Текст книги "Деньги за путину"
Автор книги: Владимир Христофоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Омельчук забрался на катер.
– Такая, братцы, система, – оказал он, тяжело дыша и утирая мокрое лицо. – Сидит крепко. Не пойму только, на дне рама или просто зацеп.
– Дна сейчас не достанет, – неспешно подтвердил Слава. – Пока прилив. По отливу она, конечно, ляжет на дно – тогда всей рыбе амба. В нашем распоряжении еще есть время.
– Слава, у тебя в заначке всегда водился, насколько я знаю, спирт, – сказал Омельчук.
– Был! – испуганно произнес Слава. – То есть есть и сейчас. А-а зачем? Согреться? Так его мало…
– Только не сейчас. После того, как нырну.
– Нырять? Ты замкнулся, что ли? – Слава обнял Омельчука. – Не пущу. Я тут главный. У тебя блондинка и все такое. Не пущу. Ребята, чего вы молчите?
– Не дури! – сдвинул брови Антонишин.
Савелий поддакнул:
– Потом, рыбка-то не наша…
– А везем мы. Значит, мы и отвечаем. Всякое дело, сынок, – наставительно произнес Омельчук, явно подражая Шелегеде, – надо доводить до конца. Притом, желательно, до победного. Не паникуйте, ребята. Тут глубина-то метра полтора, а я бывший пловец как-никак.
– Не полтора, а два с копейками, – поправил Слава. – Эх, не видеть бы мне все это…
Омельчук раздевался с поспешностью – чтоб самому не раздумать. Старался не смотреть на море, от которого веяло стынью. Он осторожно сполз на раму, добрался до противоположного угла, который мертво торчал из воды, и, внутренне содрогаясь, погрузился в свинцово-ледяные волны. По его сосредоточенному лицу можно было догадаться, что он ногами пытается нащупать зацеп. Но вот он широко открыл рот, набрал воздух и с вытаращенными глазами исчез за рамой. Мелькнули ярко-желтые плавки.
Трое на катере затаили дыхание, вглядываясь туда, где нырнула голова Омельчука.
– Через двенадцать минут наступает переохлаждение организма, – прошептал Слава, но его никто не услышал.
Омельчук вынырнул с другого угла рамы.
– Крюк там, – крикнул он, – еще пару заходов.
Секунды казались минутами.
– Да где же он? – первым не выдержал Слава и подался всем телом к борту. – Пора ведь, пора! Чего мы ждем? – Он стал лихорадочно трясти невозмутимого Антонишина.
Тот больно толкнул его в бок:
– Не суетись! Десять секунд прошло.
И только один Слава боковым зрением все же заметил – рама стронулась, вернее, угол ее осел, выровнялся – она слегка даже отошла в сторону. Точно, поплыла! Ну, Омельчук, ну, засоня! Вспомнив о спирте, Слава метнулся в кабину.
Омельчука уложили на боковом рундучке в трюме.
– Мне что, мне все одно где спать, – пробормотал он заплетающимся языком и мгновенно погрузился в хмельную дремоту.
Пирс рыббазы находился в довольно глубокой бухточке. Здесь было гораздо тише. С третьего невода прибежала почти вся бригада Генерозова. Он удивленно покачал головой:
– Видел ваши маневры. Думал, Татаринов совсем с ума спятил. Хотели было уже на помощь… А это, оказывается, вы. Как вы попали сюда, где Шелегеда?
– Братская помощь! – не без хвастовства пояснил Савелий.
– Правильно. Я иначе о Шелегеде и не думал. Человек он заносистый, но если надо – значит, надо. Идите к нам в палатку, обогрейтесь, с рыбой мы сами управимся. На базе людей почти не осталось – отпустили раньше времени.
– Некогда чай пить. Нам сразу обратно – катер нужен. Если так пойдет, через пару дней у Татаринова будет план. Тогда ваша очередь.
– У нас и сейчас полно рыбы, – сказал Генерозов. – Только как выбирать? Я рисковать людьми не хочу… Черт с ней, с рыбой!
Двое суток не стихал шторм, и все это время из второго невода почти непрерывно выбирался улов. Спали по два-три часа. Не отходил от плиты повар, подбадривая рыбаков горячим чаем и сытной едой.
– Ну вот, орлы! – сказал вернувшийся с рыббазы Татаринов. – Все. План в кармане. С утра снимаем невод. Путина для нас тоже закончилась. Отсыпайтесь – и по домам. А мы еще пару дней у Генерозова поработаем. – Бригадир привалился к дощатой стене и устало прикрыл веки. – Трудное было лето. Да, пока не забыл. – Он открыл глаза, снял с пояса роскошный нож – предмет зависти всех колхозников, протянул Омельчуку. – На память тебе о нашей путине. А купаться лучше все-таки в Черном море.
Савелий потрогал костяную ручку ножа и вздохнул, пожалев, что не он нырял под раму.
Шелегеда, как только Татаринов сказал о плане, мыслями унесся в свой дом, к своей Людмиле. Ему не терпелось сейчас же, немедленно отправиться в колхоз.
– А что, ребята, может, сразу и двинем?
Его восторженно поддержали остальные.
Лишь Славе Фиалетову надо было ждать утра, чтобы увести катер к зимнему причалу.
– Нет, нет! – воскликнул Татаринов. – Нельзя нарушать рыбацкую традицию. Только после прощального ужина.
– Какой ужин? Вам сейчас не до праздничного застолья. Еще невод снимать, палатку… – Дьячков махнул рукой. – Не беспокойтесь. Будет у нас еще повод выпить.
С рассветом они поднялись в город. Савелий вспомнил Илону и представил жаркий южный город. У него впервые мелькнула шальная мысль полететь в этот город…
Омельчук, спрямляя дорогу, почти бежал к своей блондинке. Антонишин, все еще прихрамывая после той ливневой ночи, напротив, домой не торопился. Ему хотелось в этот рассветный час побыть наедине, а ноги сами принесли к больнице, где лежал обожженный Витек Варфоломеев…
Шелегеду еще не оставляло напряженное восприятие былых дней. Мозг еще продолжал работать на повышенном накале. Но он понял одно – помощь Татаринову легла в его душу неким очищающим зерном. Он только пока не мог понять: следует ли своим принципам или нарушает их, жертвует или приобретает.
Следователь Соловьев изучал сообщение коллег из Владивостока. Сотрудниками милиции в порту был задержан некто Шумаченко с красной икрой. Морозильщик, на котором работал Шумаченко, возвратился с Чукотки. Он показал, что икру закупил у колхозного рыбака на реке Лососевой. Фамилия и имя рыбака не известны, особых примет нет.
– Имя неизвестно, примет нет, – произнес вслух Соловьев. – Ну, а я что могу? – Он отложил бумагу на край стола и занялся текущими неотложными делами.
На оперативном совещании у начальника Соловьев снова вспомнил о бумаге из Владивостока. «Надо позвонить начальнику рыбинспекции. Нет, пожалуй, надо начать с колхоза».
Однако Соловьев вначале позвонил в рыбинспекцию. Там обещали поднять все протоколы на задержанных нынешним летом браконьеров с икрой. Через полчаса голос в трубке обстоятельно докладывал:
– Гражданин Самураев Трофим Галактионович. Бухгалтер сельхозуправления. Производил незаконный отлов кеты в районе Третьей речки. При нем обнаружен один килограмм двести пятьдесят граммов свежей икры…
– Прошу называть только фамилию и место работы, – вежливо перебил Соловьев.
– Топоревич – дорожно-эксплуатационный участок. Какорин – больница. Шалимов – завод строительных материалов…
– Спасибо! А из числа колхозников есть?
– Колхозников? Минутку. Нет, колхозники отсутствуют. Да они и не будут браконьерить, товарищ Соловьев. Местному населению в конце путины мы даем лимит.
– А как на неводах? – сузил круг вопросов Соловьев.
– Не замечено. Каждая бригада – это наш коллективный внештатный пост рыбохраны.
– Спасибо.
Председатель колхоза «Товарищ» не добавил Соловьеву ничего нового, но в конце разговора вспомнил последнее партийное собрание и выступление председателя группы народного контроля Васильченко.
Соловьев тут же связался с Васильченко.
– Да, письмо было. От повара из бригады Шелегеды. Но это к браконьерству не имеет отношения, так сказать, наши внутренние дела: дисциплина, перестановка невода и так далее.
– Прочтите, если вас не затруднит, письмо. И скажите, а какие факты имеются в подтверждение слов «процветают хищения социалистической собственности?» Так, кажется, написано в жалобе?
– Никакие! – твердо сказал Васильченко. – У нас этого не скрыть – все на виду.
– Значит, солгал автор письма?
– Видимо, так. Он был обозлен на бригаду.
– Где он сам?
– Уехал совсем с Чукотки.
– Чья бригада?
– Шелегеды, Григория Степановича. Да это пустое, товарищ следователь! Сегодня они снимают невод. Путина для них закончилась.
– Спасибо.
Уже стемнело, когда Соловьев и двое инспекторов рыбохраны выехали на рыббазу. Здесь работы тоже сворачивались. Большая часть рыбообработчиц разъехалась. Побывали сначала в бригаде Генерозова, потолковали, согрелись чаем. Пешком прошлись до бригады Татаринова. Соловьев настоял все же заглянуть на рыбацкий стан Шелегеды, хотя его уверяли, что там уже никого нет. Они спустились с обрыва и подошли к сидящему возле костерка парню. Он подтвердил: да сегодня все рыбаки уехали.
– Я с рыббазы, – сказал парень. – Ночь уж больно хороша…
– А вы, извините, кто? – спросил Соловьев.
– Рабочий СМУ… Борин. Владимир Борин.
– На рыббазе по какому делу?
– Да по личному, – улыбнулся парень. – Есть у меня там одна…
– А что здесь? – следователь показал на темнеющие строения кухни.
– Кухня, видимо, была. Жалкие остатки после шторма.
– Посмотрим, – он тронул за рукав парня, и они вошли на кухню.
В углу на скамеечке тлел огарок свечи. В тазу тускло поблескивали яркие зерна икры.
– Это – не мое! – отказался парень.
– Чье же?
– Не знаю. Я здесь не был. Наверное, испугались меня, убежали.
Следователь вздохнул.
– Давайте вместе поглядим, поищем.
В кустах под корягой они нашли бочку, забитую наполовину кетовыми брюшками, а поверху – полиэтиленовыми мешочками с икрой, и узел одежды. В кармане куртки оказался просроченный студенческий билет на имя Корецкого. Следователь вгляделся в фотокарточку:
– Билет-то ваш, гражданин Борин, вернее, Корецкий.
– Мой, – развел руками Том. – Виноват, сплутовал. Готов заплатить штраф. Составляйте протокол.
– Протокол составим. Только придется вас задержать. Надо еще кое-что выяснить.
– Что? – враз испугался Корецкий. – Я больше ничего не знаю.
В камере предварительного заключения Корецкий взвешивал все свои «за» и «против». О донесении из Владивостока он не мог знать и в худшем случае определил себе меру наказания условную, с выплатой соответствующего штрафа.
Рано утром его размышления прервал вошедший милиционер:
– Вам передача. – Он протянул узелок.
– От кого? – удивился Корецкий.
– Старик какой-то, чукча.
Корецкий развязал узел. Там была бутылка молока, конфеты, сигареты, кусок балыка и бутерброд с икрой. Если бы не этот бутерброд с яркими, как кровь, горошинами… Корецкий одним махом швырнул все на пол и, обхватив голову руками, упал на нары.
Нноко еще долго канючил в дежурной, все упрашивал разрешить встречу.
– Да кто он тебе? – в который раз спрашивал следователь. – Родня?
– Родня, родня, – ухватился за слово старик. – Вместе рыбачили. Они все – мои ребята. Хорошие они. Зачем тюрьма? Подумаешь, рыба… Ее там много-много. – Он замахал руками. – Я поймаю вам сколько надо, икра будет, все будет. Такой молодой!.. Какомэй! – не то удивленно, не то осуждающе протянул со вздохом Нноко и тихо вышел на улицу. Он еще раз обошел здание вокруг, силясь что-то разглядеть в окнах. У Нноко не было своих детей, и он почти каждого молодого парня про себя называл сыном. И еще он никак не мог понять: за рыбу – рыбу, которой много в реке, можно садить в тюрьму. Вот в прошлом году ларек обокрали – это понятно, там были товары, которые кто-то сделал, а другой вдруг взял и украл. Рыбу-то никто не делал, она сама росла в море и сама находила там корм.
«Пойду к председателю, – решил Нноко. – Он все знает про рыбу».
«Завидую я вам, ребята!»
«Во, везуха! – размышлял Витек. Глаза его немигаючи уставились в больничный потолок. – Ну, ладно бы гореть в танке. Может, орден дали… А тут? Сколько же еще раз ему гореть?» – У него снова появилось непреодолимое желание спихнуть с живота раскаленную болванку. Витек даже приподнял забинтованные куклы рук, поглядел на них, покрутил и тихо заплакал.
– Что, браток, худо? – с соседней койки приподнялся пожилой мужик. – Держись, молодой еще, оклемаешься. Это мне – крышка.
– Вспомнил, – вслух прошептал Витек и скривился от боли, потому что огонь подошел к самому горлу и разлился до самых кончиков пальцев, если, конечно, есть эти кончики. – Про другое, папаша, я вспомнил. Обидно. Сволочь я! А девчушка где-то живет. Это мне кара. Это у меня второй раз. – Он снова провалился в забытье, успев в который раз спросить сестричку – какого цвета бинты на животе.
Для него это было очень важно. Когда бинт желтоватый, это нормально. Значит, организм борется. Тому орочу было уже совсем хорошо, но потом на бинтах стали проступать бурые пятна. Заражение. Два дня – и ороча унесли в морг, как унесли тех двух парней, державших ведро с бензином. Врач сказал, что надо мобилизовать все силы, психику, или как там еще? – волю, чтобы, значит, не пустить заразу внутрь организма. Как бы собрать себя в кулак. А тогда ему и собирать себя нечего было – ноги заживали быстро, успевали менять только повязки. Медсестра сказала, что на него, Витька, ушел весь запас бинтов. Любила шутить. Ладно, хватит о бинтах, давай, Варфоломеев, менять пластинку.
Витек еще некоторое время думал о знакомых и незнакомых женщинах, в том числе и Томочке-медсестричке. Когда она наклоняется сменять бинты, Витек даже чувствует исходящий от нее запах – совсем не больничный, видит каждую ресничку в отдельности. Иногда эти реснички вздрагивают, а носик морщится, и на нем выступают капельки пота. Тогда и тело Витька сжимается в пружину, тогда ему хочется шепнуть Томочке: мужайтесь, доктор! Она еще не доктор. Но для Витька все люди в белых халатах доктора.
…И он опять увидел тот невыносимо жаркий июльский день. И думал с тоской, что теперь это будет с ним всю его жизнь, и нет ему никакого оправдания. Ведь та девушка ходит по этой же земле, что и Витек, и – как сказать? – может быть, судьба их еще сведет. Как грешник на вечной сковороде. За все надо платить. Да, да, платить! И за эту путину тоже. Витек устало улыбнулся и вспомнил про то, как они сидели рядом и его колени иногда нечаянно касались ее колена. Так все тогда хорошо выходило! Это он ей предложил оставшиеся четырнадцать километров пройти пешком. А она, глупая, чего-то испугалась. Эх ты, малышка! Слушать надо старших. У вас одно на уме: как бы не полез целоваться, как бы не обидел. А бог его знает, уж поцеловать-то он ее тогда обязательно бы попытался. Или нет? Уж больно она была нежной и молодой…
Жара тогда стояла жуткая. Армянин, пытаясь сострить, сказал с сильным акцентом: «Жара, аж сэра в ушах плавытса». Девушка поморщилась, ей не понравилось это сравнение. А кому оно понравится? Неостроумно.
Автобус выполнял обычный рейс из города на прииск. За рулем сидел веселый парень. Он часто останавливался, чтобы подышать свежим воздухом и дать возможность поразмяться пассажирам. А пассажиров было девятнадцать.
Когда осталось четырнадцать километров, забарахлил вдруг бензонасос. Витек предложил дойти пешком, в основном, конечно, из-за девушки, сидящей слева. Водитель запретил: не я буду, если не довезу – такого еще не было.
Армянин ехал к отцу в гости и на каждой остановке громко восхищался: «Какой это Сэвэр? Здесь еще жарче, чем у нас дома. Смотри, сколько цветов? Ай-ай-яй! Что делается! Наверное, останусь у вас».
Бензонасос не хотел работать. И тогда второй парень, друг водителя, предложил наполнить ведро бензином, шланг – напрямую в карбюратор. Ведро он подержит – подумаешь, четырнадцать километров! Еще поговорили о возможном пожаре, но пока говорили, наполняли ведро, опустили шланг, открыли капот-мотор, что-то подсоединили. Водитель нажал на акселератор. И в то же мгновение внутри автобуса взорвалось облако огня. Звякнуло о пол ведро, все вспыхнуло разом – от кабины до заднего сиденья. Первой закричала женщина: «Яды в чемоданах. Яды! Там мышьяк! Выносите». Какие там, к черту, яды! Витек рванулся к задней дверце. Хорошо, что минутой раньше армянин приоткрыл одну половину двери, чтобы покурить в дороге.
Все смешалось: рев огня, визг, протяжный вой. Витек помнит лишь запах горящих волос и тела, через кого-то он лез, за что-то хватался, подтягивался на руках – лишь бы скорее к выходу, во что бы то ни стало наружу. У двери давка. Тогда он рванул чье-то плечо. Она оглянулась, и он увидел большие испуганные глаза девушки, той, что сидела слева. И он ее оттолкнул. И только уже, выбравшись сам, начал хватать чьи-то руки, клочья горевшей одежды… Последним вывалился из кабины водитель. Он еще успел крикнуть, что автобус сейчас взорвется… Но уже и так все бежали. Витек оттащил и водителя. Люди катались факелами по раскаленной земле. Вода, где вода? Кто-то истошным голосом звал мамочку. И если бы не грязевая лужа метрах в пятидесяти от дороги…
Меньше всех обгорел армянин. Он упал на колени и молча глядел на кучу грязных, обезумевших от боли людей. Глаза его, казалось, все вылезали и вылезали из орбит. А потом вдруг заорал высоким нечеловеческим голосом. Водитель повторял только одно: «Что я наделал, что наделал?» По его обугленным щекам катились крупные слезы.
И прошло еще бесконечных пять, десять, пятнадцать минут – трасса будто вымерла. Автобус не взорвался, но полыхал с такой яростью, с такой злобой выплескивал из окон черные шапки дыма, что казалось, горел не только он, а земля вокруг него, небо, сам воздух.
Кто мог, побежал навстречу показавшемуся самосвалу. Машина приостановилась, и водитель с подножки еще некоторое время разглядывал людей, не решаясь подъехать ближе.
В поселок самосвал влетел на бешеной скорости, смял перед больницей штакетник, свернул крыльцо…
Витек вышел из больницы довольно быстро, через два месяца. Кто-то через шесть, девять. Сосед Витька, молодой парень-ороч, шел сначала на поправку, но гной вдруг пошел внутрь. Сопротивляемости, говорят, не хватило. В женской палате, куда почти ежедневно заходил Витек, лишь один человек неизменно отворачивал лицо к стене – та девушка, сидевшая слева. И Витек не посмел ни разу с ней заговорить. Она выписалась раньше, и след ее затерялся.
…Витек разомкнул веки, потому что почувствовал – кто-то наклонился и дышит ему в лицо крепким чесночным запахом.
– Здорово, старик!
– А, Подя! Привет тебе с кисточкой. Как рыбешка?
– Нормально. Лежи себе, помалкивай. Отделался ты, можно сказать, славно. – Анимподист поддерживающе подмигнул. – На вот тебе газету. О тебе тут. Та баба приходила к нам, помнишь, еще писала: что это, база отдыха? Нет, это стан рыбаков…
– Помню, как же. Здоровая баба. А чего написали?
– Да герой ты! Спас колхозное имущество. Говорят, медалью тебя наградят.
– Ну-у, медалью?
– Точно. Дашь поносить?
– Дам. Чего уж там… Ребята как?
– Нормально. Расчет дали. Тебе тут кое-что собрали. Так сказать, на лечение.
– Лечение-то у нас, слышал, бесплатное.
– Потом съездишь на море, в санаторий…
– Да ну его, санаторий. Не надо ребят обделять. Всем деньги нужны. Мне хватит своих.
– Ничего. Я слышал, ты Москву хотел посмотреть, погудеть там капитально с ослепительной брюнеткой, а?
– В Москву хотел? – задумчиво переспросил Витек. – Хотел, только про гудеж, того, сбрехнул малость. Съезжу посмотрю. А мечтаю я купить на заработанные деньги «Урал» или «Юпитер». С детства мечтал.
– Будет у тебя мотоцикл. Поверь мне!
Витек приподнял забинтованные куклы рук, поморщился:
– Смогу ли?
– Ха, да ты все сможешь.
– Ты погоди мне баки заливать. Я не впервой на этой койке. Ты мне о ребятах расскажи. Как в других бригадах?
– Нормально. Считанные центнеры остались. План будет.
– Савелий доволен? Не жалеет, что на путину пошел? Болтали мы с ним много, да все как-то о пустяках. Надо же – путешествие затеял по Чукотке. Я ему не говорил, а ведь тоже хотел. Живешь в городе – оленя живого так и не увидишь. А он все видеть хочет. Своими глазами. Я бы с ним, точно. Москва подождет…
– Болтаешь ты много, старина, – построжился Анимподист. – Лежи и молчи.
Витек глубоко вздохнул:
– Я люблю языком чесать – хлебом не корми. Вообще среди нас самый серьезный и толковый – это Антонишин. Ловит рыбу, мышей разглядывает, в институте учится, семейный… Как он успевает? А мы… Я столько времени впустую прожил. Только об этом узнаешь, когда вот так, на больничной койке, один. Тогда и приходят всякие мысли… о пустоте. – Витек вдруг приподнялся и серьезно сказал Дьячкову: – Я ведь, Подя, уже старый. Мне уже скоро тридцать. Тридцать!
Анимподист рассмеялся.
– На пенсию пора, старик. А что тогда моему отцу говорить?
– Ну-у, твой отец прожил, можно сказать, несколько жизней. А я одну-то с толком не могу…
– Молчи. Ты совершил подвиг. Можно прожить три жизни, как ты говоришь, и все впустую. Молчи, ради бога. Нельзя тебе еще.
– А вообще, Подя, скажи. Ты же много лет на путине. Как наша бригада? Ну, в сравнении с другими, прошлыми бригадами?
– Самое то! Парни нынче пришли что надо.
– Вообще я согласен. Каждый человек как… как дерево. Вроде бы похожи – и не похожи. Тот же повар. Как он старался, бедняга, на неводе! А мы, горлопаны, только ржали. А он мастер классный по дереву. Гвоздя не выкинет. Поучиться бы нам у него, а мы… Может, совсем бы другим боком повернулся. А Корецкий? Я заметил, башка у него варит по части всякой техники, физики. В нем же изобретатель по меньшей мере сидит. Я, Подя, завидую его мозгам. Не туда он только ум свой направляет. Деньги – это бумага. Голову они не заменят. Как он, Корецкий?
– Нормально, – сказал Дьячков и распространяться об аресте Корецкого не стал.
– Омельчук. – Витек покачал головой и улыбнулся. – Бог и страж своей любви. И ему я завидую. Любовь – вещь серьезная. Обстоятельности требует, полной, так сказать, отдачи всего себя. А Славке надо уезжать. На Балтику. Он ее во сне видит. Там он человек. Шелегеда про пасеку врет все. Никакой у него пасеки не будет. Рано ему еще пасеку. Из таких, как он – хорошие директора выходят.
– Загнул. Шелегеда – и директор? – засмеялся Анимподист. – Телефон белый, секретарша…
– Да нет, я имел в виду не такого директора. А поручи ему, скажем, все невода – нормально! Вот тогда пусть переставляет, как хочет, а дело будет.
Витек устало опустил веки, попросил пить. Неловко сделав глоток, он неожиданно шепотом спросил у Дьячкова:
– Узнай, Подя, пересадку кожи будут делать? Для меня это важно. Узнай, пожалуйста, и потихоньку мне скажи.
– Молчи, Витек, – так же шепотом ответил Анимподист. – Если надо, найдем кожу. Я поделюсь. Только она ведь у меня как у негра. Представляешь, будет этакая черная заплата на твоем белом животе.
– Зато породнимся.
– Давай, поправляйся. Пойду подарок Шелегеде покупать – свадьба у него в это воскресенье.
– Ну-у? – протянул Витек. – Вот шельмец! А вчера был у меня, ничего не сказал. Темнило! Счастья ему. Парень он настоящий.
