна из первых на побережье научилась говорить по-русски. Начальник полярной станции всегда приглашал ее к себе, когда из тундры приезжали оленеводы.
Своего отца Равтытагин не помнил. По рассказам матери, весь их род был оленным. Этот род батрачил у богатого оленевода Теркинто. Потом сам Теркинто попал в зависимость еще более богатого человека и пошел к нему в услужение. Целое стойбище оказалось в плену у голода. Первая же зима унесла несколько семей. Замерз в тундре отец Равтытагина, умерли с голоду старший брат и сестра. Нутакалянна с единственным сыном на свой страх и риск подалась к береговым жителям – эскимосам. Здесь и застала их Советская власть. На полярную станцию Нутакалянна пошла работать уборщицей. При ней вертелся и маленький Равтытагин. Он впоследствии освоил профессию радиста, здесь же вступил в комсомол.
Но иная судьба была уготована Равтытагину. Так и не пришлось ему вдоволь поработать ключом рации. Его направили в окружную совпартшколу, и после ее окончания он принялся организовывать первые на Чукотке колхозы, взамен устаревшим Товариществам по совместному выпасу оленей и вылову рыбы.
Потом война. Равтытагин на самом трудном участке: пасет оленей в тундре, готовит мясо для фронта, меховую одежду. Эта работа и оценивалась по-фронтовому: в сорок четвертом он получил боевой орден – Красной Звезды.
Женился Василий Александрович поздно. Как он с улыбкой сейчас говорит: «Все руки не доходили». Сейчас у него девять детей. Колхоз выстроил им самый большой в Энмыгране дом, из шести комнат.
С Энмыграном Равтытагина связывают, можно сказать, родственные узы. Впервые сюда он попал по командировке окружкома партии. Здесь и встретился с молодой учительницей выпускницей Ленинградского института народов Крайнего Севера Марией Эмкуль. Так и остался. Коммунисты уже много лет подряд избирают Василия Александровича своим секретарем.
Что касается его абсолютно трезвого образа жизни, то это лишь дополнительный штрих к характеру Равтытагина. В конечном итоге дело не только в самой трезвости, а в клятве, данной матери перед ее смертью.
Северное лето коротко. Уже в начале августа холодный ветер-низовик выжимает из глаз внезапные слезы, хмурое небо по нескольку раз на день промывается короткими дождями, а то и ливнями. Гусиная травка кое-где уже скручивается в желтые колечки, карликовая ивка схватывается медно-рыжей окалиной, и лишь вечнозеленые полярные рододендроны свежо желтеют среди игольчатых веток стланика. В пасмурные дни море приобретает свинцовый оттенок, волны упруго перегибаются кудрявыми гребнями, прилив пенисто наползает на берег, и по ночам, когда стихают дневные звуки, со стороны расцвеченного огнями мола раздаются пушечные грохоты – там бьются о каменные глыбы пустые металлические бочки.
Работать становилось труднее, кета по-прежнему шла вяло. Каждая переборка невода превращалась в ледяное купание, и теперь уже никто не отваживался снимать резиновые куртки.
В новой палатке установили жестяную печь, и теперь в обязанность дежурного вменялось поддерживать огонь до самого утра. Было бы удивительно, если бы печь не оказалась с норовом. Девяносто девять процентов полевых печек, как правило, дымят. Дымила и эта. Среди ночи рыбаки, грозясь убить дежурного, выскакивали на воздух, распахивали дверь и окна. На месте оставался лишь Савелий. Во сне он машинально прикладывался ртом к своей персональной отдушине, и его легкие наполнялись чистейшим, настоянном на морской соли и травах, воздухом. Витек обещал Савелию пожаловаться на него Чакварии за порчу колхозного имущества. Савелий божился, что к концу путины отдушину заштопает.
В новой палатке рыбаки разместились примерно в такой же последовательности, как в прежней. Шелегеда устроился у выхода. Савелий поспешил занять укромное местечко в углу. И все же теснота здесь была невообразимая. Для Омельчука надстроили второй ярус, – чему он был страшно рад – теперь его никто не беспокоил во сне. Слава Фиалетов окончательно перешел жить на свой катер. Персональную палатку его как-то зацепили со дна багром. Но она годилась лишь на тряпки для мытья полов. Любимая его книга о кораблекрушениях исчезла.
Рыба шла вяло. Шелегеда предпочитал теперь на базе не появляться. Роза иной раз передавала ему многозначительные приветы, но о задолженных центнерах помалкивала.
А Савелий потерял голову. Всеми правдами и неправдами он стремился лишний раз попасть на рыббазу. Даже когда в неводе явно не было рыбы, он всячески провоцировал парней на переборку.
– Ясно, – говорил Витек, – опять на базу потянуло. Так вчера же пропадал там весь вечер. Ребята, а может, разрешим ему улов отвозить на лодке? Пара десятков кетин всегда найдется. Зато пока он туда-сюда – сутки верные пройдут. Хоть отдохнем от его канюченья.
Зато когда рама наполнялась рыбой, Савелий первый бросался на скользкие доски, и весь его вид говорил: никого не пущу! Из жалости уговаривали остаться, поспать хоть раз вволю. Какое там! Савелий похудел и, казалось, стал еще длиннее. Резиновая роба болталась на нем.
Витек сокрушался:
– Чахнет, чахнет парень. Что делать?..
На рыббазе Савелий искал Илону. Ему обычно говорили, что она сегодня в общежитии, а там пожимали плечами – должна быть в цехе. Савелий понимал, что Илона не хочет его видеть. Однажды поздним вечером он застал ее в общежитии. Не сговариваясь, подруги Илоны молча вышли из комнаты.
– Ты бессердечная! – сказал он. – Так не делается. Если я тебе не нравлюсь, то скажи. Я больше здесь не появлюсь.
Она ответила почти испуганно:
– Нет, что ты! Ты мне нравишься. Но ведь… скоро я уеду, и навсегда.
Савелий заикнулся о возможном ее переезде на Чукотку. Илона рассмеялась и сказала, что боится морозов. «Значит, все ясно, – подумал он с тоской, – у нее там кто-то».
Ему хотелось сжать ее с такой силой, чтобы она закричала, но он только взял ее за руку.
– Это все пройдет, Сева, – сказала Илона с пугающей взрослой мудростью. – Люди так устроены. Они всегда преувеличивают свои чувства, считая их исключительными. Это пройдет, вот увидишь.
«Не пройдет! Не пройдет! Не пройдет! Не оставляй меня. Ты мой самый родной человек на всем свете. Мне так одиноко…» А слова вышли иными:
– Ты глупая и ни фига не понимаешь. Мне страшно за тебя. Я боюсь, что с тобой случится беда. Не уезжай.
Илона качала головой, прерывисто вздыхала и теребила край клеенки.
– Зачем я только пошла тогда к вам? Зачем? Ты обо мне ничего не знаешь. Это не серьезно, пойми! – скороговоркой произнесла она и посмотрела на Савелия, подумав о своем любимом. О нем она тогда тоже ничего не знала. А когда узнала? Разве что-нибудь изменилось?
– Какое это имеет значение? – мрачно буркнул Савелий. Он вдруг взял руку Илоны, притянул к себе и поцеловал в теплую ямочку ладони.
Она руку не отняла.
– Колючая твоя борода, – только сказала.
Илона дотронулась кончиками пальцев до подбородка Савелия:
– Правда, колючая. – Потом погладила его по щеке и сразу отдернула руку. – Смешной ты. Зачем я тебе? У тебя будет самая лучшая девушка в мире. Потому что ты добрый и хороший.
– А я тебе не нужен. И это факт. Ты хочешь не доброго и не хорошего?
Она грустно рассматривала Савелия:
– Ты пока иди, Сева. Уже поздно.
Он встал, быстро вышел, сильно хлопнув дверью.
Илона порывисто поднялась, ей вдруг захотелось остановить его еще на секунду, сказать нечто важное, она медленно опустилась и закрыла лицо руками.
…Не ладилось с самого утра: печь дымила нещадно, чай не закипал. Савелий по запарке обулся в чужие сапоги. Дальше – больше. Лодку кидало вверх-вниз, весла не слушались; влезая в катер, Савелий зацепился за конец стального троса и разорвал штанину. К тому же именно ему в это утро выпала очередь подводить к садку раму. Слава Фиалетов немного не подрассчитал, а может быть, замешкался Савелий, но рама наползла углом на оттяжку, и ее развернуло в сторону открытого моря. Пришлось маневр повторять. Ничего хорошего.
В дымящемся низком небе проблеснуло солнце, высветило дальние и уже снежные вершины гор, растопило туман, пробило сумрачную темь бугристых волн. И вот в этот миг Савелию показалось, что будто после долгих тысячелетий он вновь вернулся на землю и она открылась ему такими полузабытыми подробностями, от которых захватило дух. Захотелось крикнуть: «Да что же это такое? Отчего так все вокруг? Это же просто счастье – жить!»
Его рука почти бессознательно полезла за пазуху, где таился согретый теплом тела старенький ФЭД. Ему казалось, что это и есть тот миг, ради которого живет художник. Расставив ноги, он приник к видоискателю, стараясь захватить край высвеченного неба и дальний берег, черную тушу кунгаса и рыбаков в своих космически-оранжевых робах, и еще белую цепь поплавков, и еще бурлящий край садка… Он не успел ничего понять. А вынырнув, захлебнулся в крике – кто-то больно толкнул его в грудь. Но это было лишь мгновение. Савелий ухватился одной рукой за брошенный ему багор. Так его и выволокли на кунгас: в одной руке конец багра, в другой – фотоаппарат. Над ним наклонилось побелевшее лицо Шелегеды:
– Дай, говорю, сюда, дай! – зло кричал он.
Савелий сразу и не понял, чего он требовал, а понял только тогда, когда бригадир рванул ФЭД, размахнулся и забросил его далеко за поплавки невода.
Савелий помотал головой. Руки от холода и волнения дрожали. Это развеселило ребят. А он все время, пока они помогали ему перебраться на катер, пока Слава выжимал всю мощь из движка, чтобы быстрее дойти до берега, – все это время Савелий думал о своем ФЭДе, о том миге озарения, который гениально посетил его и которого больше никогда не будет. В палатке стоял холод. Нноко давно ушел в колхоз по своим делам. Савелий вслух пробормотал: «Эх, Нноко, где ты?» Потом навалил на себя матрасы и, согревшись, заснул.
А рыба пошла.
Анимподист, в обычные дни спокойный и даже ленивый, управлялся с делами удивительно быстро, споро и молча. Он успевал подтягивать с краев дель, прыгать на раму и приподнимать багром угол садка, чтобы не уходила рыба, работать сачком. Ему травились такие дела и такие условия.
Кета повалила без отдыха, ночью и днем, всех сортов и размеров. Пошел второй ход. Пошел! Успевай – третьего может не быть вообще.
– Когда гольца много, значит, кета последняя, – сказал Анимподист и, схватив за хвост трепещущую рыбину, ловко выкусил у нее на голове хрящ. – Гольцом начинается путина, гольцом и заканчивается, – пожевав губами, блаженно резюмировал Дьячков.
К этой картине давно привыкли. Кетовый хрящ у чуванцев и всех поречан считается деликатесом. Его засаливают на зиму. Но самый смак – вот так, живьем!
Рыббаза еле справлялась. В лимане у Мороженного мыса отстаивался морозильщик. Чаквария добился разрешения сдавать рыбу непосредственно на него. Но это не обрадовало рыбаков. Прием кеты там ведется поштучно. Намного тяжелее и таскать раму – судно стоит далеко, там и течение сильнее, и волна крупнее. Но была, правда, одна светлая сторона, которая всегда находила желающих сопровождать раму на морозильщик. Это гостеприимство моряков, флотский обед из свежего картофеля и капусты, а то и рюмашка крепкого.
Вот тут-то вовсю развернул свои коммерческие способности Том Корецкий. С морозильщика он возвращался с так называемым «презентом для бригады»: сеткой свежего картофеля, кочанами капусты, сметаной. Все удивлялись умению Тома выманить такие дефицитные продукты. Правда, кое-кто догадывался: уж больно часто Корецкий стал проситься в ночное дежурство. Да и Витек как-то сказал Савелию, что в шалаше Корецкого целый склад стеклянных банок с икрой. Видно, за икру Корецкому на судне давали деньги, да еще одаривали кое-какими продуктами.
Шелегеда о махинациях Корецкого догадался первым и удивился его смелости. Он тоже любил риск, но никогда не вступал в явное противоречие с Уголовным кодексом. А здесь, в случае завала, пахло бедой для всей бригады.
– Наглеешь? – в упор спросил бригадир.
Корецкий не испугался, а спокойно растолковал:
– Судно – вариант, который исключает возможности всяких эксцессов. Кругом вода, естественная, так сказать, и-зо-ляция! Я же знаю, на чем в прошлом году погорел один рыбак. На городе. Он сбывал продукцию городу. А там, говорят, милиция есть…
И опять удивился Шелегеда, на этот раз откровению Корецкого. Он лишь покачал головой и запретил ему бывать на морозильщике.
Чаквария задумал неслыханное дело, он предложил Шелегеда доставлять кету на судно не в рамах, а в металлическом плашкоуте. Услыхав это, бригадир чуть не свалился с нар.
Конечно, таскать рыбу по одной раме долго и муторно. Тянуть за собой, скажем, сразу по три-четыре не под силу. На рыббазу еще куда ни шло, там течение слабое.
– Плашкоут же надо подводить вплотную к неводу. Как же – ты такую махину втиснешь между оттяжками? – полюбопытствовал, однако, Шелегеда.
– Слушай, дорогой, я подсчитал – как раз! Зато понимаешь какая выгода? В один плашкоут войдет по меньшей мере рам пять-шесть. Сколько вы время сэкономите, понимаешь? Давай карандаш, прибросим…
– Сколько весит эта твоя махина? – поинтересовался Шелегеда и часто-часто заморгал – признак подступающей злости.
– Да дело не в этом, дорогой. Ну, пусть десять-двадцать тонн. Какая разница? Надо только с умом завести плашкоут к неводу.
– Представляешь, что будет, если это корыто своим ходом попрет в невод? Да если еще ветерок, волна…
– Представляю, представляю, – вздохнул Чаквария. Он надолго умолк. – Хорошо! – Инженер азартно сверкнул белками глаз и хлопнул по столу. – Хорошо! Я сам заведу. Один! На свою ответственность. Идет?
Шелегеда усмехнулся, но приятно удивился рисковому характеру Николая Захаровича.
– Ну тогда…
