Текст книги "Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)"

Автор книги: Владимир Федоров

Сергей Михалков постучался в наше детство звонкими, веселыми стихами. Помню, как всеобщий любимец артист Игорь Ильинский выразительно, вернее, заразительно читал по радио стихотворение «Мы с приятелем», посвященное автором, оказывается, ему – Ильинскому.

 
Мы с приятелем вдвоем
Замечательно живем!
Мы такие с ним друзья —
Куда он,
Туда и я!
…И живут в квартире с нами
Два ужа
И два ежа,
Целый день поют над нами
Два приятеля – чижа.
 

Сколько в этих строках детской непосредственности, пенящегося озорства! Он сумел передать незамысловатый, простецкий довоенный быт, чувство коллективизма, которое лучилось, несмотря на всякие большие и малые неурядицы, формировало впечатлительные детские души.

 
И про наших
Двух ужей,
Двух ежей
И двух чижей
Знают в нашем новом доме
Все двенадцать этажей.
 

Ведь если вдуматься, то главное в этом стихотворении не забавные приключения двух ужей, двух ежей и двух чижей, а сама атмосфера раскрытых дверей, распахнутости, в которой купаются детские души. Эти ребята, которые дружно играли, когда подросли, защищали свой дом и свою страну от нацистов. Любить и защищать Родину их учили юный Тимур и неунывающий дядя Степа в форме военного моряка…

По пути из школы мы с приятелями любили заглядывать в райкультмаг, где в новом патефоне частенько крутилась знакомая пластинка. Два известных актера дуэтом читали насмешливые михалковские стихи про упрямого Фому. Не помню уже сколько раз мы их слушали. Вскоре я их знал наизусть.

 
В одном переулке
Стояли дома.
В одном из домов
Жил упрямый Фома.
Ни дома, ни в школе,
Нигде, никому
Не верил Упрямый Фома
Ничему.
 

Александр Фадеев, который журил молодого поэта за «неряшливые, недоделанные строчки, трафаретные выражения» в отдельных ранних стихотворениях, очень тепло отозвался о «Фоме»: «В этом стихотворении нет ничего назойливого, но это – воспитание очень хороших революционных черт в ребенке, это – борьба со скептицизмом, с маловерием».

Сергею Михалкову, уверенно опиравшемуся на традиции Маяковского, пожалуй, больше, чем другим детским поэтам того времени, удалось передать новые черты окружавшего детей мира, его советскостъ, естественно, ненавязчиво воспитывать в них патриотизм.

В 14 лет Сергей уехал из Пятигорска в Москву учиться. Остановился у тети, у которой было своих пятеро сыновей. Спали вповалку на полу. Двоюродные братья у Сергея были любознательные, способные. Спорили о литературе, искусстве, науке. Будущий поэт был деятельным участником этих споров.

Интересна судьба этих братьев. Один пз них погиб на фронте, другой стал профессором–искусствоведом, третий – изобретателем, четвертый – художником, пятый – актером. Это Петр Глебов, сыгравший роль Григория Мелехова в кинофильме «Тихий Дон». Родному же брату Сергея Владимировича – Михаилу суждено было стать разведчиком и поэтом.

Студенты Литературного института имени Горького запомнили Сергея Михалкова, приходившего на лекции в длинной старой шинели. Он учился вместе с Александром Коваленковым, Сергеем Васильевым, Константином Симоновым, Сергеем Островым.

Когда умер отец, Сергей Михалков вызвал в Москву всю семью. Жили в старом доме на Башиловке. Рабочим кабинетом юного поэта был чердак. Работал он упорно, ненасытно…

Тоненькая книга Михалкова «Первые стихи», изданная в библиотеке «Огонька», сразу же обратила на себя внимание.

Вокруг же поэмы–сказки «Дядя Степа» возник ожесточенный литературный спор. Один критик, пользуясь фельетонными приемами, устроил разнос этой оригинальной патриотической вещи. За поэму вступился Александр Фадеев. Он напечатал в «Правде» рецензию, в которой отметил большое гражданское звучание этого самобытного произведения.

Однажды вечером в квартиру Михалковых постучался наборщик из типографии «Правда».

– Сергей Владимирович? – недоверчиво разглядывал он молодого поэта.

– Я…

– Тебе орден!..

– Ордер? – переспросила мать.

– Орден, говорю! – повторил наборщик. – Своими руками набирал. Орден Ленина. За стихи, значит. Читайте завтра «Правду»!..

Смущенный и обрадованный Сергей Михалков написал стихотворное послание председателю Моссовета о том, что «нет у бедного поэта для работы кабинета», и «кабинетный вопрос» был разрешен.

Ветеран детской литературы Корней Чуковский говорил:

– У советских детей появился новый поэт, самобытный и смелый. Стих у Михалкова, то задушевный, то озорной, то насмешливый, неотразимо певуч и лиричен, и в этом его главная сила.

Доброжелательно отзывались о лучших стихах Михалкова Максим Горький и Ромен Роллан, Клим Ворошилов и Аркадий Гайдар.

Некоторые стихотворения поэта вызывали литературные споры. Так, Вера Инбер в журнале «Детская литература» подвергла критике его стихи «Одна рифма», обвинила Михалкова в декларативности. Это стихотворение взял под защиту Лев Кассиль в своей брошюре «Сергей Михалков» (Детгиз, 1954). А Г. Ершов и В. Тельпугов, горячо поддерживавшие все лучшее в стихах Михалкова, в данном случае стали на сторону В. Инбер. Интересную монографию написали они о Сергее Михалкове. Строгая объективность – вот отличительная черта их работы. Этим их книга выгодно выделяется из целого ряда монографий, безудержно курящих фимиам писателям, творчество которых в них исследуется. Поэтому–то она не устарела до сего дня. Ее авторы очень верно уловили главные тенденции в творчестве Сергея Михалкова.

Как же возникла эта интересная книга? В одном из кабинетов ЦК ВЛКСМ, Цекамола, как зовут его комсомольские работники, стояло два стола. За одним из них сидел зав. сектором пионерской печати Гриша Ершов, за другим – зав. сектором комсомольской печати Витя Тельпугов. Вот здесь–то и возник замысел книги о веселом помощнике нашей пионерии и комсомолии. И надо прямо сказать: написана она с комсомольским огоньком.

Михалков учит ребят не только наблюдать, размышлять, но и смело вторгаться в широкий, распахнутый мир, почувствовать себя его хозяином.

Авторы монографии исследуют причины удач Михалкова, подарившего маленьким читателям цветы настоящей поэзии. Сколько непосредственности и фантазии в стихотворении «Если», предназначенном малышам!

 
Если взять все эти тучи
И соединить в одну
И потом на эту тучу
Влезть,
Измерить ширину,
То получится ответ,
Что краев у тучи нет,
Что в Москве из тучи – дождик,
А в Чите из тучи – снег.
 

Как бы играя с ребятами, поэт дает им почувствовать просторы нашей Родины. И все это написано увлекательно, емко и четко. А вот в стихотворении «Светлана» возникает фигура часового на далекой заставе.

 
Он стоит,
Над ним зарницы,
Он глядит на облака:
Над его ружьем границу
Переходят облака.
На зверей они похожи,
Только их нельзя поймать»
Спи. Тебя не потревожат.
Ты спокойно можешь спать.
 

Это обращение к маленькой героине стихотворения – Светлане полно непосредственности ив то же время многозначительности. Она должна знать, кто бережет безмятежный покой ее детства. А может, этот суровый человек в шинели ее отец? Не забывай, Светлана, чем ты ему обязана!..

Михалковский «Веселый турист» родствен замечательной песне Василия Лебедева–Кумача «Широка страна моя родная» и его же «Веселому ветру».

 
Он слышал и зверя и птицу,
В колючие лазил кусты.
Он трогал руками пшеницу,
Чудесные нюхал цветы.
И тучи над ним вместо крыши,
А вместо будильника гром.
И все, что он видел и слышал,
В тетрадку записывал он.
А чтобы еще интересней
И легче казалось идти,
Он пел, и веселая песня
Ему помогала в пути…
 

Но, пожалуй, самой большой удачей Сергея Михалкова была его поэма–сказка «Дядя Степа». Да сказка ли это, если в ней полно живых, современных деталей?

Ведь недаром же мы в то время пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Дядя Степа – и живой человек и поэтическая гипербола. Преувеличение только подчеркивает его замечательные реальные качества. Вот как сказал о Степане Степанове Владимир Луговской: «Отважный и добродушный, как и все большие люди, он проходит по нашим улицам…»

 
Все любили дядю Степу,
Уважали дядю Степу:
Был он самым лучшим другом
Всех ребят со всех дворов.
Он домой спешит с Арбата.
– Как живешь? – кричат ребята.
Он чихнет – ребята хором:
– Дядя Степа, будь здоров!
 

Много добрых и героических дел совершил Степан Степанов, ставший любимцем юных читателей. И не удивительно, что в конце концов автор изобразил его в форме военного моряка.

 
Кто, товарищи, знаком
С этим видным моряком?
Он идет,
Скрипят снежинки
У него под каблуком.
В складку форменные брюки.
Он в шинели под ремнем.
В шерстяных перчатках руки,
Якоря блестят на нем.
 

Дядя Степа обещал обрадованной детворе рассказать еще «сто историй». Почти через двадцать лет Михалков выполнил это обещание. К этому времени он сделал любимого героя… милиционером. Некоторые читатели, не столько маленькие, как большие, были удивлены. Чего греха таить? У нас есть еще отдельные дяди и тети с обывательской душонкой, которые пугают детишек милиционером, как в старину букой. А между тем это нужная и благородная профессия.

 
Он шагает по району
От двора и до двора.
И опять на нем погоны,
С пистолетом кобура.
Он с кокардой на фуражке.
Он в шинели под ремнем.
Герб страны блестит на пряжке —
Отразилось солнце в нем!
 

Прошли годы. И юные читатели, и наша общественность приняли продолжение «Дяди Степы», и теперь обе части зажили одной жизнью. Автор этой патриотической поэмы–сказки удостоен звания лауреата Ленинской премии.

Талант Михалкова многогранен. Он создает и детские стихи, и самобытные басни, которые ему посоветовал писать Алексей Толстой, и сценарии, и пьесы. В автобиографии он рассказывает, как его отец привил ему с юных лет любовь к сказкам Пушкина, басням Крылова, стихам Лермонтова и Некрасова. Отец познакомил будущего поэта и с замечательными стихами Владимира Маяковского, Сергея Есенина и Демьяна Бедного. Русский ученый Владимир Александрович Михалков был неутомимым тружеником и свое трудолюбие и любовь к Родине завещал сыну.

Вот нынешнее кредо умельца советской литературы Сергея Михалкова: «Воспитанный советской страной и Советской властью, я стараюсь писать такие произведения, чтобы они воспитывали моего читателя и зрителя в духе Советской страны и Советской власти. Я знаю, что книги, будь они написаны для детей или взрослых, должны быть близки, понятны народу».

Недавно мне довелось видеть захватывающие кадры фронтовой кинохроники. Горстка наших солдат, защищая безымянную высоту, вспаханную снарядами, не дрогнула под нарастающим огнем. Кинооператор почти в упор снимал атакующих гитлеровцев и выстоявших защитников высоты. И невольно рождалось чувство преклонения перед отвагой советских людей в боевых гимнастерках и перед храбрым человеком с кинокамерой в руках. Нет, этот оператор не был бесстрастным наблюдателем. Он верил в нашу победу, и его кинокамера передала эту веру.

Подобное же чувство я испытал, читая книгу Всеволода Кочетова, посвященную несгибаемым защитникам Ленинграда. Беспощадная правда – вот одно из главных достоинств его повестей, рассказов, очерков. Все, о чем в них говорится, не только увидено воочию, но и прошло сквозь сердце будущего писателя, тогда фронтового журналиста.

Правда правде рознь. Можно, запутавшись в нагромождении натуралистических подробностей, искренне уверять: «Это же правда!» А можно за внешней сдержанностью увидеть золотые души людей ратного подвига, людей труда. Настоящая правда крылата.

И ленинградцы–ополченцы дивизии полковника Лукомцева, вчерашние рабочие, инженеры, геологи, люди других сугубо мирных профессий (повесть «На невских равнинах»), и скромные, неприметные работники, которые в прифронтовой полосе думают о том, чем прокормить ленинградских рабочих, как бы собрать побольше столь драгоценного тогда картофеля (повесть «Предместье»), и герои рассказов и очерков – все это живые люди. Непоказной патриотизм вошел в их плоть и кровь. Такие люди не могли не выстоять.

Фронт и тыл в книге настолько неразрывны, как это могло быть в осажденном Ленинграде, где порой нельзя было четко провести границу между ними. И тыл, собственно, был фронтовым. В. Кочетову удалось правдиво передать неповторимую атмосферу ленинградской эпопеи с ее нечеловеческими трудностями и невиданным массовым героизмом. Показать, как вчерашние мирные люди обратились в обстрелянных, закаленных бойцов, защитников города Ленина и как их друзья, братья и сестры в тылу «расковали» свой красавец город от страшного «ледяного сна», как снова задымили заводы и фабрики.

Символичен образ весеннего грома орудий (рассказ «Гром в апреле»), которые били по фашистской артиллерии для того, чтобы спокойно мог заседать пленум райкома, посвященный восстановлению родных заводов. Запоминается романтическая концовка рассказа: «…Все, не сговариваясь, поднялись с мест, и в звоне стекол, в грозовых раскатах возник «Интернационал». С особым чувством люди пели о великом громе, который в эти минуты там, за линией недалекого фронта, рвал в клочья небо над сворой пришлых псов и палачей». Это и есть революционный гуманизм.

В книге немало неожиданных встреч. Но не всем, конечно, довелось встретиться. Если жены ополченцев («На невских равнинах») ухитряются изредка навестить мужей на позициях, то жена хозяйственника Цимбала («Предместье») бесстрашно работает во вражеском тылу. А танкист Васильев (рассказ «Ночь в Белой»), искавший свою жену на фронте, нашел ее только после победы. А сколько людей потеряло своих близких в эту войну!

Романтика в произведениях Всеволода Кочетова органично сплавлена с суровым реализмом, который не боится нелегких испытаний, а порой и беспощадного дыхания близкой смерти. Но настоящий коммунист, по метким словам Дмитрия Фурманова – писателя, очень близкого Кочетову По духу, – и умирать должен агитационно. Герои «Годов фронтовых» верят в будущее, живут им и, если надо, гибнут во имя его. Будни войны суровы.

В очерке, завершающем книгу Кочетова, рассказывается о цене шестидесяти журналистских строк, написанных об ополченцах. Журналист простудился, ползая по болотам, а его репортаж был вытеснен более важным материалом. Казалось бы, бессмысленный труд? Нет! «…Когда поправлюсь, снова будет какое–нибудь срочное журналистское задание, и снова отправишься куда угодно за шестьюдесятью, за тридцатью очередными строками, и снова, может быть, они полетят в корзинку. А все–таки необыкновенно интересно ходить за ними».

На юбилейном вечере журнала «Октябрь». С. Бабаевский, В. Кочетов, С. Васильев

Не будь этих шестидесяти, тридцати строк, возможно, не было бы потом и ранних повестей и зрелых романов.

Всеволод Кочетов… Романы «Журбины», «Молодость с нами», «Братья Ершовы», «Секретарь обкома» вызвали горячие споры, многочисленные отклики читателей и критиков.

Страстная партийность, наступательность, острая полемичность – не те ли самые черты были присущи Горькому, Фурманову, Макаренко, а из наших современников Овечкину и Горбатову?

Одно время некоторые наши критики любили противопоставлять историческим произведениям книги о современности. Будто бы без знания истории можно написать настоящую вещь о современности!

Не случайно такой остро–современный автор как Всеволод Кочетов выступил с революционно–историческим романом «Угол падения». Это произведение заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробнее, проанализировать, что нового внес известный прозаик в жанр, приобретающий в наши дни все большее и большее звучание.

Скажем прямо, и в новом романе Кочетов остался Кочетовым – с его то полемическим, остро–усмешливым, то достоверно психологическим стилем. Со скрупулезной точностью историка рисует он картину защиты рабочего Петрограда от белогвардейских банд генерала Юденича, опираясь на документы, раскрывает решающую роль Ленина в том, что Питер не был сдан лютым врагам, мечтавшим залить его улицы рабочей кровью.

…Трудный девятнадцатый год. После отъезда Советского правительства в Москву, оставшийся в Петрограде карьерист и двурушник Зиновьев проводит свою сепаратистскую политику. Вместе с Троцким, прикрываясь крикливыми ультралевыми фразами, он готовит по существу сдачу города Юденичу. Против сдачи категорически выступает Ленин. И петроградские большевики грудью заслоняют свой город от нависшей над ним беды.

Новый роман Всеволода Кочетова, несмотря на то, что автор кое–где перенасыщает его историческими документами и деталями, остро драматичен и читается с усиливающимся интересом. Мы видим, что борьба за красный Питер стоила революционному народу немалых жертв. Враги революции беспощадны. Они зверски расправляются с теми, кто, будучи честен, переходит из их лагеря на сторону большевиков; гибнут многие герои романа.

Писатель образно показывает «угол падения» всех тех, кто посмел идти против своего народа, против Советской России. На страницах, посвященных подвигам народных героев, ощущается глубинная перекличка нового кочетовского романа с «Железным потоком» Александра Серафимовича, «Чапаевым» Дмитрия Фурманова и другими патриотическими произведениями о гражданской войне. И дело тут не в литературных стилях, а в пафосе борьбы, одухотворяющем эти романы.

Всеволод Кочетов отнюдь не повторяет то, что было сказано до него> а говорит свое, новое слово. Пожалуй, давно в нашей литературе не было такого детального, многостороннего изображения борющихся станов и тех, кто мечется, путается между двух огней. Одной субъективной честности маловато для того, чтобы полностью осознать и принять правду века. Необходима добрая идейная закалка, которую получили в свое время бойцы ленинской гвардии и которую каждому новому поколению надлежит у них перенять. В этом смысле роман писателя по–хорошему современен. Он идейно обогащает нашего читателя.

Новый роман Всеволода Кочетова убедительно говорит о том, что родники советского патриотизма поистине неиссякаемы. Орден Октябрьской революции на груди писателя глубоко символичен.

Помнится, на фронте, где–то в Венгрии, мне в руки попала тоненькая поэтическая книжка Анатолия Софронова. В ней были сочные, колоритные портреты земляков поэта, лихих донских и кубанских рубак, тех, что после победы, сняв шинели, постучались в софроновские комедии и драмы…

Поразило меня одно стихотворение с бесхитростным застенчивым названием – «Подснежник».

 
И весь он, весь он голубой,
Необъяснимо чист и светел.
Его касается губой
Бредущий с юга пьяный ветер.
А от него невдалеке,
У входа в душную землянку,
На покосившемся пеньке
Сидит с ребенком партизанка.
Лицом уткнувшийся в платок,
Еще беспомощный, несмелый,
Он темно–розовый сосок
Губами ищет неумело…
 

Сколько целомудрия, жизнелюбия было в портрете этой партизанской мадонны! Полет в партизанский край, где Софронов написал свою знаменитую эпическую песню «Шумел сурово Брянский лес», ставшую своеобразным гимном народных мстителей, неожиданно затронул в сердце поэта сокровенные лирические струны.

Быть может, самое главное в его лучших стихах – песенная сила. Иногда она течет скрытно, иногда буйно пробивается наружу. Вот вишня, что оказалась сильнее войны и расцвела на пепелище, заставив тоскующую хозяйку думать о новом жилье. А вот суровый бессмертник – память о погибшем молодом казаке, бессмертник, давший название всей этой цельной песенной книге, выпущенной Воениздатом.

 
Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
 

А что такое «Полынок» – стихотворение или песня? И хотя поэт не включил его в раздел песен, безусловно, это песня, еще не нашедшая своего композитора.

Для того чтобы стих стал песней, нужна его особая прозрачность, непосредственность. Без всего этого настоящей песни не получится. В софроновских стихах и песнях чувствуется южнорусский характер, характер жителя бескрайних донских степей, своеобразный пейзаж которых поэту удалось нарисовать двумя известными строками.

 
От Волги до Дона – казачьей реки —
Сидят на курганах орлы–степняки.
 

У каждого настоящего поэта есть свой заповедный родимый край со своими красками п запахами, которые непременно найдут отзвук в его стихах на самые разные темы. Анатолий Софронов, как борец за мир, много поездил по белому свету и, кажется, побывал на всех континентах, кроме Антарктиды. Из его заграничных стихов особенно трогает стихотворение «Ночь в Каире», может быть, потому, что в нем чувствуется та же скрытая песенная сила.

Передо мной клетчатый листок, исписанный старательным ученическим почерком:

«Мы, хористы Дворца культуры имени Горького, просим передать от нас и от всей советской молодежи Анатолию Софронову горячий привет… Эта песенка «Не колокольчик под дугой», опубликованная в газете «Комсомольская правда», нам очень понравилась. Ведь эта песенка о русской земле. О советском простом человеке. Трогательно и задушевно звучит…»

А рядом с этим безыскусным письмом – конверты с заграничными марками. Писательские весточки из Чехословакии, ГДР, Франции, Исландии, Индии… Там, где пролегли пути–дороги Анатолия Софронова, у него остались друзья. Но, пожалуй, с самой большой радостью писатель едет в родной зеленый город на Дону, где были написаны первые стихи, первая песня, первая пьеса…

А. Софронов и Б. Ручьев в Кремле

 
Ростов–город, Ростов–Дон,
Синий звездный небосклон…
 

Без Ростова не было бы ни пьес, ни стихов, ни несен.

На одном поэтическом вечере, сидя рядом со мной, Анатолий Владимирович вспомнил, как в юности сочинял не только стихи, но п музыку к ним. Он был добродушно, благожелательно настроеп к поэту, пытавшемуся это делать теперь. Но когда внимательно вслушался в бойкие слова и «блатной» мотив, то невольно поморщился.

Кто–то сказал, что поэзия ближе к драматургии, чем к прозе. Творческий путь Анатолия Софронова убедительно подтверждает это. Казалось, вот–вот Софронов–драматург затмит, оттеснит на второй план Софронова–иоэта. И вдруг лирик, вобрав в себя опыт драматурга, предстал в новом качестве – автором искренних, захватывающих поэм. Этот «взрыв» не случаен. Для того, кто внимательно следил за творческой судьбой Софронова, он всегда оставался поэтом.

«Поэма прощания» и «Поэма времени» внутренне близки, но не повторяют, а дополняют друг друга. Для обеих характерны раскованные, естественные, подкупающе откровенные интонации, суровый драматизм. Б них – раздумья поэта над судьбой человека, страны, эпохи. Здесь, безусловно, сказался благотворный опыт Владимира Маяковского, без влияния которого трудно представить современную поэзию. Голос Анатолия Софронова мягкий, плавный, но в его поэмах ощущается та же гражданственность, та же неразрывная слитность личного и общественного, что медью гремит в бессмертных строфах горлана–главаря.

«Поэма прощания», тепло встреченная читателями, рассказывает о большой и трагической любви. Много самых разных препятствий встает на пути двух любящих сердец, и, наконец, непреодолимое – роковая болезнь и смерть любимой.

 
О господи! Что делать атеисту,
Который лоб свой
в жизни не крестил?
Где волю взять
и где набраться сил,
Чтоб не упасть,
а выстоять,
а выстоять?!
 

«Живая вода воспоминаний» помогает автору нарисовать обаятельный, простой образ погибшей женщины. Быть может, самое главное в ней – это отзывчивость, стремление не замыкаться в узком комнатном мирке, а идти навстречу людям с их горестями и радостями. Любовно нарисованные донские и кубанские пейзажи помогают глубже понять характер героини. Воспоминания о ней, сопровождавшие героя в чужих странах, где часто бывал лирический герой, раскрывают поэзию и чистоту характера самобытной русской женщины, всем пожертвовавшей ради своего любимого.

 
Нужны высоты для любви,
Иначе все погаснет.
И заземленно
не зови
Простые встречи
счастьем.
 

А если счастье двух сердец нельзя построить без того, чтобы не задеть другие сердца, стучащие рядом? А если жизни одному из любящих сердец отпущено совсем немного и даже современная медицина пока еще ничем не может помочь? В один драматический узел туго–натуго автор связывает две нелегкие судьбы с их любовью, метаниями, раздумьями, больно ранящими вопросами, на которые не всегда есть ответ и у поэта, и у читателя. «Поэму прощания» можно назвать оптимистической трагедией, ибо, несмотря на весь ее трагизм, она пронизана удивительным жизнелюбием. Любовь в поэме так сплавлена с современным – то светлым, то тревожным, то грозным миром, что разъять их невозможно.

И все же, как мне кажется, автор иногда слишком увлекается описаниями зарубежных полетов своего лирического героя, и это порой идет в ущерб стройности всей поэмы. Думается, что от сокращения некоторых длиннот описаний поэма только выиграет.

В «Поэме времени» учтен опыт «Поэмы прощания». Новая вещь Анатолия Софронова, не уступая предыдущей по накалу чувств и дум, производит впечатление большей стройности, слаженности, сбитости. В ней, можно сказать, спрессован весь жизненный и литературный опыт автора. С суровой лаконичностью и захлестывающей искренностью говорит он о времени и о себе.

 
Эпоха – слиток
горестей и бед
В прожилках радостей и ожиданий.
 

Сквозь всю поэму лейтмотивом проходит мысль о нерасторжимом сплетении личного с общественным. Притом мысль эта не умозрительна, она как бы обрастает от главы к главе живой, жарко дышащей плотью.

 
А ниточка твоя, она осталась,
Ее уже не выплесть никому.
Она ведет к началу твоему —
Туда, откуда детство начиналось.
 

Мать, друзья, довоенная эпоха с дорогими сердцу приметами времени, строительство ростовского «Сельмаша», – все это оживает в поэме.

Автор использовал оригинальный прием: он, выражаясь его словами, «ныряет» в пережитое. Мальчик, любивший нырять вниз головой, и много переживший, передумавший лирический герой как бы сливаются в одно лицо. И уже плывет он не по родной реке и не в Черном море, с которыми знаком с детства, а в современном бурном океане:

 
Вот – Атлантический…
Авианосцы
Пошли сплошные рифы,
И даже
тушами лежат,
глуби океанские
От авиатурбнн,
дрожат
летящих, словно грифы.
 

Условность такого приема не мешает воспринимать нам все эти картины очень конкретно и в то же время чувствовать масштабность происходящего.

 
Я жизнь прошел,
протопал
и прополз:
Где по–пластунски,
чаще —
в полный рост.
 

«Поэма времени» – это смотр собственной жизни, жизни страны и всей планеты. Лирическому герою до всего есть дело: и до далекого детства в пионерском галстуке, и до погибших в бою друзей («уходят люди – остаются песни, горят они, как маяки во тьме»), и до далекого многострадального Каира, почувствовавшего братскую поддержку Москвы. Пионерское «всегда готов!» вдруг обернулось девизом всей жизни. Все сильнее звучит главный рефрен поэмы:

 
И ниточка твоя —
она осталась,
Ее уже не выплесть
никому…
 

Да, честно прожитая жизнь человеческая – это крепкая нить в красном знамени. «Поэма прощания» и «Поэма времени» Анатолия Софронова – произведения большого темперамента, большой искренности, больших обобщений.

Мне довелось видеть много софроновских пьес, начиная с «Московского характера» и «Денег» и кончая «Стряпухой» и «Сыном». Во всех них – будь то драма или комедия – присутствует тот же софроновский темперамент, что так ощутим в его поэмах. Наш большой зритель полюбил пьесы Софронова, в особенности такие, как «Деньги», «Сердце не прощает», «Стряпуха». Драматург–реалист, хорошо знающий жизнь донских и кубанских степей, по–своему продолжает традиции русских классиков, традиции Гоголя и Островского. Недавно он завершил работу над пьесами «Ураган», «Девятый вал», посвященной героям Малой Земли.

А вот снова лирика. Светло–зеленый поэтический томик, словно кусочек родной автору степи по весне. Избранные стихи и песни Анатолия Софронова – «Лед зеленеет по весне». Уже в первых из них чувствуется сыновняя любовь к отчему краю с его опьяняющим простором, трогающими душу запахами:

 
Родная степь: ковыль да жито,
Да полынок в степи седой, —
Ты перед нами так открыта,
Как мы открыты пред тобой.
 

Эти строки вырвались из сердца поэта–солдата в суровую годину испытаний. Точные, афористичные строки. Открытость, искренность свойственны лучшим стихам, песням, поэмам Анатолия Софронова. Надо было стать самому фронтовиком, чтобы так волнующе верно и глубоко передать чувства вчерашнего пахаря к земле, которую он защищал от нацистской нечисти.

Я уже рассказывал, как мои однополчане читали тоненький сборник лирических стихов Анатолия Софронова в далеких венгерских степях, которые мы освобождали. Эти места напоминали нам чем–то донские и донецкие степи. Мы читали о несгибаемом бессмертнике на кургане, о станице Вешенской, где живет великий художник современности, о шолоховском доме, который, как мы слышали, спалили фашисты, о партизанской елке, о подснежнике…

Любовь к родимой донской земле у Анатолия Софронова неразрывна с интернационализмом. Уж таково поколение, взращенное Великим Октябрем. Это чувствуется в стихах, песнях, поэмах, драмах и комедиях поэта и драматурга. Его произведениям свойственны партийность и народность.

Софроновский лирический герой, боец и гражданин, родствен образу поэта, который автор нарисовал как идеал в стихотворении, посвященном славному сыну армянского народа Чаренцу:

 
К поэту слава не приходит
В его обычное житье,
Она сама его находит,
Когда не ищет он ее.
Когда что было все без меры
Он отдал родине своей
И стал не то чтобы примером,
И даже сердцем для людей.
 

Анатолию Софронову исполнилось шестьдесят. В стихотворении, давшем название всей книге, он метко подметил, что лед зеленеет по весне перед бурным ледоходом.